Страница:
Пиночет поразился такой неосмотрительности. Создавалось ощущение, что сторож просто забыл, кто он и для чего здесь поставлен. Позади уходящего стража остались широко и гостеприимно открытые двери внутрь особняка.
Сторож запел – тихо и ужасающе фальшиво. Ногой поддал лежащий на тротуаре обломок дерева, и тот покатился, загремел на всю улицу. Лунный свет вспыхивал, падал ему на лицо, делая его похожим на какую-то застывшую маску. А когда страж подошел ближе, Пиночет с ужасом понял, что это в некотором роде правда. Лицо подходящего было напрочь лишено какого-либо выражения. Глаза открыты и сонны. И при этом он напевал!
Николаю вдруг стало неуютно на этой затемненной, вечно сырой улице, и впервые за сегодняшний день к нему в голову закралась мысль о том, куда же он ввязался. Как-то раз, в то блаженное время, когда Николай Васютко еще не низвергнулся в пучину одной-единственной всепоглощающей страсти, он посмотрел фильм, в котором людям прокручивали на экране специальный ролик, как бы наложенный на основной видеоряд. И после этого, стоило им сказать кодовую фразу, как они превращались в безвольных рабов, спящих на ходу и выполняющих все, что им прикажут. Вот и сторож теперь так выглядел.
Как зомби.
Пиночет бросил быстрый взгляд на Стрыя, но тот был спокоен. Может, у него мозгов не хватало, чтобы понять, что сторож не в себе. А может, просто он не смотрел того фильма. Неважно, главное – напарник не тушуется, а вон – даже поигрывает тяжелой монтировкой, шлепает ею по ладони.
Сторож теперь пел во весь голос. Дрожь брала от этого скрипучего пения, особенно в сочетании с неподвижным лицом. Ну, словно доблестный страж «Паритета» под кайфом!
Пиночет стоял теперь спиной к бывшему розоватому дому, напряженно вглядывался в подходящего и потому не видел, как в том самом одном-единственном окошке отодвинулась багровая штора и появился неясный человеческий силуэт, подобно зрителю, сидящему на балконе в театре, созерцавший творящееся внизу действо.
Все так же, с песней, сторож «Паритета» вошел в Саввин Овражек и миновал замерших в тени сообщников, пройдя всего в двух метрах от Пиночета и абсолютно не обратив на него внимания. Тот махнул Стрыю – давай, мол.
Двумя широкими шагами нагнав свою жертву, Малахов почти нежно опустил ей на голову монтировку. Плашмя, чтобы не убить. В инструкции говорилось, что это без надобности.
Песня оборвалась, и сторож повалился на сырой асфальт, напоследок гулко приложившись лбом. Все действо происходило почти в полной тьме, и лишь иногда проглядывающая луна помогала ориентироваться. Где-то далеко, может, у реки тоскливо взвыли бродячие псы.
Не говоря ни слова, напарники подхватили сторожа за ноги и поволокли в маленький палисадник, что имелся перед каждым домом в этом дрянном переулке. Там бессознательное тело не заметят, а если и заметят, то решат, что пьяный – алкаши частые гости в этом старом квартале.
– Все? – спросил неуверенно Стрый.
Пиночет кивнул и подтолкнул его в сторону Покаянной. Больше не скрываясь и даже гордо выпрямившись, они прошли к фасаду фирмы.
Вход чернел приглашающе. Красная лампочка над ним больше не мигала – зомбированный сторож отключил сигнализацию. По гладко оштукатуренным стенам прыгали и кривлялись неясные тени. Почему же так неуютно? В конце концов, Пиночет и Стрый не первый раз выходили на ночную охоту. Николай заставил себя думать о морфине – только об этих дающих райские ощущения капсулах. Стало легче.
Споро миновали вход, остановились на миг в темном вестибюле. Справа располагалась дверь в каморку сторожа – там было накурено и работал старенький черно-белый телевизор. Кадры быстро сменялись, и в комнатке становилось то светлее, то темнее, точь-в-точь как от луны на улице. Звук был выключен.
– Две двери, – сказал Пиночет, – одна в бухгалтерию, другая в кабинет. Скорее всего, сейф.
– А эта? – осторожно спросил Стрый.
Да, была еще одна дверь – массивная, темная, покрытая прозрачным лаком. В инструкции о ней не было ни слова.
– Счас, – произнес Васютко, – посмотрим.
Он неслышно пересек холл (только один раз под его шагами скрипнула старая половица), взялся за большую латунную ручку двери. Замер.
– Ты чего?! – спросил Стрый. В голосе этого болвана явственно слышался страх, за что Пиночету сразу же захотелось заехать ему по черепу той же монтировкой. Умеет Стрый раздражать, ничего не скажешь.
Васютко ничего не ответил, вслушиваясь.
Где-то тикали часы – наверняка большие, напольные, вон как громко отмеряют время. Что-то капало, на пороге слышимости свистел работающий телевизор.
Шорох за дверью. За этой самой, массивной. Пиночет вытаращил глаза. В инструкции говорилось, что в особняке никого нет.
Мог ли их непонятный работодатель ошибаться? Ладонь на латунной ручке ощутимо вспотела и стала мокрой. Нет, мокрым был весь Пиночет, он прямо-таки купался в собственном поту. В этот миг он вдруг понял, как ему страшно. Даже не страх – панический ужас. Но все-таки он не двигался, слушал.
За дверью снова зашевелились. А потом из-за нее раздался низкий вибрирующий звук, словно там работал какой-то огромный и старый двигатель, лениво крутящийся сейчас на маленьких оборотах. Васютко не мог определить его источник, и лишь когда припомнил случай из своего далекого детства, все стало на свои места.
Маленький Коля Васютко каждое лето бывал в деревне, где жили его немногие родственники. Он до сих пор хорошо помнил черноватую покосившуюся избушку, запущенный огород (времени работать у родичей не было, было время лишь на пьянство), ряд тонких пирамидальных тополей вдоль дороги. И помнил здоровенного злющего пса, что жил у соседей. Кавказская овчарка, лохматая, огромная, с мутным шальным взглядом. Ее всегда держали на цепи, после двух или трех случаев нападения на людей. Овчарка Колю ненавидела и, как только он приближался к забору, разделяющему его и соседский участок, издавала низкий, полный сдерживаемой злобы рык.
Ночами Коля строил планы сладкой мести, в которых псина гибла удивительно изощренными для семилетнего мальчика способами. После таких мечтаний не выросший еще Коля Пиночет с особым удовольствием мучил пойманных им беззащитных котят и щенят.
