Сурсувул энергично покивал.
   – Понимаю, – проговорил он, – всё понимаю, но и вы должны понять – это лишь первая наша встреча. Вы рискуете, и я рискую, но тот человек, коим я послан, рискует больше всех! А от него зависит успех нашего нелегкого предприятия. Поэтому давайте договоримся: забудем о пятом, который первый, и быстро порешаем дела. Итак, светлейший, – обратился он к Тихиоту, – можем ли мы надеяться, что золото найдёт путь в нужные кошели?
   – Безусловно, почтеннейший, – кивнул Феофан величественно. – Деньги приготовлены.
   – Отлично! А как у вас, сиятельный?
   – Я выяснил у нужных людей всё, что требуется, – уверил его Димитрий. – За нами пойдут многие, а недовольных базилевсом ещё больше.
   Не дожидаясь, пока его спросят, Рендакий Элладик сам подал голос:
   – Гвардия не вмешается. Кувикуларии – те, что ночуют рядом со спальней базилевса, согласны помочь…
   – Ты разговаривал с ними? – подался вперёд Сурсувул.
   – Нет, нет, как можно! Только со спальничим, да и то мы были разделены шторой.[22]
   – Что ж, очень даже неплохо… – протянул Павел.
   – Плохо! – решительно оспорил Феофан. – Кувикуларии – евнухи! Много ли они навоюют? Эх, нанять бы варангов… Вот кто бы с лёгкостью разрубил все узелки!
   Элладик криво усмехнулся:
   – Воины-ромеи подобны глиняным горшкам, – высказал он свое мнение, – а варанги – железным котлам.
   Светлому князю понравилось это сравнение – он гордо улыбнулся и посмотрел на Олега. Тот кивнул.
   Легко встав, Инегельд скрадом двинулся вниз, тихо ступая по крутым ступенькам. Внизу Сухов опередил Клыка и спокойно вышел из часовни.
   – Приветствую вас, достопочтенные, – поздоровался он.
   Заговорщики оцепенели. Лица их покрыла смертельная бледность, а Калутеркан, тот даже малость позеленел.
   В следующую секунду Тихиот и Элладик метнулись в заросли – и забились в руках варягов. Малютка Свен скрутил Феофана, а Воист сграбастал Рендакия. Димитрий сомлел самостоятельно и опустился на траву кулем. Только Павел Сурсувул остался стоять, сжимая кулаки и гордо задирая подбородок.
   Не обращая внимания на схваченных, стонавших жалобно и просивших о милости, Сухов приблизился к Сурсувулу.
   – Как зовут вашего главаря? – спросил он ледяным тоном. – Отвечай!
   Хрупкая стойкость Павла дала осадку – Сурсувул дрогнул, глаза его забегали.
   Олег улыбнулся как можно более зловеще.
   – Князь, – попросил он, – будь другом, вырежи у этого со спины пару-другую ремешков. А то уж больно молчалив.
   – Может, лучше с груди? – предложил Клык, поигрывая громадным ножом. – Надрезать да потянуть… А? Болтать начнёт – не остановишь!
   – Пожалуй, – согласился Сухов.
   – Вы не посмеете! – слабо воскликнул Павел. – Я – спафарий!
   – А я – князь! – внушительно заявил Инегельд и шагнул к Сурсувулу.
   – Стойте! – выдохнул тот, вытягивая руки в жесте убережения, и застонал, хватаясь за голову. – О, Господи… Я скажу, как зовут нашего глав… нашего главного. Он – синклитик, его приглашают на силентии, а зовут…
   В следующую секунду Павел Сурсувул вздрогнул и страшно заклекотал, кровь выступила на его губах и стекла струйками на подбородок. Рухнув на колени, он упал в траву. Из спины у него торчал кинжал, вонзившийся по рукоятку.
   – Схватить! – гаркнул Олег в бешенстве, но Ивор с Малюткой уже мчались за убийцей. – Проклятие!
