Страница:
Глава четвертая.
Большое зимнее наступление
Когда германские генералы обращались к солдатам в неформальной манере, то часто называли их своими детьми. Такое отношение восходило еще к прусской традиции, которая со временем распространилась на всю страну. "Солдат - сын своего народа"{104}, - говорил в конце войны генерал фон Блюментрит. Однако к тому времени отношение гражданского общества к своей армии было уже совсем иным.
Напрасные жертвы будили среди людей гневные чувства. Они были уже готовы прятать в своих подвалах дезертиров с фронта. Польский крестьянин, случайно оказавшийся в Берлине 24 января, стал свидетелем следующей сцены. Когда по улице проходила колонна солдат, к ней неожиданно подбежала немецкая женщина. Выйдя вперед, она громко закричала офицерам и унтер-офицерам, сопровождавшим свои подразделения: "Отпустите наших мужей домой! Пусть "золотые фазаны" [высшие нацистские чины] воюют вместо них!"{105} А офицеры генерального штаба, носившие на форменных брюках красные лампасы, получили прозвище "вампиры"{106}. Однако дыхания революции, как это было в 1918 году, совсем не чувствовалось. Военный атташе посольства Швеции в Берлине отмечал в начале 1945 года, что в Германии вряд ли возникнет революция, пока людям еще есть чем питаться. Этот факт нашел свое отражение и в популярной в то время шутке: боевые действия не прекратятся до той поры, пока Геринг не сможет влезть в одежды Геббельса{107}.
Осталось очень мало людей, которые питали какие-либо иллюзии по поводу ближайшего будущего Германии. Департамент здравоохранения Берлина приказал городским госпиталям организовать дополнительно десять тысяч коек для гражданских лиц и столько же для военных{108}. Это указание - вполне типичное для нацистской бюрократии. Оно совершенно не учитывало интенсивность бомбежек, наличных ресурсов и количества подготовленного медицинского персонала. Врачи и медсестры и так уже были перегружены работой. Не хватало даже носильщиков, которые спускали раненых в подвалы после ночных авиаударов. Но даже в этих условиях администрации госпиталей приходилось тратить массу времени на переговоры с нацистскими официальными лицами, уговаривая последних не включать медицинских работников в списки ополченцев фольксштурма.
Сам фольксштурм был образован еще осенью 1944 года. Гитлер не доверял армейскому начальству, подозревая его в пораженчестве и склонности к предательству. Поэтому руководство ополчением не должно было попасть под его контроль. Очевидным кандидатом на роль руководителя фольксштурма являлся глава войск СС, а после покушения на Гитлера в июле 1944 года еще и командующий Резервной армией - Гиммлер. Однако амбициозный Мартин Борман настоял, что организацией новых подразделений должны заниматься гауляйтеры нацистской партии непосредственно на местах. Естественно, весь контроль над фольксштурмом в этом случае оказывался в его руках, так как гауляйтеры подчинялись непосредственно Борману. Почти все немецкие мужчины в возрасте от семнадцати до сорока пяти лет были уже в армии, поэтому фольксштурм стал своеобразной смесью подростков и стариков.
Геббельс, ставший к тому времени еще и рейхскомиссаром обороны Берлина, организовал мощную пропагандистскую кампанию. "Призыв фюрера - это священный приказ для нас! - восклицал он. - Верьте! Сражайтесь! Побеждайте!"{109} В кинотеатрах показывали кадры марширующих колонн, состоящих из стариков и юношей. Они шли плечом к плечу. Подразделения фольксштурма получали на вооружение фаустпатроны и торжественно клялись в верности фюреру. Камеры показывали лица людей, находящихся в строю. Среди них оказалось немало тех, кто верил Гитлеру, забывая о реальном положении дел, а некоторые были ослеплены организованным шоу. Немецкая женщина писала мужу на фронт, что весь мир поднялся против Германии, но "мы еще покажем, на что способны". Она рассказала супругу, что наблюдала затем, как дают клятву верности солдаты фольксштурма. "Ты должен был это видеть. Я никогда не забуду этой демонстрации нашей силы и гордости"{110}.
Однако возникновение фольксштурма отнюдь не подняло боевой дух немцев, воюющих на фронте. Напротив, солдат расстроило известие о том, что их отцы, деды или младшие братья теперь должны каждое воскресенье тренироваться с оружием в руках. Большинство немцев скептически относились к созданию ополчения в принципе{111}. Генерал Ганс Киссель позднее отмечал, что раз уж вермахт ранее не смог переломить ситуацию, то было бы смешно думать, что это сможет сделать фольксштурм.
Да и большинство солдат фольксштурма догадывались, что их посылают на бессмысленный убой с символической целью. Они не верили, что смогут остановить советское наступление. До сорока батальонов фольксштурма перебросили на охрану восточных и северо-восточных границ рейха. Ранее там было возведено лишь небольшое количество железобетонных укреплений. Более того, поскольку ополченцы не имели почти никакого противотанкового оружия, то советские танки довольно быстро прорвали созданную здесь оборону.
В индустриальных районах Верхней Силезии ( "золотом" районе, как было отмечено Сталиным) среди директоров крупных компаний возникло сильнейшее беспокойство. Они опасались, что начнутся волнения трехсот тысяч иностранных рабочих, большинство из которых были поляками и "остарбайтерами" из Советского Союза. Директора просили власти принять срочные меры против возможных восстаний еще до того, как русские части приблизятся к промышленным центрам{112}. Однако никто не ожидал, что танки маршала Конева прорвутся сюда так быстро.
