Страница:
вершину. Соболюшка незаметно ушла в лес.
Нук остановился посреди поляны в растерянности, подняв лапу и вертя
хвостом. Вид у него был уморительный и жалкий. Еване не выдержала и
рассмеялась: "Ай, какой скверный пес! Зачем испугал соболей?" Девушка
подошла к нему, невысокая, с непокрытой головой, с косичками, связанными за
ушами цветными лоскутками.
Наконец Нук заметил Черного Соболя, сидевшего на верхушке ели. Соболь
смотрел вниз на собаку, словно подразнивая ее. Увидев, что пес не один, а с
человеком, Черный Соболь перепрыгнул на другую, рядом стоящую ель, спустился
по ней на землю и скрылся в зарослях.
Пес залаял зло и раздосадованно, суетясь без толку по поляне. Еване
строго прикрикнула на него:
-- Перестань шуметь! Иди рядом!
Она повернула назад, к дому, все думая об этих двух соболях, которые
играли и резвились на поляне.
В конце ямальского волока, в устье реки Се-яха, на выходе в Обскую губу
летом того года Мангазея держала стражу -- четверых стрельцов. Служивые жили
на правом берегу реки Зеленой в избушке с русской глинобитной печью, нарами,
на которых лежали постели, набитые сеном. Лесу в этих местах не было, и
жилье построили из чего пришлось: из бревен и досок, привезенных с собой, из
глины и камня. Рядом была сделана избушка для ночлега путешественников. Под
берегом у приливной черты, стрельцы устроили крохотную баньку с каменкой.
Имелся и погреб для хранения съестных припасов. Возле жилья на кольях
сушились сети, тут же была развешана вялиться рыба.
Для рыбной ловли стрельцы имели лодку. На ней выезжали с неводом на
реку, а когда было тихо -- рыбачили и в Обской губе. Для возвращения в
Мангазею имелся большой морской карбас с парусом.
Зимой стражи не было из-за лютых холодов и непроходимости ямальского
волока. А летом стрельцам здесь жилось привольно, несмотря на суровый
климат. Дичи и всякого зверья, как и рыбы, водилось в изобилии. Стрельцы
охотились на тундровых куропаток, прилетных гусей и уток. В реке ловили
саженных щук, нельму, а иной раз и осетра. В губе промышляли пыжьяна, чира1.
Иной раз удавалось и подстрелить на мясо дикого оленя.
______________
1 Пыжьян, чир -- разновидности рыб.
Торговые люди проходили через Ямал редко, досматривать было почти
некого, и стрельцы жили в свое полное удовольствие. На сытных харчах они
отъедались к осени, как монастырские игумены, становились неповоротливы и
толсты. В Мангазею возвращались с благоприобретенным жирком под кожей, с
отращенными холеными бородами и привозили с собой полный карбас мясных и
рыбных припасов -- сушеных, вяленых, соленых и свежих.
В этот караул служивые шли охотно, ради отдыха, речного и морского
промысла на даровых казенных хлебах и денежном довольствии. И хотя караулить
было нечего и некого, стрельцы все же службу несли исправно. Круглые сутки
на берегу сидел дозорный.
В канун ильина дня стрельцы помылись в бане и рано легли спать, чтобы
наутро, как следует по русскому обычаю, встретить праздник Ильи Пророка. Его
широко отмечали всюду, где только есть православный русский человек. По
старому стилю он приходился на 20 июля. С Ильей были связаны народные
приметы: "До ильина дни в сене пуд меду, а после ильина дни -- пуд навозу",
-- гласила пословица, связанная с сенокосом. В средней России пчеловоды
говаривали: "До ильина дни в цветах много сладкого соку".
На Ямале сенокосом не занимались, пчел не держали, однако ильину дню
воздавали должное.
Караул сменился в полночь. Заступивший на дежурство стрелец добавил в
костер дров, уселся поудобнее на положенном возле кострища бревне, пристроил
рядом мушкет и, запахнув поплотнее кафтан, задремал. Белая ночь, чуть
потемневшая к концу июля, была тиха и задумчива. Под обрывом струилась река,
от течения качались в воде осока-резунья да хвощ. На камне неподвижно стоял
кулик на тонких ножках, и хвост у него дрожал, словно эта приречная птаха
озябла от сырости.
На другом берегу по низинам стлался парным молоком туман. Солнце, едва
зайдя за горизонт, тут же показало из вод Обской губы свой багровый край.
Навстречу солнцу с верховьев реки двигалось судно, похожее на большой
морской карбас. Гребцы, видимо, устали и взмахивали веслами редко и тяжело.
Это был коч холмогорцев. Аверьян, оглядывая берега, приметил костерок и
возле него фигуру. Поморы несказанно удивились, впервые за два с лишним
месяца встретив на своем пути человека.
Коч повернул к берегу и ткнулся носом в песок под обрывом, на котором
горел маленький костерок. Герасим неосторожно стукнул веслом о борт. Стрелец
вздрогнул, протер глаза, схватился за мушкет. Стоя в носу коча, Аверьян
различил стрелецкий кафтан, крикнул:
-- Эй, служивый, не стреляй! Сперва поговорим!
Он сошел на берег и направился к костру.
-- Ружье-то, поди, не заряжено! -- Аверьян снял с головы шапку и
подбросил ее вверх. Грянул выстрел. Шапку Бармина стрелец продырявил, словно
гуся на взлете. Аверьян поднял ее, осмотрел, покачал головой: -- Хорош
стрелок! Чей будешь? Тобольский али мангазейской?
Стрелец, снова зарядив мушкет, строго и неприступно стоял в
выжидательной позе. Из караульной избы взбудораженные выстрелом, наскоро
одетые выбегали остальные стрельцы. Старшой Михаиле Обрезков успел нацепить
саблю, и она билась ножнами о голенище сапога.
Обрезков хотел было спросить грозно, начальственным голосом: "Кто
такие? Откуда? Зачем?" Но с самой весны так истосковался по людям, ему так
надоело смотреть на одни и те же лица своих сослуживцев, что он смягчился и
сказал путешественникам добродушно и миролюбиво:
-- Милости просим, дорогие гости! Откуда пожаловали? Видать, с Поморья?
С Печоры али с Пинеги?
-- Из самих Холмогор! -- с достоинством ответил Аверьян, сняв
простреленную шапку и поклонившись.
-- Из Холмогор? -- удивился стрелец и вдруг изо всей силы обнял
Аверьяна. -- Счастливые, видать, под праздник пришли! Таким гостям мы
вдвойне рады. Только сперва надо службу соблюсти. Ты уж не обидься. Бумага у
тя есть какая ни то?
-- Есть, есть, -- Аверьян вытащил из-за пазухи кожаный мешочек, что
висел на ремешке на шее, вынул из него грамотку, полученную перед отъездом в
Холмогорах. Стрелец стал ее читать:
"Дана грамота холмогорскому вольному крестьянину и промышленнику
Бармину Аверьяну, сыну Петрову, о том, что промышленник оный человек
православный, звания достойного, поведения благонравного, отправился своим
коштом для промышленного и торгового дела в Мангазею. И просят в оном деле
препятствий ему не чинить, а во всем оказывать подмогу. А идут с ним на его
коче трое холмогорцев: Никифор Деев, сын Григорьев, Герасим Гостев, сын
Офонасьев, и сын оного Аверьяна шошнадцати лет по имени Гурий. И все они
люди тоже порядочные, уважаемые, и о том составлена грамота 1609 года апреля
28 дни с ведома архиерея да воеводы. А составил грамоту и скрепил оную
печатью подьячий воеводского приказа Леонтий Струнников..."
