Блоцкий Олег. Последний поход

   Крик, безмолвный Крик, разрывал голову. У офицера перехватывало дыхание, он чувствовал, как куда-то проваливается, постоянно вращаясь, а КРИК такой, что он не может его больше выдержать. Егорову больно и страшно. Он уже не в состоянии контролировать ни себя, ни свои чувства.
   Лейтенант открывал глаза. По-прежнему ночь и тьма. Но она какая-то резкая, острая, а не мягкая и обволакивающая, какой была обычно. Сердце Егорова колотилось, потому что он знал: Крик не ушел, он только затаился, он рядом, он даже в нем самом.
   Офицер закуривал и жадно хлебал воду из трехлитровой банки, стоящей на фанерке, прилаженной к кондиционеру.
   Постепенно руки и ноги расслаблялись. Егоров вновь закрывал глаза. Крик вроде бы ушел. Но лейтенант по-прежнему боится его. Очень боится. Он знает, что тот еще вернется. Непременно вернется. Засыпать было страшно. В итоге, Виктор включал свет и садился за стол.
   Поначалу слова не складывались в предложения. А затем внезапно письмо родителям выходило очень хорошим: бодрым, заботливым и теплым: "Жив и здоров. Совершенно не болею. Все замечательно. Погода прекрасная. Кормят до отвала. Надоело бездельничать. Только и делаю, что сплю да читаю. Жду отпуска. Очень соскучился. Всех вас сильно люблю. Крепко целую. Да, не забудьте поцеловать за меня и Тома. Кстати, как он там, этот кошара?"
   Потом лейтенант курил, пил чай, вскипяченный в трехлитровой банке, вспоминал родителей. Он думал о том, что не всегда был хорошим сыном и часто расстраивал их, совершая множество больших и малых глупостей, что почти во всем был неуступчив, стараясь доказать свою правоту. А потом со временем жизнь подводила его к выводу, что правы все-таки были родители.
   Виктор большими глотками пил чай из стакана, и ему становилось стыдно за все те мучения, которые он доставил родным. И уж совсем ему не хотелось представлять, как бы они отреагировали на известие о том, что именно он, Егоров, настойчиво добивался своей отправки в Афганистан. Слава Богу, ему удалось это скрыть и выставить все дело так, словно его отправило к новому месту службы по плановой замене начальство.
   На войне лейтенант очень часто во сне видел дом. А здесь - Афган. И чем дальше он от войны, тем ближе становились люди, которых Виктор навсегда оставил там. Видя их бессчетное количество раз во снах и вспоминая днем, Егоров искренне сожалел, что был с кем-то из них порой грубым, а к кому-то иногда относился невнимательно. И острое сожаление об этом, и том, что ошибки уже невозможно исправить, вспарывало ему сердце.
   Стоило ему вспомнить, как неудержимо тянуло выпить. А сделав это, Виктор ощущал, что его память становится острее, четче и избирательнее. И погибшие начинали приходить к нему один за другим постоянно. С кем-то Егоров разговаривал, на кого-то просто смотрел со стороны, а кто-то, приходя, пристально всматривался в него и...исчезал.
   Так было все эти месяцы: день за днем, ночь за ночью. Особенно тяжелыми были предрассветные часы, когда он просыпался от острого удара похмелья.
   Егоров, лежа в каком-то полузабытье и не понимая окончательно - то ли снится ему все это, то ли это галлюцинации, знал, что весь этот бурлящий поток лиц, запахов, стрельбы, цвета, диалогов, ощущения жуткого удушья и жары, страха, пронизывающего до костей холодного озноба и ярости прервать он не в силах до тех пор, пока мозг окончательно не отключится сам, подобно внезапно перегоревшей лампочке, которая в итоге не выдерживает постоянных перепадов напряжения.
   Только тогда наступали короткие часы полного забытья. Лишь в это время можно было не вспоминать. Не вспоминать многое.
   Например, что когда-то в Афгане умер от желтухи еще один человек, с которым Егорова роднил их общий город.
   Майор приходился лейтенанту земляком, что еще больше сближало разных по возрасту и сроку службы в Афгане людей. В отпуске он был у родителей Егорова, а потом, надрываясь, тащил через весь Союз огромную картонную коробку со всевозможным домашним консервированием.
   Майор умер осенним утром, когда ночную стылость начинает пожирать восходящее солнце, а иней на пересохших, пожелтевших и скрученных листьях постепенно обращается в капли, слезами летящими на холодную звонкую от шага часовых землю.
   В то время Виктор тоже валялся в "заразке".