Советское наступление понуждало немцев к срочной эвакуации не только концентрационных лагерей, но и лагерей для военнопленных. По заснеженным дорогам потянулись колонны узников. Их охрана вряд ли имела представление о конечном пункте этого марша. Однажды вечером группа британских военнопленных догнала колонну бывших военнослужащих Красной Армии. Советские пленные оказались одеты совсем не по-зимнему и даже не имели обуви. Их ноги были обернуты какими-то тряпками. "Изможденные бледные лица, - писал впоследствии Роберт Ки, - резко контрастировали с черными бородами измученных людей. Только глаза выдавали в них наличие чего-то человеческого, чего-то очень слабого, затаенного, но все же человеческого. Именно эти глаза посылали последний отчаянный призыв о помощи"{113}. Британцы стали рыться в своих карманах и бросать советским пленным различные предметы: кто-то мыло, кто-то сигареты. Одна из пачек упала слишком далеко. Русский пленный отошел чуть в сторону, чтобы подобрать ее, но тотчас же подбежал охранник-фольксштурмовец и раздавил пачку. Затем он стал бить пленного прикладом винтовки. Среди британцев раздался гул возмущения. Охранник такого поворота событий не ожидал. Он прекратил избивать русского и в недоумении уставился на колонну англичан. Жестокость в обращении с узниками лагерей стала настолько привычной для него, что любой ропот возмущения казался ему просто немыслимым. Тогда он стал угрожать своей винтовкой англичанам, но ропот среди них все равно не умолкал. В конце концов порядок был установлен охраной самой британской колонны, а фольксштурмовец отошел к русским. "Мой Бог! - сказал один из товарищей Ки. - Я заранее прощаю русским все, что они сделают с этой страной, когда придут сюда. Абсолютно все".
Поскольку Геринг теперь находился в немилости, основная борьба за власть в нацистском руководстве развернулась между Гиммлером и Борманом. Июльское покушение сильно повысило ставки Гиммлера. К тому же он отвечал за войска СС и гестапо и через них мог контролировать армию. Физические и моральные силы Гитлера пошатнулись, и Гиммлер рассчитывал на то, что сможет в случае чего стать новым фюрером. Его способности руководить нацией, конечно, оставляли желать лучшего, но это - уже совсем другой вопрос. Рейхсфюрер, обладатель выступающего вперед подбородка и тяжелой челюсти, был далек от всякого проявления гуманности{114}. Но он мог быть порой достаточно наивным и благодушным. Уверив себя, что является ближайшим к трону человеком, Гиммлер явно недооценил своего толстошеего и круглолицего конкурента, Мартина Бормана. Секретарь партийного аппарата нашел конфиденциальный подход к Гитлеру и теперь контролировал практически все ниточки, связывающие первое лицо нацистского государства с окружающим миром. Борман втайне презирал Гиммлера и за глаза называл его "дядя Генрих".
Борман подозревал, что Гиммлер, будучи организатором войск СС, страстно желает стать еще и армейским командующим. Это желание Борман полагал использовать с выгодой для себя. Он решил предоставить рейхсфюреру возможность проявить себя на фронте, но, одновременно убрав его из Берлина, то есть из центра сосредоточения всей власти. В начале декабря 1944 года совершенно ясно, что по совету Бормана - Гитлер назначил Гиммлера командующим небольшой группой армий на верхнем Рейне. Рейхсфюрер и не думал подчиняться приказам фельдмаршала фон Рундштедта, главнокомандующего войсками на Западе, но, будучи провинциалом, уроженцем земли Шварцвальд на юго-западе Германии, он сразу не оценил, что быстро теряет свое влияние в Берлине. Борман провел комбинацию, которая значительно усилила влияние Кальтенбруннера, главы службы безопасности рейха. Теперь Кальтенбруннер, в карьере которого Гиммлер ранее сыграл решающую роль, стал протеже Бормана и именно через партийного секретаря получил прямой доступ в канцелярию Гитлера. Гиммлер также не знал, что его связной офицер в ставке фюрера, группенфюрер СС Герман Фегеляйн, является еще и доверенным лицом Бормана.
Пока нацистские руководители интриговали друг против друга, фронт на Висле рухнул окончательно. Советские танковые бригады безостановочно продвигались вперед. Они наступали не только днем, но и ночью, поскольку в темноте, как отмечал впоследствии один военачальник, советские танки были менее уязвимы и к тому же казались немцам еще более угрожающими{115}.
Советские головные части продвигались за сутки порой по шестьдесят семьдесят километров. Полковник Гусаковский вспоминал, что один немецкий генерал, проверив вечером положение войск на своем фронте, преспокойно улегся спать. Ему казалось, что враг еще далеко. Каково же было его удивление, когда, проснувшись, он обнаружил советских солдат, стоявших прямо у его постели. Генерала взяли в плен еще тепленьким. Даже если учитывать тот факт, что военачальники Красной Армии не прочь были прихвастнуть, совершенно очевидно: советское наступление полностью расстроило всю систему управления германскими войсками. Донесения о положении частей противника, доложенные разведкой ночью, поступали в штаб группы армий только к восьми часам утра. Затем их отправляли в штаб командования сухопутных войск. Там производилась их обработка для доклада фюреру. Это могло занять определенное время. Помощник Гудериана, Фрайтаг фон Лорингхофен, вспоминал, что однажды этот процесс занял целых семь часов{116}. В результате приказы фюрера, основанные на данных с фронта, поступали в войска не раньше чем через сутки.
Система управления германскими войсками была малоэффективной. Она и не могла быть иной хотя бы по той причине, что ответственные руководители погрязли во внутренних склоках. Они использовали любую возможность, чтобы разделаться со своими реальными или мнимыми конкурентами. Геринг вообще перестал участвовать в обсуждении военных вопросов. На совещании у фюрера он отходил в сторону и садился в кресло. Удивительно, что Гитлер не делал ему замечаний, когда Геринг засыпал у всех на виду. И это происходило во время обсуждения важнейших вопросов. Фрайтаг фон Лорингхофен отмечал, что в тот момент рейхсмаршал походил на обычного располневшего торговца, присевшего отдохнуть и не справившегося с навалившейся на него дремотой.
Экипажи советских танков испытывали на себе огромные нагрузки. Танкисты часто засыпали прямо во время движения. Но сами танки, Т-34 и тяжелые ИС, имели солидный запас прочности. Желание советских солдат выспаться гасилось радостным возбуждением, когда они видели, сколько трофеев оставляет им убегающий противник. Их окрыляла сама мысль, что враг застигнут врасплох и необходимо и дальше не давать ему никакой передышки{117}.
