-- Что тебе, дня мало? Сейчас приспичило искать?
Николай Артемьевич попробовал спокойно и убедительно объяснить, что его
внизу ожидают бывшие ученики, что он хочет им показать старую фотографию, но
Катерина Семеновна перебила его:
-- Глупости, Коля! Кому это интересно смотреть старые фотографии? К
тому же они, наверное, уже разошлись.
-- Котинька, я обещал...
-- Боже мой, ты, наверное, пьян! Ты что, опять хочешь идти через
коридор, будить всех? Тебе мало одного скандала?.. Никуда я тебя не пущу!
-- А я тебя и спрашивать не буду! -- отрезал Косогоров.
-- Мама, ты слышишь? -- плаксиво заныла Катерина Семеновна, обращаясь к
ширме, за которой спала ее мать.
-- Хамло! -- мгновенно и охотно отозвалась теща. -- Был хамом и остался
хамом!.. Прокрался в нашу семью, как тать в нощи, а теперь из всех воду
варит. Я моей дочери, этой ангельской душе, посвятила сорок четыре года моей
жизни, и вот теперь я вижу...
-- О, небо! -- Николай Артемьевич зажал уши и несколько раз, не
особенно больно, стукнулся головой о стену.
Потом, не обращая внимания на ругательства и причитания, он решительно
ринулся к комоду, воткнул в вазу испоганенный букет, достал из нижнего ящика
альбом со старыми фотографиями и, хлопнув дверью, опять споткнувшись в
темном коридоре о корыто, поспешно выскочил на лестницу. В квартире, как в
потревоженном осином гнезде, стояли шум и брань. Николай Артемьевич досадно
лягнул каблуком дверь и побежал вниз по лестнице. В вестибюле, тускло
освещенном запыленной лампочкой, он поправил галстук, одернул пиджак, привел
себя в порядок, как актер перед выходом на сцену, и, лучезарно улыбаясь,
шагнул из неуютного запустения на улицу.
Была как раз та пора, когда день приходил на смену ночи. Когда свет,
наплывая волной с востока, захватывал небо, прижимая темноту к земле. Вверху
уже было утро -- окрашенные свежей синевой, обрызганные легким багрянцем
облака застыли на месте, словно скованные тяжелой и сладкой последней
дремой; внизу, у самой земли, серая и влажноватая мгла призрачно дрожала,
убиваемая светом, растворялась, умирала без следа и умирала быстро, ощутимо.
Молодежь, сгрудившись, о чем-то оживленно разговаривала. Слышался смех.
В стороне, в нише подворотни, стояли обнявшись и застыв в продолжительном
поцелуе, Конев с Верочкой Тинской, не особенно преуспевавшей в науках, но
самой красивой ученицей в классе. Николай Артемьевич смущенно кашлянул и
поспешил отвернуться.
-- Мои юные прекрасные друзья! -- Николай Артемьевич произнес
коротенькую торжественную речь, в которой опять напомнил о широко открытых
дверях, о замечательном будущем, сделал упор на то, что "только в нашей
стране, в стране победившего социализма..." и окончил немного
сентиментальным "когда я, возможно, уже не буду жить на свете, лет этак
через тридцать, быть может и вы, тогда уже убеленные сединами, покажете
молодежи, как я вам сейчас покажу, свою выпускную фотографию..."
Дальше он не мог говорить, горький комок подкатил ему к горлу, и он,
нагнув голову, начал листать страницы альбома.
Бывшие ученики сразу же узнали его на общей фотографии. Высокий,
стройный, с открытым лицом, он стоял в центре выстроившихся в две шеренги
полумесяцем группы и держал красное знамя.
-- Вот вы какой были! -- наивно удивилась Жанна Бочарова, скромная
девушка с большими и задумчивыми глазами.
-- Да был, когда-то! -- Косогоров слегка выпятил грудь и также, как и
на фотографии, гордо приподнял голову.
-- А почему с красным знаменем? -- спросила Жанна Бочарова.
Николай Артемьевич улыбнулся:
-- Наша группа была первой во всем городе, состоящая на сто процентов
из пионеров. Двадцать три ученика и двадцать три пионера. Я, между прочим,
был звеньевым. Теперь это обыденное явление -- младшие классы сплошные
пионеры, старшие -- сплошные комсомольцы. А тогда это было ново, необычно.
За это нам и преподнесли красное знамя.