Звук за дверью был тем самым рыком. Не предупреждающим, а, скорее, предвкушающим. Собака вернулась?
Пиночет представил себе этого зверя за дверью – огромная (Николай вырос, но и она выросла вместе с ним, приобретя те же пропорции), шерсть вечно всклокочена и висит грязными сосульками. А главное – глаза – гноящиеся, отекшие и полные мутной ненависти и вместе с тем какой-то потусторонней разумности.
– Ну, чего там? – уже спокойнее спросил Стрый.
– Ничего... – сказал пересохшим горлом Васютко и отпустил ручку двери. На ней остались мокрые следы его пальцев. – Пусть прошлое остается за дверью.
– Чего? – вылупился его напарник, но тут Пиночет глянул на него и злобно зашипел:
– А канистра?! Канистра где, дурило тупорылое?! Ты что, ее забыл там, да?!
Лицо Стрыя выразило весь спектр раскаяния – от виноватого удивления до мучительного стыда. Он смотрел на свои пустые руки – так и есть, оставил канистру в переулке.
– Быстро за ней! – прошипел Пиночет и не удержался, сильно толкнул его в плечо. – Пошел, пошел, пошел!
Напарник поспешно покинул помещение и, громко топая, побежал за канистрой. Николай еще раз посмотрел на неоткрытую дверь, за которой сейчас было тихо. Потерпи, собачка, потерпи еще с полчасика, скоро тут будет много огня. Хватит и тебе.
У входа Стрый запнулся и чуть не упал, пробормотав под нос проклятие. Скоро вернулся назад, пыхтя от натуги и сжимая в руках крашенную зеленой краской двадцатилитровую канистру, полную чистого девяносто пятого бензина. Сейчас он ходуном ходил в канистре, плескал в стальные борта.
Оба несгораемых сейфа – в бухгалтерии и у шефа – были приоткрыты, и в дверцах сиротливо торчали оставленные ключи. Пиночет еще раз подивился тому всеобъемлющему приступу склероза, что охватил буквально всех работников фирмы. Тут уже пахло какой-то мистикой. Но сейчас, в час ночи, мистика казалась чем-то совершенно естественным, и потому мысли обо всех этих странностях лишь на миг промелькнули у Пиночета в голове. Его нервировала запертая за деревянной дверью собака, и он торопился зажечь в этих каменных стенах большой очищающий пожар.
В кабинете безвестного руководителя фирмы обретался массивный стол черного дерева. Ночные тени падали с улицы на картину, и, казалось, изображенное там море буйствует и перекатывает тяжелые, с желтыми пенными шапками валы. Сейф тоже был приоткрыт и содержал в себе несколько толстых денежных пачек, а также инкрустированную золотом зажигалку фирмы «Ронсон», с маленьким брильянтом в основании. Деньги Пиночет рассовал по карманам. А зажигалкой некоторое время любовался, поворачивая то так, то этак на свету, а потом тоже взял с собой.
Кипы бумаг, извлеченных из сейфов, неопрятной кучей сложили в самом центре холла, притащив для надежности еще тонкий ковер из другой комнаты. В ночной полутьме этот натюрморт смотрелся как некий Эверест, в котором роль снега играли бумаги, а основанием служило ковровое покрытие.
– Лей! – коротко приказал Пиночет, и Стрый, поспешно откупорив канистру, от души ливанул на бумажную гору.
От нее сразу попер удушающий едкий бензиновый запах. Но Стрый не останавливался, разливал горючую жидкость вокруг, она текла по доскам пола, тяжело в него впитывалась. Пары бензина возносились к потолку призрачным маревом.
– Готово, – отчеканил Стрый и швырнул пустую канистру в сторону бухгалтерии.
Стоя спиной к закрытой двери, Пиночет открыл позолоченную крышечку дорогой зажигалки, но кремневое колесико крутнуть не успел. Одновременно с раздавшимся за спиной резким неприятным скрипом в затылок Николаю Васютко уперлось нечто холодное и явно стальное.
Ствол. Оружие. Очень низкий хриплый голос с усилием выдавил над самым ухом:
– Бросай...
Но зажигалка и так выпала из ослабевших Пино-четовых пальцев и шлепнулась на пропитавшийся бензином пол.
Пиночет стал оборачиваться. Он не хотел этого делать, но осознание, что стоящее позади пришло из закрытой комнаты, заставляло его посмотреть в глаза своему страху. Он не мог не взглянуть. И в первый момент Николаю действительно показалось, что он видит перед собой вставшую на задние лапы косматую овчарку, смотрит в ее дикие звериные глаза. Но потом он увидел ствол пистолета, увидел камуфляжную форму, обтягивающую вполне человекоподобный силуэт, и до него дошло:
«Охранник! Все время был здесь, прятался за дверью!!»
Вот только что-то с охранником было не то, что-то неестественное было в том, как он поводил стволом своего оружия. Так, словно рука его дрожала, и он никак не мог остановить эту пляску конечности. И, смотря во все глаза на пришельца из-за закрытой двери, обмерший от страха Пиночет замечал все новые и новые неправильные в нем детали. Уши у охранника были чуть заострены и ощутимо дергались, верхняя губа задралась и тоже подергивалась, как от тика. Глаза торопливо бегали из стороны в сторону.
– Я... – начал было Пиночет, но тут охранник задрал еще выше губу, явив полутьме крупные белые зубы, и издал тот самый низкий, горловой рык, который Николай раньше приписывал собаке.
– Танцуй, – просипело чудище в камуфляже и в лучших ковбойских традициях выстрелило Пиночету под ноги.
Но потанцевать Васютко не успел. Первая же выпущенная пуля, наперекор всем законам вероятности, угодила не в доски пола, а в зажигалку «Ронсон», отчего бензин в ней воспламенился с оглушительным хлопком. Зажигалку разорвало, и она плеснула в последнем усилии феерическим огненным дождем, густо смешанным с осколками позолоченного металла, которые посекли Пиночету лицо. Горящий бензин густо оросил доски пола, соединился со своим пока еще холодным собратом, и тот вспыхнул победным ликующим пламенем, мигом охватившим всю комнату.
На лице звероватого охранника отразилось почти потешное изумление, так похожее на недавнее выражение лица Стрыя, что Пиночет чуть не расхохотался в голос.