Получая время от времени доклады о незначительном сопротивлении немцев, советские командиры приказывали механизированным войскам обходить узлы вражеской обороны и подтягивать к ним тяжелую артиллерию. Василий Гроссман отметил в записной книжке интересный эпизод, относящийся к поведению одного немецкого военнопленного. Тот, видимо, получил сильную контузию во время артиллерийского обстрела, и его разум помутился. Теперь (конвоируемый в советский тыл) он каждый раз становился по стойке "смирно", одергивал китель и отдавал честь любому проезжавшему мимо автомобилю{118}.
В течение всей третьей недели января войска Жукова продолжали безостановочный марш в северо-западном направлении. На правом фланге наступали 2-я гвардейская танковая и 5-я ударная армии, а на левом - 1-я гвардейская танковая и 8-я гвардейская армии. Продвижение частей было настолько стремительным, что даже штаб Жукова порой не успевал адекватно реагировать на развитие ситуации. Иногда отдавались приказы занять тот или иной населенный пункт, который находился уже в тылу советских соединений. После того как 8-я гвардейская армия генерала Чуйкова 18 января на целых пять суток раньше запланированного срока подошла к городу Лодзь, важному индустриальному центру, ее командующий не стал ждать новых приказаний, а взял инициативу в свои руки. Он не стал консультироваться со штабом фронта, а решил продолжать движение вперед. На следующее утро некоторые части армии даже попали под бомбежку своей авиации, которая также не ожидала, что советские войска подошли к городу. Тем не менее он был захвачен уже к вечеру. На улицах города вповалку лежали убитые немцы. Многие из них нашли свою смерть от рук не знающих пощады польских патриотов{119}.
24 января Чуйков, имевший богатый опыт руководства боями в городе (он сражался еще в Сталинграде), получил приказ взять город Познань. Выслушав указание, он попросил штаб Жукова предоставить ему всю возможную информацию о состоянии этой массивной старой крепости.
Части 1 -го Украинского фронта маршала Конева продвигались вперед несколько медленнее. Большим успехом явилось освобождение Кракова, который немцы так и не успели разрушить. Однако серьезной проблемой для всех армейских объединений теперь стала борьба с остатками германских войск, оказавшихся в советском тылу. Быстрое наступление и обход вражеских укреплений привели к тому, что на освобожденной территории остались десятки тысяч немецких солдат. Многие из них теперь старались прорваться на запад. Представитель НКВД в 1-м Украинском фронте, Мешик, докладывал Берии, что войска по охране тыла вступают в боевые столкновения с группами немцев, численность которых достигает двухсот человек{120}.
На запад прорывались и германские механизированные колонны. Чтобы добраться до границ рейха и не быть раздавленными советскими танками, немецким солдатам приходилось бросать часть машин и сливать из них бензин для техники, оставшейся в строю. Брошенные машины, равно как и другое ценное имущество, поджигались, чтобы не достались русским. Наиболее сильной прорывавшейся из окружения группой являлись остатки танкового корпуса генерала Неринга, по пути обраставшего все новыми отрядами военнослужащих вермахта. Однажды Неринг приказал даже пожертвовать двумя танками, которые были использованы в качестве опоры для разрушенного моста. Генерал надеялся проскользнуть в промежутке между двух мощных клиньев советского наступления - войсками Жукова и Конева. Из короткого радиосообщения он узнал, что к нему хотят присоединиться также остатки корпуса "Великая Германия" под командованием генерала фон Заукена. Это действительно произошло 21 января, а уже 27 января все окруженные части вышли к своим войскам, стоявшим на Одере.
В тот же день, когда Неринг пересек Одер, в двухстах километрах к юго-востоку советские войска нашли еще одно свидетельство нацистских преступлений. Поверить в то, что обнаружили красноармейцы, поначалу было почти невозможно. Части 60-й армии, входившей в состав фронта маршала Конева, наткнулись на сеть концентрационных лагерей вокруг Аушвица (Освенцима. - Примеч. ред.){121}.
Конная разведка 107-й стрелковой дивизии, выехав из заснеженного леса, встретила на своем пути самый мрачный символ истории "третьего рейха".
Как только красноармейцы поняли, что именно здесь находится, они немедленно послали в тыл за медицинской помощью. Однако для многих из трех тысяч оставшихся в живых узников эта помощь была уже бесполезной. Они находились при смерти от истощения и болезней. Эсэсовцы не стали их эвакуировать, поскольку люди уже не могли ходить. Адам Курилович, бывший глава профсоюза польских работников железнодорожного транспорта, рассказал, что находился в лагере с июня 1941 года. 15 сентября 1941 года немцы провели на заключенных первое пробное испытание отравляющего газа. В этот день в газовой камере нашли свою смерть восемьдесят советских и шестьсот польских военнопленных. Венгерский ученый, профессор Мансфельд, сообщил, что немцы проводили "медицинские эксперименты", вкалывая заключенным смертельные инъекции различных ядовитых препаратов. Таким образом были убиты сто сорок польских детей. Советские официальные лица сделали заключение, что в Аушвице замучено до четырех миллионов человек, хотя позднее эту цифру признали преувеличенной. Камеры советских фотографов запечатлели ворота лагеря, которые "украшала" надпись: "Работа делает свободным", мертвые тела детей с выпуклыми животами, клубки человеческих волос, трупы с открытыми ртами и номера на руках живых скелетов. Все эти кадры были посланы в Москву, главе советской пропаганде Александрову. Материал о лагере был опубликован 9 февраля в газете "Сталинское знамя". Однако следующая информация об Аушвице появилась в печати только 8 мая, когда война уже фактически закончилась.
Советские офицеры обнаружили также приказ Гиммлера, в котором говорилось, что необходимо приостановить экзекуции тех русских пленных, которые по своему физическому состоянию еще способны к работе на каменоломнях. Этой зимой русских заключенных выгоняли на улицу с помощью палок и прутьев при температуре воздуха минус тридцать пять градусов, и немногие из тех, кто пока остался в живых, теперь просто замерзали на холоде. Почти все пленные были одеты либо только в солдатские гимнастерки, либо вообще в одно нижнее белье. Узникам требовалась немедленная медицинская помощь. В лагере они вообще не имели никакого медицинского обслуживания. Тот факт, что части вермахта передавали пленных в СС, лишь ужесточил ненависть красноармейцев к германским военнослужащим. Переводчик из немецкого штаба рассказал, что сразу по прибытии в один из лагерей советским пленным приказали раздеться догола. Тех, кого объявляли евреем, расстреливали на месте{122}. Но опять-таки советские официальные представители повели речь о преступлениях именно против "советских граждан и военнослужащих". Все увиденное в Аушвице побуждало красноармейцев к мести. Теперь они вообще не собирались брать пленных.
