Страница:
- Могут разобрать! - прошептала сыромятниковская мама, и Ольга
Илларионовна, подумав, побежала за вторым мешком.
Когда уже были видны блестящие целлофановые пакеты, щедро сбрасываемые
с машины, сыромятниковская мама сделала глубокий вдох и сказала:
- Будет превосходный утепленный дом!
- Утепленный? - переспросила Ольга Илларионовна.
- И теплая веранда! - потер руки сыромятниковский папа, и Ольга
Илларионовна подумала еще немного и собралась было бежать за третьим мешком,
но вдруг фигуры в кузове разогнулись, и по болотам пронесся крик:
"Кончилась!"
- Как кончилась? - зашумели Сыромятниковы. - Что значит кончилась? -
вскрикнула Ольга Илларионовна, но машина подняла столб пыли и задним ходом
скрылась из глаз.
- Был бы утепленный дом! - бросив на пороге мешок, глядя в упор на
Петра Иваныча, пожаловалась Ольга Илларионовна, а Петр Иваныч, нащупав
ботинком нижнюю ступеньку, слез и, подбоченившись, стал разглядывать доски.
-И веранда утепленная! - обойдя лестницу, тоже подбоченилась Ольга
Иларионовна, а Петр Иваныч провел по неровному краю доски пальцем, сказал:
"Чепуха какая-то!" и бросил доску в угол. Выбрав другую, он опять залез на
лестницу и, потянувшись за гвоздем, пробормотал: "Утеплял же я уже
стекловатой!"
- Стекловатой? Стекловатой? - ахнула Ольга Илларионовна, в изумленье
воздев к потолку сплетенные пальцы, побежала было к двери, но обернулась и
строго спросила: "А веранду?"
- И веранду! - с гвоздем во рту кивнул Петр Иваныч, и Ольга
Илларионовна выбежала в огород.
Сыромятниковы горевали на дороге над пустым мешком. Ольга Илларионовна
сорвала желтый ноготок и, помахивая им, прошлась туда-сюда.
- А у нас дом утеплен стекловатой! - нанюхавшись ноготка, наконец,
сказала она, и все Сыромятниковы на нее уставились, сыромятниковская мама
закусила губу, сыромятниковский папа зачесал подбородок, а сыромятниковский
пацан вдруг прищурился из-под очков и, глядя вверх, ехидно пропищал: "А
зачем хотели паклю брать?"
- Паклю? - под тремя усмешками Сыромятниковых растерялась Ольга
Илларионовна, взгляд ее побегал-побегал по огороду и наткнулся вдруг на
прошуршавшего в кабачках крота.
-Паклю? - заправив ноготок в карманчик, кокетливо повторила Ольга
Илларионовна. - Паклей превосходно затыкать кротовые норки! - и, победоносно
оглядев умолкнувших Сыромятниковых, она поплыла между грядок.
Сыромятниковы, волоча пустой мешок, уныло побрели к себе.
"Тук-тук-тук", - прибивал доски в доме Петр Иваныч, и Ольга Илларионовна
деловито подняла с грядки опрыскиватель и принялась пшикать белой жидкостью
в китайскую розу.
1978
Я лежу на диване и думаю, вставать или не вставать, когда звонит
телефон. Я представляю - вот я решительно вылезаю из-под теплого одеяла,
вдвигаю ноги в ледяные тапки, снимаю трубку, и, оказывается, это скрывшийся
с горизонта приятель, вдруг вспомнив обо мне, зовет на день рождения. Жена,
конечно, не пускает, веля пылесосить, но я вырываюсь, внезапно попадая в
сплошь творческую среду. У приятеля три художника, писатель и кинорежиссер,
и все потрясенно смотрят на мое лицо, художники ахают: "Какой типаж!",
хватаются за кисти, писатель закидывает вопросами, уже задумав роман,
режиссер умоляет взять главную роль. Съемка, фестиваль, интервью, автографы,
удивленное пожатие плеч при виде пылесоса.
Телефон звонит, и я представляю иначе. Звонит моя двоюродная бабушка. -
Сдай мои бутылки! - слезно просит она, и я, с негодованием отвергнув
предложения пропылесосить, устремляюсь к одинокой старушке. К ней случайно
заходит старичок-сосед, я прихватываю и его бутылки, а потом, мигом слетав
туда-сюда, чиню старикам приемники, треская по стенкам ладонью изо всей
силы. - Ах, какой хваткий молодой человек! - удивляется оказавшийся
академиком старичок, и берет меня к себе в аспиранты, и мы с ним пишем
диссертации, сначала такую, потом - еще одну, и вот я уже
член-корреспондент, и когда за дверью моего кабинета гудит пылесос, я
сосредоточенно зажимаю уши.