Засмеяться ему не дали. Схватив за шиворот неудачливых (хотя почему – «Паритет»-то горит, почти полыхает) поджигателей, тип в камуфляже поволок их сквозь огонь к выходу. Силы он был неимоверной, так что и ранее не бывший силачом Стрый не мог ничего с ним поделать.
А когда их выволокли из все сильнее разгорающегося здания на свежий воздух, Пиночет вдруг понял, что их ждет. И испуганно задергался, пытаясь вырваться из стальной хватки. Бесполезно.
Было очевидно, что охранник не будет сдавать их в милицию, как не будет и вызывать пожарных. Ему, похоже, глубоко наплевать на сгорающий позади «Паритет». У этого невменяемого, видимо, есть свои, идущие вразрез с официальными, планы.
И, глядя на подергивающиеся, заостренные уши, на белоснежные зубы со слишком уж выступающими клыками, становилось понятно, что эти планы простираются не так уж далеко.
Пиночет начал кричать и кричал еще долго, а когда устал, его сменил Стрый.
Впрочем, их так никто и не услышал.
17
18
Сторож запел – тихо и ужасающе фальшиво. Ногой поддал лежащий на тротуаре обломок дерева, и тот покатился, загремел на всю улицу. Лунный свет вспыхивал, падал ему на лицо, делая его похожим на какую-то застывшую маску. А когда страж подошел ближе, Пиночет с ужасом понял, что это в некотором роде правда. Лицо подходящего было напрочь лишено какого-либо выражения. Глаза открыты и сонны. И при этом он напевал!
Николаю вдруг стало неуютно на этой затемненной, вечно сырой улице, и впервые за сегодняшний день к нему в голову закралась мысль о том, куда же он ввязался. Как-то раз, в то блаженное время, когда Николай Васютко еще не низвергнулся в пучину одной-единственной всепоглощающей страсти, он посмотрел фильм, в котором людям прокручивали на экране специальный ролик, как бы наложенный на основной видеоряд. И после этого, стоило им сказать кодовую фразу, как они превращались в безвольных рабов, спящих на ходу и выполняющих все, что им прикажут. Вот и сторож теперь так выглядел.
Как зомби.
Пиночет бросил быстрый взгляд на Стрыя, но тот был спокоен. Может, у него мозгов не хватало, чтобы понять, что сторож не в себе. А может, просто он не смотрел того фильма. Неважно, главное – напарник не тушуется, а вон – даже поигрывает тяжелой монтировкой, шлепает ею по ладони.
Сторож теперь пел во весь голос. Дрожь брала от этого скрипучего пения, особенно в сочетании с неподвижным лицом. Ну, словно доблестный страж «Паритета» под кайфом!
Пиночет стоял теперь спиной к бывшему розоватому дому, напряженно вглядывался в подходящего и потому не видел, как в том самом одном-единственном окошке отодвинулась багровая штора и появился неясный человеческий силуэт, подобно зрителю, сидящему на балконе в театре, созерцавший творящееся внизу действо.
Все так же, с песней, сторож «Паритета» вошел в Саввин Овражек и миновал замерших в тени сообщников, пройдя всего в двух метрах от Пиночета и абсолютно не обратив на него внимания. Тот махнул Стрыю – давай, мол.
Двумя широкими шагами нагнав свою жертву, Малахов почти нежно опустил ей на голову монтировку. Плашмя, чтобы не убить. В инструкции говорилось, что это без надобности.
Песня оборвалась, и сторож повалился на сырой асфальт, напоследок гулко приложившись лбом. Все действо происходило почти в полной тьме, и лишь иногда проглядывающая луна помогала ориентироваться. Где-то далеко, может, у реки тоскливо взвыли бродячие псы.
Не говоря ни слова, напарники подхватили сторожа за ноги и поволокли в маленький палисадник, что имелся перед каждым домом в этом дрянном переулке. Там бессознательное тело не заметят, а если и заметят, то решат, что пьяный – алкаши частые гости в этом старом квартале.
– Все? – спросил неуверенно Стрый.
Пиночет кивнул и подтолкнул его в сторону Покаянной. Больше не скрываясь и даже гордо выпрямившись, они прошли к фасаду фирмы.
Вход чернел приглашающе. Красная лампочка над ним больше не мигала – зомбированный сторож отключил сигнализацию. По гладко оштукатуренным стенам прыгали и кривлялись неясные тени. Почему же так неуютно? В конце концов, Пиночет и Стрый не первый раз выходили на ночную охоту. Николай заставил себя думать о морфине – только об этих дающих райские ощущения капсулах. Стало легче.
Споро миновали вход, остановились на миг в темном вестибюле. Справа располагалась дверь в каморку сторожа – там было накурено и работал старенький черно-белый телевизор. Кадры быстро сменялись, и в комнатке становилось то светлее, то темнее, точь-в-точь как от луны на улице. Звук был выключен.
– Две двери, – сказал Пиночет, – одна в бухгалтерию, другая в кабинет. Скорее всего, сейф.
– А эта? – осторожно спросил Стрый.
Да, была еще одна дверь – массивная, темная, покрытая прозрачным лаком. В инструкции о ней не было ни слова.
– Счас, – произнес Васютко, – посмотрим.
Он неслышно пересек холл (только один раз под его шагами скрипнула старая половица), взялся за большую латунную ручку двери. Замер.
– Ты чего?! – спросил Стрый. В голосе этого болвана явственно слышался страх, за что Пиночету сразу же захотелось заехать ему по черепу той же монтировкой. Умеет Стрый раздражать, ничего не скажешь.
Васютко ничего не ответил, вслушиваясь.
Где-то тикали часы – наверняка большие, напольные, вон как громко отмеряют время. Что-то капало, на пороге слышимости свистел работающий телевизор.
Шорох за дверью. За этой самой, массивной. Пиночет вытаращил глаза. В инструкции говорилось, что в особняке никого нет.
Мог ли их непонятный работодатель ошибаться? Ладонь на латунной ручке ощутимо вспотела и стала мокрой. Нет, мокрым был весь Пиночет, он прямо-таки купался в собственном поту. В этот миг он вдруг понял, как ему страшно. Даже не страх – панический ужас. Но все-таки он не двигался, слушал.
За дверью снова зашевелились. А потом из-за нее раздался низкий вибрирующий звук, словно там работал какой-то огромный и старый двигатель, лениво крутящийся сейчас на маленьких оборотах. Васютко не мог определить его источник, и лишь когда припомнил случай из своего далекого детства, все стало на свои места.