В январе 1945 года силы германских солдат были подорваны окончательно. Но еще тяжелее зима ударила по гражданскому населению. Несколько миллионов жителей Восточной Пруссии, Силезии, Померании покинули тогда свои дома. Жители немецких деревень, знавшие и более суровые зимы, теперь вдруг с ужасом поняли, насколько они беззащитны перед природой. Двигаясь в тыл, беженцы часто не находили ни приюта, ни еды. В наступившем хаосе многие дома были сожжены, а продовольственные припасы - разграблены. Некоторые, правда, понимали - то, что происходит сейчас с ними, нисколько не отличается от случившегося ранее с польскими, украинскими и русскими крестьянами. И то, что тогда творилось на Востоке, было делом рук немецких солдат - их братьев, сыновей и отцов.
Путь беженцев из земель, прилегающих к Балтийскому морю, Восточной и Западной Пруссии и Померании, проходил через Одер и район Берлина. Тот, кто жил южнее, в Силезии и Вартеланде, двигался к реке Нейсе, южнее Берлина. Большинство бегущих от Красной Армии являлись женщинами и детьми, поскольку почти все мужчины находились теперь либо в армии, либо в фольксштурме. Варианты транспортных средств были чрезвычайно разнообразными - от ручных тележек и детских колясок до странного вида повозок. Никаких автомобилей у беженцев не имелось, поскольку всех их уже реквизировали, равно как и горючее, для нужд армии. Колонны двигались чрезвычайно медленно, и не только из-за снега. Тачки и коляски были перегружены различным тряпьем, поэтому колеса часто, не выдержав тяжести, ломались. Повозки из-под сена набивали различными припасами, бочонками, чемоданами. Все это сверху покрывали брезентом. Для беременных женщин и кормящих матерей внутри стелили матрасы и подушки. Лошадям оказалось нелегко тащить по льду эти импровизированные средства передвижения. В некоторые повозки запрягали быков, но их копыта были не приспособлены к такому маршу. На снегу за ними оставался кровавый след. А когда животные умирали, то люди разрезали их на мясо. Страх надвигающегося русского наступления гнал беженцев все дальше от родных мест.
По ночам большинство из них ютилось в амбарах и сараях. В самих домах кров получали в основном лица аристократического происхождения. Хозяева открывали перед ними свои двери, будто встречали богатых гостей, приехавших к ним поохотиться. Неподалеку от города Штольп в Восточной Померании барон Еско фон Путкамер зарезал свинью, чтобы покормить голодных беженцев. Однако к нему сразу подошел "коротконогий и толстобрюхий" представитель нацистской партии и предупредил его, что забой скота без предварительного разрешения может караться серьезным наказанием{123}. Барон пришел в ярость и предупредил местного партийного начальника, что если тот сейчас же не уберется отсюда, то придется зарезать и его тоже.
Те, кто покидал Восточную Пруссию на поезде, оказались отнюдь не в лучшем положении. 20 января на станцию Штольп прибыл состав грузовых вагонов, буквально переполненный беженцами. Вид у людей был страшным. Одетые не по-зимнему, некоторые просто в лохмотья, они тряслись от холода. Лица у всех были серыми{124}. Немногие из беженцев могли теперь самостоятельно встать и выбраться из вагона. Никто не разговаривал. Из вагонов стали вынимать маленькие продолговатые кулечки и складывать прямо на платформе. Это были грудные младенцы, замерзшие в вагоне. Среди ужасающей тишины раздался громкий вопль матери, которая никак не могла расстаться со своим умершим ребенком. Людей охватила паника. Один свидетель этих событий вспоминал, что никогда прежде не видел такого горя и страдания.
Спустя неделю мороз еще более усилился. По ночам температура колебалась от минус десяти до минус тридцати градусов по Цельсию. Дополнительно к этому выпало еще полметра снега, что сделало многие дороги практически непроходимыми даже для танков. Тем не менее количество бегущих от русского наступления немцев постоянно росло. Советские войска быстро приближались к столице Силезии, городу Бреслау, который Гитлер объявил очередной "крепостью", и ее необходимо было оборонять до самого последнего человека. Но вскоре громкоговорители на улицах оповестили жителей, что они должны покинуть Бреслау так быстро, как только возможно. Беженцы устремились на вокзал, где давили друг друга в надежде занять свободное место в вагоне. Об эвакуации больных и раненых теперь никто и не думал. Им раздали по гранате, которой необходимо было взорвать себя и хотя бы одного русского. Поезда на запад шли медленно. Путь, который обычно занимал всего три часа, теперь мог продлиться почти сутки{125}.
Ильзе, сестра Евы Браун, жила в Бреслау и была одной из тех беженок, которые покинули город на поезде. На вокзале в Берлине она вышла из правительственного вагона и отправилась в отель "Адлон", где в то время располагались апартаменты Евы. Вечером обе сестры присутствовали на ужине в рейхсканцелярии. Ева, которая даже не подозревала, какие ужасы теперь творятся на Востоке, повела поначалу разговор в таком духе, будто Ильзе вернулась из краткосрочного отпуска. Последняя не могла сдержать себя. Она стала рассказывать о том, как беженцы покидали родные дома и шли по глубокому снегу, спасаясь от врага. Ильзе была настолько злой, что обвинила во всех бедах самого Гитлера. Ева была шокирована этим признанием. Кому она могла рассказать о свидетельствах своей сестры, о том, как люди в действительности относятся к Гитлеру? К тому же фюрер настолько добр и любезен с ней, что даже позволил жить в своей резиденции в Бергхофе. Теперь она готова была идти за ним в огонь и в воду{126}.