Телефон все продолжает звонить, и меня вдруг будто обливают кипятком.
Вот я беру трубку, а на другом конце - молчание, потом трепетное "Але?" -
эта та девушка, как-то особенно посмотревшая на меня вчера, когда я стоял за
пивом. Она влюбилась, узнала телефон, назначила свидание, и вот - встреча,
ее лицо - измученное и милое, мое дружески-грустное: "Маленькая моя, но у
меня жена, дети, вот сейчас, смешно сказать - я должен пылесосить!"
"Нет-нет, мне ничего не надо, только видеть вас - хотя бы раз в год!"
"Почему в год - в минуту, в секунду!" - улыбаюсь я, представив, как
загораются ее глаза и как пылесос вываливается у меня из рук после свидания,
совсем было решаюсь нащупать холодные тапки, но телефонный звонок вдруг
прекращается.
И тогда я представляю то, о чем следовало бы подумать раньше, и что
теперь становится явью. Вот я, так и не вылез из-под одеяла, а остался
хранить тепло, предпочтя мизерную сиюминутную выгоду неведомому и, быть
может, великому. Но что впереди? Пролежать-то удастся не больше десяти
минут, а там придет из булочной жена и абсолютно точно заставит пылесосить.
И когда телефон внезапно начинает звонить снова, я невероятным усилием воли
все-таки срываю одеяло и бегу босиком, а, разобрав через шипенье в трубке
женское алеканье, ликую, что это та девушка, судорожно соображаю, куда
кидаться за карандашом, чтобы писать ее адрес, но вдруг улавливаю совсем
иные интонации.
- Валяешься, бездельник? Еще не пропылесосил? Пылесось, я стою на углу
за бананами! - кричит из трубки жена и, глядя на остывший диван, я думаю,
сколько еще мог бы лежать, пока она там стоит, а потом, бормоча: "В
следующее воскресенье не обманешь!" - все-таки уныло плетусь за пылесосом.
1979
Любовь к нему открывается мне ежедневно лишь где-то в двенадцатом часу
ночи. Рано утром, когда я второпях собираю в садик детей, а он бесшумно моет
посуду, а через пять минут не только побрился, но даже почистил ботинки, я
не успеваю и похвалить его за расторопность.
На работе, закрутившись среди звонков и бумаг, я вспоминаю о нем лишь
однажды: он сообщает по телефону, что достал набор с рыбой холодного
копчения, и теплое чувство к нему, не успев возникнуть, улетучивается под
напором схем и чертежей.
Мне некогда даже улыбнуться ему, когда сунув мне на остановке
запеченную сардельку и одновременно прогнав пристающего ко мне хулигана, он
выхватывает у меня одного из наших детей и уносится с ним в музыкальную
школу. Я лечу с другим в художественную и, не успев порадоваться, как метко
он врезал хулигану, уже думаю лишь о том, как бы втиснуться в автобус.
В субботу к нему приходят друзья и, слыша, как в споре солирует его
звучный голос, я не успеваю возгордиться, потому что из духовки начинает
подозрительно пахнуть, и, забыв про все на свете, я бросаюсь к подгорающему
пирогу.
В воскресенье ко мне приезжают подруги, он исчезает с детьми и
появляется лишь однажды, внося по-особому заваренный кофе, но я не в
состоянии оценить его такт и чуткость, потому что, исповедуясь в жутких
личных драмах, подруги требуют всепоглощающего внимания.
И так происходит всю неделю: я стираю, он гладит; он играет с детьми на
скрипке, я играю с ними в шахматы, он пишет диссертацию, я пишу рассказ.
Охваченные делами, мы лишь иногда встречаемся, пробегая друг мимо друга по
коридору, и лишь поздно вечером, дополаскивая последнее белье и, осознав,
что никаких дел на сегодня больше не осталось, я вдруг вспоминаю о нем. Я
вспоминаю, как он ловко украл на стройке водопроводную трубу для детского
спортивного комплекса и, представляя, как страшно было пилить трубу в
охраняемой сторожем ночи и грязи, с гордостью думаю, что он у меня не только
расторопен, умен и тактичен, но еще и отважен. И, закрыв кран, подхваченная
открывшейся в этот поздний час любовью, я бегу искать его по квартире и
нахожу, конечно, на том же самом месте, в том же положении: он спит
мертвецким сном, растянувшись на диване, отдыхая после кражи трубы.