Пока старшой, шевеля губами, читал грамоту. Гурий с любопытством
разглядывал стрельцов, одетых в кафтаны, высокие сапоги. На головах у них
красовались лихо заломленные островерхие шапки. Через плечо, на берендейках1
в кожаных гнездах, -- мушкетные заряды.
_____________
1 Берендейка -- перевязь через левое плечо, к которой привешены
были патроны, заряды в берендейках -- трубочках.
-- Грамота как следует быть, -- сказал Обрезков. -- Думку твою,
холмогорец, угадываю: идешь промышлять соболей кулемками да кошельком?
Так-так. Но придется тебе, мил человек, заплатить проходную пошлину в
воеводскую казну: шесть гривен1 серебром. Тогда и весь спрос с тебя.
Пойдем-ка...
_______________
1 Здесь: шесть гривенников (шестьдесят копеек).
Аверьян и стрелец ушли в землянку. Остальные служивые стали осматривать
коч, дивовались тому, как крепко и ладно он сшит. Потом долго говорили с
холмогорцами, сидя на берегу.
Стрельцы были рослы, сильны, с упитанными розовощекими лицами, одеты
опрятно. И во всем у них был порядок: в жилье скамьи чисто выскоблены, на
столе -- полотняная набойчатая скатерть.
Промышленники за долгий путь исхудали, одежка-обувка у них
поизносилась, пообтерхалась, Герасим первым делом спросил:
-- А банька у вас есть? Мы ить, как из дому вышли, не мылись.
-- Есть, есть, спроворим быстро! -- засуетились хозяева.
Затопили баню, наносили воды, и вскоре путешественники хлестались на
жарком полке веником, с наслаждением мылись горячей водой из большой
деревянной шайки. Герасим, охаживая себя веником, стонал на полке:
-- Ух... добро! А ну, поддай еще! Ой, как хорошо, братцы! Знать, добрая
душа поставила тут, в конце волока, караульщиков. Вот догадались мангазейцы!
На все шесть Аверьяновых гривен намоемся!
Из бани выбегали красные, распаренные, кидались в реку, бултыхались,
плавали, отфыркивались.
А потом угощались, за столом в честь святого Ильи. Для поморов это был
праздник вдвойне: и волок трудный прошли, лямками перетаскивая коч из реки в
озера, и к Обской губе выбрались. Отсюда уж, кажется, видно: мангазейский
соболь хвостом помахивает, кулемки ждет...
-- Соболя нынче даются дорогой ценой. Не то что раньше, -- сдержанно
сказал Мйхайло Аверьяну, когда они сидели вдвоем на берегу, а все остальные
спали. -- Ты в Мангазее бывал раньше-то?
-- Не доводилось. Слыхивал, что там слободка есть. Избы да амбары,
промышленниками срубленные. А после говорят, острог возвели...
-- Теперь уже не острог -- крепость. И не слободка, а город дивный,
первостатейный. Изб в крепости много, воеводский двор, таможня, съезжая,
аманатская изба, караульная -- все есть. Да и на посаде изб немало. Две
цервки. Людное место, бойкое. По весне боле тыщи народу на торг собирается:
самоеды, остяки, купцы из Тобольска, Борисова. Теперь, брат, Мангазею не
узнать! Диву даешься: за каких-то пять годиков расцвел город. Но есть у меня
предчувствие, что выловят кругом зверье, -- замрет Мангазея. Торговли не
будет, и народ на другие места потянется...
Михаило умолк, подбросил в костерок дров и продолжал:
-- Соболей уж и теперь много повыловили. Редки они стали, да и дороги.
Сам посуди: охотник царю ясак платит, воеводе платит, затем общинникам, кои
город содержат, да одного зверя сборщику ясака отдает, да подьячему, да
караульщикам... Сколько у него остается мехов-то? Всего ничего. Ты, вижу,
промышленник небогатый, купец невеликой. Руки дрожали, когда шесть гривен
отсчитывал пошлины. На деньги тебе мехов не накупить. Надейся, стало быть,
на свой труд да на удачу в промысле. Зимовать будешь?
-- Придется, видно, -- ответил озадаченный Аверьян. -- Соболя ведь
зимой промышляют.
-- Ну, зимовка будет нелегкая. Харчей надо немало, одежды, припасов.
Так что на дешевый товар не рассчитывай, -- стрелец умолк.
-- Понял, братец, -- сказал Аверьян. -- Спасибо за советы. Как бы
трудно ни было -- обратно ни с чем не пойдешь.
-- Желаю удачи тебе, холмогорец, и людям твоим!
-- Еще раз благодарствую.
-- Знаешь, как идти дале? -- спросил стрелец.
-- Путь плохо знаю. Иду лишь по лоции.
-- Ну, лоция лоцией, а я тебе дам совет: пойдешь губой напрямик до
Заворота, где обская вода с тазовской встречаются. Тут и самое опасное
место. Бивало у Заворота кочи о каменья, а то и льдины зажимали суденышки,
ежели ветер с полночи. Там гляди в оба! Ну, а Тазовской губой идти легче,
вода спокойнее. Прощевай! Авось по осени встретимся в Мангазее. Мы вернемся
домой перед ледоставом.
За сутки артельщики немного отдохнули. Аверьян покинул гостеприимный
стрелецкий стан и пошел Обской губой дальше к своей цели.
Мангазейский воевода Иван Нелединский в своей канцелярии разбирал
судные дела и жалобы, венчая их приговором. Он сидел за столом, покрытым
тканой зеленой скатертью с голубыми узорами по кромке, расстегнув воротник
кафтана: в комнате было жарко натоплено, пахло дымком. Слуги, видно, недавно
закрыли печь. Воевода недовольно морщил нос. Вьющиеся черные волосы его были
расчесаны на прямой пробор. Из-под выпуклого лба и широких бровей сердито
глядели цепкие ястребиные глаза. Борода у воеводы курчава, окладиста. Лицо
белое, упитанное. На руках -- золотые перстни с камнями.
В небольшое оконце с тонким свинцовым переплетом видна площадь с
проходящими и проезжающими мангазейцами. Верхушка Троицкой церкви сверкала
куполами.
Сбоку у стола примостился длинноволосый подьячий1 с толстоносым
хитроватым лицом. Губы у него узкие, злые. Перед подьячим -- бумага,
бронзовая чернильница с маленькими ушками для подвески к поясу на шнурке. В
руке -- гусиное перо, только что очиненное.
_________________
1 Подьячий -- мелкий чиновник, писец в канцелярии (приказе).
Стрелецкий голова Иван Батура пришел к воеводе с докладом о
происшествиях в мангазейской вотчине за последние дни.