Большое зимнее наступление
Когда германские генералы обращались к солдатам в неформальной манере, то часто называли их своими детьми. Такое отношение восходило еще к прусской традиции, которая со временем распространилась на всю страну. "Солдат - сын своего народа"{104}, - говорил в конце войны генерал фон Блюментрит. Однако к тому времени отношение гражданского общества к своей армии было уже совсем иным.
Напрасные жертвы будили среди людей гневные чувства. Они были уже готовы прятать в своих подвалах дезертиров с фронта. Польский крестьянин, случайно оказавшийся в Берлине 24 января, стал свидетелем следующей сцены. Когда по улице проходила колонна солдат, к ней неожиданно подбежала немецкая женщина. Выйдя вперед, она громко закричала офицерам и унтер-офицерам, сопровождавшим свои подразделения: "Отпустите наших мужей домой! Пусть "золотые фазаны" [высшие нацистские чины] воюют вместо них!"{105} А офицеры генерального штаба, носившие на форменных брюках красные лампасы, получили прозвище "вампиры"{106}. Однако дыхания революции, как это было в 1918 году, совсем не чувствовалось. Военный атташе посольства Швеции в Берлине отмечал в начале 1945 года, что в Германии вряд ли возникнет революция, пока людям еще есть чем питаться. Этот факт нашел свое отражение и в популярной в то время шутке: боевые действия не прекратятся до той поры, пока Геринг не сможет влезть в одежды Геббельса{107}.
Осталось очень мало людей, которые питали какие-либо иллюзии по поводу ближайшего будущего Германии. Департамент здравоохранения Берлина приказал городским госпиталям организовать дополнительно десять тысяч коек для гражданских лиц и столько же для военных{108}. Это указание - вполне типичное для нацистской бюрократии. Оно совершенно не учитывало интенсивность бомбежек, наличных ресурсов и количества подготовленного медицинского персонала. Врачи и медсестры и так уже были перегружены работой. Не хватало даже носильщиков, которые спускали раненых в подвалы после ночных авиаударов. Но даже в этих условиях администрации госпиталей приходилось тратить массу времени на переговоры с нацистскими официальными лицами, уговаривая последних не включать медицинских работников в списки ополченцев фольксштурма.
Сам фольксштурм был образован еще осенью 1944 года. Гитлер не доверял армейскому начальству, подозревая его в пораженчестве и склонности к предательству. Поэтому руководство ополчением не должно было попасть под его контроль. Очевидным кандидатом на роль руководителя фольксштурма являлся глава войск СС, а после покушения на Гитлера в июле 1944 года еще и командующий Резервной армией - Гиммлер. Однако амбициозный Мартин Борман настоял, что организацией новых подразделений должны заниматься гауляйтеры нацистской партии непосредственно на местах. Естественно, весь контроль над фольксштурмом в этом случае оказывался в его руках, так как гауляйтеры подчинялись непосредственно Борману. Почти все немецкие мужчины в возрасте от семнадцати до сорока пяти лет были уже в армии, поэтому фольксштурм стал своеобразной смесью подростков и стариков.
Геббельс, ставший к тому времени еще и рейхскомиссаром обороны Берлина, организовал мощную пропагандистскую кампанию. "Призыв фюрера - это священный приказ для нас! - восклицал он. - Верьте! Сражайтесь! Побеждайте!"{109} В кинотеатрах показывали кадры марширующих колонн, состоящих из стариков и юношей. Они шли плечом к плечу. Подразделения фольксштурма получали на вооружение фаустпатроны и торжественно клялись в верности фюреру. Камеры показывали лица людей, находящихся в строю. Среди них оказалось немало тех, кто верил Гитлеру, забывая о реальном положении дел, а некоторые были ослеплены организованным шоу. Немецкая женщина писала мужу на фронт, что весь мир поднялся против Германии, но "мы еще покажем, на что способны". Она рассказала супругу, что наблюдала затем, как дают клятву верности солдаты фольксштурма. "Ты должен был это видеть. Я никогда не забуду этой демонстрации нашей силы и гордости"{110}.
Однако возникновение фольксштурма отнюдь не подняло боевой дух немцев, воюющих на фронте. Напротив, солдат расстроило известие о том, что их отцы, деды или младшие братья теперь должны каждое воскресенье тренироваться с оружием в руках. Большинство немцев скептически относились к созданию ополчения в принципе{111}. Генерал Ганс Киссель позднее отмечал, что раз уж вермахт ранее не смог переломить ситуацию, то было бы смешно думать, что это сможет сделать фольксштурм.
Да и большинство солдат фольксштурма догадывались, что их посылают на бессмысленный убой с символической целью. Они не верили, что смогут остановить советское наступление. До сорока батальонов фольксштурма перебросили на охрану восточных и северо-восточных границ рейха. Ранее там было возведено лишь небольшое количество железобетонных укреплений. Более того, поскольку ополченцы не имели почти никакого противотанкового оружия, то советские танки довольно быстро прорвали созданную здесь оборону.
В индустриальных районах Верхней Силезии ( "золотом" районе, как было отмечено Сталиным) среди директоров крупных компаний возникло сильнейшее беспокойство. Они опасались, что начнутся волнения трехсот тысяч иностранных рабочих, большинство из которых были поляками и "остарбайтерами" из Советского Союза. Директора просили власти принять срочные меры против возможных восстаний еще до того, как русские части приблизятся к промышленным центрам{112}. Однако никто не ожидал, что танки маршала Конева прорвутся сюда так быстро.