Моя любовь не позволяет мне будить его и потому ежедневно так и
остается невысказанной.
1985
Каждую субботу весной я отрываюсь от написания диссертации, надеваю
болотные сапоги, драный ватник и еду на другой конец города, Я пробираюсь по
чавкающим ухабам к островку гаражного кооператива и целый день валяюсь в
грязи на куске брезента. Я меняю пробитый радиатор, потрошу сцепление,
сверху сыплется грязь, льется нигрол, мне противно, но лишь затемно я
возвращаюсь домой.
Жена ждет у окна - я с остановки вижу ее припавший к стеклу силуэт. Она
мигом собирает ужин, присаживается к столу и смотрит во все глаза. Она
никогда не спросит, как там с радиатором, технические подробности ее ни
капли не интересуют, но все ее существо желает знать: "Когда?"
И вот однажды я подкатываю к подъезду, она спускается, и на ней джинсы,
кепи и автомобильные перчатки с дыркой сверху.
Ее час настал. Она лихо выставляет локоть в открытое окошко, заправски
обхватывает руль одной рукой, мы, правда, рывком, но трогаемся, и я ее уже
не узнаю.
Такую женщину она могла видеть разве в фестивальном фильме - красавицу
в шикарном авто, и хоть наш "Москвич" - не "Шевроле", но она также отрешенно
жует резинку и с небрежной грацией Софи Лорен переключает скорости. Мы
останавливаемся у светофора, из автобуса на нее смотрят пассажиры, и под
этими взглядами она картинно разминает пальцы на руле и с такой улыбкой
шепчет: "У нас щи на обед", что автобусным пассажирам может показаться,
будто она сказала что-то вроде "поедем к морю, милый". Из оранжевых
"Жигулей" справа, стряхивая пепел, неприязненно косится на жену еще одна
тщеславная девица, и я думаю, что автомобиль для этих женщин - средство не
передвижения, а самоутверждения. На работе, в огромном НИИ, где ей ничто не
интересно, жена - одна из девочек на побегушках у начальника, а в автомобиле
- хозяйка дороги, актриса у светофора, Незнакомка за рулем, и мало ли кто
еще. Я думаю: женщины, какой с них спрос, но вдруг замечаю, что мы несемся
по встречной полосе, колесо в колесо с оранжевыми "Жигулями".
- Что ж ты делаешь? - кричу я, видя мчащийся на нас самосвал, но она
ненавидяще смотрит в "Жигули" и ожесточенно выжимает газ, а девица в
"Жигулях" припала к рулю, как на гонках, нервно садит папиросу и скорее
сожжет мотор, чем даст себя обогнать. Я в ужасе хватаюсь за руль, и, едва
успев вывернуть из-под самосвала, с треском и грохотом врезаюсь в столб.
Ремни сработали, мы оба целы. Но - смято в гармошку крыло, снова пробит
радиатор, переломаны шестерни. Победившая соперница из "Жигулей" трогает
носком сапога наше спущенное колесо, усмехается и откатывает прочь.
"Наездились!" - шиплю я то же самое, что шипел прошлым летом, когда она
наехала на инвалидную коляску, и она, всхлипывая, снимает перчатки и
засовывает их глубоко в карман.
Проходит лето, и зима, и начинается весна, но я пишу диссертацию и не
прикасаюсь к машине. Она ничего не говорит, но вечерами, приходя из конторы,
с тоскою смотрит в окно. Она бледнеет, чахнет и потихоньку мерит дурацкие
перчатки. Так рыцарь, тоскующий по турниру, рад примерить кольчугу. "По
кювету соскучилась?" - фыркаю я, и она лишь умоляюще смотрит. Она тает, как
свечка, только полный надежды взгляд фанатично преследует меня, и, однажды,
я не выдерживаю, и, сдаваясь, говорю: "Ладно, неси уж ватник".