-- Позавчера стрельцы приволокли в съезжую язычника по имени Тосана.
Был он зело пьян, а при нем нашли порох и пули в количестве изрядном, --
говорил Батура, стоя перед воеводой. Он был высок и чуть наклонял голову,
чтобы не задеть за низкую притолоку. -- Когда самоед проспался, стали
пытать, где он взял огневой припас. А он поведал, что припас оный весной
купил у купцов, имени коих не ведает, спрятал на посаде, а нонче хотел
увезти в становище. Где прятал -- не сказал. Ну, припас, понятное дело,
отобрали, самоеда выпороли и отпустили.
-- Для чего отпустили? -- спросил воевода. -- Не выпытав, у кого взял
порох да свинец, нельзя было выпускать! Забыли, как осаждали крепость пять
лет назад? Еще того не хватало, штобы туземцы в нас нашими же пулями палили?
Где он теперь, этот самоед?
-- Откочевал неведомо куда.
Воевода недовольно хмыкнул.
-- Сыскать. Допросить снова. Откуда туземцам взять огневое зелье, как
не у стрельцов? Русские охотники не продадут -- у самих мало. Утекает порох
с пулями из твоих кладовок! А куда? Войны нет, в стрельбе надобности тоже
нет. Сам виноват: за стрельцами плохо следишь, -- выговаривал воевода. --
Сыскать самоеда!
-- Будет исполнено, -- поспешно заверил Батура. -- А кладовки свои
проверю, все припасы огневые на весах перевешаю и опечатаю.
-- Проверь-ко, проверь! Ну, что еще?
-- Из Инбацких краев, с верховьев Таза, самоеды приезжали. Челом били.
Жаловались, што шайка лихих людей ночью налетела на стойбище. Все добро
туземцев перетряхнули, искали меха да золото-серебро. Двух молодых самоедок
в лес утащили. Надругались над ними, потом отпустили... Зело сердиты были
старшины. Еле успокоил. Обещал воров сыскать и наказать.
-- Ищи ветра в поле! -- раздраженно бросил воевода. -- Видать, из
беглых литвинов да поляков!.. Мало ли их по лесам шатается после того, как
вором Лжедмитрием из пушки на Москве выстрелили. Смуту сеют, беспокойство. А
ну, как опять туземцы к крепости подступят?
Батура растерянно развел руками.
-- Старшины говорили, что лихие люди ругались по-русски. Не поляки,
видно, разбой чинят...
Нелединский вздохнул, подумав, обратился к подьячему:
-- Напиши грамоту во все ясачные зимовья: беглых людей ловить, зело
виноватых -- в колодки и в Тобольск. Мене виноватых гнать в шею из этих
мест. Разбоя в самоедских да остяцких становищах не чинить. А отвечать за
все -- ясачным сборщикам со стрельцами и казаками. Головой!
Перо подьячего заскрипело по бумаге.
-- Ну, што еще?
-- Ясачного сборщика Рогачева пымали. Присвоенных мехов не нашли при
нем. Посадили в погреб. Стражу крепкую приставили.
-- Поймали-таки! Сколь же он все-таки утаил мехов?
-- Стоит на своем: соболей не утаивал, с охотников взяток не брал...
-- Врет! Допросить хорошенько. С пристрастием!
-- Будет исполнено.
Отпустив Батуру, Нелединский задумался. Его тревожило, что за последнее
время в мангазейском крае не стало порядка. По лесам бродят и разбойничают
лихие люди. Ясачные сборщики заворовались, и не известно, кто крадет
казенный порох да продает на сторону. Народ стал дерзок, не повинуется
закону. Царю Василию Шуйскому не до Мангазеи: еле справился с Ивашкой
Болотниковым. Да и в его окружении, царевом, среди боярства, слышно, идут
раздоры. Недолго, видно, править Шуйскому. Ох, дела! Москве не до Сибири в
эти времена. Дай бог престол от врагов уберечь. Здесь надобно полагаться
только на свои силы.
*
* *
Стрельцам было наказано: кто увидит Тосану или узнает, где стоит его
чум, немедля схватить ненца и доставить его к воеводе. Узнав об этом.
Лаврушка порядком перетрусил. Сменившись с караула, он оседлал коня и
поскакал по берегу Таза, предполагая, что Тосана поставил свой чум
где-нибудь у реки: оленьего стада у него нет, зверя летом в тайге не
промышляют, и Тосана, наверное, ловит рыбу, запасая ее впрок.
В своих предположениях Лаврушка не ошибся. Часа через три пути он
наткнулся на чум Тосаны.
Ненец развешивал вялиться рыбу, когда стрелец подъехал на маленькой
мангазейской лошадке. Казалось, не конь везет Лаврушку, а он, защемив
лошадку меж ног, тащит ее по мягкой торфянистой тропке...
-- Здорово, Тосана! -- крикнул стрелец, слезая с седла. -- Как ловится
рыба? Живешь каково?
Тосана, словно бы не замечая Лаврушку, продолжал свое дело. Наконец он
обернулся и, кивнув Лаврушке, сел на бревно.
-- Дорово! -- отрывисто бросил он, отводя в сторону взгляд. -- Садись.
Гостем будешь.
Лаврушка привязал коня к дереву, сел рядом.
-- Чего сердишься? -- спросил он. -- Это не тебе надо сердиться, а мне.
Пошто свалился пьяный на улице? Я же тебя оставлял в избе! Пошто в съезжую
попал? Хорошо, хоть обо мне не проговорился. И на том спасибо.
Тосана вздохнул.
-- Огненная вода подвела. Шибко подвела...
-- Я ведь тебе не навязывал. Ты сам просил.
-- Сам. Верно. Пойдем в чум. Угощать буду.
-- Спасибо. Мне некогда. Я по делу. В щель меж шкурами чума за приезжим
внимательно следили черные глаза Еване. Девушка ждала, не будет ли стрелец
угощать дядю вином.
-- Какое дело? -- Тосана настороженно глянул на стрельца.
-- Уезжай отсюда. Поскорее. Воевода сердит, ищут тебя. Попадешься --
несдобровать. Будут пытать, где взял порох-свинец. Проговоришься -- и мне
крышка.
Тосана вздохнул, долго думал. Наконец сказал:
-- Ну и времена пришли! С земли, где мой отец кочевал, где отец отца
кочевал и еще многие кочевали, -- уходить?
-- Ничего не поделаешь. Голова дороже.
-- А ты правду говоришь?
-- Вот те крест, святая икона! -- Лаврушка перекрестился. -- Уезжай
сегодня же. Не то схватят. Розыск объявлен. Пропадешь.
-- Ладно, уеду. Мне недолго чум собрать.
Лаврушка поднялся с бревна, подошел к коню, подтянул подпругу, вскочил
в седло.
-- Ну, прощай. Гостевать у тебя некогда. Скоро заступаю в караул. Помни
мой совет. -- Стрелец подумал, вынул из-за пазухи мешочек. -- На, держи!
Малость припасов тебе. Помни: я тебе не враг, а друг. Тосана поблагодарил,
проводил взглядом вершника1. К вечеру он сложил на нарты пожитки и уехал на
лесные озера.