Советское наступление понуждало немцев к срочной эвакуации не только концентрационных лагерей, но и лагерей для военнопленных. По заснеженным дорогам потянулись колонны узников. Их охрана вряд ли имела представление о конечном пункте этого марша. Однажды вечером группа британских военнопленных догнала колонну бывших военнослужащих Красной Армии. Советские пленные оказались одеты совсем не по-зимнему и даже не имели обуви. Их ноги были обернуты какими-то тряпками. "Изможденные бледные лица, - писал впоследствии Роберт Ки, - резко контрастировали с черными бородами измученных людей. Только глаза выдавали в них наличие чего-то человеческого, чего-то очень слабого, затаенного, но все же человеческого. Именно эти глаза посылали последний отчаянный призыв о помощи"{113}. Британцы стали рыться в своих карманах и бросать советским пленным различные предметы: кто-то мыло, кто-то сигареты. Одна из пачек упала слишком далеко. Русский пленный отошел чуть в сторону, чтобы подобрать ее, но тотчас же подбежал охранник-фольксштурмовец и раздавил пачку. Затем он стал бить пленного прикладом винтовки. Среди британцев раздался гул возмущения. Охранник такого поворота событий не ожидал. Он прекратил избивать русского и в недоумении уставился на колонну англичан. Жестокость в обращении с узниками лагерей стала настолько привычной для него, что любой ропот возмущения казался ему просто немыслимым. Тогда он стал угрожать своей винтовкой англичанам, но ропот среди них все равно не умолкал. В конце концов порядок был установлен охраной самой британской колонны, а фольксштурмовец отошел к русским. "Мой Бог! - сказал один из товарищей Ки. - Я заранее прощаю русским все, что они сделают с этой страной, когда придут сюда. Абсолютно все".
Поскольку Геринг теперь находился в немилости, основная борьба за власть в нацистском руководстве развернулась между Гиммлером и Борманом. Июльское покушение сильно повысило ставки Гиммлера. К тому же он отвечал за войска СС и гестапо и через них мог контролировать армию. Физические и моральные силы Гитлера пошатнулись, и Гиммлер рассчитывал на то, что сможет в случае чего стать новым фюрером. Его способности руководить нацией, конечно, оставляли желать лучшего, но это - уже совсем другой вопрос. Рейхсфюрер, обладатель выступающего вперед подбородка и тяжелой челюсти, был далек от всякого проявления гуманности{114}. Но он мог быть порой достаточно наивным и благодушным. Уверив себя, что является ближайшим к трону человеком, Гиммлер явно недооценил своего толстошеего и круглолицего конкурента, Мартина Бормана. Секретарь партийного аппарата нашел конфиденциальный подход к Гитлеру и теперь контролировал практически все ниточки, связывающие первое лицо нацистского государства с окружающим миром. Борман втайне презирал Гиммлера и за глаза называл его "дядя Генрих".
Борман подозревал, что Гиммлер, будучи организатором войск СС, страстно желает стать еще и армейским командующим. Это желание Борман полагал использовать с выгодой для себя. Он решил предоставить рейхсфюреру возможность проявить себя на фронте, но, одновременно убрав его из Берлина, то есть из центра сосредоточения всей власти. В начале декабря 1944 года совершенно ясно, что по совету Бормана - Гитлер назначил Гиммлера командующим небольшой группой армий на верхнем Рейне. Рейхсфюрер и не думал подчиняться приказам фельдмаршала фон Рундштедта, главнокомандующего войсками на Западе, но, будучи провинциалом, уроженцем земли Шварцвальд на юго-западе Германии, он сразу не оценил, что быстро теряет свое влияние в Берлине. Борман провел комбинацию, которая значительно усилила влияние Кальтенбруннера, главы службы безопасности рейха. Теперь Кальтенбруннер, в карьере которого Гиммлер ранее сыграл решающую роль, стал протеже Бормана и именно через партийного секретаря получил прямой доступ в канцелярию Гитлера. Гиммлер также не знал, что его связной офицер в ставке фюрера, группенфюрер СС Герман Фегеляйн, является еще и доверенным лицом Бормана.
Пока нацистские руководители интриговали друг против друга, фронт на Висле рухнул окончательно. Советские танковые бригады безостановочно продвигались вперед. Они наступали не только днем, но и ночью, поскольку в темноте, как отмечал впоследствии один военачальник, советские танки были менее уязвимы и к тому же казались немцам еще более угрожающими{115}.
Советские головные части продвигались за сутки порой по шестьдесят семьдесят километров. Полковник Гусаковский вспоминал, что один немецкий генерал, проверив вечером положение войск на своем фронте, преспокойно улегся спать. Ему казалось, что враг еще далеко. Каково же было его удивление, когда, проснувшись, он обнаружил советских солдат, стоявших прямо у его постели. Генерала взяли в плен еще тепленьким. Даже если учитывать тот факт, что военачальники Красной Армии не прочь были прихвастнуть, совершенно очевидно: советское наступление полностью расстроило всю систему управления германскими войсками. Донесения о положении частей противника, доложенные разведкой ночью, поступали в штаб группы армий только к восьми часам утра. Затем их отправляли в штаб командования сухопутных войск. Там производилась их обработка для доклада фюреру. Это могло занять определенное время. Помощник Гудериана, Фрайтаг фон Лорингхофен, вспоминал, что однажды этот процесс занял целых семь часов{116}. В результате приказы фюрера, основанные на данных с фронта, поступали в войска не раньше чем через сутки.
Система управления германскими войсками была малоэффективной. Она и не могла быть иной хотя бы по той причине, что ответственные руководители погрязли во внутренних склоках. Они использовали любую возможность, чтобы разделаться со своими реальными или мнимыми конкурентами. Геринг вообще перестал участвовать в обсуждении военных вопросов. На совещании у фюрера он отходил в сторону и садился в кресло. Удивительно, что Гитлер не делал ему замечаний, когда Геринг засыпал у всех на виду. И это происходило во время обсуждения важнейших вопросов. Фрайтаг фон Лорингхофен отмечал, что в тот момент рейхсмаршал походил на обычного располневшего торговца, присевшего отдохнуть и не справившегося с навалившейся на него дремотой.
Экипажи советских танков испытывали на себе огромные нагрузки. Танкисты часто засыпали прямо во время движения. Но сами танки, Т-34 и тяжелые ИС, имели солидный запас прочности. Желание советских солдат выспаться гасилось радостным возбуждением, когда они видели, сколько трофеев оставляет им убегающий противник. Их окрыляла сама мысль, что враг застигнут врасплох и необходимо и дальше не давать ему никакой передышки{117}.