   – С этими-то что делать? – поинтересовался князь, не утративший хорошего настроения.
   – Связать мерзавцев. Ч-чёрт…
   Вскоре вернулись Ивор и Свен, доложили, что неведомый метатель ножей оказался весьма юрким – прошмыгнул в царские палаты, а охранники не пустили варангов на порог.
   – Встречал я его, – спокойно заметил Ивор. – Маленький, щупленький – соплей перешибёшь, но злой. Сам он из венецианцев, а зовут то ли Пауло Лучио, то ли Лучио Пауло.
   – Сыщи мне этого мелкого! – резко сказал Сухов. – Душу выйму из мерзавца!
   – По всей видимости, – подал голос молчавший до этого Пончик, – главарь решил подстраховаться. Угу…
   – … И замёл все следы, – кивнул Олег.
   – Не все. Нам известно, что он – синклитик и участвует в силентиях.[23]
   – Ну и что? Я тоже вхожу в синклит и на силентии попадаю. Знаешь, сколько там таких штаны протирает? Десятки!
   – Всё равно… Не миллиард же тыщ! Круг подозреваемых сузился. Угу…
   – Ладно, – сухо сказал Сухов. – Потащили хоть этих.
   Слово было подобрано верно – если Тихиот и Элладик ещё брели своим ходом, подбадриваемые тычками, то мёртвого Сурсувула и полуживого Калутеркана пришлось тащить на себе.
   Базилевса со свитой долго искать не пришлось – Роман Лакапин шествовал по галерее Сорока мучеников, направляясь в триклиний Девятнадцати экскувитов. Приближалась пора дипнона, второй трапезы дня, то бишь обеда.
   Огромная толпа сопровождала императора – впереди шествовали знаменосцы-драконарии, вздымая странные штандарты, в самом деле походившие на тряпичных драконов. Шагали силенциарии с поднятыми жезлами из палисандрового дерева, увенчанные серебряными шарами, устанавливая тишину. Важно ступали стражники-схоларии в золоченых панцирях, с пышными перьями на шлемах и с монограммами «ИНРИ» на серебряных щитах. Сгибаясь в полупоклоне, семенила свита и целая толпа царедворцев – на их сытеньких лицах было написано жадное внимание собачек, следящих за хозяином в надежде поймать брошенное угощение. Священники вовсю махали кадильницами, окуривая самодержца и присных, – облако благовонного дыма висело сизой пеленой, и сверкание драгоценных одежд размывалось за нею, сливаясь в подвижную, пёструю массу подобострастия. Тонкие голоски евнухов выводили: «Се грядет владыко».
   И вот внезапно в торжественном шествии, озвученном шарканьем и шорохом, случилась заминка – придворные во всё большем количестве замечали подходивших варангов. Смолкло пение, но возвысились голоса порицания, ропот прошёл по толпе.
   Грузный препозит Дамиан – церемониймейстер двора – в белом одеянии и с посохом, вышел из-за колонн галереи и вопросил грозным низким голосом:
   – Как смеют варанги нарушать покой государя?
   Олег Сухов шагнул вперёд. Отстранив обомлевшего препозита, он приблизился к встревоженному базилевсу. Схоларии одним множественным движением потянули мечи из ножен – словно зашипела сотня змей.
   Патрикий низко поклонился Роману Лакапину и произнёс:
   – Пусть твоя божественность рассудит. Я – патрикий Олегарий, верный слуга автократора ромеев и Господа нашего. Мне удалось раскрыть подлый заговор против твоего величества и схватить виновных, за что надо благодарить верных варангов, о благочестивый.
   Надо отдать должное Роману I – император быстро справился с собой, унял целую гамму противоречивых чувств и нахмурил брови.
   – Правда ли это, патрикий? – властно спросил он.
   – Истинная правда, несравненный. Виновные признались во всём, – Олег наметил скупую улыбку: – Варанги умеют развязывать языки.