______________
1 Вершник -- всадник.
Стрелец Михаило Обрезков недаром предупреждал Аверьяна об опасности,
таившейся близ мыса Заворот, при слиянии Тазовской губы с Обской. Едва коч
покинул стоянку в устье реки Зеленой, ветер переменился и подул с севера
вдоль Обской губы. Небо заволокло низкими, тяжелыми тучами, и на головы
промышленников обрушились потоки дождя. Шквальный ветер, хоть и был
попутным, мешал воспользоваться парусом. При малейшем отклонении от курса
коч могло перевернуть. С моря в губу нагнало много воды со льдом.
Аверьян, чуть ли не всем телом навалившись на руль, с трудом держал
судно по курсу. Валы были высоки и свирепы, и его с кормы обдавало водой,
как из бочки. Герасим и Никифор сидели на веслах, помогая удерживать коч в
нужном направлении. Длинные и прочные весла гнулись, казалось, вот-вот
сломаются. Гурий держал наготове багор, и если к бортам приближались льдины,
отталкивал их. Хоть они были невелики и редки, на такой волне все же могли
повредить борт.
Груз, уложенный на деревянном настиле на днище, укрытый парусиной и
увязанный, при таком проливне-дожде и волнах могло подмочить и сверху и
снизу. Отец велел Гурию отливать воду. Паренек взялся за черпак, не забывая
следить за льдами. Он то и дело терял равновесие -- коч кидало из стороны в
сторону -- и цеплялся за что придется.
Бармин всматривался в сумеречность полярного ненастного дня и
беспокоился, как бы не проскочить мыс, а за ним и Тазовскую губу, которая
ответвлялась от Обской изогнутым рукавом к востоку.
Надо приближаться к восточному берегу, где находился этот мыс. Аверьян
чуть положил руль влево. Теперь волны пошли наискосок к борту, болтанка
усилилась, вода плескала в коч. Гурию работы прибавилось. К тому же отец
велел убрать мачту. Юноша долго возился с железной скобой, которой мачта
крепилась к носовой банке, наконец высвободил ее, но не смог удержать на
весу: тяжела. Верхним концом мачта упала за борт.
-- Держи-и-и! Гурка-а-а! -- предостерегающе закричал отец, и Гурий,
собрав силы, стал вытаскивать мачту. В лицо ударяли брызги -- то ли с неба,
то ли с моря, не разберешь. Он зажмуривал глаза, почти ничего не видя. Но
все-таки выволок мачту из пучины, положил ее вдоль борта.
-- Воду отлива-а-ай! Пошевеливайся! -- опять кричал отец.
Гурий снова взялся за черпак. Гребцы видели старания парня, понимали,
что с непривычки ему трудно, а помочь не могли. Весла нельзя было выпускать
из рук.
Наконец впереди слева показался долгожданный мыс. Коч стало прибивать к
нему ветром. Но мыс надо еще обогнуть и зайти в Тазовскую губу с
подветренной стороны. Где-то тут должны быть и отмелые места, каменные
гряды. А где? Кто их знает... Вода кипит, волны дыбятся, ничего ре видать.
Аверьян стал держаться дальше от берега, рассудив, что на глубине опасность
сесть на мель меньше.
Коч понесло мимо мыса вдоль Обской губы. Чутье опытного морехода
подсказало Аверьяну, что именно здесь теперь надо круто и сразу поворачивать
судно влево. Он бросил взгляд на волны, на суденышко, то залетавшее вверх на
гребни, то проваливавшееся вниз. Что-то неприятно обрывалось внутри, в
животе... Гурий, вцепившись в борт, прижавшись к нему, мотал взлохмаченной
непокрытой головой и ловил ртом воздух. Его укачало.
-- Держись, Гурка-а-а! -- опять крикнул отец. Он принял неожиданное
решение не поворачивать в этом месте, а пройти еще немного вверх по губе:
"Ежели круто повернуть, можно сломать руль, да и коч захлестнет, а то и
опрокинет".
Герасим и Никифор работали веслами, полагаясь во всем на кормщика.
Гурий справился со своей слабостью, вытер лицо рукавом и принялся
вычерпывать воду. Аверьян, улучив момент, когда ветер ослаб, плавно положил
руль влево. Коч, описав дугу, стал носом против ветра.
-- Гурий, бери весло! -- скомандовал отец, и сам, оставив руль, взялся
грести. Вчетвером стало легче подниматься в обратном направлении.
Избежав крутого поворота и риска, Аверьян привел коч к мысу Заворот с
подветренной стороны. Сразу стало тише. Ветер проносился над головами.
Поморы, собрав остаток сил, подошли к берегу, чтобы отдохнуть и привести в
порядок судно. Дальнейший путь был менее опасен.
Через три дня после основательной трепки у Заворота, после нелегкой
работы веслами и путешествиями вверх по реке Таз с отмелыми, кое-где
всхолмленными, местами болотистыми, а местами сухими песчаными берегами они
увидели наконец Мангазею.
Короткое северное лето шло под закат, белые ночи кончились. Солнце все
глубже и основательней пряталось за горизонт, на деревьях начинала блекнуть
и желтеть листва. Все чаще небо заволакивало тучами, и оно становилось
по-предосеннему хмурым.
Два дня назад на Мамеевском мысу, где стоял острожек, стрелецкий
десятник сказал Аверьяну:
-- В Холмогорах-то зимовать вам несподручно, дак за тыщу верст сюда на
зимовку явились?
Аверьян вспомнил десятника, его куцую рыжеватую бороденку, сварливый
голос и маленькую щуплую фигурку. И впрямь, в пути Бармин ухлопал больше
трех месяцев -- кусок весны и все лето, и предстояло теперь проводить зиму в
чужом, незнаемом месте с неведомыми людьми.
Коч подошел к Златокипящей под вечер. Уж потемнела вода в Тазу-реке,
смолкли в прибрежных кустах птицы, загустилось синевой облаков небо. Гребцы
увидели на правом берегу Таза, на холме, крепостные стены с башнями по
углам. Из-за стен высовывались тесовые крыши домов, а над ними царили, как
бы плывя в воздухе, купола Троицкой церкви. Островерхие крыши, верхушки
башен, бочки, врезанные в церковный шатер, золоченые купола с крестами --
все тянулось к небу. А внизу под стенами -- вода, и город словно вставал
прямо из речных глубин. Холмогорцы перестали грести, коч остановился и
поплыл обратно по течению. Мангазея, окруженная с трех сторон лесом, стала
удаляться. В воде был виден -- основанием вверх -- второй город, отражение
первого. Все кругом синевато-сиреневое, словно подернутое дымкой.
Артельщики, спохватившись, взялись за весла, не сводя с крепости
зачарованных глаз. Гурий, затаив дыхание, любовался столь прекрасным
зрелищем. Волшебным, неведомым, таящим бездну загадок представлялся город в
его воображении.
