Когда профессор Гнедков добрался до того, как теплоход удалялся от Одессы, гражданин партийно-аппаратного типа привстал и сладеньким голосом спросил:
   -- Скажите, товарищ докладчик, а вам тяжело было расставаться с родиной?
   Профессор растерянно посмотрел на него:
   -- Мда-с, конечно... -- выдавил он из себя. -- Мне тяжело было расставаться с родиной.
   В задних рядах кто-то внятно проговорил: "Ой, я сейчас, кажется, заплачу!" По залу прокатился легкий смешок. Партийный аппаратчик быстро оглянулся, держа наготове блокнот и карандаш. Смешок увял. В зале воцарилась нудная, как во время предвыборной агитации за кандидата в депутаты, которого -- все знали -- выберут без всякой агитации, обстановка.
   Но на самого докладчика казалось бы невинный вопрос произвел почти магическое действие. Профессор, перейдя сразу же к рассказу о посещении первых на пути румынского порта Констанца и болгарской Варны, заговорил стандартными газетными фразами: "Народное хозяйство Румынии, под руководством партии, цветет небывалым...", "расцвет народного благосостояния Болгарии..."
   -- Боренька, пойдем домой, -- тоскливо шепнула Торопыгина мужу на ухо.
   Борис Николаевич, подбадривая, пожал локоть Марии Семеновны:
   -- Следующая остановка была в Греции. Потерпим...
   И когда, наконец, профессор Гнедков, все возвышая старческий, дребезжащий голос, произнес:
   -- Ранним утром теплоход подошел к греческому порту Пирей. Вдали, как волшебное видение, словно из-под земли выросли Афины с господствующим Акрополем... -- в зале стало так же тихо, как, наверное, было тихо на теплоходе в то время, о котором вдохновленно рассказывал докладчик. -Сплошное море белого мрамора, здания старинной архитектуры, где в каждом камне чувствуется дыхание веков -- вот что такое Афины! Огромный богатый город раскинулся вокруг зеленой горы Акрополя с шапкой из древних величественных развалин, воздвигнутых руками человека еще за пять столетий до Рождества Христова...
   -- Скажите, товарищ докладчик, -- громко спросил партаппаратчик. -- Не бросилась ли вам, когда вы сошли на берег, сразу в глаза ужасная картина бедствия греков, массы безработных и прочее?
   -- Что? -- ошалело посмотрел на него профессор, видимо все еще витая над вечными развалинами.
   -- Я спрашиваю о страданиях греков под реакционным правлением их короля. Расскажите нам о безработных и голодающих.
   И опять профессор заговорил, словно ему положили на подиум последний номер "Правды".
   -- Борис, пойдем, -- захныкала шепотом Мария Семеновна. -- Ах, Господи, зачем мы сюда пришли?..
   -- Ничего, Манюня, ничего, -- успокаивал инженер Торопыгин.
   Доклад продолжался почти все время в виде вопросов и ответов. Как только профессор забывался и начинал чем-нибудь восхищаться, партаппаратчик бесцеремонно перебивал его и ставил "наводящие вопросы". Даже когда профессор начал рассказывать о Лувре, о самой богатой в мире коллекции картин, партаппаратчик и тут нашелся:
   -- А не показалось ли вам, товарищ докладчик, что в Лувре не умеют так бережно хранить произведения искусства, как у нас, например, в Третьяковской галерее?
   Профессор в отчаянии дернул себя за бороду и, зажмурившись, покорно сказал:
   -- Показалось.
   -- Боречка, умоляю тебя, пойдем...
   -- Неудобно, еще могут подумать, -- увещевал Борис Николаевич.
   -- Ну и пусть думают. Я плевала!..
   -- Нельзя...
   -- Хочешь, я сейчас заболею? -- Мария Семеновна зашептала жарко и страстно. -- Хочешь, у меня заболит зуб или голова?.. Боря, прошу тебя, дай мне заболеть!
   -- Подождем, Манюнечка, подождем. Дальше будет интереснее.
   Торопыгин уговорил жену и они досидели до конца нудного доклада.