   Толпа придворных зашумела, силенциарии всполошились и забегали, потрясая жезлами, а тут и Тихиот задёргался, невероятным усилием вырвался из крепких рук варягов, пал на колени и быстро-быстро пополз, пластаясь по земле.
   – Смилуйся, государь! – взвыл он. – Именем Христа милосердного! Умоляю! Яви милость к слуге твоему, о божественный!
   А вот и Калутеркан повалился, пополз, подвывая и колышась тучным телом.
   – Смилуйся! – трубил он. – Бес попутал нас, соблазн то был диавольский! Смилуйся, благочестивый! Во имя сладчайшей Приснодевы Марии!..
   Заговорщики доползли едва ли не до кампагий базилевса, и лишь острия обнаженных мечей схолариев задержали униженное пресмыкание.
   Роман I Лакапин молчал, и это молчание подействовало на свиту пуще любых силенциариев – тишина установилась мёртвая.
   – Благодарим тебя, благороднейший патрикий, – церемонно молвил базилевс, и тут же десятки завистливых глаз уставились на Олега. – Покушавшихся на нашу царственность отправить во Влахернскую тюрьму. Дознаться и оповестить.
   Повелев, император развернулся и зашагал прежним путём, неторопливо шествуя в триклиний. Схоларии построились первыми, тронулись знаменосцы. Зазвякали цепочки кадильниц, нестройные голоса затянули прерванный гимн, звуча громче, дабы осилить горестный вой пойманных и уличённых. Происшествие было исчерпано.
 
   Двумя днями позднее преступников отстегали плетьми и выставили на всеобщее поругание. Тихиоту, Элладику и Калутеркану остригли бороды и волосы, сбрили брови, удалили даже ресницы, после чего обрядили в рубахи без рукавов, навешали на шеи отвратительные «ожерелья» из овечьих кишок и стали возить по всему городу, усадив на быков лицами к изгаженным хвостам. А впереди шутовского «парада» вышагивал жезлоносец, выпевая глумливые песенки, весело понося цареубийц-неудачников.
   Множество народу собирал этот «триумф наоборот» – люди поднимали рёв и свист, они оплёвывали ренегатов и забрасывали их огрызками и помётом.
   Но базилевс был милостив к падшим – он даже не приказал ослепить их. Всё добро, нажитое Тахиотом, Элладиком, Калутерканом и Сурсувулом, было изъято в казну, а оставшихся в живых заговорщиков сослали на остров Проконнес, где с давних времён в каменоломнях добывали ослепительно-белый мрамор…

Глава 3,
в которой Олегу жалуют титул магистра

   Пропели третьи петухи в предместьях, отошла заутреня в константинопольских церквах. Тёмное небо на востоке, за Босфором, начинало сереть в потугах восхода.
   Шёл пятый час утра, когда Священные Палаты стали пробуждаться – одна за другой отпирались двери, а вестиарии-облачатели понесли императорские одежды к опочивальне божественного.
   Олег Сухов терпеть не мог вставать рано по утрам, да и зачем каждый божий день толкаться во дворце? Взыскуя благ от щедрот базилевса? Лучше выспаться, право слово, да сослужить службу истинную, от которой и самодержцу польза, и тебе добрая слава.
   Но сегодня не поваляешься, мрачно думал Олег, шагая к Палатию. Сегодня у него хиротония – благодарный император жалует верному Олегарию титул магистра. Что и говорить, приятственно.
   Во всей империи магистров насчитывалась ровно дюжина, каждому полагались двадцать четыре фунта золота в год, два новых платья из царских ризниц плюс подарки к великим праздникам.
   Но не корысти ради стремились ромеи к заветному титулу. Великий почёт и уважение – вот что давал магистерский сан. Это была та предельная высота, на которую только и мог подняться смертный, если, конечно, он не лелеял мечты занять трон.