Получая время от времени доклады о незначительном сопротивлении немцев, советские командиры приказывали механизированным войскам обходить узлы вражеской обороны и подтягивать к ним тяжелую артиллерию. Василий Гроссман отметил в записной книжке интересный эпизод, относящийся к поведению одного немецкого военнопленного. Тот, видимо, получил сильную контузию во время артиллерийского обстрела, и его разум помутился. Теперь (конвоируемый в советский тыл) он каждый раз становился по стойке "смирно", одергивал китель и отдавал честь любому проезжавшему мимо автомобилю{118}.
В течение всей третьей недели января войска Жукова продолжали безостановочный марш в северо-западном направлении. На правом фланге наступали 2-я гвардейская танковая и 5-я ударная армии, а на левом - 1-я гвардейская танковая и 8-я гвардейская армии. Продвижение частей было настолько стремительным, что даже штаб Жукова порой не успевал адекватно реагировать на развитие ситуации. Иногда отдавались приказы занять тот или иной населенный пункт, который находился уже в тылу советских соединений. После того как 8-я гвардейская армия генерала Чуйкова 18 января на целых пять суток раньше запланированного срока подошла к городу Лодзь, важному индустриальному центру, ее командующий не стал ждать новых приказаний, а взял инициативу в свои руки. Он не стал консультироваться со штабом фронта, а решил продолжать движение вперед. На следующее утро некоторые части армии даже попали под бомбежку своей авиации, которая также не ожидала, что советские войска подошли к городу. Тем не менее он был захвачен уже к вечеру. На улицах города вповалку лежали убитые немцы. Многие из них нашли свою смерть от рук не знающих пощады польских патриотов{119}.
24 января Чуйков, имевший богатый опыт руководства боями в городе (он сражался еще в Сталинграде), получил приказ взять город Познань. Выслушав указание, он попросил штаб Жукова предоставить ему всю возможную информацию о состоянии этой массивной старой крепости.
Части 1 -го Украинского фронта маршала Конева продвигались вперед несколько медленнее. Большим успехом явилось освобождение Кракова, который немцы так и не успели разрушить. Однако серьезной проблемой для всех армейских объединений теперь стала борьба с остатками германских войск, оказавшихся в советском тылу. Быстрое наступление и обход вражеских укреплений привели к тому, что на освобожденной территории остались десятки тысяч немецких солдат. Многие из них теперь старались прорваться на запад. Представитель НКВД в 1-м Украинском фронте, Мешик, докладывал Берии, что войска по охране тыла вступают в боевые столкновения с группами немцев, численность которых достигает двухсот человек{120}.
На запад прорывались и германские механизированные колонны. Чтобы добраться до границ рейха и не быть раздавленными советскими танками, немецким солдатам приходилось бросать часть машин и сливать из них бензин для техники, оставшейся в строю. Брошенные машины, равно как и другое ценное имущество, поджигались, чтобы не достались русским. Наиболее сильной прорывавшейся из окружения группой являлись остатки танкового корпуса генерала Неринга, по пути обраставшего все новыми отрядами военнослужащих вермахта. Однажды Неринг приказал даже пожертвовать двумя танками, которые были использованы в качестве опоры для разрушенного моста. Генерал надеялся проскользнуть в промежутке между двух мощных клиньев советского наступления - войсками Жукова и Конева. Из короткого радиосообщения он узнал, что к нему хотят присоединиться также остатки корпуса "Великая Германия" под командованием генерала фон Заукена. Это действительно произошло 21 января, а уже 27 января все окруженные части вышли к своим войскам, стоявшим на Одере.
В тот же день, когда Неринг пересек Одер, в двухстах километрах к юго-востоку советские войска нашли еще одно свидетельство нацистских преступлений. Поверить в то, что обнаружили красноармейцы, поначалу было почти невозможно. Части 60-й армии, входившей в состав фронта маршала Конева, наткнулись на сеть концентрационных лагерей вокруг Аушвица (Освенцима. - Примеч. ред.){121}.
Конная разведка 107-й стрелковой дивизии, выехав из заснеженного леса, встретила на своем пути самый мрачный символ истории "третьего рейха".
Как только красноармейцы поняли, что именно здесь находится, они немедленно послали в тыл за медицинской помощью. Однако для многих из трех тысяч оставшихся в живых узников эта помощь была уже бесполезной. Они находились при смерти от истощения и болезней. Эсэсовцы не стали их эвакуировать, поскольку люди уже не могли ходить. Адам Курилович, бывший глава профсоюза польских работников железнодорожного транспорта, рассказал, что находился в лагере с июня 1941 года. 15 сентября 1941 года немцы провели на заключенных первое пробное испытание отравляющего газа. В этот день в газовой камере нашли свою смерть восемьдесят советских и шестьсот польских военнопленных. Венгерский ученый, профессор Мансфельд, сообщил, что немцы проводили "медицинские эксперименты", вкалывая заключенным смертельные инъекции различных ядовитых препаратов. Таким образом были убиты сто сорок польских детей. Советские официальные лица сделали заключение, что в Аушвице замучено до четырех миллионов человек, хотя позднее эту цифру признали преувеличенной. Камеры советских фотографов запечатлели ворота лагеря, которые "украшала" надпись: "Работа делает свободным", мертвые тела детей с выпуклыми животами, клубки человеческих волос, трупы с открытыми ртами и номера на руках живых скелетов. Все эти кадры были посланы в Москву, главе советской пропаганде Александрову. Материал о лагере был опубликован 9 февраля в газете "Сталинское знамя". Однако следующая информация об Аушвице появилась в печати только 8 мая, когда война уже фактически закончилась.
Советские офицеры обнаружили также приказ Гиммлера, в котором говорилось, что необходимо приостановить экзекуции тех русских пленных, которые по своему физическому состоянию еще способны к работе на каменоломнях. Этой зимой русских заключенных выгоняли на улицу с помощью палок и прутьев при температуре воздуха минус тридцать пять градусов, и немногие из тех, кто пока остался в живых, теперь просто замерзали на холоде. Почти все пленные были одеты либо только в солдатские гимнастерки, либо вообще в одно нижнее белье. Узникам требовалась немедленная медицинская помощь. В лагере они вообще не имели никакого медицинского обслуживания. Тот факт, что части вермахта передавали пленных в СС, лишь ужесточил ненависть красноармейцев к германским военнослужащим. Переводчик из немецкого штаба рассказал, что сразу по прибытии в один из лагерей советским пленным приказали раздеться догола. Тех, кого объявляли евреем, расстреливали на месте{122}. Но опять-таки советские официальные представители повели речь о преступлениях именно против "советских граждан и военнослужащих". Все увиденное в Аушвице побуждало красноармейцев к мести. Теперь они вообще не собирались брать пленных.