Маленький Коля Васютко каждое лето бывал в деревне, где жили его немногие родственники. Он до сих пор хорошо помнил черноватую покосившуюся избушку, запущенный огород (времени работать у родичей не было, было время лишь на пьянство), ряд тонких пирамидальных тополей вдоль дороги. И помнил здоровенного злющего пса, что жил у соседей. Кавказская овчарка, лохматая, огромная, с мутным шальным взглядом. Ее всегда держали на цепи, после двух или трех случаев нападения на людей. Овчарка Колю ненавидела и, как только он приближался к забору, разделяющему его и соседский участок, издавала низкий, полный сдерживаемой злобы рык.
Ночами Коля строил планы сладкой мести, в которых псина гибла удивительно изощренными для семилетнего мальчика способами. После таких мечтаний не выросший еще Коля Пиночет с особым удовольствием мучил пойманных им беззащитных котят и щенят.
Звук за дверью был тем самым рыком. Не предупреждающим, а, скорее, предвкушающим. Собака вернулась?
Пиночет представил себе этого зверя за дверью – огромная (Николай вырос, но и она выросла вместе с ним, приобретя те же пропорции), шерсть вечно всклокочена и висит грязными сосульками. А главное – глаза – гноящиеся, отекшие и полные мутной ненависти и вместе с тем какой-то потусторонней разумности.
– Ну, чего там? – уже спокойнее спросил Стрый.
– Ничего... – сказал пересохшим горлом Васютко и отпустил ручку двери. На ней остались мокрые следы его пальцев. – Пусть прошлое остается за дверью.
– Чего? – вылупился его напарник, но тут Пиночет глянул на него и злобно зашипел:
– А канистра?! Канистра где, дурило тупорылое?! Ты что, ее забыл там, да?!
Лицо Стрыя выразило весь спектр раскаяния – от виноватого удивления до мучительного стыда. Он смотрел на свои пустые руки – так и есть, оставил канистру в переулке.
– Быстро за ней! – прошипел Пиночет и не удержался, сильно толкнул его в плечо. – Пошел, пошел, пошел!
Напарник поспешно покинул помещение и, громко топая, побежал за канистрой. Николай еще раз посмотрел на неоткрытую дверь, за которой сейчас было тихо. Потерпи, собачка, потерпи еще с полчасика, скоро тут будет много огня. Хватит и тебе.
У входа Стрый запнулся и чуть не упал, пробормотав под нос проклятие. Скоро вернулся назад, пыхтя от натуги и сжимая в руках крашенную зеленой краской двадцатилитровую канистру, полную чистого девяносто пятого бензина. Сейчас он ходуном ходил в канистре, плескал в стальные борта.
Оба несгораемых сейфа – в бухгалтерии и у шефа – были приоткрыты, и в дверцах сиротливо торчали оставленные ключи. Пиночет еще раз подивился тому всеобъемлющему приступу склероза, что охватил буквально всех работников фирмы. Тут уже пахло какой-то мистикой. Но сейчас, в час ночи, мистика казалась чем-то совершенно естественным, и потому мысли обо всех этих странностях лишь на миг промелькнули у Пиночета в голове. Его нервировала запертая за деревянной дверью собака, и он торопился зажечь в этих каменных стенах большой очищающий пожар.
В кабинете безвестного руководителя фирмы обретался массивный стол черного дерева. Ночные тени падали с улицы на картину, и, казалось, изображенное там море буйствует и перекатывает тяжелые, с желтыми пенными шапками валы. Сейф тоже был приоткрыт и содержал в себе несколько толстых денежных пачек, а также инкрустированную золотом зажигалку фирмы «Ронсон», с маленьким брильянтом в основании. Деньги Пиночет рассовал по карманам. А зажигалкой некоторое время любовался, поворачивая то так, то этак на свету, а потом тоже взял с собой.
Кипы бумаг, извлеченных из сейфов, неопрятной кучей сложили в самом центре холла, притащив для надежности еще тонкий ковер из другой комнаты. В ночной полутьме этот натюрморт смотрелся как некий Эверест, в котором роль снега играли бумаги, а основанием служило ковровое покрытие.
– Лей! – коротко приказал Пиночет, и Стрый, поспешно откупорив канистру, от души ливанул на бумажную гору.
От нее сразу попер удушающий едкий бензиновый запах. Но Стрый не останавливался, разливал горючую жидкость вокруг, она текла по доскам пола, тяжело в него впитывалась. Пары бензина возносились к потолку призрачным маревом.
– Готово, – отчеканил Стрый и швырнул пустую канистру в сторону бухгалтерии.
Стоя спиной к закрытой двери, Пиночет открыл позолоченную крышечку дорогой зажигалки, но кремневое колесико крутнуть не успел. Одновременно с раздавшимся за спиной резким неприятным скрипом в затылок Николаю Васютко уперлось нечто холодное и явно стальное.
Ствол. Оружие. Очень низкий хриплый голос с усилием выдавил над самым ухом:
– Бросай...
Но зажигалка и так выпала из ослабевших Пино-четовых пальцев и шлепнулась на пропитавшийся бензином пол.
Пиночет стал оборачиваться. Он не хотел этого делать, но осознание, что стоящее позади пришло из закрытой комнаты, заставляло его посмотреть в глаза своему страху. Он не мог не взглянуть. И в первый момент Николаю действительно показалось, что он видит перед собой вставшую на задние лапы косматую овчарку, смотрит в ее дикие звериные глаза. Но потом он увидел ствол пистолета, увидел камуфляжную форму, обтягивающую вполне человекоподобный силуэт, и до него дошло:
«Охранник! Все время был здесь, прятался за дверью!!»
Вот только что-то с охранником было не то, что-то неестественное было в том, как он поводил стволом своего оружия. Так, словно рука его дрожала, и он никак не мог остановить эту пляску конечности. И, смотря во все глаза на пришельца из-за закрытой двери, обмерший от страха Пиночет замечал все новые и новые неправильные в нем детали. Уши у охранника были чуть заострены и ощутимо дергались, верхняя губа задралась и тоже подергивалась, как от тика. Глаза торопливо бегали из стороны в сторону.
– Я... – начал было Пиночет, но тут охранник задрал еще выше губу, явив полутьме крупные белые зубы, и издал тот самый низкий, горловой рык, который Николай раньше приписывал собаке.
– Танцуй, – просипело чудище в камуфляже и в лучших ковбойских традициях выстрелило Пиночету под ноги.