   Когда раздались жидкие хлопки, публика дружно встала, партаппаратчик самодовольно закрыл блокнот. Борис Николаевич, бросив жене: "Я сейчас!", поспешно и с таким видом, словно он делает нечто недозволенное, стал пробираться через толпу за кулисы. Там он подошел к одинокому, стоящему в смущенной позе, профессору Гнедкову и, не теряя времени, сказал:
   -- Дорогой Владимир Владимирович, вы меня помните, я был у вас с грыжей?
   -- Помню. Инженер Торопыгин? -- рассеянно ответил профессор.
   -- Он самый, -- заспешил Борис Николаевич. -- Очень прошу вас, только в двух словах, как же на самом деле там?
   Профессор вздохнул и с чувством сказал:
   -- Живут!
   -- Большое спасибо! -- расплылся в улыбке Торопыгин и поклонился.
   В этот же момент профессора потянул в пространство между кулисами главный инженер завода, но Торопыгин и не пытался задержать его. В стороне, терпеливо ожидая своей очереди поговорить с профессором, собрались еще несколько человек.
   К жене Борис Николаевич вернулся возбужденный и довольный. Он взял ее под руку и молча повел к выходу. На улице он нагнулся поближе к Марии Семеновне и, смакуя каждое слово, сказал:
   -- Живут же там люди!.. Мне только что профессор рассказал кое-что. Знаешь, в Париже есть такой универмаг: заходишь в пустой зал, стены красного бархата, нажимаешь кнопку "мужские ботинки", а потом кнопку с твоим номером, и сразу же вдоль стены на конвейере перед тобой проплывают тысячи разных ботинок. Выбирай, что хочешь...
   Борис Николаевич врал, но верил, что в Париже есть такой универсальный магазин. Мария Семеновна знала, что он врет, но слушала, затаив дыхание. И обоим им хотелось, чтобы это выглядело как правда, чтобы в Париже все было так на самом деле.
   На улице было темно. Под ногами шуршали опавшие листья. Около забора обширного здания заводского общежития стояли, плотно обнявшись, парень в ватной стеганке и девушка в коротеньком пальто и сапогах. А на углу, у фонаря, спорили двое пьяных. Один площадно ругался; второй плакал: "Костя, ну дай мне по рылу, дай!.."
   -------
   Памятник дворнику
   Каждое утро управдом Голубцов встречался около дома с дворником Квасниковьм. Лицо у управдома всегда заспанное, глаза припухшие, дряблые щеки отвисают, как у мопса. Он держит подмышкой увесистую домовую книгу. Дворник, вдоволь намахавшись метлой, при виде Голубцова берет под козырек, расправляет пышные усы и хриплым ефрейторским голоском приветствует:
   -- Здравия желаю!..
   И каждое утро между ними происходит один и тот же разговор.
   Управдом Голубцов смотрит на небо и в зависимости от погоды сообщает -ясное небо, или будет дождик, или когда уже прояснится? .. Дворник Квасников веско поддакивает. После этого Голубцов достает пачку папирос, закуривает, пуская первый густой клуб дыма вверх, притом делает это он с силой, словно отдувается, и начинает расспросы.
   -- Так значит никаких происшествий?
   -- Никаких, -- отвечает с некой ноткой сожаления дворник.
   -- Без прописки никто не ночевал?
   -- Не замечал чтой-то.
   -- Так, так...
   Это стандартное вступление Дальше управдом Голубцов пускает еще один густой клуб дыма и начинает вкрадчивым голосом:
   -- А как у Поскунова, не приходила ли к нему та блондинка?
   -- Не замечал, -- уклончиво замечает дворник.
   -- Замечать надо, товарищ Квасников. Это служба, -- строго говорит Голубцов.
   -- Я стараюсь, товарищ управдом, стараюсь, но где тут за всем усмотреть?
   -- А как у Коноваловых? Собирались студенты7 -- опять переходит на вкрадчивый тон Голубцов.
   Дворник вздыхает, говорит, что дом большой, жильцов много, люди входят и выходят. Управдом задает еще несколько вопросов и идет с домовой книгой в милицию.