-- Скажите, Николай Артемьевич, а вы часто встречаетесь с ними? --
Вадим Маслов показал на групповую фотографию. -- Вот мы всем классом приняли
решение каждый год встречаться, до конца жизни встречаться, рассказывать
друг другу о делах, успехах. Это очень интересно будет!
Более чем за четверть века педагогической деятельности Косогоров не
помнил ни одного выпускного класса, который бы не договаривался о ежегодных
встречах "до конца жизни". Но за все это время, кажется, два или три класса
встретились на следующий год, да и то половинным составом. Еще через год и
эти не встречались. Однако, разочаровывать молодых людей было неудобно.
Особенно сейчас. И он сказал:
-- Это замечательно! К сожалению, мы в свое время до этого не
додумались.
И тут заговорили все наперебой. Все загорелись идеей устроить встречу
соучеников Косогорова. Николай Артемьевич против этого не возражал. Ему даже
понравилась идея встречи через тридцать три года, да и фамилии соучеников
были записаны на обороте фотографии. Так что разыскать их было не особенно
трудно.
В общем, когда из окон стали высовываться заспанные лица жильцов,
разбуженных поднятым на улице шумом, когда после просьб послышались угрозы и
ругань, компания разошлась, но первый камень для устройства встречи был
заложен. Чтобы все было интереснее, все бывшие соученики и пионеры звена
Косогорова должны были увидеть друг друга только на самой встрече.
Шли дни, недели, и вот как-то под вечер к Косогорову пришел Вадим
Маслов, назначенный "уполномоченным по розыскам", и сообщил, что встреча
состоится на следующий день.
-- Кто же будет из моих пионеров? -- полушутливым тоном спросил Николай
Артемьевич.
Вадим поправил сползавшие тяжелые очки и пожал плечами:
-- Завтра увидите. Итак, в пять вечера, в парке Культуры, около
фонтана.
Точно в назначенное время Николай Артемьевич Косогоров подошел к
фонтану. Он был несколько взволнован и зябко потирал руки.
-- Ну-с? -- проговорил он, пытливо вглядываясь в лица своих бывших
учеников. -- Где же вы прячете их от меня?
И в это время за его спиной раздался хрипловатый и наглый женский
голос:
-- Товарищ звеньевой! Пионерка Шура Виноградова явилась на сборы!
Косогоров вздрогнул от неожиданности и, повернувшись, увидел толстую
приземистую женщину в вызывающе ярко-красном платье. Лицо ее, с маленькими,
заплывшими жиром глазами, было помято, потрепано и сильно накрашено. Рыжие
волосы взбиты копной. Она по-пионерски салютовала, приложив руку запястьем
наискосок ко лбу, и, стараясь стоять "смирно", выпячивала живот.
"Это Шурочка?" -- подумал, неприятно пораженный, Косогоров. И он
невольно припомнил малорослую, щупленькую и очень тихую девушку. --
"Кажется, она была тогда брюнетка?.."
-- Колька, мерзавец, целуй в щеку, у меня губы намазаны! -- громко и
хрипловато выкрикнула Виноградова и, бесцеремонно взяв Николая Артемьевича
за уши, обеими руками потянула на себя.
Он машинально чмокнул в дряблую, пахнущую пудрой щеку и поспешил
освободиться. Ему было стыдно, и он старался не смотреть на своих бывших
учеников.
-- Ну, чего Колька, хвост повесил? Держи хвост морковкой! --
Виноградова, шутя, шлепнула его по щеке. -- Старый ты, Колька, стал. Да и я
не помолодела. Ну, ничего, как говорится, старый конь борозды не портит,
хотя глубоко и не пашет.
Она заливчато захохотала, откинувшись всем корпусом назад, ее пышные
телеса колыхались. Косогоров смотрел постным взглядом в сторону. И тут он
увидел, что к нему подходит Аня Морщанцева. Ее нельзя было не узнать. Она,
как была, так и осталась высокой и слегка полноватой, только каштановые
волосы были сильно усыпаны сединой, в когда-то ясно-карих глазах как будто
бы немного поубавилось блеска, да вокруг глаз и рта собрались морщины. На
руках она держала малыша лет двух.
Николай Артемьевич шагнул ей навстречу и она улыбнулась ему тихо и
радостно.
-- Ну вот, наконец-то...
-- Анька, узнаешь? -- сразу же опередила Косогорова рыжая Виноградова и
повисла у нее на шее. Потом она пошлепала малыша по налитым коленцам: --
Твое творение?