Но потанцевать Васютко не успел. Первая же выпущенная пуля, наперекор всем законам вероятности, угодила не в доски пола, а в зажигалку «Ронсон», отчего бензин в ней воспламенился с оглушительным хлопком. Зажигалку разорвало, и она плеснула в последнем усилии феерическим огненным дождем, густо смешанным с осколками позолоченного металла, которые посекли Пиночету лицо. Горящий бензин густо оросил доски пола, соединился со своим пока еще холодным собратом, и тот вспыхнул победным ликующим пламенем, мигом охватившим всю комнату.
На лице звероватого охранника отразилось почти потешное изумление, так похожее на недавнее выражение лица Стрыя, что Пиночет чуть не расхохотался в голос.
Засмеяться ему не дали. Схватив за шиворот неудачливых (хотя почему – «Паритет»-то горит, почти полыхает) поджигателей, тип в камуфляже поволок их сквозь огонь к выходу. Силы он был неимоверной, так что и ранее не бывший силачом Стрый не мог ничего с ним поделать.
А когда их выволокли из все сильнее разгорающегося здания на свежий воздух, Пиночет вдруг понял, что их ждет. И испуганно задергался, пытаясь вырваться из стальной хватки. Бесполезно.
Было очевидно, что охранник не будет сдавать их в милицию, как не будет и вызывать пожарных. Ему, похоже, глубоко наплевать на сгорающий позади «Паритет». У этого невменяемого, видимо, есть свои, идущие вразрез с официальными, планы.
И, глядя на подергивающиеся, заостренные уши, на белоснежные зубы со слишком уж выступающими клыками, становилось понятно, что эти планы простираются не так уж далеко.
Пиночет начал кричать и кричал еще долго, а когда устал, его сменил Стрый.
Впрочем, их так никто и не услышал.
17
Июль, 19.
Ставлю даты в архаическом стиле – меня это забавляет. Нет, я не любитель всей этой средневековой мути, этой замшелой старины. Но иногда становится так невыносимо тоскливо, что так бы и сбежал куда-нибудь из этих жестоких времен.
Сегодня меня чуть не убили. Пишу эти строчки и содрогаюсь – это называется шоковое состояние. Может, просто хотели ограбить? Нет – убить. Уж перед собственным дневником я могу быть полностью откровенным... этот тип в подворотне – он достал нож и почти ударил меня.
Странно, что я не сошел с ума. Мы живем в своем замкнутом мирке, у кого-то он шире, а у кого-то уже.
У кого-то это кокон, раковина. Это дом, это обитель тишины и покоя. Я не говорю, что эти хоромы должны быть материальными. По большей части мы носим их в себе. Что-то вроде улитки, которая несет на склизкой спине свой твердый домик. Идешь по улице – и черствые люди обходят тебя, волоча на себе свои собственные раковины. Им наплевать на тебя, а тебе на них.
И в этом можно найти успокоение и даже счастье. Может быть, чувствуешь себя бессмертным?
Потом что-то случается. Что-то нестандартное, выбивающее из колеи.
Что-то плохое. Тебя сбивает машиной, твой близкий человек покидает сей мир, или, например, тебя подстерегает в подворотне невменяемый маньяк и пытается убить. Хрусть – твою раковину ломает, ее острые осколки впиваются в мягкую плоть и причиняют невыносимую боль. Мир, уютный маленький мир переворачивается вверх дном или вовсе исчезает, а тебе остается принимать все невзгоды своей тонкой кожей.
В данном случае голый розовый слизняк, прячущийся в раковине, – это человеческое сознание, это путаная масса желаний, комплексов и амбиций. Без брони она не может, и стоит раз или два проломить эту жесткую оболочку, как здравомыслие начинает давать течь и, в конце концов, идет ко дну. Острые неврозы, умопомешательство. На долгие-долгие дни!
Мои канистры так никто и не взял – капелька удачи в этом океане страха. Вот только одна из них оказалась довольно сильно помята – не тот ли автомобиль проехался по ней?
Дома я ничего не сказал, списав задержку на слишком длинную очередь у водоколонки. Тогда я чувствовал себя еще ничего – тоска навалилась ночью.
Мне кажется... мое существование словно поделилось на две половины – до того, как на меня напали, и после.
Иногда мне кажется, что меня все-таки убили, и момент нынешний – это греза, сон. Последний аккорд агонии. Все время вспоминаю этот нож – длинный, блестящий, настоящий кинжал.
Что бы я почувствовал, воткнись он мне в живот? Я читал – раны в живот очень болезненны и практически неизлечимы. Просто очень долго умираешь, вот и все. Неужели это могло быть со мной?
Со мной?!
Ненавижу его, этого неведомого убийцу!! Он не убил меня, но сделал хуже – он убил во мне чувство спокойствия. И последнее доверие к людям.
Я убил бы его... Вот так, просто написать, если бы у меня был свой нож, я, не колеблясь, вонзил бы ему в глотку. И моя бы рука не дрогнула.
Убил бы за то, что он сделал...
Ставлю даты в архаическом стиле – меня это забавляет. Нет, я не любитель всей этой средневековой мути, этой замшелой старины. Но иногда становится так невыносимо тоскливо, что так бы и сбежал куда-нибудь из этих жестоких времен.
Сегодня меня чуть не убили. Пишу эти строчки и содрогаюсь – это называется шоковое состояние. Может, просто хотели ограбить? Нет – убить. Уж перед собственным дневником я могу быть полностью откровенным... этот тип в подворотне – он достал нож и почти ударил меня.
Странно, что я не сошел с ума. Мы живем в своем замкнутом мирке, у кого-то он шире, а у кого-то уже.
У кого-то это кокон, раковина. Это дом, это обитель тишины и покоя. Я не говорю, что эти хоромы должны быть материальными. По большей части мы носим их в себе. Что-то вроде улитки, которая несет на склизкой спине свой твердый домик. Идешь по улице – и черствые люди обходят тебя, волоча на себе свои собственные раковины. Им наплевать на тебя, а тебе на них.
И в этом можно найти успокоение и даже счастье. Может быть, чувствуешь себя бессмертным?
Потом что-то случается. Что-то нестандартное, выбивающее из колеи.
Что-то плохое. Тебя сбивает машиной, твой близкий человек покидает сей мир, или, например, тебя подстерегает в подворотне невменяемый маньяк и пытается убить. Хрусть – твою раковину ломает, ее острые осколки впиваются в мягкую плоть и причиняют невыносимую боль. Мир, уютный маленький мир переворачивается вверх дном или вовсе исчезает, а тебе остается принимать все невзгоды своей тонкой кожей.