   Так бывало каждый день. Но в это утро на вопрос: "Так значит никаких происшествий?" -- дворник помедлил с ответом, погладил усы и задумчиво сказал:
   -- В общем можно считать, что было происшествие.
   Заспанность словно рукой сняло с глаз управдома. Дряблое его лицо напряглось, как перед прыжком:
   -- Да ну?!
   -- Да, было происшествие, -- подтвердил Квасников и медленно, с чувством, начал рассказывать: -- Вчера, понимаете, вижу я, тащит Коновалов домой чтой-то такое большое, в простыню завернутое.
   -- Ага! -- понимающе закивал Голубцов -- В простыню, значит, завернутое.
   -- Заметил я это и думаю -- что такое? Почему несет? Что может быть в простыне завернутое? И засело это у меня в голове и никак не выходит из головы. Что же такое было в простыне? И решил я на всякий случай проследить.
   -- Так и надо! Так и надо! -- одобрительно закивал управдом.
   -- И вот, понимаете, лег я вечером спать и все думаю. Не сплю, ворочаюсь, как будто меня клопы грызут. Потом повело меня на сон. Вздремнул я и все думаю, что же такое Коновалов в простыне в дом вносил? Во сне, понимаете, сплю и думаю. И вдруг слышу я шаги на лестнице. Кто-то так тихонько идет. Крадется, понимаете.
   Управдом Голубцов неожиданно покраснел, нервно затянулся и глухим голосом спросил:
   -- Сколько это часов было7
   -- Я специально, понимаете, и на будильник посмотрел. Чиркнул спичкой -- двенадцать часов и четырнадцать минут ночи.
   -- Ага, понятно, -- опять успокоился управдом. -- Продолжай...
   -- Нацепил я, конечно, штаны, накинул пальто и на лестницу. Надо, думаю, проследить.
   -- Конечно, так и надо... Хвалю!..
   -- Иду я по лестнице тихонько, ни гу-гу. Как мышь. И слышу, кто-то выше на один пролет потихоньку крадется. Ну, думаю, так честный человек красться не будет. И вдруг, слышу я, -- остановился. На четвертом, понимаете, пролете. И тихонько так, чевг-чевг, к двери Коновалова. Ага, думаю, тут тебе и разгадка! -- дворник многозначительно поднял указательный палец.
   Управдом Голубцов опять забеспокоился и спросил о времени.
   -- Говорю вам, что то было в двенадцать часов четырнадцать минут ночи.
   -- Ну, тогда продолжай, -- проговорил управдом и почему-то посмотрел на свои ручные часы. Он потряс руку, приложил часы к уху, завел до отказа, опять потряс рукой, прислушался.
   -- Вот вам и теперешняя продукция, -- проговорил, сокрушенно вздохнув, дворник. -- Мой будильник, понимаете, пятьдесят лет идет и еще столько же будет тикать. Вот, значит, слышу я, постоял этот типчик-субчик у дверей Коновалова, прислушивался, наверное, а потом, теп-теп, дальше крадется. Поднялся выше и тихонько так в дверь Зои Михайловны, той, что в милиции машинисткой, тук-тук. Два коротких и три длинных. Ага, думаю, дело, значит, не в простыне!
   Управдом смял папиросу и с отсутствующим лицом пожал плечами:
   -- Что же, она в конце концов холостая... Бывает. Это жизнь...
   -- Ага, думаю, вот тебе и шуры-муры! -- торжествующим тоном продолжал дворник. -- Не к одному, значит, Поскунову блондинка может быть ходит. Я того не видел, что к Поскунову, но тут, думаю, надо установить в точности. Решил я устроить засаду внизу около дворницкой под лестницей и подождать, когда этот субчик будет назад с лакомства идти. Может же то кто из женатых, предполагаю...
   Бледное лицо управдома опять залило краской. Он опять закурил, затянулся несколько раз подряд, и, стараясь не смотреть на дворника, спросил:
   -- Ну и как?