   Хмурясь и радуясь, Олег прошествовал в Палатий. Его путь лежал ко дворцу Дафны, где располагались опочивальни венценосного семейства.
   Дворцу из желтого мрамора было лет шестьсот, он издревле обосновался у восточных трибун Ипподрома, напротив императорской ложи, а правым крылом примыкал к Слоновым воротам дворцовых стен.
   Четверо варягов сторожили вход. Бородатые, насупленные, они стояли между колонн, опираясь на секиры, однако их угрюмые физиономии мигом прояснились, стоило им увидать своего аколита. Сухов улыбнулся варангам, проходя во дворец.
   В центральном зале белела статуя нимфы Дафны, изображенная в момент обращения в лавр. Заметно было, что церемония подъема шла вовсю – слуги гасили лампады, накрывая светильни медными колпачками на длинных хлыстах. Туда-сюда носились озабоченные вестиарии в белых хламидах, мелькнуло брыластое лицо препозита Дамиана.
   Олег скромно отошёл к толпе придворных, топтавшихся у тяжелой завесы из золотой парчи, вышитой чёрными орлами в зелёных кругах, в шахматном порядке чередовавшихся с красными крестами. Тут стояли высшие сановники империи, но Сухов не обращал на них внимания. Ему хотелось смотреть на одну Елену Мелиссину – зоста-патрикия, во всём блеске её красоты, словно выступала предводительницей целого выводка тощих магистрисс, худосочных патрикисс и прочих протоспафарисс, испуганно жавшихся в сторонке. Елена пленительно улыбалась – одному Олегу, и он послал ответную улыбку.
   – Началось!.. – послышался благоговейный шепоток.
   Из императорских покоев донёсся высокий голосок евнуха-спальничего:
   – Вестиарии!
   Рокочущий бас препозита тут же повторил, куда более звучно:
   – Вестиарии!
   Облачатели, заранее преклоняя головы, чередой проследовали к опочивальне, на вытянутых руках пронося серебряный скарамангий и голубой дивитиссий, усыпанный золотыми розами. Главный вестиарий Феофан тащил тяжеленную хламиду, расшитую массой жемчуга и драгоценностей.
   – Приступим! – провозгласил спальничий.
   – Вестиарии, – пробасил Дамиан, – приступите!
   От усердного стояния старенькому анфипату Евлогию стало нехорошо, и он боком присел на мягкую, обитую красным шёлком скамью. А Олег подумал, что базилевс вовсе не владыка в этом дворце, он самый настоящий невольник, порабощённый запутанными церемониями. Вся жизнь Его Величества предписана этикетом, всякий порыв души должен гаситься, ежели не совпадает с ритуалом. Император выглядит пастухом при стаде послушных овец, но на самом-то деле стадо пасёт августейшего…
   Долго ли, коротко ли шло облачение, но вот вестиарии, наконец, одели государя, вот уж завязаны золотые поручи и возложен лор – узкая полоса дорогой ткани, изображающая смертные пелены.
   Служители отпахнули тяжеловесную штору с орлами и крестами, и базилевс явил себя – в богатейшей хламиде, с обручем-стеммой на голове, Роман Лакапин вышел мелкой поступью, держа в руке горящую свечу. Густой голос препозита сказал медленно и тяжко:
   – Повелите!
   В ответ император благословил свечой придворных. Лицо его при этом сохраняло неподвижность мраморного рельефа.
   – Препозит! – величественно измолвил базилевс, едва размыкая губы.
   Дамиан приблизился, поклонился государю до земли, прихватывая полу царственной хламиды и лобзая её.
   – Подведи к нам патрикия Олегария!
   Препозит дёрнулся было исполнять высочайшее повеление, но Олег сам шагнул к базилевсу, опустился на колени и припал к его пурпуровым кампагиям, на которых жемчужинками были вышиты крестики.