В январе 1945 года силы германских солдат были подорваны окончательно. Но еще тяжелее зима ударила по гражданскому населению. Несколько миллионов жителей Восточной Пруссии, Силезии, Померании покинули тогда свои дома. Жители немецких деревень, знавшие и более суровые зимы, теперь вдруг с ужасом поняли, насколько они беззащитны перед природой. Двигаясь в тыл, беженцы часто не находили ни приюта, ни еды. В наступившем хаосе многие дома были сожжены, а продовольственные припасы - разграблены. Некоторые, правда, понимали - то, что происходит сейчас с ними, нисколько не отличается от случившегося ранее с польскими, украинскими и русскими крестьянами. И то, что тогда творилось на Востоке, было делом рук немецких солдат - их братьев, сыновей и отцов.
Путь беженцев из земель, прилегающих к Балтийскому морю, Восточной и Западной Пруссии и Померании, проходил через Одер и район Берлина. Тот, кто жил южнее, в Силезии и Вартеланде, двигался к реке Нейсе, южнее Берлина. Большинство бегущих от Красной Армии являлись женщинами и детьми, поскольку почти все мужчины находились теперь либо в армии, либо в фольксштурме. Варианты транспортных средств были чрезвычайно разнообразными - от ручных тележек и детских колясок до странного вида повозок. Никаких автомобилей у беженцев не имелось, поскольку всех их уже реквизировали, равно как и горючее, для нужд армии. Колонны двигались чрезвычайно медленно, и не только из-за снега. Тачки и коляски были перегружены различным тряпьем, поэтому колеса часто, не выдержав тяжести, ломались. Повозки из-под сена набивали различными припасами, бочонками, чемоданами. Все это сверху покрывали брезентом. Для беременных женщин и кормящих матерей внутри стелили матрасы и подушки. Лошадям оказалось нелегко тащить по льду эти импровизированные средства передвижения. В некоторые повозки запрягали быков, но их копыта были не приспособлены к такому маршу. На снегу за ними оставался кровавый след. А когда животные умирали, то люди разрезали их на мясо. Страх надвигающегося русского наступления гнал беженцев все дальше от родных мест.
По ночам большинство из них ютилось в амбарах и сараях. В самих домах кров получали в основном лица аристократического происхождения. Хозяева открывали перед ними свои двери, будто встречали богатых гостей, приехавших к ним поохотиться. Неподалеку от города Штольп в Восточной Померании барон Еско фон Путкамер зарезал свинью, чтобы покормить голодных беженцев. Однако к нему сразу подошел "коротконогий и толстобрюхий" представитель нацистской партии и предупредил его, что забой скота без предварительного разрешения может караться серьезным наказанием{123}. Барон пришел в ярость и предупредил местного партийного начальника, что если тот сейчас же не уберется отсюда, то придется зарезать и его тоже.
Те, кто покидал Восточную Пруссию на поезде, оказались отнюдь не в лучшем положении. 20 января на станцию Штольп прибыл состав грузовых вагонов, буквально переполненный беженцами. Вид у людей был страшным. Одетые не по-зимнему, некоторые просто в лохмотья, они тряслись от холода. Лица у всех были серыми{124}. Немногие из беженцев могли теперь самостоятельно встать и выбраться из вагона. Никто не разговаривал. Из вагонов стали вынимать маленькие продолговатые кулечки и складывать прямо на платформе. Это были грудные младенцы, замерзшие в вагоне. Среди ужасающей тишины раздался громкий вопль матери, которая никак не могла расстаться со своим умершим ребенком. Людей охватила паника. Один свидетель этих событий вспоминал, что никогда прежде не видел такого горя и страдания.
Спустя неделю мороз еще более усилился. По ночам температура колебалась от минус десяти до минус тридцати градусов по Цельсию. Дополнительно к этому выпало еще полметра снега, что сделало многие дороги практически непроходимыми даже для танков. Тем не менее количество бегущих от русского наступления немцев постоянно росло. Советские войска быстро приближались к столице Силезии, городу Бреслау, который Гитлер объявил очередной "крепостью", и ее необходимо было оборонять до самого последнего человека. Но вскоре громкоговорители на улицах оповестили жителей, что они должны покинуть Бреслау так быстро, как только возможно. Беженцы устремились на вокзал, где давили друг друга в надежде занять свободное место в вагоне. Об эвакуации больных и раненых теперь никто и не думал. Им раздали по гранате, которой необходимо было взорвать себя и хотя бы одного русского. Поезда на запад шли медленно. Путь, который обычно занимал всего три часа, теперь мог продлиться почти сутки{125}.
Ильзе, сестра Евы Браун, жила в Бреслау и была одной из тех беженок, которые покинули город на поезде. На вокзале в Берлине она вышла из правительственного вагона и отправилась в отель "Адлон", где в то время располагались апартаменты Евы. Вечером обе сестры присутствовали на ужине в рейхсканцелярии. Ева, которая даже не подозревала, какие ужасы теперь творятся на Востоке, повела поначалу разговор в таком духе, будто Ильзе вернулась из краткосрочного отпуска. Последняя не могла сдержать себя. Она стала рассказывать о том, как беженцы покидали родные дома и шли по глубокому снегу, спасаясь от врага. Ильзе была настолько злой, что обвинила во всех бедах самого Гитлера. Ева была шокирована этим признанием. Кому она могла рассказать о свидетельствах своей сестры, о том, как люди в действительности относятся к Гитлеру? К тому же фюрер настолько добр и любезен с ней, что даже позволил жить в своей резиденции в Бергхофе. Теперь она готова была идти за ним в огонь и в воду{126}.