В данном случае голый розовый слизняк, прячущийся в раковине, – это человеческое сознание, это путаная масса желаний, комплексов и амбиций. Без брони она не может, и стоит раз или два проломить эту жесткую оболочку, как здравомыслие начинает давать течь и, в конце концов, идет ко дну. Острые неврозы, умопомешательство. На долгие-долгие дни!
Мои канистры так никто и не взял – капелька удачи в этом океане страха. Вот только одна из них оказалась довольно сильно помята – не тот ли автомобиль проехался по ней?
Дома я ничего не сказал, списав задержку на слишком длинную очередь у водоколонки. Тогда я чувствовал себя еще ничего – тоска навалилась ночью.
Мне кажется... мое существование словно поделилось на две половины – до того, как на меня напали, и после.
Иногда мне кажется, что меня все-таки убили, и момент нынешний – это греза, сон. Последний аккорд агонии. Все время вспоминаю этот нож – длинный, блестящий, настоящий кинжал.
Что бы я почувствовал, воткнись он мне в живот? Я читал – раны в живот очень болезненны и практически неизлечимы. Просто очень долго умираешь, вот и все. Неужели это могло быть со мной?
Со мной?!
Ненавижу его, этого неведомого убийцу!! Он не убил меня, но сделал хуже – он убил во мне чувство спокойствия. И последнее доверие к людям.
Я убил бы его... Вот так, просто написать, если бы у меня был свой нож, я, не колеблясь, вонзил бы ему в глотку. И моя бы рука не дрогнула.
Убил бы за то, что он сделал...
18
Бомж Васек одиноко сидел на низком пологом левом берегу речки Мелочевки и с неимоверной тоской наблюдал за величаво проплывающим мимо мусором. Коричневые, мутные воды реки давно стали пристанищем самых разнообразных предметов. Лысые шины здесь мирно соседствовали с собачьими трупами, разлапистые коряги с испорченными предметами быта. Каждую весну рота солдат из ближайшей части вычищала оба речных берега, но мусор снова появлялся, и остановить этот процесс было совершенно невозможно.
Вся эта дрянь, уже порядком обросшая вездесущей тиной, в конце концов, достигала плотины и накапливалась там. Отдельным мелким предметам удавалось проскочить острые клинья водоломов, но они все равно застревали, уже на скользких слизистых камнях позади плотины. Туда регулярно (до последнего времени) наведывались бомжи, стремясь присмотреть что-нибудь полезное.
Был еще омут. Там, сразу за водоломами, падающая вода вырыла своеобразную яму, почти полтора метра глубиной. В этом омуте, надежно скрытом от посторонних глаз желтоватой дурнопахнущей пеной, можно найти много занимательного, если вас, конечно, интересуют такого рода находки. Здесь, в мутноватой спокойной водице, обретаются антикварные бутылки, выкинутые в реку еще в незапамятные времена, печатная машинка, насквозь ржавая и заселенная крошечными речными рачками. Есть тут давно вышедший из моды пиджак, дырявый и похожий на некое потустороннее чудище, вешалки для одежды, датирующиеся аж 1915 годом, набор пуговиц, фотоаппарат «Зенит» со слепым глазком окуляра и ржавый пистолет системы «ТТ» с тремя патронами.
Есть тут и свои постояльцы – живые и не очень. Помимо рачков, здесь живут маленькие юркие рыбки (медленно теряющие чешую и способность к воспроизводству), лягушки, пятнистый полупрозрачный тритон и пакетик с двухдневными котятами, утопленный нерадивой хозяйкой из Нижнего города. От котят остались лишь чисто обглоданные костяки в помутневшем от времени пластике.
И человек здесь тоже есть – бывший рабочий все той же фабрики, в далеком семьдесят девятом решивший продемонстрировать свои навыки в плавании. Плыл с приятелем, оба были подшофе, оба пошли на дно. Приятеля нашли, его – нет. Годы идут, и речная вода все мутнеет, и все меньше у вечного постояльца пенного омута возможности увидеть этот утерянный им свет.
Бомж Васек всех этих подробностей, конечно, не знал. Но, глядя на медленно текущую воду, он потихоньку впадал в некое медитативное состояние и буквально ощущал, как такая же мусорная река протекает где-то внутри него, где-то в сознании.
Оторвавшийся от преследователей кролик, мелкая дичь – вот кем он себя ощущал. Мышцы ног мучительно ныли, дышалось почему-то до сих пор с трудом, хотя бег его окончился больше часа назад (сдает дыхалка, не в его возрасте так бегать), в спине ломило, словно какая-то садистская личность ковырялась там, применяя приспособления для вскрытия сейфов.
Хотя прошло уже несколько дней со дня бегства от Жориковой лежки, у Васька до сих стоял в ушах омерзительный хруст – словно рвут на части грубую мешковину, который он услышал, выбегая наружу, во тьму.
Василий тихонько завыл, раскачиваясь на берегу. Тень его, удлиненная и исковерканная, качалась рядом. Солнце клонилось к закату. С того места, где сидел Васек, можно было рассмотреть, как целеустремленно снуют головастики у самой кромки берега. Сидящий чуть было не позавидовал маленьким безмозглым существам с их простой и идущей как по рельсам жизнью. Впрочем, он и сам последние семь лет прожил, как головастик. После того как в начале девяностых его обставили с квартирой (как – он не помнил, был в дымину пьян и подписывал все бумаги, что ему совали под нос). Помнится – он еще пару лет вечерами подходил к своему бывшему дому, старой хрущобе в Верхнем городе, и смотрел с немой тоской на окна бывшей квартиры. Они всегда жизнерадостно светились, эти окна, и кто-то повесил на них веселые занавесочки, а через некоторое время наклеил дорогие обои на потресканный потолок.
Там жили другие люди. И возможно – счастливо.
Эти два сияющих желтоватым мягким светом проема были для Васька чем-то вроде Вечного огня – огненные символы его неудавшейся жизни. Глядя на них, Василий Мельников иногда раздумывал, а как бы было, если бы судьба обошлась с ним иначе? Если бы в далекие перестроечные годы не пристрастился он к пагубному зеленому змию?
Ваську было за сорок, он не был женат, у него не было детей. По большому счету он был никому не нужен.