-- Что ты! В мои-то годы? Это внук, сын моей средней дочери.
-- А я вот больше не по детям, а по мужьям специалистка, -- Виноградова
подморгнула Николаю Артемьевичу, игриво толкнула его локтем и тут-же,
спохватившись, стала по команде "смирно" и, отсалютовав, гаркнула: --
Товарищ звеньевой! Почему пионерка Аня Морщанцева не докладывает по форме?
Кто-то за спиной Косогорова довольно внятно проговорил: "Дура!", и он
почувствовал такой стыд, что готов был провалиться сквозь землю.
Когда подошел еще один бывший соученик -- худой, высокий, с удлиненным,
словно принюхивающимся носом, с мокрыми губами и прищуренными мутноватыми
глазками, -- Косогоров с трудом узнал его -- это был Геннадий Свечкин.
Ответственный за организацию встречи Вадим Маслов сообщил, что больше никого
не будет.
-- Неужели больше никого? -- растерянно спросил Косогоров.
Вадим Маслов достал список, переписанный с оборота групповой
фотографии, и передал его Косогорову. В списке перед фамилиями стояло
одиннадцать пометок "умер", "убит", восемь пометок "судьба неизвестна" и
только четыре пометки "есть". Четыре из двадцати трех, включая самого
Косогорова.
-- Знаешь что, Коля, -- задумчиво почесывая нос, проговорил Геннадий
Свечкин. -- Выпить бы надо было по этому случаю.
-- Товарищ звеньевой, я голосую "за"! -- шумно поддержала Виноградова.
Николай Артемьевич посмотрел на хмурые лица своих бывших учеников, на
ужас, застывший в больших и влажных глазах Жанны Бочаровой, на
полубрезгливую улыбку красавицы Верочки Тинской, и понял, что надо или сразу
все кончить, или что-то предпринять. И в этот же момент его осенила идея.
-- Товарищи, -- сказал он твердо. -- А сейчас мы пойдем на склон к
реке, сядем на травку и вы услышите от нас, старшего поколения, как мы
сейчас живем и чего мы достигли за тридцать три года.
Когда они пришли на склон у реки, рыжая Виноградова, выкрикнула:
"Товарищ звеньевой!", но Косогоров не дал ей закончить:
-- Садись! -- скомандовал он. -- Все, друзья, рассаживайтесь! --
добавил он мягче.
Геннадий Свечкин потоптался на месте, а потом сказал:
-- Знаешь, Коля, друг, мне на сырой земле сидеть невозможно, у меня
геморрой.
-- Ну, в таком случае, стой, -- спокойно сказал Косогоров.
-- А может быть я пока схожу за бутылочками? -- лицо Свечкина
расплылось в хитроватую улыбку. -- Товарищи, скинемся по несколько рублей?
Не выпить по такому случаю, -- это будет преступление.
-- Потом, Геня, потом, -- перебил Косогоров и, заторопившись, начал
что-то вроде речи.
И как во всякой речи, Николай Артемьевич начал бросать давно заученные,
ставшие почти шаблонными, фразы: "Только благодаря родимой советской
власти!.." "В то время, когда в других странах происходит разложение!.."
"Наше здоровое прогрессивное общество!.." "Широкие двери!.." "Перед вами
величественные перспективы!.." и прочее, прочее.
Речь получилась бодряческая, но никто этого не заметил, потому что все
привыкли именно к таким речам. О себе он говорил не много: "Вы знаете, что я
педагог, и я горд моей благородной профессией!"
Потом слово было предоставлено Анне Морщанцевой. Она не стала
произносить речь, а говорила тихо, спокойно:
-- Вот, молодью люди, перед вами жизнь. Ну что я могу о себе рассказать
такого, чтобы вам пошло на пользу? Я родила и воспитала троих детей, у меня
два замечательных внука, и поэтому я счастлива. Знаете, девочки, -- она
мягко улыбалась. -- Для вас будущее -- материнство, а все остальное, это
проходящее.
-- А я хочу быть инженером, -- задумчиво сказала Жанна Бочарова.
-- У меня, миленькая, тоже диплом дома лежит, но он мне не надолго
пригодился, ничего он в моей жизни не переменил.