   Подчиненные майора привезли огромный арбуз. Егоров увидел ребят возле отделения и сказал, что майор час назад помер и его перенесли в морг.
   Парни остолбенели, а затем растерянно опустили темно-зеленый шар на асфальт и помчались к начальнику госпиталя.
   Виктору стало жутко, что именно он оказался вестником смерти. Никогда раньше ему не приходилось выступать в подобной роли. Он выкинул сигарету и побрел в палату. Следом шел артиллерист Андрей, крепко прижимая к груди арбуз.
   - Выбрось, - сказал Егоров, - или отдай бойцам.
   - Отдам, - заверил Андрей. - Конечно, отдам, но только половину.
   - Это арбуз майора! - разозлился лейтенант.
   - Который мертв, - жестко заметил артиллерист. - Арбуз твой!
   Под вечер в морге, где за тяжелой белой дверью лежал навсегда успокоившийся земляк, Виктор купил у молодого, но почти совсем лысого старшины-сверхсрочника спирт. Потом в тиши палаты они разводили его глюкозой из ампул, которые выпросили у дежурной медсестры.
   После каждой стопки артиллерист, едва переведя дыхание, говорил, что нет закуси лучше арбуза.
   - Не могу, - сопротивлялся Виктор и отводил настойчивую руку с большим серповидным ломтем в сторону. - Это не мой арбуз, а майора.
   - Дурак! - раздражался артиллерист. - Его нет. Ребята оставили арбузий тебе.
   - Нет, - возражал Егоров. - Они растерялись, а положили на землю потому, что идти с ним в морг - глупо.
   - Наверни кусман, - уговаривал Андрей. - Смотри какой вкусный, сочный.
   Артиллерист широко распахивал рот и ухватывал нежную мякоть крупными желтыми крепкими зубами. Сок тек по подбородку, и Андрей постоянно хватался за край застиранной госпитальной куртки, обтирая ею лицо. Виктор отворачивался, ненавидя артиллериста. Еще он с ужасом думал о встрече с женой майора и о том, что он сможет написать ей сейчас.
   - Представляешь, - нервно говорил Егоров, постоянно покусывая нижнюю губу. - Только вчера я от него мух отгонял, в реанимации. Майор лежит под капельницей и рукой двинуть не может. А мухи, сволочи, все на лицо к нему, все на лицо. Тогда я девочек-медсестер, которые за ним через стекло смотрят, попросил, и они меня к Алексей Борисычу внутрь пустили. Он худой такой, как скелет, и глаза закрыты. А мухи все на лицо к нему, все на лицо. Он губами шевелит, а они не боятся - в самый рот лезут, бляди. Я рядом с Борисычем сел и сук этих отгонять стал.
   Вдруг он глаза открывает.
   - Ты, Вить? - говорит.
   - Да, я, - отвечаю.
   - Уходи, - шепчет. - Заболеешь и тоже, как я, с трубкой в груди лежать будешь.
   А я сказал, что не заболею, потому что зараза к заразе не пристает. Он подумал, что у меня тоже гепатит, и успокоился. Я ему не стал говорить про брюшняк. Это для него все равно не опасно было. Я ведь у девчонок наперед спросил, и они ответили, что брюшной тиф по воздуху не передается.
   Потом Борисыч глаза закрыл, а я ему сказал, что письмо от мамы получил, где она пишет, как они с женой Борисыча по магазинам ходили и как его сильно любит жена и что ждет она его не дождется, и только и делает, что о Борисыче вспоминает.
   Я ему о детях говорил, ведь они в маминой школе учатся. Мол, самые лучшие они: сын совсем взрослый, серьезный, а девочка - прилежная и старательная. Они - отличники, и их на всех школьных линейках постоянно другим в пример ставят. И жене Борисыча они все время помогают: в магазины ходят, дома убираются. Сын его не курит и с пацанами по подворотням не шляется.
   Я, вот, все это говорил и думал, что он меня совсем не слышит, а Борисыч вдруг про сына переспрашивать стал. И я подтвердил, что он самый лучший в школе.
   Да я врал ему все, Андрюха, врал! Не было никакого письма. А сын его придурок и раздолбай: дома неделями не ночует, выпивает со старшими пацанами и уже давно на учете в детской комнате милиции стоит. Только Борисыч ни о чем этом не знает. А теперь... теперь... он вообще ничего не узнает.
   Представляешь, мужики покупали арбуз и определенно думали, как он обрадуется. Они выбирали самый спелый и, конечно, не торговались. Потому что стыдно выгадывать деньги на человеке, который болеет.
   Мужики хотели сделать ему приятное и не подозревали, что в это самое время майор умирает. Как же так - был человек, и нет его?