Совсем неожиданно церковные купола вспыхнули, загорелись, будто
огненные, кровли домов и башен стали малиновыми, и над обламом1 стены что-то
заблестело, словно глаз какого-то чудища. Облака над городом засветились
карминово-фиолетовыми красками на желтовато-белых, словно клубы густого
Нук остановился посреди поляны в растерянности, подняв лапу и вертя
хвостом. Вид у него был уморительный и жалкий. Еване не выдержала и
рассмеялась: "Ай, какой скверный пес! Зачем испугал соболей?" Девушка
подошла к нему, невысокая, с непокрытой головой, с косичками, связанными за
ушами цветными лоскутками.
Наконец Нук заметил Черного Соболя, сидевшего на верхушке ели. Соболь
смотрел вниз на собаку, словно подразнивая ее. Увидев, что пес не один, а с
человеком, Черный Соболь перепрыгнул на другую, рядом стоящую ель, спустился
по ней на землю и скрылся в зарослях.
Пес залаял зло и раздосадованно, суетясь без толку по поляне. Еване
строго прикрикнула на него:
-- Перестань шуметь! Иди рядом!
Она повернула назад, к дому, все думая об этих двух соболях, которые
играли и резвились на поляне.
В конце ямальского волока, в устье реки Се-яха, на выходе в Обскую губу
летом того года Мангазея держала стражу -- четверых стрельцов. Служивые жили
на правом берегу реки Зеленой в избушке с русской глинобитной печью, нарами,
на которых лежали постели, набитые сеном. Лесу в этих местах не было, и
жилье построили из чего пришлось: из бревен и досок, привезенных с собой, из
глины и камня. Рядом была сделана избушка для ночлега путешественников. Под
берегом у приливной черты, стрельцы устроили крохотную баньку с каменкой.
Имелся и погреб для хранения съестных припасов. Возле жилья на кольях
сушились сети, тут же была развешана вялиться рыба.
Для рыбной ловли стрельцы имели лодку. На ней выезжали с неводом на
реку, а когда было тихо -- рыбачили и в Обской губе. Для возвращения в
Мангазею имелся большой морской карбас с парусом.
Зимой стражи не было из-за лютых холодов и непроходимости ямальского
волока. А летом стрельцам здесь жилось привольно, несмотря на суровый
климат. Дичи и всякого зверья, как и рыбы, водилось в изобилии. Стрельцы
охотились на тундровых куропаток, прилетных гусей и уток. В реке ловили
саженных щук, нельму, а иной раз и осетра. В губе промышляли пыжьяна, чира1.
Иной раз удавалось и подстрелить на мясо дикого оленя.
______________
1 Пыжьян, чир -- разновидности рыб.
Торговые люди проходили через Ямал редко, досматривать было почти
некого, и стрельцы жили в свое полное удовольствие. На сытных харчах они
отъедались к осени, как монастырские игумены, становились неповоротливы и
толсты. В Мангазею возвращались с благоприобретенным жирком под кожей, с
отращенными холеными бородами и привозили с собой полный карбас мясных и
рыбных припасов -- сушеных, вяленых, соленых и свежих.
В этот караул служивые шли охотно, ради отдыха, речного и морского
промысла на даровых казенных хлебах и денежном довольствии. И хотя караулить
было нечего и некого, стрельцы все же службу несли исправно. Круглые сутки
на берегу сидел дозорный.
В канун ильина дня стрельцы помылись в бане и рано легли спать, чтобы
наутро, как следует по русскому обычаю, встретить праздник Ильи Пророка. Его
широко отмечали всюду, где только есть православный русский человек. По
старому стилю он приходился на 20 июля. С Ильей были связаны народные
приметы: "До ильина дни в сене пуд меду, а после ильина дни -- пуд навозу",
-- гласила пословица, связанная с сенокосом. В средней России пчеловоды
говаривали: "До ильина дни в цветах много сладкого соку".
На Ямале сенокосом не занимались, пчел не держали, однако ильину дню
воздавали должное.
Караул сменился в полночь. Заступивший на дежурство стрелец добавил в
костер дров, уселся поудобнее на положенном возле кострища бревне, пристроил
рядом мушкет и, запахнув поплотнее кафтан, задремал. Белая ночь, чуть
потемневшая к концу июля, была тиха и задумчива. Под обрывом струилась река,
от течения качались в воде осока-резунья да хвощ. На камне неподвижно стоял
кулик на тонких ножках, и хвост у него дрожал, словно эта приречная птаха
озябла от сырости.
На другом берегу по низинам стлался парным молоком туман. Солнце, едва
зайдя за горизонт, тут же показало из вод Обской губы свой багровый край.
Навстречу солнцу с верховьев реки двигалось судно, похожее на большой
морской карбас. Гребцы, видимо, устали и взмахивали веслами редко и тяжело.
Это был коч холмогорцев. Аверьян, оглядывая берега, приметил костерок и
возле него фигуру. Поморы несказанно удивились, впервые за два с лишним
месяца встретив на своем пути человека.
Коч повернул к берегу и ткнулся носом в песок под обрывом, на котором
горел маленький костерок. Герасим неосторожно стукнул веслом о борт. Стрелец
вздрогнул, протер глаза, схватился за мушкет. Стоя в носу коча, Аверьян
различил стрелецкий кафтан, крикнул:
-- Эй, служивый, не стреляй! Сперва поговорим!
Он сошел на берег и направился к костру.
-- Ружье-то, поди, не заряжено! -- Аверьян снял с головы шапку и
подбросил ее вверх. Грянул выстрел. Шапку Бармина стрелец продырявил, словно
гуся на взлете. Аверьян поднял ее, осмотрел, покачал головой: -- Хорош
стрелок! Чей будешь? Тобольский али мангазейской?
Стрелец, снова зарядив мушкет, строго и неприступно стоял в
выжидательной позе. Из караульной избы взбудораженные выстрелом, наскоро
одетые выбегали остальные стрельцы. Старшой Михаиле Обрезков успел нацепить
саблю, и она билась ножнами о голенище сапога.
Обрезков хотел было спросить грозно, начальственным голосом: "Кто
такие? Откуда? Зачем?" Но с самой весны так истосковался по людям, ему так
надоело смотреть на одни и те же лица своих сослуживцев, что он смягчился и
сказал путешественникам добродушно и миролюбиво:
-- Милости просим, дорогие гости! Откуда пожаловали? Видать, с Поморья?
С Печоры али с Пинеги?
-- Из самих Холмогор! -- с достоинством ответил Аверьян, сняв
простреленную шапку и поклонившись.
-- Из Холмогор? -- удивился стрелец и вдруг изо всей силы обнял
Аверьяна. -- Счастливые, видать, под праздник пришли! Таким гостям мы
вдвойне рады. Только сперва надо службу соблюсти. Ты уж не обидься. Бумага у
тя есть какая ни то?
-- Есть, есть, -- Аверьян вытащил из-за пазухи кожаный мешочек, что
висел на ремешке на шее, вынул из него грамотку, полученную перед отъездом в
Холмогорах. Стрелец стал ее читать:
"Дана грамота холмогорскому вольному крестьянину и промышленнику
Бармину Аверьяну, сыну Петрову, о том, что промышленник оный человек
православный, звания достойного, поведения благонравного, отправился своим
коштом для промышленного и торгового дела в Мангазею. И просят в оном деле
препятствий ему не чинить, а во всем оказывать подмогу. А идут с ним на его
коче трое холмогорцев: Никифор Деев, сын Григорьев, Герасим Гостев, сын
Офонасьев, и сын оного Аверьяна шошнадцати лет по имени Гурий. И все они
люди тоже порядочные, уважаемые, и о том составлена грамота 1609 года апреля
28 дни с ведома архиерея да воеводы. А составил грамоту и скрепил оную
печатью подьячий воеводского приказа Леонтий Струнников..."