   Дворник почесал затылок, помедлил и с сожалением произнес:
   -- Не удалось! Сидел я в засаде, продрог и, думаю, дай на минуту пойду погреюсь. А он, этот субчик, наверное, в это время и смылся. Но я его еще поймаю. Подстерегу и вам доложу!..
   -- Да, конечно! -- с облегчением бодро произнес Голубцов. -- А вот сейчас лучше может быть помалкивать. Не распространять слухов. А то у нас такие люди!.. Начнутся склоки, разговоры. Обвинят еще кого-нибудь невинного. Например, меня, -- он попытался честно и прямо смотреть в глаза дворнику. -Жена моя, сами знаете, уехала. Так-так... А фартук у вас старенький, пора выдать вам новый.. .
   -- Давно прошу выдать.
   -- Я уж постараюсь.
   Управдом умолк, посмотрел задумчиво на небо и постепенно лицо его приняло недовольное, раздраженное выражение.
   -- Эх, отдыхали бы вы по ночам, старик!.. Откуда такая подозрительность? Какое вам дело до того, что Коновалов что-то в простыне носит? Жизни от вас никому нет...
   Дворник с виноватым видом покручивал ус.
   -- Так может, того, прекратить наблюдение?
   -- Давно пора, прошли уже те годы...
   Управдом Голубцов швырнул окурок, гневно растоптал его и поплелся в милицию, держа домовую книгу подмышкой.
   Дворник стоял, опираясь на метлу. В лучах восходящего солнца он был похож на бронзовый памятник победителю, грудью своей защищавшему народ.
   -------
   О росте благородства
   Капитализм, бешеная погоня за долларами, все это сильно огрубляет нравы людей. Взять к примеру американских гангстеров. Ворвутся они в банк, кассиру -- пуля в лоб: не шевелись, мистер! Потом навалят деньги в мешки, погрузят в машину и умчатся, дико стреляя во все стороны. Ну, прямо таки, никакой жалости нет, никакого благородства. Но во всем этом, как еще указывал Карл Маркс, виноваты не гангстеры, а сама уродливая капиталистическая система, породившая уголовников. При социализме, как учил Карл Маркс, гангстеров быть не может.
   Впрочем, воры, конечно, и при социализме встречаются. Бывают даже и бандиты. Гениальный Карл Маркс совершенно правильно писал, что при социализме нет причин для воровства и бандитизма. Но что же ты поделаешь, если воры и бандиты не читают трудов Маркса, не знают, что их древние профессии немыслимы, когда орудия производства стали достоянием трудящихся.
   Может быть тут виноваты некие рутинеры и оторванные от жизни начетчики, которые до сих пор, цепляясь за отжившее старое, запирают свои квартиры на допотопные замки -- эти символы частной собственности? Может быть один вид допотопных замков пробуждает в воре инстинкты, которые, если бы не было замков и запоров, давно бы угасли? Может быть двери и сундуки надо не запирать, а заклеивать бумажками с отпечатанными на них соответствующими цитатами из классиков марксизма, доказывающими, что при социализме воровства быть не может? И уж наверняка, если бы все ночные сторожа читали лекции по марксизму, тогда вора в такое место и калачом бы не заманили, а попал бы по ошибке -- жизни не возрадовался!
   Однако, как бы там ни было, но в условиях построенного социализма при победном движении к коммунизму, воры, мазурики, бандиты и жулики стали куда благороднее. Если этот замечательный прогресс будет так стремительно развиваться и дальше, то к моменту построения коммунизма уголовники, возможно, вообще, действуя по способности и приобретая по потребности, будут оставлять на месте преступления букеты роз и фиалок.
   К этому дело и идет. Благородство среди уголовников растет. А вот вам и неопровержимый факт.
   Как-то ночью, лунною и морозною, шел домой после какого-то ученого заседания академик Возявленский, один из ведущих химиков. Ученые мужи, как известно, в любом состоянии всегда думают, чего-то там изобретают, анализируют, а поэтому очень рассеянны. И вот, когда академик Возявленский, отворив калитку, зашел к себе во двор (жил он во флигеле, в глубине двора), и когда две фигуры, вынырнув из-за снежного сугроба, подступили к нему, он посмотрел на них восторженными старческими глазами и сказал:
   -- Коллеги, а все-таки це три, аш два, о два...