   Император накрыл голову Сухова увесистой полой хламиды. Олег задержал дыхание – ноздри щекотал пыльный запах парчи, насквозь прокуренной фимиамом. «Как бы не чихнуть, – мелькнуло у него, – опозорюсь на всю империю…»
   Пухлая рука благочестивого возлегла на голову Олегову, и базилевс проговорил:
   – Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа! Властью, данной нам от Бога, посвящает тебя наша царственность в магистры. Встань, магистр Олегарий! Аксиос![24]
   – Аксиос! – вразнобой повторили присутствующие.
   – Аксиос! – пошло гулять эхо по древним палатам.
   Магистр Олегарий отошёл, не разгибая головы, а все прочие, наоборот, ринулись гурьбой, спеша пристроиться к базилевсу, – начиналась ежеутренняя церемония малого выхода.
   – Божественный и единственный, – проблеял анфипат Евлогий, – вечность в жизни и славе!
   Загремели мощные аккорды водяных органов. Воины выстраивались рядами вдоль царственного хода, церемониарии с позолоченными жезлами спешно сгоняли поближе магистров, патрикиев, спафариев и тех лиц гражданской наружности, кому выпала великая честь лицезреть благочестивого этим утром.
   Елена Мелиссина обняла Олега со спины.
   – Я так рада, любименький! – опалил его ухо шёпот. – Переодевайся!
   Скинув привычный скарамангий, Сухов надел тот, что подобал магистру, – белоснежный, с пурпурными ромбами, нашитыми на груди. Елена накинула сверху украшенную перевязь на оба плеча и затянула у мужа на талии пояс из красной кожи с золотой пряжкой.
   – Мой магистр! – сказала она с гордостью. – Солнышко моё!..
   – Лучистое? – поинтересовался Олег, сияя.
   – А как же!
   А со двора донеслось пение – гремел хорал:
 
Многая лета!
Многая лета тебе,
Автократор ромеев,
Служитель Господа!
 
   А день всё дарил и дарил неожиданностями. После скромной семейной трапезы (омар с маслицем, щупальца молодого осьминога, жаренные с лучком, сладкое александрийское винцо и спелая дынька на десерт) Олег сперва засел в кабинете, что разместился в левом крыле, в концентрическом кругу колоннады из фригийского мрамора, розового с прожилками. Захотелось магистру и аколиту освежить в памяти недавно откопанные тексты Аристарха Самосского и Эвдокса Книдского, тысячу лет тому назад доказавших, что Земля круглая, а потом магистр и аколит прилёг отдохнуть (вдвоём с Алёной).
   Отдых вышел очень активным, бурным даже – шёпот любви и крики страсти долго полнили опочивальню, а пухлые амурчики с расписного потолка нахально подглядывали, изображая детскую невинность.
   …Остывая, Сухов лежал поперёк кровати, уложив голову на тугой животик Мелиссины, и слушал её рассуждения о сущности души человеческой, изредка вставляя ехидные замечания, за что и получал – Елена больно щипалась.
   Расслабленные и удоволенные, они покинули спальню в самый подходящий момент – Игнатий как раз приглашал в дом молоденького кандидата с редкой, будто кем-то выщипанной, бородёнкой. Кандидат, запелёнутый в синюю хламиду, неловко топтался в вестибуле, прижимая к тощей груди свернутый пергамент с красной восковой печатью. Заметив чету, спускавшуюся по ступеням, он с восторгом оглядел Мелиссину и отвесил поклон Сухову.
   – Его Величество шлёт тебе привет, сиятельный, – пропел кандидат, – и призывает во дворец.
   Договорив, он снова поклонился, протягивая грамоту.
   – Благодарю тебя, почтеннейший, – ответил Олег, из любезности обращаясь к кандидату, как к спафарию, и принял подношение. Кандидат порозовел от удовольствия, украдкой взглядывая на зоста-патрикию. Елена сладко улыбалась.