   - Каждому свой путь, - отвечал Андрей, становясь необычайно серьезным. - Никто не знает, где и когда он даст дуба. Кто-то загибается молодым, а кто-то старым и в постели. Каждому своя смерть, и это не от нас зависит.
   - А от кого?
   Артиллерист резко вонзил указательный палец в потолок, и Егоров вздрогнул.
   - Но там же никого нет!
   - Есть, - уверенно сказал старший лейтенант. - Сначала, попав сюда, я как и ты думал. Но теперь, после полутора лет... Есть! Кто-то там обязательно есть! Не знаю, кто это и что, но взаправду есть. Поэтому люди так по-разному и умирают, потому и не знаешь срока своей смерти. Это хорошо, что не знаешь. А вдруг она рядом стоит?
   Глаза артиллериста потемнели, и Егоров прямо-таки кожей ощутил медленный, леденящий танец небытия вокруг себя. В тот момент ему показалось, что костлявая рука и в самом деле где-то рядом и вот-вот схватит его за сердце.
   Лейтенант порывисто обернулся, но в тусклом свете кроме двух рядов солдатских коек, выкрашенных в белый цвет, и деревянных тумбочек между ними ничего не увидел.
   - Я в Афгане достаточно, - продолжил Андрей, - и понял, что если не веришь, то погибнешь. Непременно убьют. Чтобы выжить - надо верить. Обязательно! Все равно во что, но верить надо. Иначе - хана, - и артиллерист ударил себя ребром прозрачной ладони по горлу.
   - Ты... ты... веришь?
   Старший лейтенант распахнул блеклую госпитальную куртку и оттянул застиранный тельник. На его худой впалой груди висела маленькая иконка.
   - Перед отъездом ночью жена повесила, сказав, что пока Божья Матерь со мной, я буду жить.
   - И ты... веришь?
   Виктор испытал внезапную брезгливость, что чуть ли не поп оказался рядом.
   Потом, куря, они сидели на госпитальной лавочке. Большие черные тучи закрыли окружающие долину горы.
   Дождь из редких и крупных капель постепенно превращался в ливень. А офицеры, промокая насквозь, все сидели на лавочке, и Егоров слушал Андрея, который, держа его за запястье тонкой горячей ладонью, все говорил и говорил:
   - Сначала не очень, а потом, когда из таких передряг выкарабкивался поверил. - речь его все убыстрялась. - Я не то, чтобы в Бога поверил, нет. Я поверил в то, что какая-то сила меня оберегает, спасает и делает все для того, чтобы я вернулся домой, к семье. Ведь я так люблю жену и девочку! И я верю, что вернусь. Обязательно вернусь! И попрошу у жены прощения за то, что я когда-то ее обижал. Тебе, может, покажется смешным, но у меня в партийном билете под обложкой на листочке еще и заклинание есть, которое мне жена написала. Это ерунда, Витька. Не верю я в это! Но все-таки... Я никогда не выкину этот листок! Потому что... потому что... считаю: пока он со мной, у меня все будет в порядке. Как меня умоляла жена не выбрасывать ни записку, ни иконку! Я смеялся тогда. А сейчас ни за что не выкину! Обязательно вернусь домой! А потом мы заживем! Знаешь как? Э-э, брат, ты даже не представляешь, как мы заживем!
   - Тебя ждет кто-нибудь?
   - Родители.
   - А еще?
   - Нет, никто.
   - Странно, - удивился артиллерист.
   - Ничего странного, - соврал Егоров. - После училища, сам понимаешь, войска, а оттуда месяцев через восемь - сюда. Какие у молодого лейтехи, который от подъема до отбоя в части, и особенно в выходные, могут быть личные дела?
   Виктору не хотелось делиться с Андреем, что еще на последнем курсе училища он честно признался своей девушке о желании попасть в Афганистан, прибавив, что на место службы писать ему не надо.
   - Давай поженимся, - сказала девушка, - я буду тебя ждать, Витя.
   - Не надо, - ответил курсант, понимая, что в Афгане с ним может случиться всякое. И хорошо, если сразу убьют. А каково ей будет мучиться с калекой?
   Расставание было долгим, надрывным, тяжелым.
   На письма, которые несколько раз приходили даже сюда, Егоров не отвечал. В последнем девушка сообщила, что выходит замуж.
   С одной стороны, совесть немного отпустила лейтенанта, а с другой стало настолько грустно от этого замужества, что в этот же вечер он напился с Виталькой и Файзи.
   - Никто не ждет, - твердо повторил Виктор.