   -- Ну, не чумри! -- глухим басом прервала, возможно, гениальнейшую формулу академика одна фигура и толкнула академика слегка в живот: -Сдрючивай это!
   Но все же академик Возявленский был так занят своими мыслями, что только после того, как с него сняли шубу, он несколько удивленно спросил:
   -- Мы с вами знакомы?
   -- Скидывай клифт, -- спокойно буркнул басистый.
   -- То есть, что значит "клифт"?
   -- Спинжак, старик, спинжак! -- охотно перевел второй тоненьким тенорком кошачьего тембра. -- Сдрючивай спинжак, понял? Раз мы тебе забарали, дак не вертухайся!.. Ты наш, понял7
   С академика сняли пиджак, а потом все пошло гладко.
   -- Давай гудочек! -- сняли галстук.
   -- Скидывай бабочку, -- сняли рубашку.
   -- Федька, достань лопатник!
   Академик почувствовал, как у него пошарили в карманах брюк.
   -- Пахан, лопатник у него был в клифте, а издесь бочата, рыжие бочата. Понял?
   -- Простите, вы на каком это языке говорите? -- поинтересовался академик.
   -- Ты, старик, мине не ботай, а то как дам по рогам! -- предупредил басистый, но кошачий тенорок оказался более воспитанным.
   -- Ты, старый фраер, не бойси, пахан шутит. Чмурит пахан, понял? Сдрючивай шкары!..
   -- А что это такое?
   -- Шкары это брючата. Лопатник так и будет лопатник, или кошелек. Рыжие бока, бочата, понял? Так это золотые часы. Скидывай колесы, ботинки, понял?
   Когда дрожащему на морозе академику сказали снять нижнюю рубашку и кальсоны, он взмолился:
   -- Милейшие, ведь я так могу простудиться, погибнуть! Кроме того, кальсоны мои сзади просижены и залатаны...
   -- Латка тоже мануфактура, -- возразил бас. -- Хочешь человеческого обслуживания, дак и ботай, скидывай!
   Пришлось скинуть и нижнее белье. Но вот, когда вопрос зашел о носках, тут-то и стало заметно облагораживающее влияние социализма.
   -- Милейшие! -- легко подпрыгивая, растирая себе живот, грудь и тощие ноги, закричал академик Возявленский. -- Дорогочтимейшие, оставьте хотя бы носки! Пропаду, погибну, а я все же академик, большой ущерб для науки и особенно химии будет.
   -- А ты, старик, скидовай носки и жми домой, по дороге согреешься, -посоветовал бас.
   -- Пахан! -- таким новым, облагороженным, вдохновленным голосом заговорил тенор. -- Ты кнацаешь, он академик, может даже целый прохвессор, химик, понял? Может он той химией на пивоварном заводе пену вызывает и градусы накачивает, понял? Нельзя, пахан, с такого фраера дрючить усе, нехай топает в носках, понял?
   Ну, тут между грабителями загорелся ученый спор. Бас доказывал, что на пивоваренном заводе главное не химия, а хмель. Тенор говорил, что, мол, вся польза бывает от микробов и, значит, все дело в химии. А голый академик уж и говорить не мог, только дрожал, как медуза, и по-волчьи клацал зубами.
   В конце концов, как и должно быть, победило новое и прогрессивное. Тенор переспорил баса и сказал академику:
   -- Потай, старик, в носках до хаверы. Ты, старик, полезный, может чего-нибудь там придумаешь или отчибучишь с микробами для крепости пива. Живи, старик, понял?
   Конечно, если бы это раздели не академика Возявленского, а какого-нибудь юношу или сорокалетнего ровесника Октября, то ничего бы они не заметили и ничего бы не оценили. А академик Возявленский после того, как его дома жена растерла спиртом, отпоила горячим чаем, первым долгом сказал:
   -- Душечка Нионила Филипповна, ты помнишь, как меня раздевали в девятнадцатом году? Тогда все сняли. А вот теперь, представь себе, носки все же оставили. Растет, как не говори, благородство даже среди грабителей!..