В конце концов, он перестал приходить к дому. И уже годы спустя, проходя мимо, опустившийся бомж Васек даже не бросал на здание ни единого взгляда. Прошлое окончательно умерло, похороненное под долгими месяцами дикой, волчьей жизни.
Тут Васек перестал качаться и замер, вперив стеклянный взгляд в неостановимо бегущую воду. Потом глаза его приобрели некоторую разумность, рот искривился в усмешке, и Васек тоненько захихикал, роняя слюни на влажную землю. На старости лет, под конец своей несложившейся жизни, Василий стал кому-то нужен. Нужен настолько, что оторваться от него Ваську уже не суждено.
– Витек... – проговорил Мельников почти с теплотой. Его время истекало, и он это чувствовал, и скоро должен был начаться очередной акт эпической, апокалиптичной погони.
И он не заставил себя ждать.
На все том же философском факультете, куда собирался в самом начале не сложившейся жизни семнадцатилетний Вася Мельников, он наверняка бы прочел изречение одного древнекитайского мыслителя и воина, звучавшее примерно так: «Сядь на берегу реки, и рано или поздно ты увидишь проплывающий мимо труп твоего врага». По иронии судьбы, беглецу предстояло испытать подобный способ на своей шкуре.
Когда солнце опустилось к горизонту на расстояние двух своих дисков, со стороны запада показался Витек. Он неторопливо плыл по реке ногами вперед, и грязная водица обтекала голые и бледные, как у утопленника, пальцы его босых ног. На лице у него застыла все та же закостенелая улыбка, и речная влага беспрепятственно заливалась к нему в рот, полоскалась там, оставляла между зубами клочки тины. Глаза смотрели в небо, а небо отражалось в зеркальных глазницах. Витька мягко покачивало, руки его были безмятежно сложены на животе, и он не совершал ни единого движения, однако плыл почему-то как раз по направлению к левому берегу. Одежда, ранее всегда грязная, сейчас была относительно чиста, прополощенная в речной воде, то же самое относилось и к белым расслабленным пальцам, с длинными, отросшими за это время ногтями (Васек помнил, что ногти у Витька, еще живого Витька, всегда были грязны и обломаны под корень). Преследователь, враг, выглядел неживым, но Васек прекрасно знал, что это не так.
Когда Витьку до берега оставалось метра три, Василий нехотя поднялся. Подышал, насыщая легкие кислородом. Взглянул в серебристые глаза своего бывшего напарника. На душе была тоска, тина и гнилая речная вода. Витек, улыбаясь, достиг мелководья и стал подниматься и протягивать вперед скрюченные руки.
– Ненавижу! – прошептал Василий, стоя на месте. – Ненавижу тебя, Витек. Ненавижу, предатель!
После этого он все-таки повернулся и побежал. На бегу Васек хихикал, размахивал руками и бормотал что-то себе под нос. Он очень устал. Сам того не сознавая, он уже приблизился к той черте, когда загнанная до полной потери сил дичь оборачивается и в последней самоубийственной атаке бросается на преследователя.
Правды не знал пока никто. А заключалась она в том, что и в отделенном Мелочевкой Нижнем городе воды тоже не было. Но там это переносилось куда легче, колонок было больше, а проржавевшие коммуникации все время лопались, поэтому местное население приучилось обходиться без воды из-под крана.
Проснувшийся хмурым утром постоянный посетитель бара «Кастанеда» по фамилии Хромов испытывал тяжелейшие последствия вчерашней наркотической гулянки. На четырех конечностях дополз он до кухни и там жадно припал к раковине, одновременно вертя оба крана. Ничего не добившись, Хромов взвыл от тоски и вцепился зубами в холодный металл смесителя, окорябав себе губы. Но тут ему в голову пришла гениальная мысль, и он проковылял на улицу (благо квартира была на первом этаже), где и припал к первой попавшейся лужице.
В нижнегородском баре «Вишневый садик» посетителям подали грязную посуду с липкими жирными следами чьих-то пальцев. Отдуваться за это пришлось бармену, который через двадцать минут после инцидента уже валялся под стойкой в бесчувственном состоянии, а кружки горой битого стекла громоздились вокруг.
Вся эта дрянь, уже порядком обросшая вездесущей тиной, в конце концов, достигала плотины и накапливалась там. Отдельным мелким предметам удавалось проскочить острые клинья водоломов, но они все равно застревали, уже на скользких слизистых камнях позади плотины. Туда регулярно (до последнего времени) наведывались бомжи, стремясь присмотреть что-нибудь полезное.
Был еще омут. Там, сразу за водоломами, падающая вода вырыла своеобразную яму, почти полтора метра глубиной. В этом омуте, надежно скрытом от посторонних глаз желтоватой дурнопахнущей пеной, можно найти много занимательного, если вас, конечно, интересуют такого рода находки. Здесь, в мутноватой спокойной водице, обретаются антикварные бутылки, выкинутые в реку еще в незапамятные времена, печатная машинка, насквозь ржавая и заселенная крошечными речными рачками. Есть тут давно вышедший из моды пиджак, дырявый и похожий на некое потустороннее чудище, вешалки для одежды, датирующиеся аж 1915 годом, набор пуговиц, фотоаппарат «Зенит» со слепым глазком окуляра и ржавый пистолет системы «ТТ» с тремя патронами.
Есть тут и свои постояльцы – живые и не очень. Помимо рачков, здесь живут маленькие юркие рыбки (медленно теряющие чешую и способность к воспроизводству), лягушки, пятнистый полупрозрачный тритон и пакетик с двухдневными котятами, утопленный нерадивой хозяйкой из Нижнего города. От котят остались лишь чисто обглоданные костяки в помутневшем от времени пластике.
И человек здесь тоже есть – бывший рабочий все той же фабрики, в далеком семьдесят девятом решивший продемонстрировать свои навыки в плавании. Плыл с приятелем, оба были подшофе, оба пошли на дно. Приятеля нашли, его – нет. Годы идут, и речная вода все мутнеет, и все меньше у вечного постояльца пенного омута возможности увидеть этот утерянный им свет.
Бомж Васек всех этих подробностей, конечно, не знал. Но, глядя на медленно текущую воду, он потихоньку впадал в некое медитативное состояние и буквально ощущал, как такая же мусорная река протекает где-то внутри него, где-то в сознании.
Оторвавшийся от преследователей кролик, мелкая дичь – вот кем он себя ощущал. Мышцы ног мучительно ныли, дышалось почему-то до сих пор с трудом, хотя бег его окончился больше часа назад (сдает дыхалка, не в его возрасте так бегать), в спине ломило, словно какая-то садистская личность ковырялась там, применяя приспособления для вскрытия сейфов.