В это время внук Морщанцевой заныл, стал проситься на землю, засучил
ножками, и ей стало трудно продолжать беседу. Тогда выступил Геннадий
Свечкин:
-- Вот что, братцы, -- заговорил он, собрав складки на лбу и почему-то
немного раздраженно. -- Я, по-правде сказать, живу неплохо. Работаю шофером
на трехтонке, кое-как кручусь. Где подкалымлю сотню, где отхвачу другую, и
больше мне ничего не надо. Люблю я, правда, немного залить за воротник, но
кто этого не любит? Такая у нас жизнь! И в общем, распространяться долго я
не намерен, и лучше бы нам закруглиться и перейти к художественной части, --
он щелкнул себя под скулу и подмигнул.
-- А я, между прочим, девочки, специально для вас скажу, -- неожиданно,
без всякого приглашения заговорила Виноградова и поправила свою рыжую копну,
-- самое главное -- это следить за собой. Будете красивые, будете хорошо
одеты, и не пропадете. Для мужчин -- другое дело, а для нас, женщин, главное
-- красота. Надо уметь завлечь, надо знать, когда потребовать свое,
законное. Вот у меня было пять мужей, среди них один генерал...
Николай Артемьевич Косогоров смотрел, покусывая губы, на тот берег
реки, на далекие синие пятна лесов и рощ, на горизонт, подернутый
голубоватой дымкой. Он уже больше ничего не слышал и только думал о том,
что, возможно, через три десятка лет его бывшие ученики, и тщедушный, но
деловой, Вадим Маслов, и здоровяк Конев, и задумчивая, наивная Жанна
Бочарова, и уж, конечно, красавица Верочка Тинская, -- вое они, может быть,
станут вот такими, как Виноградова, или как пьянчужка Свечкин, или, в лучшем
случае как Анна Морщанцева, или такими несчастливцами, как он сам. Всех их
перемелет жизнь, необходимость, думая одно, говорить другое, склока
коммунальных квартир, погоня за куском хлеба, неприглядный и беспросветный
быт. Как можно сохранить то золотое, что было сейчас в сердцах и умах этой
молодежи? Косогоров мучительно старался найти ответ и не мог. А они, свежие,
прелестные юноши и девушки, сидели пришибленные увиденным и услышанным, и
было в их лицах, позах что-то протестующее, испуганное. Для них началась
взрослая жизнь, и никто не мог знать, куда и кого она заведет.
Николай Артемьевич попробовал спокойно и убедительно объяснить, что его
внизу ожидают бывшие ученики, что он хочет им показать старую фотографию, но
Катерина Семеновна перебила его:
-- Глупости, Коля! Кому это интересно смотреть старые фотографии? К
тому же они, наверное, уже разошлись.
-- Котинька, я обещал...
-- Боже мой, ты, наверное, пьян! Ты что, опять хочешь идти через
коридор, будить всех? Тебе мало одного скандала?.. Никуда я тебя не пущу!
-- А я тебя и спрашивать не буду! -- отрезал Косогоров.
-- Мама, ты слышишь? -- плаксиво заныла Катерина Семеновна, обращаясь к
ширме, за которой спала ее мать.
-- Хамло! -- мгновенно и охотно отозвалась теща. -- Был хамом и остался
хамом!.. Прокрался в нашу семью, как тать в нощи, а теперь из всех воду
варит. Я моей дочери, этой ангельской душе, посвятила сорок четыре года моей
жизни, и вот теперь я вижу...
-- О, небо! -- Николай Артемьевич зажал уши и несколько раз, не
особенно больно, стукнулся головой о стену.
Потом, не обращая внимания на ругательства и причитания, он решительно
ринулся к комоду, воткнул в вазу испоганенный букет, достал из нижнего ящика
альбом со старыми фотографиями и, хлопнув дверью, опять споткнувшись в
темном коридоре о корыто, поспешно выскочил на лестницу. В квартире, как в
потревоженном осином гнезде, стояли шум и брань. Николай Артемьевич досадно
лягнул каблуком дверь и побежал вниз по лестнице. В вестибюле, тускло
освещенном запыленной лампочкой, он поправил галстук, одернул пиджак, привел
себя в порядок, как актер перед выходом на сцену, и, лучезарно улыбаясь,
шагнул из неуютного запустения на улицу.
Была как раз та пора, когда день приходил на смену ночи. Когда свет,
наплывая волной с востока, захватывал небо, прижимая темноту к земле. Вверху
уже было утро -- окрашенные свежей синевой, обрызганные легким багрянцем
облака застыли на месте, словно скованные тяжелой и сладкой последней
дремой; внизу, у самой земли, серая и влажноватая мгла призрачно дрожала,
убиваемая светом, растворялась, умирала без следа и умирала быстро, ощутимо.