   Сухов сломал восковую печать с выдавленным изображением павлина и развернул пергамен. Округлый и витиеватый почерк писаря разобрать было легко – в изысканных выражениях магистра и аколита Олегария приглашали на силентий. Само приглашение было писано обычной чёрной тушью-сепией из дубовых орешков с добавлением золотой пыльцы, а внизу стояла корявая, зато исполненная пурпуром роспись базилевса. Олег только головой покачал – после русской вольницы очень трудно было привыкнуть к ромейским порядкам, к сложной и запутанной иерархии, где на каждой ступеньке свои поблажки. Писать пурпурными чернилами позволено было одному императору, его дети имели право писать синими, а сам Олег – зелеными. Заслужил.
   – Всенепременно буду, – сказал он чопорно и склонил голову.
   Бросив прощальный взгляд на Мелиссину, кандидат удалился.
   – Всё мальчиков пленяешь? – проворчал Сухов, с трудом поджимая губы, готовые поползти в улыбку.
   – Ревнуешь? – промурлыкала Елена.
   – Было бы к кому! – фыркнул Олег. Женщина рассмеялась, а Сухов подумал: а ведь правда, не ревную!
   Обычно, когда они с Пончиком заводили разговор о мужской ревности, немедленно вспоминали Вильяма нашего Шекспира и сотворенного им Отелло – как этот брутальный мавр, лицо негритянской национальности, придушил бедняжку Дездемону. Блондинка пищит: «Не виноватая я!» – а мавр делает свое дело… Но разве виноват Отелло, что был простодушен и доверчив? Наслушался мавр сплетен от коварного Яго, разгневался – и совершил убийство.
   Безусловно, ревность – это один из мотивов, побуждающих человека преступить заповедь «Не убий!», но что это значит – ревновать? Тут можно вспомнить диалог Дианы и Теодоро, созданных изысканной фантазией Лопе нашего де Веги. Там великолепная Диана вздыхает томно, утверждая, что «ревность в ней зажгла любовь и страсть», на что Теодоро даёт отрицательный ответ, заявляя, что «родится ревность от любви». От любви ли?
   Дабы не запутаться в морально-этических тенетах, они с Пончиком, испробовав вина на славу, разбирали ситуацию на примерах. И вот самый явный случай, давно ставший расхожей темой для анекдотов даже в десятом столетии: приезжает купец-навикулярий из дальнего странствия, является домой – и застаёт жену в объятиях любовника. Пикантная ситуация, не правда ли?
   Что тут станешь делать? Если вы джентльмен, то подожмёте губы и ледяным тоном потребуете объяснений от женщины, а мужчине велите убираться прочь. Ну а если вы иначе понимаете смысл понятия «сохранить лицо», то заколотите себя кулаками в грудь и броситесь на соперника, требуя сатисфакции путем мордобоя (и жене достанется между делом). Но это всё деяния, а вот что вы при этом почувствуете? Какие ощущения испытаете?
   Оскорбление, унижение, смертельную обиду, ярость. Но в этом списке нет ревности – просто обманутый мужчина очень болезненно переживает измену. Уже то, само по себе, что женщина предпочла ему другого, выводит представителя сильного пола из себя. Как?! Она – и с ним?! А, значит, я хуже?! И понеслось…
   Абсолютное большинство мужчин совершенно не выносят даже сравнений себя с иными особями мужеска полу. То есть, когда женщина вздыхает: «А вот Евстафий своей шубку купил…» – мужчина страшно раздражается – ведь сравнение не в его пользу. Для него это как измена на словах. А уж на деле…
   Если хорошо покопаться, то обнаружится, что в подоплёке слов и дел ревнивца лежит примитивный комплекс неполноценности. Такой мужчина не уверен в себе, не ощущает себя настоящим и стопроцентным. Всё это он тщательно скрывает, но в момент ревности отрицательный потенциал его эмоций зашкаливает – и любопытные соседи наблюдают сцену из семейной жизни.