   Правда, академик Возявленский человек был аполитичный, Маркса в жизни не читал и не понял он действительных причин облагораживания уголовников. Не понял и объяснил это тем, что на грабителей благотворно повлияло развитие науки. Что поделаешь, он -- ведущий химик, такого надо терпеть. Может он действительно что-нибудь придумает для повышения крепости пива?..
   -------
   Клоунада
   Номер, значившийся на цирковых афишах, как "Братья Ложкины -оригинальные буффонадные клоуны", на протяжении тридцати пяти лет упорно шел без всяких изменений. Один из братьев Ложкиных, Степан Макарович Хомутов, был "белым клоуном". Лицо у него было обсыпано мукой. Одет он был в костюм арлекина, с вышитым ниже спины улыбающимся солнцем. В руках он держал многострадальную колотушку.
   Второй брат Ложкин, Евтихий Калинович Кудий, был "рыжим клоуном". На нем был традиционный рыжий парик. Рот у него был нарисован черной краской и доставал до ушей. Прилепной нос, красного цвета, был электрифицированный. А костюм Ложкина-Кудия состоял из латок и полосок, скрепленных огромными английскими булавками.
   Выходя на арену, "белый" Ложкин нарочито писклявым голосом спрашивал "рыжего" брата:
   -- Почему ты такой скучный?
   -- У меня умерла теща! -- мяукал в ответ "рыжий" лжебрат.
   -- Теща? -- пискливо удивлялся "белый". -- Когда у меня умерла теща, я радовался!
   -- А я вот скучаю! -- упорствовал "рыжий".
   "Белый" Ложкин находил ответ очень смешным и начинал усердно хохотать, брался за живот, топал ногами, показывая, что он не может остановить свой хохот. Публика же начинала томиться. Слышались зевки. Вздохи. Некоторые громко сморкались.
   Все это братьев Ложкиных ничуть не смущало. За тридцать пять лет они привыкли к такой реакции публики. И если случалось, что в начале их комического номера в цирке кто-нибудь смеялся, они оглядывались на него, как на ненормального.
   -- Так ты скучаешь, потому что у тебя умерла теща? -- окончив хохотать, еще более пискливо спрашивал "белый". -- Чего же ты скучаешь? Чего?.. Чего?.. Ну скажи, чего?..
   Это был кульминационный пункт. Потом следовала развязка.
   -- Да потому я скучаю, -- говорил "рыжий", -- что пока моя теща была жива, я еще надеялся, что она умрет. А теперь, когда моя дорогая теща померла, я боюсь, что она воскреснет!
   Оба брата Ложкиных начинали дико, словно голодные шакалы, хохотать. В публике царило уныние и недоумение. Но находились, разумеется, и такие утонченные знатоки юмора в публике, которым становилось смешно -- они ржали, реготали и плакали от смеха.
   Отдав скудную дань разговорному жанру и тем оправдав приставку к своему клоунскому титулу "буффонадные", Ложкины принимались смешить публику старыми, как само цирковое искусство, приемами.
   "Белый" бил колотушкой "рыжего" и у "рыжего" брызгали струи из глаз, зажигалась лампочка в носу. Потом "рыжий" брат давал "белому" братцу коленкой под вышитое, улыбающееся солнце. Затем "рыжий" терял штаны, оставаясь в дамских кружевных панталонах, и убегал прятаться в публику. В заключение "рыжий" садился верхом на "белого" и, нахлестывая его, уезжал с арены. Вот и все, чем Хомутов и Кудий Ложкины служили святому искусству и зарабатывали себе на кусок хлеба.