   - Жаль, - искренне огорчился артиллерист. - Но ничего. Ты верь, что тебя кто-то ждет. Только она еще не знает, что дожидается именно тебя. Но эта девушка по судьбе - уже твоя. И если тебя убьют, то вы никогда не станете целым. А это плохо, потому что у всего живого должно быть продолжение. И у тебя должно. Ты верь, обязательно верь. Думай об этом. Ведь нам надо жить. И война эта проклятая непременно для нас закончится.
   - Ладно, - сказал Егоров неприязненно, вспоминая ту, которая вышла замуж, - Для Борисыча она уже закончилась. Давай выпьем что ли, романтик ты наш. Пойдем в палату.
   - Дурак ты, - беззлобно сказал Андрей. - Пацан. Бреешься, поди, еще раз в три дня. Семьи у тебя нет, поэтому и не шурупишь ничего.
   Вспоминая сейчас артиллериста, Виктор думал, что он был даже там счастливым человеком. Андрей верил.
   И его сберегала совсем не деревяшка с рисунком на ней, а собственная надежда, символом которой и была иконка.
   Но тогда, в те госпитальные дни, благодаря именно артиллеристу-корректировщику, который постоянно ходил с разведчиками по горам, засекая духовские огневые точки, лейтенант поверил, что выживет, обязательно выживет и вернется обратно. А потом жизнь его засверкает. И в ней обязательно будет любовь. Потому что как обойтись человеку без нее? Ведь любовь - та же самая вера. Вера в единственную, именно свою женщину, которая всегда рядом!
   2.
   Набережная, словно чаша под фонтанчиком для питья, все наполнялась и наполнялась людьми. Было тесно, и курортники, скучившись, то и дело задевали друг друга локтями. Но никто это небольшое пространство не покидал.
   Возле берега, одетого в камень, особенно там, где с двух сторон в набережную вонзались серые угрюмые волнорезы с влажными, а кое-где и склизкими боками, беспорядочно покачивалась серо-желтая пена. В иных местах она была густой и почти недвижимой, а где-то ее продолжало нести к берегу длинными, рваными полосами.
   Разыскивая девушку, Виктор ступал по небольшим плитам, которыми была выложена набережная, и тогда казалось ему, что идет он по маленьким надгробиям, скрывающим урны с пеплом неизвестных ему солдат.
   "Мертвым легче, - подумал внезапно Егоров. - Им, по большому счету, уже ничего не надо и никакие проблемы их не волнуют. Зато множество сложностей возникает у тех, кого мертвые, уходя, оставляют".
   Месиво тел, монотонно шаркающее по плитам, будто исполнявшее какой-то замысловатый ритуальный танец, все больше убеждало Виктора, что его покойники сейчас для него гораздо ближе и осязаемее, нежели живые, как черви кишащие вокруг.
   Он с удивлением посмотрел на початую бутылку пива в руках. Когда и где он ее купил, сколько раз к ней прикладывался - Егоров не помнил. Стекло было влажным, а пиво - теплым и отвратительным на вкус.
   Офицер сжал горлышко в кулаке и опустил голову. В детстве, играя в войну с ребятами, они использовали пустые бутылки как гранаты: тяжелые, увесистые из-под шампанского или портвейна, - как противотанковые, а пивные или из-под лимонада, - для борьбы с пехотой противника.
   "Интересно, - на полном серьезе подумал сейчас Виктор, - сколько будет трупаков, если кинуть в это стадо гранату? Но только тяжелую, оборонительную. А допустим, из автомата их закосить? Забраться туда, вон на ту крышу. Да, хорошая точка, отличная - сектор обстрела замечательный. Сначала отсечь их от дорожек и аллеи, а затем погнать к пляжу. И не выпускать до тех пор, пока последний не свалится, корчась от боли".
   Ухватившись за такую занятную мысль, Виктор всерьез принялся прикидывать вероятное число убитых. Количество "жмуриков" выходило значительным, и Егоров злобно ухмыльнулся.
   "Твари, гнусные скоты, - шептал он. - Что вы знаете о войне? Что? Вы гуляете и совершенно не думаете о погибающих именно сейчас, в эту самую минуту, ребятах. Им плохо, а вы лыбитесь. Почему вы не там? Вам нет до этого дела? Конечно же, нет. А мне есть! Автомат бы, и я посмотрел, как вы катаетесь, визжа, по земле; как бежите прочь, спотыкаясь; как мгновенно исчезает вся ваша напыщенность и вы превращаетесь в тех, кем являетесь на самом деле: животных, которые стараются прикрыться другими, желая спасти свои шкуры.