Болдуин Д. Комната Джованни

когда Джованни просил у Жака денег, тот ему не дал. Я промолчал.
- Говорят, он начал курить опиум, - продолжал Жак, - на него и нужны
были деньги. Ты слыхал об этом?
Да, я уже об этом слышал. Это были газетные домыслы, но у меня были все
основания верить им: я помнил, в каком безысходном ужасе и отчаянии
находился Джованни. Это и привело его к катастрофе. Помню, он говорил мне: -
Мне так хочется убежать из этого грязного мира, je veux m'evader, я не хочу
больше заниматься любовью, этой грязной, плотской любовью!
Жак ждал, что я скажу. Я смотрел на улицу. "Джованни умирает", - думал
я и пытался представить себе, что Джованни никогда, никогда больше не будет.
- Ты-то, надеюсь, понимаешь, что я тут ни при чем? - сказал, наконец,
Жак. - Я не дал ему денег, но знай я, что произойдет, то отдал бы ему все,
что у меня есть, Мы оба знали, что он врет. -А вы с ним, - продолжал Жак, -
вы с ним были счастливы?
- Нет, - ответил я и поднялся, - уж лучше бы он не уезжал из Италии,
жил бы у себя в деревне, сажал маслины, бил жену и плодил детей.
- Он любил петь, - вдруг вспомнил я. - Останься он в деревне, может,
прожил бы там всю жизнь и умер семейным человеком.
И тут Жак сказал фразу, крайне удивившую меня. Когда люди сильно
взволнованны, они часто говорят удивительные вещи. Иногда они даже удивляют
самих себя. Вот и Жак бросил фразу, которая до крайности удивила меня.
- Никому не дано найти свой рай, - сказал он, а потом добавил, -
интересно, почему?
Я ничего не ответил, попрощался и ушел. Хелла давно уже вернулась из
Испании, мы как раз договорились снять здесь домик, и я должен был с ней
встретиться.
С тех пор я часто размышлял над словами Жака. Вопрос, конечно, банален,
но беда в том, что и жизнь банальная штука.
Все мы идем по одной и той же темной дороге и, когда нам уже кажется,
что впереди забрезжил свет, мы попадаем на самую темную и коварную тропинку.
Правильно сказал Жак: никто не может добраться до рая. Разумеется, рай Жака
совсем не похож на рай Джованни. У Жака он ассоциируется с молодыми
футболистами, а у Джованни - с прекрасными девственницами. Но дело совсем не
в этом. Не знаю, наверное, у каждого есть свой рай, но никому не дано
попасть туда до самого смертного часа.
Сама жизнь предлагает нам выбор: или-или. Всю жизнь вынашивать мечту о
рае или навсегда похоронить ее в памяти; нужно обладать мужеством, чтобы
вынашивать эту мечту, и не меньше требуется мужества, только совсем иного
свойства, чтобы о ней не помышлять. А тот, кто умудряется делать и то и
другое одновременно - герой. Люди, которых преследуют мысли о рае,
постепенно сходят с ума, сходят с ума от боли, которую причиняет им утрата
чистоты, от грязи, в которой медленно захлебываются. Но и те, кто не думает
о рае, тоже сходят с ума; они сходят с ума от того, что их гнетет чистота, -
они ее ненавидят: Так и делится мир на сумасшедших, которые вынашивают мечту
о рае, и безумцев, которые даже не помышляют о нем. Герои же встречаются
крайне редкое
Жак не пригласил меня к себе поужинать, потому что сбежал его повар.
Они вообще у него долго не задерживались. Жаку удавалось каким-то образом
заполучать в повара молоденьких мальчиков, и, конечно, как только те
осваивались в Париже, они понимали, что стряпать - это самое последнее, чего
они хотят в жизни. Обычно они или возвращались домой, или оказывались на
улице, в тюрьме или Индокитае.
Мы встретились с Жаком в уютном ресторанчике на улице Гринель и за
первым же аперитивом сошлись на том, что он одолжит мне десять тысяч
франков. Жак был в отличном настроении, я, разумеется, тоже не унывал, а это
значило, что потом мы отправимся выпить в любимый бар Жака - шумный, тесный,
плохо освещенный подвальчик с сомнительной, или, вернее, ни у кого не
вызывающей сомнений, вполне определенной репутации. Время от времени полиция
совершала налеты на этот кабачок, хотя, по правде говоря, происходило это не
без ведома patron Гийома, который, в свою очередь, предупреждал своих
завсегдатаев, чтобы те запаслись надежными документами или не появлялись
вовсе.
В тот вечер, помню, народу в баре было больше, чем обычно, стоял гвалт.
Кроме постоянных посетителей, набралось много случайных гостей, которые с
любопытством глазели по сторонам. Сидело несколько шикарных парижанок со
своими сутенерами, а, может, любовниками или дальними родственниками,
приехавшими из провинции, - кто их разберет. Дамы были крайне оживлены,
пили, в основном, сами, а их спутники держались довольно скованно. Здесь,
как всегда, были пузатые, очкастые мужчины с алчными, подчас полными
отчаянья глазами, тонкие, как лезвие ножа, мальчики в джинсах: трудно
сказать, чего они искали в этом баре - крови, денег, а, может, любви? Они
сновали взад и вперед, клянчили то сигарету, то выпить, и в их глазах было
что-то жалкое и вместе с тем жестокое. Не обошлось, конечно, и без les
folles. Крикливо одетые, они вопили, как попугаи, обсуждая подробности
последней ночи, а ночи у них всегда были сногсшибательными.