Молодежь, сгрудившись, о чем-то оживленно разговаривала. Слышался смех.
В стороне, в нише подворотни, стояли обнявшись и застыв в продолжительном
поцелуе, Конев с Верочкой Тинской, не особенно преуспевавшей в науках, но
самой красивой ученицей в классе. Николай Артемьевич смущенно кашлянул и
поспешил отвернуться.
-- Мои юные прекрасные друзья! -- Николай Артемьевич произнес
коротенькую торжественную речь, в которой опять напомнил о широко открытых
дверях, о замечательном будущем, сделал упор на то, что "только в нашей
стране, в стране победившего социализма..." и окончил немного
сентиментальным "когда я, возможно, уже не буду жить на свете, лет этак
через тридцать, быть может и вы, тогда уже убеленные сединами, покажете
молодежи, как я вам сейчас покажу, свою выпускную фотографию..."
Дальше он не мог говорить, горький комок подкатил ему к горлу, и он,
нагнув голову, начал листать страницы альбома.
Бывшие ученики сразу же узнали его на общей фотографии. Высокий,
стройный, с открытым лицом, он стоял в центре выстроившихся в две шеренги
полумесяцем группы и держал красное знамя.
-- Вот вы какой были! -- наивно удивилась Жанна Бочарова, скромная
девушка с большими и задумчивыми глазами.
-- Да был, когда-то! -- Косогоров слегка выпятил грудь и также, как и
на фотографии, гордо приподнял голову.
-- А почему с красным знаменем? -- спросила Жанна Бочарова.
Николай Артемьевич улыбнулся:
-- Наша группа была первой во всем городе, состоящая на сто процентов
из пионеров. Двадцать три ученика и двадцать три пионера. Я, между прочим,
был звеньевым. Теперь это обыденное явление -- младшие классы сплошные
пионеры, старшие -- сплошные комсомольцы. А тогда это было ново, необычно.
За это нам и преподнесли красное знамя.
-- Скажите, Николай Артемьевич, а вы часто встречаетесь с ними? --
Вадим Маслов показал на групповую фотографию. -- Вот мы всем классом приняли
решение каждый год встречаться, до конца жизни встречаться, рассказывать
друг другу о делах, успехах. Это очень интересно будет!
Более чем за четверть века педагогической деятельности Косогоров не
помнил ни одного выпускного класса, который бы не договаривался о ежегодных
встречах "до конца жизни". Но за все это время, кажется, два или три класса
встретились на следующий год, да и то половинным составом. Еще через год и
эти не встречались. Однако, разочаровывать молодых людей было неудобно.
Особенно сейчас. И он сказал:
-- Это замечательно! К сожалению, мы в свое время до этого не
додумались.
И тут заговорили все наперебой. Все загорелись идеей устроить встречу
соучеников Косогорова. Николай Артемьевич против этого не возражал. Ему даже
понравилась идея встречи через тридцать три года, да и фамилии соучеников
были записаны на обороте фотографии. Так что разыскать их было не особенно
трудно.
В общем, когда из окон стали высовываться заспанные лица жильцов,
разбуженных поднятым на улице шумом, когда после просьб послышались угрозы и
ругань, компания разошлась, но первый камень для устройства встречи был
заложен. Чтобы все было интереснее, все бывшие соученики и пионеры звена
Косогорова должны были увидеть друг друга только на самой встрече.
Шли дни, недели, и вот как-то под вечер к Косогорову пришел Вадим
Маслов, назначенный "уполномоченным по розыскам", и сообщил, что встреча
состоится на следующий день.
-- Кто же будет из моих пионеров? -- полушутливым тоном спросил Николай
Артемьевич.
Вадим поправил сползавшие тяжелые очки и пожал плечами:
-- Завтра увидите. Итак, в пять вечера, в парке Культуры, около
фонтана.
Точно в назначенное время Николай Артемьевич Косогоров подошел к
фонтану. Он был несколько взволнован и зябко потирал руки.
-- Ну-с? -- проговорил он, пытливо вглядываясь в лица своих бывших
учеников. -- Где же вы прячете их от меня?
И в это время за его спиной раздался хрипловатый и наглый женский
голос:
-- Товарищ звеньевой! Пионерка Шура Виноградова явилась на сборы!