   Конечно, особого ущерба для циркового искусства не было бы, если бы Ложкины, вместо ветхозаветного реприза с тещей, взяли и рассказали один из тех анекдотов, которые они сами иногда рассказывали за кулисами. Но с другой стороны, почему бы это так, вдруг, ни с того ни с сего, после тридцати пяти лет с тещей, они бы взяли да и начали рассказывать на арене анекдот о любовнике под кроватью? Да и не надо это было. Поработав в одном цирке четыре-пять недель, Ложкины ехали в другой город, и пока они через несколько лет возвращались в прежние веси, публика забывала реплику с тещей и слушала ее, как новую. Зачем было придумывать новое? Зачем было ломать золотую традицию?
   Так себе и жили лжебратья, пока в каких-то высоких учреждениях не решили заняться приближением клоунады к современности и злободневности. Клоунов начали вызывать в Москву на переработку их номеров. Вызвали и Ложкиных.
   И предстали братья Ложкины перед просмотровой комиссией. Комиссия состояла из доктора-психолога, профессора марксизма-ленинизма, троих писателей с блудливыми глазами и представителя от общественности -директора районного вытрезвителя.
   Волнуясь и дрожа, братья-клоуны усердно тузили один другого, падали, теряли штаны и хохотали, держась за животики. Члены комиссии мрачно смотрели на них взглядами удавов. И только три писателя с блудливыми глазами не смотрели на клоунов, ни на членов комиссии. Склонившись над блокнотами, они писали с такой скоростью, словно не писали, а вычеркивали написанное.
   Когда Ложкины окончили свой номер, профессор марксизма-ленинизма нудно заговорил о том, что при победном движении к коммунизму перед клоунами открываются неограниченные возможности, что Маркс, Энгельс и Ленин неоднократно указывали на значение смеха и что при капитализме нет никаких предпосылок для существования юмора.
   Братья Ложкины усиленно поддакивали.
   -- А вот, скажите мне, -- неожиданно задал вопрос профессор марксизма-ленинизма, -- как товарищ Ленин называл ренегата Карла Каутского?
   На размалеванных лицах братьев стали проступать капли пота.
   -- Не знаете?.. Это плохо, что вы не знаете! Каждый клоун должен знать богатые страницы великого ленинского наследия.
   Тогда взял слово представитель от общественности и директор вытрезвителя:
   -- А не кажется ли вам, товарищи, что красный нос у "рыжего" зовет трудящихся на антиобщественные поступки, на беспробудную пьянку?
   -- Учение Павлова об условных рефлексах, -- авторитетным тоном заговорил психолог, -- доказывает совсем даже обратное. Красный нос должен пужать трудящегося, и если он будет пужаться, но все же пить, то это не от действия условного раздражителя -- красного носа, а от привычки к алкоголю. А вот еще одно научное доказательство: недавно мы проделывали опыт -- били собаку палкой по голове...
   -- Готово! -- в один голос возвестили три писателя с блудливыми глазами. Они подали профессору марксизма-ленинизма готовый сценарий нового клоунского номера. Профессор сценарий одобрил, сказал, что он политически заостренный и хорошо отображает борьбу за производительность труда. Психолог и директор вытрезвителя тоже нашли сценарий удачным. Ложкиным было отпущено две недели на подготовку нового номера.
   Разгримировываясь в уборной, "белый" брат с тоской говорил "рыжему" брату:
   -- Нет спасения ни на том, ни на этом свете, Евтих! Выгонят нас с тобой, ей-ей, выгонят! Набуровили наверное нам в сценарий разных высоких материй, условные рефлексы, Карл Каутский -- Аллах его ведает, кто он такой! Ну где нам с тобой выучить такой материал?!
   -- И не говори, и не говори! -- сокрушаясь, крутил седой головой "рыжий". -- Погибнем мы с тобой, как мухи в сметане! ..
   Первый взгляд на сценарий подтвердил опасения братьев. Сценарий начинался с того, что после музыкального вступления на арену выходят два клоуна в костюмах рабочих. При этом следовало примечание: "Белый" клоун -рабочий сознательный, перевыполняет производственные нормы, борется за повышение производительности труда и посещает вечерний семинар по изучению марксизма-ленинизма. "Рыжий" клоун-рабочий постоянно недовыполняет производственные нормы, политически неразвит и тянет все производство назад.