Поздно ночью один из них вырвался в бар и сообщал сенсационную новость:
только что он (впрочем, они говорили друг друга "она") провел время с
кинозвездой или боксером. Les folles набрасывались на вошедшего, обступали
его, напоминая стаю павлинов, хотя и галдели, точно воробьи. У меня никак не
укладывалось в голове, что эти мальчики были кому-то нужны: ведь мужчина,
который хочет женщину, найдет настоящую женщину, а мужчина, которому нужен
мужчина, никогда не согласится иметь дело с ними. Вероятно, поэтому они так
громко хвастались своими победами. Среди них был один мальчик, который, как
мне говорили, днем работал на почте, а ночью появлялся в баре, нарумяненный,
в серьгах, с высоко взбитыми белокурыми волосами. Иногда он даже надевал
юбку и туфли на высоких каблуках. Держался он особняком, и Гийом любил
подойти к нему и поддразнить. Многие находили его симпатичным, а меня так
прямо воротило от этой тошнотворной пародии на человека. Ведь мутит же
людей, когда они видят, как обезьяна ест собственные испражнения. Людям не
было бы так противно, если бы обезьяна не казалась им пародией на самих
себя.
Бар находился практически в quartier от моего дома, и я, как правило,
завтракал в ближайших бистро, куда по утрам, когда закрывались соседние
бары, слетались эти ночные пташки. Иногда я там бывал с Хеллой, иногда один.
В бар Гийома я тоже раза два-три заглядывал и однажды, сильно набравшись,
даже произвел сенсацию местного значения: говорят, усиленно заигрывал с
каким-то солдатом. По счастью, я почти ничего не помнил, поэтому мне ничего
не стоило убедить себя, что такого произойти не могло, даже если я был пьян
в стельку. Во всяком случае, меня здесь знали, и я чувствовал, что здесь
спорили обо мне. Мне казалось, что я попал в странную секту, законы которой
суровы и непреложны, и теперь жрецы неотступно наблюдают за мной и по
особым, им одним понятным приметам пытаются разведать, есть у меня истинное
призвание стать их собратом или нет.
Отправившись к Гийому, оба мы, Жак и я, уже знали о новом бармене. Бар
притягивал нас, как магнит, как горящий очаг, у которого можно отогреться.
Смуглолицый бармен стоял, облокотившись о кассу, рассеянно потирал
подбородок и окидывал толпу нагловатым взглядом победителя. Казалось, он
стоял на крутом утесе и смотрел на море, т. е. на нас. Жак сразу загорелся.
Я почувствовал, как он, так сказать, сделал стойку, и мне придется все это
вытерпеть.
- Наверняка тебе не терпится познакомиться с барменом, - сказал я, - ты
моргни, я сразу же смоюсь.
Моя терпимость держалась на довольно шаткой основе, всего лишь на
понимании ситуации, я уже сыграл на этом, когда позвонил Жаку и попросил
взаймы денег. Мне было ясно, что не видать Жаку этого мальчика, и я
злорадствовал. Конечно, Жак мог купить его, если тот продавался, но раз он с
такой неприступностью держался на этих торгах, он без труда нашел бы себе
покупателя богаче и привлекательнее Жака. Я знал, что Жак это понимает. Знал
я и другое: за его пресловутой привязанностью ко мне скрывалось желание
избавиться от меня, желание презирать меня так же, как он презирает всю эту
армию мальчишек, без любви перебывавших в его постели. Я гнул свою линию,
прикидывался, будто мы с Жаком друзья, и ему ничего не оставалось, как
платить собственным унижением и подыгрывать мне. Я притворялся, что не
замечаю, как ярость вспыхивает в его светлых злых глазах и беззастенчиво
пользовался этим. С чисто мужской грубой прямотой я давал понять Жаку, что
дело его небезнадежно, и тем самым обрекал его на бесконечную надежду. Но я
понимал, что в барах такого сорта служу Жаку своеобразным забралом. Ведь я
был рядом с ним у всех на виду, и даже Жак начинал думать, что пришел сюда
со своим другом, что настроение у него отличное, и потому плевать на то, что
подкинет ему шалый и жестокий случай - он не станет довольствоваться его
телесными или духовными подачками.
- Ты не уходи, - сказал Жак, - лучше поболтаем. Я посмотрю на него
издали, зато деньги будут целы и никаких расстройств.
- Интересно, где Гийом его подцепил? - заметил я.
Но этот бармен был как раз тем молодым человеком, о котором Гийом мог
только мечтать, поэтому как-то не верилось, что Гийом действительно его
подцепил.
- Что будем пить? - спросил он нас. По его тону я догадался, что, не
зная ни слова по-английски, он понял, что мы говорили о нем, и полагал, что
мы его уже обсудили. - Unefine а 1'еаи, - сказал я. - Un cognac sec, -
сказал Жак.
Мы выпалили это такой скороговоркой, что я покраснел. Джованни чуть
заметно улыбнулся, и я понял, что он это заметил. Жак, истолковав по-своему
ухмылку Джованни, сразу же кинулся в атаку.
- Вы здесь недавно? - спросил он по-английски.
Джованни наверняка понял его вопрос, но предпочел разыграть полное
недоумение, поглядывая то на меня, то на Жака. Тот переспросил
по-французски. Джованни пожал плечами. - Я здесь уже с месяц, - ответил он.