Косогоров вздрогнул от неожиданности и, повернувшись, увидел толстую
приземистую женщину в вызывающе ярко-красном платье. Лицо ее, с маленькими,
заплывшими жиром глазами, было помято, потрепано и сильно накрашено. Рыжие
волосы взбиты копной. Она по-пионерски салютовала, приложив руку запястьем
наискосок ко лбу, и, стараясь стоять "смирно", выпячивала живот.
"Это Шурочка?" -- подумал, неприятно пораженный, Косогоров. И он
невольно припомнил малорослую, щупленькую и очень тихую девушку. --
"Кажется, она была тогда брюнетка?.."
-- Колька, мерзавец, целуй в щеку, у меня губы намазаны! -- громко и
хрипловато выкрикнула Виноградова и, бесцеремонно взяв Николая Артемьевича
за уши, обеими руками потянула на себя.
Он машинально чмокнул в дряблую, пахнущую пудрой щеку и поспешил
освободиться. Ему было стыдно, и он старался не смотреть на своих бывших
учеников.
-- Ну, чего Колька, хвост повесил? Держи хвост морковкой! --
Виноградова, шутя, шлепнула его по щеке. -- Старый ты, Колька, стал. Да и я
не помолодела. Ну, ничего, как говорится, старый конь борозды не портит,
хотя глубоко и не пашет.
Она заливчато захохотала, откинувшись всем корпусом назад, ее пышные
телеса колыхались. Косогоров смотрел постным взглядом в сторону. И тут он
увидел, что к нему подходит Аня Морщанцева. Ее нельзя было не узнать. Она,
как была, так и осталась высокой и слегка полноватой, только каштановые
волосы были сильно усыпаны сединой, в когда-то ясно-карих глазах как будто
бы немного поубавилось блеска, да вокруг глаз и рта собрались морщины. На
руках она держала малыша лет двух.
Николай Артемьевич шагнул ей навстречу и она улыбнулась ему тихо и
радостно.
-- Ну вот, наконец-то...
-- Анька, узнаешь? -- сразу же опередила Косогорова рыжая Виноградова и
повисла у нее на шее. Потом она пошлепала малыша по налитым коленцам: --
Твое творение?
-- Что ты! В мои-то годы? Это внук, сын моей средней дочери.
-- А я вот больше не по детям, а по мужьям специалистка, -- Виноградова
подморгнула Николаю Артемьевичу, игриво толкнула его локтем и тут-же,
спохватившись, стала по команде "смирно" и, отсалютовав, гаркнула: --
Товарищ звеньевой! Почему пионерка Аня Морщанцева не докладывает по форме?
Кто-то за спиной Косогорова довольно внятно проговорил: "Дура!", и он
почувствовал такой стыд, что готов был провалиться сквозь землю.
Когда подошел еще один бывший соученик -- худой, высокий, с удлиненным,
словно принюхивающимся носом, с мокрыми губами и прищуренными мутноватыми
глазками, -- Косогоров с трудом узнал его -- это был Геннадий Свечкин.
Ответственный за организацию встречи Вадим Маслов сообщил, что больше никого
не будет.
-- Неужели больше никого? -- растерянно спросил Косогоров.
Вадим Маслов достал список, переписанный с оборота групповой
фотографии, и передал его Косогорову. В списке перед фамилиями стояло
одиннадцать пометок "умер", "убит", восемь пометок "судьба неизвестна" и
только четыре пометки "есть". Четыре из двадцати трех, включая самого
Косогорова.
-- Знаешь что, Коля, -- задумчиво почесывая нос, проговорил Геннадий
Свечкин. -- Выпить бы надо было по этому случаю.
-- Товарищ звеньевой, я голосую "за"! -- шумно поддержала Виноградова.
Николай Артемьевич посмотрел на хмурые лица своих бывших учеников, на
ужас, застывший в больших и влажных глазах Жанны Бочаровой, на
полубрезгливую улыбку красавицы Верочки Тинской, и понял, что надо или сразу
все кончить, или что-то предпринять. И в этот же момент его осенила идея.
-- Товарищи, -- сказал он твердо. -- А сейчас мы пойдем на склон к
реке, сядем на травку и вы услышите от нас, старшего поколения, как мы
сейчас живем и чего мы достигли за тридцать три года.