   Так что же такое ревность? «Попросту говоря, – решил для себя Олег, – это чувство собственника, ощущающего собственную слабость». В таком живет страх потерять свою женщину, но не потому, что он её любит. Более всего, пожалуй, ревнивец опасается насмешек окружающих: «Как там твои рожки? Развесистые небось?»
   Благородный порыв типа: «Так дай вам Бог любимым быть другим!» – ему несвойствен. Ревнивцу больно даже представить себе, что его женщину будет обнимать кто-то иной, ведь она принадлежит ему!
   Именно поэтому данный тип делается подозрительным, недоверчивым, его преследуют навязчивые мысли об адюльтере. А где сейчас его жена? В геникее?[25] А в геникее ли? И что с того, что в геникее?
   Можно подумать, она и туда не впустит ухажера! И так далее, и тому подобное.
   Ревнивец постоянно настроен на негатив, всегда только на худшее, поэтому и сам внутренне готов разрядить накопленный отрицательный заряд – и причинить женщине зло.
   А уж тот, кто пошел по стопам Отелло и готов убить свою подругу, – не просто собственник, а собственник осатаневший, то есть потерявший всякий человеческий облик, оборотень.
   Убить из-за любви нельзя.
   Любить женщину – это значит желать ей счастья, добиваться для неё блага, проявлять нежность и заботу. При чем же здесь ярость и садизм?
   Если вы сильный человек и любите свою женщину, то не станете её ревновать ни к кому – ведь вы великодушны, вы уверены в себе и испытываете доверие к избраннице, к тому же вы снисходительны.
   И даже если она изменит вам – а согрешить может любой и любая! – вы не станете учинять безобразных сцен, а повернётесь и покинете ту, которую любили. И только. Почему, догадываетесь? Правильно! Потому что вы – джентльмен, и вам присуще чувство собственного достоинства.
   Вы будете мрачны и печальны, но страдать от любви не стыдно даже настоящему мужчине, лишь бы не напоказ.
   А весь секрет в том, что джентльмен – это не тот, кто умеет по-светски улыбаться и знает слова почтения, а тот, кто относится к женщине как к леди. Если вы таковы, то это лучший залог того, что в вас не угнездится ревность – вы просто никогда не опуститесь до этого низкого площадного чувства.
   Вот и всё.
   «Какой я, оказывается, благородный», – усмехнулся про себя Сухов и стал собираться. Даже к ужину опаздывать неучтиво, не явиться же вовремя на синклит – просто верх глупости. Кое-кто может сделать оргвыводы и принять меры… Право, лучше обождать, чем опоздать!
   Миновав Халку, магистр и аколит Олегарий зашагал Портиком Схолариев. Собственно, это была прямая дорожка, вымощенная мраморными плитами, а с двух сторон ее как раз и прикрывали портики – крытые галереи из парных колоннад. Дорожка привела Сухова к трёхпролетной двери, имитирующей триумфальную арку. За её створками, облицованными пластинами слоновой кости с резными барельефами, находился Консисторион – зал для заседаний синклита.
   Лет пятьсот тому назад пол зала выложили наборным рисунком из дорогих мраморов, но пришли иные времена – и композицию на тему резвящихся нимф стыдливо прикрыли роскошными персидскими коврами. Стены до половины тоже покрывал мрамор, а выше начинались мозаики, захватывавшие весь потолок. Пущей важности ради, зал обрамляли аркады, промежутки между колонн коих были задрапированы тяжелыми зелёными занавесями, резко контрастирующими с алым шёлком золочёных скамей, выстроившихся вдоль стен. А в глубине Консисториона расположился мраморный престол. Три ступени вели к трону – куриальному римскому креслу. По бокам от него стояли две статуи крылатой Ники – богини, дарующей победу. Ники держали над троном венок с христианской монограммой, а весь престол находился под золотым шатром, удерживаемым четырьмя витыми колоннами.