Пока старшой, шевеля губами, читал грамоту. Гурий с любопытством
разглядывал стрельцов, одетых в кафтаны, высокие сапоги. На головах у них
красовались лихо заломленные островерхие шапки. Через плечо, на берендейках1
в кожаных гнездах, -- мушкетные заряды.
_____________
1 Берендейка -- перевязь через левое плечо, к которой привешены
были патроны, заряды в берендейках -- трубочках.
-- Грамота как следует быть, -- сказал Обрезков. -- Думку твою,
холмогорец, угадываю: идешь промышлять соболей кулемками да кошельком?
Так-так. Но придется тебе, мил человек, заплатить проходную пошлину в
воеводскую казну: шесть гривен1 серебром. Тогда и весь спрос с тебя.
Пойдем-ка...
_______________
1 Здесь: шесть гривенников (шестьдесят копеек).
Аверьян и стрелец ушли в землянку. Остальные служивые стали осматривать
коч, дивовались тому, как крепко и ладно он сшит. Потом долго говорили с
холмогорцами, сидя на берегу.
Стрельцы были рослы, сильны, с упитанными розовощекими лицами, одеты
опрятно. И во всем у них был порядок: в жилье скамьи чисто выскоблены, на
столе -- полотняная набойчатая скатерть.
Промышленники за долгий путь исхудали, одежка-обувка у них
поизносилась, пообтерхалась, Герасим первым делом спросил:
-- А банька у вас есть? Мы ить, как из дому вышли, не мылись.
-- Есть, есть, спроворим быстро! -- засуетились хозяева.
Затопили баню, наносили воды, и вскоре путешественники хлестались на
жарком полке веником, с наслаждением мылись горячей водой из большой
деревянной шайки. Герасим, охаживая себя веником, стонал на полке:
-- Ух... добро! А ну, поддай еще! Ой, как хорошо, братцы! Знать, добрая
душа поставила тут, в конце волока, караульщиков. Вот догадались мангазейцы!
На все шесть Аверьяновых гривен намоемся!
Из бани выбегали красные, распаренные, кидались в реку, бултыхались,
плавали, отфыркивались.
А потом угощались, за столом в честь святого Ильи. Для поморов это был
праздник вдвойне: и волок трудный прошли, лямками перетаскивая коч из реки в
озера, и к Обской губе выбрались. Отсюда уж, кажется, видно: мангазейский
соболь хвостом помахивает, кулемки ждет...
-- Соболя нынче даются дорогой ценой. Не то что раньше, -- сдержанно
сказал Мйхайло Аверьяну, когда они сидели вдвоем на берегу, а все остальные
спали. -- Ты в Мангазее бывал раньше-то?
-- Не доводилось. Слыхивал, что там слободка есть. Избы да амбары,
промышленниками срубленные. А после говорят, острог возвели...
-- Теперь уже не острог -- крепость. И не слободка, а город дивный,
первостатейный. Изб в крепости много, воеводский двор, таможня, съезжая,
аманатская изба, караульная -- все есть. Да и на посаде изб немало. Две
цервки. Людное место, бойкое. По весне боле тыщи народу на торг собирается:
самоеды, остяки, купцы из Тобольска, Борисова. Теперь, брат, Мангазею не
узнать! Диву даешься: за каких-то пять годиков расцвел город. Но есть у меня
предчувствие, что выловят кругом зверье, -- замрет Мангазея. Торговли не
будет, и народ на другие места потянется...
Михаило умолк, подбросил в костерок дров и продолжал:
-- Соболей уж и теперь много повыловили. Редки они стали, да и дороги.
Сам посуди: охотник царю ясак платит, воеводе платит, затем общинникам, кои
город содержат, да одного зверя сборщику ясака отдает, да подьячему, да
караульщикам... Сколько у него остается мехов-то? Всего ничего. Ты, вижу,
промышленник небогатый, купец невеликой. Руки дрожали, когда шесть гривен
отсчитывал пошлины. На деньги тебе мехов не накупить. Надейся, стало быть,
на свой труд да на удачу в промысле. Зимовать будешь?
-- Придется, видно, -- ответил озадаченный Аверьян. -- Соболя ведь
зимой промышляют.
-- Ну, зимовка будет нелегкая. Харчей надо немало, одежды, припасов.
Так что на дешевый товар не рассчитывай, -- стрелец умолк.
-- Понял, братец, -- сказал Аверьян. -- Спасибо за советы. Как бы
трудно ни было -- обратно ни с чем не пойдешь.
-- Желаю удачи тебе, холмогорец, и людям твоим!
-- Еще раз благодарствую.
-- Знаешь, как идти дале? -- спросил стрелец.
-- Путь плохо знаю. Иду лишь по лоции.
-- Ну, лоция лоцией, а я тебе дам совет: пойдешь губой напрямик до
Заворота, где обская вода с тазовской встречаются. Тут и самое опасное
место. Бивало у Заворота кочи о каменья, а то и льдины зажимали суденышки,
ежели ветер с полночи. Там гляди в оба! Ну, а Тазовской губой идти легче,
вода спокойнее. Прощевай! Авось по осени встретимся в Мангазее. Мы вернемся
домой перед ледоставом.
За сутки артельщики немного отдохнули. Аверьян покинул гостеприимный
стрелецкий стан и пошел Обской губой дальше к своей цели.
Мангазейский воевода Иван Нелединский в своей канцелярии разбирал
судные дела и жалобы, венчая их приговором. Он сидел за столом, покрытым
тканой зеленой скатертью с голубыми узорами по кромке, расстегнув воротник
кафтана: в комнате было жарко натоплено, пахло дымком. Слуги, видно, недавно
закрыли печь. Воевода недовольно морщил нос. Вьющиеся черные волосы его были
расчесаны на прямой пробор. Из-под выпуклого лба и широких бровей сердито
глядели цепкие ястребиные глаза. Борода у воеводы курчава, окладиста. Лицо
белое, упитанное. На руках -- золотые перстни с камнями.
В небольшое оконце с тонким свинцовым переплетом видна площадь с
проходящими и проезжающими мангазейцами. Верхушка Троицкой церкви сверкала
куполами.
Сбоку у стола примостился длинноволосый подьячий1 с толстоносым
хитроватым лицом. Губы у него узкие, злые. Перед подьячим -- бумага,
бронзовая чернильница с маленькими ушками для подвески к поясу на шнурке. В
руке -- гусиное перо, только что очиненное.
_________________
1 Подьячий -- мелкий чиновник, писец в канцелярии (приказе).
Стрелецкий голова Иван Батура пришел к воеводе с докладом о
происшествиях в мангазейской вотчине за последние дни.
-- Позавчера стрельцы приволокли в съезжую язычника по имени Тосана.