Когда они пришли на склон у реки, рыжая Виноградова, выкрикнула:
"Товарищ звеньевой!", но Косогоров не дал ей закончить:
-- Садись! -- скомандовал он. -- Все, друзья, рассаживайтесь! --
добавил он мягче.
Геннадий Свечкин потоптался на месте, а потом сказал:
-- Знаешь, Коля, друг, мне на сырой земле сидеть невозможно, у меня
геморрой.
-- Ну, в таком случае, стой, -- спокойно сказал Косогоров.
-- А может быть я пока схожу за бутылочками? -- лицо Свечкина
расплылось в хитроватую улыбку. -- Товарищи, скинемся по несколько рублей?
Не выпить по такому случаю, -- это будет преступление.
-- Потом, Геня, потом, -- перебил Косогоров и, заторопившись, начал
что-то вроде речи.
И как во всякой речи, Николай Артемьевич начал бросать давно заученные,
ставшие почти шаблонными, фразы: "Только благодаря родимой советской
власти!.." "В то время, когда в других странах происходит разложение!.."
"Наше здоровое прогрессивное общество!.." "Широкие двери!.." "Перед вами
величественные перспективы!.." и прочее, прочее.
Речь получилась бодряческая, но никто этого не заметил, потому что все
привыкли именно к таким речам. О себе он говорил не много: "Вы знаете, что я
педагог, и я горд моей благородной профессией!"
Потом слово было предоставлено Анне Морщанцевой. Она не стала
произносить речь, а говорила тихо, спокойно:
-- Вот, молодью люди, перед вами жизнь. Ну что я могу о себе рассказать
такого, чтобы вам пошло на пользу? Я родила и воспитала троих детей, у меня
два замечательных внука, и поэтому я счастлива. Знаете, девочки, -- она
мягко улыбалась. -- Для вас будущее -- материнство, а все остальное, это
проходящее.
-- А я хочу быть инженером, -- задумчиво сказала Жанна Бочарова.
-- У меня, миленькая, тоже диплом дома лежит, но он мне не надолго
пригодился, ничего он в моей жизни не переменил.
В это время внук Морщанцевой заныл, стал проситься на землю, засучил
ножками, и ей стало трудно продолжать беседу. Тогда выступил Геннадий
Свечкин:
-- Вот что, братцы, -- заговорил он, собрав складки на лбу и почему-то
немного раздраженно. -- Я, по-правде сказать, живу неплохо. Работаю шофером
на трехтонке, кое-как кручусь. Где подкалымлю сотню, где отхвачу другую, и
больше мне ничего не надо. Люблю я, правда, немного залить за воротник, но
кто этого не любит? Такая у нас жизнь! И в общем, распространяться долго я
не намерен, и лучше бы нам закруглиться и перейти к художественной части, --
он щелкнул себя под скулу и подмигнул.
-- А я, между прочим, девочки, специально для вас скажу, -- неожиданно,
без всякого приглашения заговорила Виноградова и поправила свою рыжую копну,
-- самое главное -- это следить за собой. Будете красивые, будете хорошо
одеты, и не пропадете. Для мужчин -- другое дело, а для нас, женщин, главное
-- красота. Надо уметь завлечь, надо знать, когда потребовать свое,
законное. Вот у меня было пять мужей, среди них один генерал...
Николай Артемьевич Косогоров смотрел, покусывая губы, на тот берег
реки, на далекие синие пятна лесов и рощ, на горизонт, подернутый
голубоватой дымкой. Он уже больше ничего не слышал и только думал о том,
что, возможно, через три десятка лет его бывшие ученики, и тщедушный, но
деловой, Вадим Маслов, и здоровяк Конев, и задумчивая, наивная Жанна
Бочарова, и уж, конечно, красавица Верочка Тинская, -- вое они, может быть,
станут вот такими, как Виноградова, или как пьянчужка Свечкин, или, в лучшем
случае как Анна Морщанцева, или такими несчастливцами, как он сам. Всех их
перемелет жизнь, необходимость, думая одно, говорить другое, склока
коммунальных квартир, погоня за куском хлеба, неприглядный и беспросветный
быт. Как можно сохранить то золотое, что было сейчас в сердцах и умах этой
молодежи? Косогоров мучительно старался найти ответ и не мог. А они, свежие,
прелестные юноши и девушки, сидели пришибленные увиденным и услышанным, и
было в их лицах, позах что-то протестующее, испуганное. Для них началась
взрослая жизнь, и никто не мог знать, куда и кого она заведет.