Хотя прошло уже несколько дней со дня бегства от Жориковой лежки, у Васька до сих стоял в ушах омерзительный хруст – словно рвут на части грубую мешковину, который он услышал, выбегая наружу, во тьму.
Василий тихонько завыл, раскачиваясь на берегу. Тень его, удлиненная и исковерканная, качалась рядом. Солнце клонилось к закату. С того места, где сидел Васек, можно было рассмотреть, как целеустремленно снуют головастики у самой кромки берега. Сидящий чуть было не позавидовал маленьким безмозглым существам с их простой и идущей как по рельсам жизнью. Впрочем, он и сам последние семь лет прожил, как головастик. После того как в начале девяностых его обставили с квартирой (как – он не помнил, был в дымину пьян и подписывал все бумаги, что ему совали под нос). Помнится – он еще пару лет вечерами подходил к своему бывшему дому, старой хрущобе в Верхнем городе, и смотрел с немой тоской на окна бывшей квартиры. Они всегда жизнерадостно светились, эти окна, и кто-то повесил на них веселые занавесочки, а через некоторое время наклеил дорогие обои на потресканный потолок.
Там жили другие люди. И возможно – счастливо.
Эти два сияющих желтоватым мягким светом проема были для Васька чем-то вроде Вечного огня – огненные символы его неудавшейся жизни. Глядя на них, Василий Мельников иногда раздумывал, а как бы было, если бы судьба обошлась с ним иначе? Если бы в далекие перестроечные годы не пристрастился он к пагубному зеленому змию?
Ваську было за сорок, он не был женат, у него не было детей. По большому счету он был никому не нужен.
В конце концов, он перестал приходить к дому. И уже годы спустя, проходя мимо, опустившийся бомж Васек даже не бросал на здание ни единого взгляда. Прошлое окончательно умерло, похороненное под долгими месяцами дикой, волчьей жизни.
Тут Васек перестал качаться и замер, вперив стеклянный взгляд в неостановимо бегущую воду. Потом глаза его приобрели некоторую разумность, рот искривился в усмешке, и Васек тоненько захихикал, роняя слюни на влажную землю. На старости лет, под конец своей несложившейся жизни, Василий стал кому-то нужен. Нужен настолько, что оторваться от него Ваську уже не суждено.
– Витек... – проговорил Мельников почти с теплотой. Его время истекало, и он это чувствовал, и скоро должен был начаться очередной акт эпической, апокалиптичной погони.
И он не заставил себя ждать.
На все том же философском факультете, куда собирался в самом начале не сложившейся жизни семнадцатилетний Вася Мельников, он наверняка бы прочел изречение одного древнекитайского мыслителя и воина, звучавшее примерно так: «Сядь на берегу реки, и рано или поздно ты увидишь проплывающий мимо труп твоего врага». По иронии судьбы, беглецу предстояло испытать подобный способ на своей шкуре.
Когда солнце опустилось к горизонту на расстояние двух своих дисков, со стороны запада показался Витек. Он неторопливо плыл по реке ногами вперед, и грязная водица обтекала голые и бледные, как у утопленника, пальцы его босых ног. На лице у него застыла все та же закостенелая улыбка, и речная влага беспрепятственно заливалась к нему в рот, полоскалась там, оставляла между зубами клочки тины. Глаза смотрели в небо, а небо отражалось в зеркальных глазницах. Витька мягко покачивало, руки его были безмятежно сложены на животе, и он не совершал ни единого движения, однако плыл почему-то как раз по направлению к левому берегу. Одежда, ранее всегда грязная, сейчас была относительно чиста, прополощенная в речной воде, то же самое относилось и к белым расслабленным пальцам, с длинными, отросшими за это время ногтями (Васек помнил, что ногти у Витька, еще живого Витька, всегда были грязны и обломаны под корень). Преследователь, враг, выглядел неживым, но Васек прекрасно знал, что это не так.
Когда Витьку до берега оставалось метра три, Василий нехотя поднялся. Подышал, насыщая легкие кислородом. Взглянул в серебристые глаза своего бывшего напарника. На душе была тоска, тина и гнилая речная вода. Витек, улыбаясь, достиг мелководья и стал подниматься и протягивать вперед скрюченные руки.
– Ненавижу! – прошептал Василий, стоя на месте. – Ненавижу тебя, Витек. Ненавижу, предатель!
После этого он все-таки повернулся и побежал. На бегу Васек хихикал, размахивал руками и бормотал что-то себе под нос. Он очень устал. Сам того не сознавая, он уже приблизился к той черте, когда загнанная до полной потери сил дичь оборачивается и в последней самоубийственной атаке бросается на преследователя.
* * *
Лишенный воды город замер в вечерней тьме. На улицах его не наблюдалось никаких шевелений, и лишь в точках, где работали водоколонки, все еще копошились сильно укоротившиеся очереди. Воду отключали не впервые, но впервые на такой долгий срок, и жители Верхнего города, возвращаясь вдоль Мелочевки с полными ведрами прозрачной воды, злобно ворчали на своих земляков, удобно устроившихся в Нижнем, где вода есть (совсем забыв при этом, как гордились они переездом в новые светлые квартиры из нижнегородских трущоб).Правды не знал пока никто. А заключалась она в том, что и в отделенном Мелочевкой Нижнем городе воды тоже не было. Но там это переносилось куда легче, колонок было больше, а проржавевшие коммуникации все время лопались, поэтому местное население приучилось обходиться без воды из-под крана.
Проснувшийся хмурым утром постоянный посетитель бара «Кастанеда» по фамилии Хромов испытывал тяжелейшие последствия вчерашней наркотической гулянки. На четырех конечностях дополз он до кухни и там жадно припал к раковине, одновременно вертя оба крана. Ничего не добившись, Хромов взвыл от тоски и вцепился зубами в холодный металл смесителя, окорябав себе губы. Но тут ему в голову пришла гениальная мысль, и он проковылял на улицу (благо квартира была на первом этаже), где и припал к первой попавшейся лужице.
В нижнегородском баре «Вишневый садик» посетителям подали грязную посуду с липкими жирными следами чьих-то пальцев. Отдуваться за это пришлось бармену, который через двадцать минут после инцидента уже валялся под стойкой в бесчувственном состоянии, а кружки горой битого стекла громоздились вокруг.