Был он зело пьян, а при нем нашли порох и пули в количестве изрядном, --
говорил Батура, стоя перед воеводой. Он был высок и чуть наклонял голову,
чтобы не задеть за низкую притолоку. -- Когда самоед проспался, стали
пытать, где он взял огневой припас. А он поведал, что припас оный весной
купил у купцов, имени коих не ведает, спрятал на посаде, а нонче хотел
увезти в становище. Где прятал -- не сказал. Ну, припас, понятное дело,
отобрали, самоеда выпороли и отпустили.
-- Для чего отпустили? -- спросил воевода. -- Не выпытав, у кого взял
порох да свинец, нельзя было выпускать! Забыли, как осаждали крепость пять
лет назад? Еще того не хватало, штобы туземцы в нас нашими же пулями палили?
Где он теперь, этот самоед?
-- Откочевал неведомо куда.
Воевода недовольно хмыкнул.
-- Сыскать. Допросить снова. Откуда туземцам взять огневое зелье, как
не у стрельцов? Русские охотники не продадут -- у самих мало. Утекает порох
с пулями из твоих кладовок! А куда? Войны нет, в стрельбе надобности тоже
нет. Сам виноват: за стрельцами плохо следишь, -- выговаривал воевода. --
Сыскать самоеда!
-- Будет исполнено, -- поспешно заверил Батура. -- А кладовки свои
проверю, все припасы огневые на весах перевешаю и опечатаю.
-- Проверь-ко, проверь! Ну, что еще?
-- Из Инбацких краев, с верховьев Таза, самоеды приезжали. Челом били.
Жаловались, што шайка лихих людей ночью налетела на стойбище. Все добро
туземцев перетряхнули, искали меха да золото-серебро. Двух молодых самоедок
в лес утащили. Надругались над ними, потом отпустили... Зело сердиты были
старшины. Еле успокоил. Обещал воров сыскать и наказать.
-- Ищи ветра в поле! -- раздраженно бросил воевода. -- Видать, из
беглых литвинов да поляков!.. Мало ли их по лесам шатается после того, как
вором Лжедмитрием из пушки на Москве выстрелили. Смуту сеют, беспокойство. А
ну, как опять туземцы к крепости подступят?
Батура растерянно развел руками.
-- Старшины говорили, что лихие люди ругались по-русски. Не поляки,
видно, разбой чинят...
Нелединский вздохнул, подумав, обратился к подьячему:
-- Напиши грамоту во все ясачные зимовья: беглых людей ловить, зело
виноватых -- в колодки и в Тобольск. Мене виноватых гнать в шею из этих
мест. Разбоя в самоедских да остяцких становищах не чинить. А отвечать за
все -- ясачным сборщикам со стрельцами и казаками. Головой!
Перо подьячего заскрипело по бумаге.
-- Ну, што еще?
-- Ясачного сборщика Рогачева пымали. Присвоенных мехов не нашли при
нем. Посадили в погреб. Стражу крепкую приставили.
-- Поймали-таки! Сколь же он все-таки утаил мехов?
-- Стоит на своем: соболей не утаивал, с охотников взяток не брал...
-- Врет! Допросить хорошенько. С пристрастием!
-- Будет исполнено.
Отпустив Батуру, Нелединский задумался. Его тревожило, что за последнее
время в мангазейском крае не стало порядка. По лесам бродят и разбойничают
лихие люди. Ясачные сборщики заворовались, и не известно, кто крадет
казенный порох да продает на сторону. Народ стал дерзок, не повинуется
закону. Царю Василию Шуйскому не до Мангазеи: еле справился с Ивашкой
Болотниковым. Да и в его окружении, царевом, среди боярства, слышно, идут
раздоры. Недолго, видно, править Шуйскому. Ох, дела! Москве не до Сибири в
эти времена. Дай бог престол от врагов уберечь. Здесь надобно полагаться
только на свои силы.
*
* *
Стрельцам было наказано: кто увидит Тосану или узнает, где стоит его
чум, немедля схватить ненца и доставить его к воеводе. Узнав об этом.
Лаврушка порядком перетрусил. Сменившись с караула, он оседлал коня и
поскакал по берегу Таза, предполагая, что Тосана поставил свой чум
где-нибудь у реки: оленьего стада у него нет, зверя летом в тайге не
промышляют, и Тосана, наверное, ловит рыбу, запасая ее впрок.
В своих предположениях Лаврушка не ошибся. Часа через три пути он
наткнулся на чум Тосаны.
Ненец развешивал вялиться рыбу, когда стрелец подъехал на маленькой
мангазейской лошадке. Казалось, не конь везет Лаврушку, а он, защемив
лошадку меж ног, тащит ее по мягкой торфянистой тропке...
-- Здорово, Тосана! -- крикнул стрелец, слезая с седла. -- Как ловится
рыба? Живешь каково?
Тосана, словно бы не замечая Лаврушку, продолжал свое дело. Наконец он
обернулся и, кивнув Лаврушке, сел на бревно.
-- Дорово! -- отрывисто бросил он, отводя в сторону взгляд. -- Садись.
Гостем будешь.
Лаврушка привязал коня к дереву, сел рядом.
-- Чего сердишься? -- спросил он. -- Это не тебе надо сердиться, а мне.
Пошто свалился пьяный на улице? Я же тебя оставлял в избе! Пошто в съезжую
попал? Хорошо, хоть обо мне не проговорился. И на том спасибо.
Тосана вздохнул.
-- Огненная вода подвела. Шибко подвела...
-- Я ведь тебе не навязывал. Ты сам просил.
-- Сам. Верно. Пойдем в чум. Угощать буду.
-- Спасибо. Мне некогда. Я по делу. В щель меж шкурами чума за приезжим
внимательно следили черные глаза Еване. Девушка ждала, не будет ли стрелец
угощать дядю вином.
-- Какое дело? -- Тосана настороженно глянул на стрельца.
-- Уезжай отсюда. Поскорее. Воевода сердит, ищут тебя. Попадешься --
несдобровать. Будут пытать, где взял порох-свинец. Проговоришься -- и мне
крышка.
Тосана вздохнул, долго думал. Наконец сказал:
-- Ну и времена пришли! С земли, где мой отец кочевал, где отец отца
кочевал и еще многие кочевали, -- уходить?
-- Ничего не поделаешь. Голова дороже.
-- А ты правду говоришь?
-- Вот те крест, святая икона! -- Лаврушка перекрестился. -- Уезжай
сегодня же. Не то схватят. Розыск объявлен. Пропадешь.
-- Ладно, уеду. Мне недолго чум собрать.
Лаврушка поднялся с бревна, подошел к коню, подтянул подпругу, вскочил
в седло.
-- Ну, прощай. Гостевать у тебя некогда. Скоро заступаю в караул. Помни
мой совет. -- Стрелец подумал, вынул из-за пазухи мешочек. -- На, держи!
Малость припасов тебе. Помни: я тебе не враг, а друг. Тосана поблагодарил,
проводил взглядом вершника1. К вечеру он сложил на нарты пожитки и уехал на
лесные озера.
______________
1 Вершник -- всадник.
Стрелец Михаило Обрезков недаром предупреждал Аверьяна об опасности,
таившейся близ мыса Заворот, при слиянии Тазовской губы с Обской. Едва коч
покинул стоянку в устье реки Зеленой, ветер переменился и подул с севера
вдоль Обской губы. Небо заволокло низкими, тяжелыми тучами, и на головы
промышленников обрушились потоки дождя. Шквальный ветер, хоть и был
попутным, мешал воспользоваться парусом. При малейшем отклонении от курса
коч могло перевернуть. С моря в губу нагнало много воды со льдом.
Аверьян, чуть ли не всем телом навалившись на руль, с трудом держал
судно по курсу. Валы были высоки и свирепы, и его с кормы обдавало водой,
как из бочки. Герасим и Никифор сидели на веслах, помогая удерживать коч в
нужном направлении. Длинные и прочные весла гнулись, казалось, вот-вот
сломаются. Гурий держал наготове багор, и если к бортам приближались льдины,
отталкивал их. Хоть они были невелики и редки, на такой волне все же могли
повредить борт.
Груз, уложенный на деревянном настиле на днище, укрытый парусиной и
увязанный, при таком проливне-дожде и волнах могло подмочить и сверху и
снизу. Отец велел Гурию отливать воду. Паренек взялся за черпак, не забывая
следить за льдами. Он то и дело терял равновесие -- коч кидало из стороны в
сторону -- и цеплялся за что придется.
Бармин всматривался в сумеречность полярного ненастного дня и
беспокоился, как бы не проскочить мыс, а за ним и Тазовскую губу, которая
ответвлялась от Обской изогнутым рукавом к востоку.
Надо приближаться к восточному берегу, где находился этот мыс. Аверьян
чуть положил руль влево. Теперь волны пошли наискосок к борту, болтанка
усилилась, вода плескала в коч. Гурию работы прибавилось. К тому же отец
велел убрать мачту. Юноша долго возился с железной скобой, которой мачта
крепилась к носовой банке, наконец высвободил ее, но не смог удержать на
весу: тяжела. Верхним концом мачта упала за борт.
-- Держи-и-и! Гурка-а-а! -- предостерегающе закричал отец, и Гурий,
собрав силы, стал вытаскивать мачту. В лицо ударяли брызги -- то ли с неба,
то ли с моря, не разберешь. Он зажмуривал глаза, почти ничего не видя. Но
все-таки выволок мачту из пучины, положил ее вдоль борта.
-- Воду отлива-а-ай! Пошевеливайся! -- опять кричал отец.
Гурий снова взялся за черпак. Гребцы видели старания парня, понимали,
что с непривычки ему трудно, а помочь не могли. Весла нельзя было выпускать
из рук.
Наконец впереди слева показался долгожданный мыс. Коч стало прибивать к
нему ветром. Но мыс надо еще обогнуть и зайти в Тазовскую губу с
подветренной стороны. Где-то тут должны быть и отмелые места, каменные
гряды. А где? Кто их знает... Вода кипит, волны дыбятся, ничего ре видать.
Аверьян стал держаться дальше от берега, рассудив, что на глубине опасность
сесть на мель меньше.
Коч понесло мимо мыса вдоль Обской губы. Чутье опытного морехода
подсказало Аверьяну, что именно здесь теперь надо круто и сразу поворачивать
судно влево. Он бросил взгляд на волны, на суденышко, то залетавшее вверх на
гребни, то проваливавшееся вниз. Что-то неприятно обрывалось внутри, в
животе... Гурий, вцепившись в борт, прижавшись к нему, мотал взлохмаченной
непокрытой головой и ловил ртом воздух. Его укачало.
-- Держись, Гурка-а-а! -- опять крикнул отец. Он принял неожиданное
решение не поворачивать в этом месте, а пройти еще немного вверх по губе:
"Ежели круто повернуть, можно сломать руль, да и коч захлестнет, а то и
опрокинет".
Герасим и Никифор работали веслами, полагаясь во всем на кормщика.
Гурий справился со своей слабостью, вытер лицо рукавом и принялся
вычерпывать воду. Аверьян, улучив момент, когда ветер ослаб, плавно положил
руль влево. Коч, описав дугу, стал носом против ветра.
-- Гурий, бери весло! -- скомандовал отец, и сам, оставив руль, взялся
грести. Вчетвером стало легче подниматься в обратном направлении.
Избежав крутого поворота и риска, Аверьян привел коч к мысу Заворот с
подветренной стороны. Сразу стало тише. Ветер проносился над головами.
Поморы, собрав остаток сил, подошли к берегу, чтобы отдохнуть и привести в
порядок судно. Дальнейший путь был менее опасен.
Через три дня после основательной трепки у Заворота, после нелегкой
работы веслами и путешествиями вверх по реке Таз с отмелыми, кое-где
всхолмленными, местами болотистыми, а местами сухими песчаными берегами они
увидели наконец Мангазею.
Короткое северное лето шло под закат, белые ночи кончились. Солнце все
глубже и основательней пряталось за горизонт, на деревьях начинала блекнуть
и желтеть листва. Все чаще небо заволакивало тучами, и оно становилось
по-предосеннему хмурым.
Два дня назад на Мамеевском мысу, где стоял острожек, стрелецкий
десятник сказал Аверьяну:
-- В Холмогорах-то зимовать вам несподручно, дак за тыщу верст сюда на
зимовку явились?
Аверьян вспомнил десятника, его куцую рыжеватую бороденку, сварливый
голос и маленькую щуплую фигурку. И впрямь, в пути Бармин ухлопал больше
трех месяцев -- кусок весны и все лето, и предстояло теперь проводить зиму в
чужом, незнаемом месте с неведомыми людьми.
Коч подошел к Златокипящей под вечер. Уж потемнела вода в Тазу-реке,
смолкли в прибрежных кустах птицы, загустилось синевой облаков небо. Гребцы
увидели на правом берегу Таза, на холме, крепостные стены с башнями по
углам. Из-за стен высовывались тесовые крыши домов, а над ними царили, как
бы плывя в воздухе, купола Троицкой церкви. Островерхие крыши, верхушки
башен, бочки, врезанные в церковный шатер, золоченые купола с крестами --
все тянулось к небу. А внизу под стенами -- вода, и город словно вставал
прямо из речных глубин. Холмогорцы перестали грести, коч остановился и
поплыл обратно по течению. Мангазея, окруженная с трех сторон лесом, стала
удаляться. В воде был виден -- основанием вверх -- второй город, отражение
первого. Все кругом синевато-сиреневое, словно подернутое дымкой.
Артельщики, спохватившись, взялись за весла, не сводя с крепости
зачарованных глаз. Гурий, затаив дыхание, любовался столь прекрасным
зрелищем. Волшебным, неведомым, таящим бездну загадок представлялся город в
его воображении.
Совсем неожиданно церковные купола вспыхнули, загорелись, будто
огненные, кровли домов и башен стали малиновыми, и над обламом1 стены что-то
заблестело, словно глаз какого-то чудища. Облака над городом засветились
карминово-фиолетовыми красками на желтовато-белых, словно клубы густого