Такова, видно, мужская доля - давать суетной женщине возможность
самоутверждаться. Хотя, что греха таить, когда такая женщина, какой она
бывает в машине, улыбается мне по дороге своей загадочной улыбкой, и я тоже
вдруг покажусь себе не засидевшимся в соискателях младшим научным
сотрудником, а по крайней мере кандидатом наук. Я забуду, что машину
подарили родители, непринужденно обопрусь о подлокотник и гордо посмотрю по
сторонам. Но в этом-то я никогда не признаюсь, а наоборот, дам ей понять,
что езжу весной на другой конец города заниматься грязным, надоевшим, как
горькая редька, совершенно не нужным мне самому делом.
1978
Какие надежды она подавала! Я помню аудиторию, ее сосредоточенное лицо
за первой партой, поднявшуюся руку, всеобщее внимательное молчание, за
которым всегда было ясно: сейчас прозвучит интересный, непростой для лектора
вопрос, и, действительно, выслушав его, теребя усы, лектор бормотал сначала
что-то невразумительное, она спрашивала настойчивей и, теребя уже всю
бороду, лектор еще некоторое время размышлял, потом в сердцах писал
трехэтажные формулы, каких никто никогда не видел. А, когда, исписав всю
доску, он устало оглядывал аудиторию, вокруг были наморщенные лбы, и только
она с удовлетворением кивала и говорила: "Вот, теперь все ясно".
Я вспоминаю вечный кружок консультирующихся у нее перед экзаменом, ее
доклады в студенческом научном обществе, когда даже профессор сидел, слегка
подавшись вперед, стараясь ничего не пропустить.
Да если бы только учеба!
Она была спортсменкой, плавала за институт, и тренер советовал ей
заняться спортом всерьез. А еще она пела в академическом хоре института, не
просто пела - солировала, и руководитель хора, изнывая от нетерпенья, с
каждой репетиции провожал ее вопросом, когда же она, наконец, прекратит
учиться на инженера и незамедлительно отправится поступать в консерваторию.
Ах, какие надежды она подавала! Как ярка, талантлива, общительна и
обаятельна она была, как блестели ее глаза - в них было сознание
одаренности, и предвкушение пути, полного творческих переживаний и удач, и
уверенная радость, что все это скоро будет. Как завидовали сокурсники
легкоатлету Витьке Нажимову, за которого она в конце института вышла замуж!
Как вы думаете, кем она стала? Рекордсменкой по плаванию, оперной
певицей или, скорее всего, научным работником, хорошим, знающим инженером?
Недавно я встретила ее. Следом за впрыгнувшей в троллейбус девочкой и
втолкнутыми туда же еще двумя совершенно одинаковыми девочками влезла
женщина с тремя огромными сумками, шмякнула их у кассы, подняла голову, и я
сразу узнала ее.
Были ахи, приветствия, я спросила, показав на девочек: "Твои?" и она с
удовлетворением кивнула.
- Ну, что ты, как? - с нетерпеньем спрашивала я. - Какая у тебя работа?
- Ой, что ты, замечательная! - воскликнула она.- Я практически целый
день дома.
И я поняла, что работает она теперь не по специальности.
- Ты, наверное, увлеклась какой-то новой деятельностью? - спросила я,
подумав, что, может, это даже и литературная деятельность.
- Лифтами, - усмехнулась она и сказала, что работает оператором на
пульте.
- Но как же, почему? - только и смогла ахнуть я.
- Трое детей... - пожала она плечами. Пробовала в ясли - все равно
сидеть, только с больными, а теперь старшая идет в первый класс.
- Но ведь ты была такая способная... - растерянно пробормотала я.
- Что ж, Вите помогаю с диссертацией, - улыбнулась она, и я сразу
вспомнила розовые щеки и наивные синие глаза ее атлетического Вити.
- Ну, а плавание, а пение? - воскликнула я еще с надеждой.
- Это все очень пригодилось, - сразу согласилась она, кивнув на детей.
- Старшую сумела определить в бассейн - а попробуй без связей. Младших
приняли в экспериментальный класс музыкальной школы - там программа, как в
консерватории, если б я ничего в этом не понимала, нечего было бы и
связываться - многие родители не справились и ушли.
- Ну а ты-то, ты-то сама? - все домогалась я.
- А что я, теперь вот они, - вздохнула она, опустив глаза на детей, а
потом принялась рассказывать, что старшая подает в плавании большие надежды,
а близнецов очень хвалит учитель музыки. Я тоже посмотрела на девочек и
увидела, действительно, очень хорошенькие, смышленые личика, прозрачные,
умненькие глазки. А еще я увидела юбочки и косички и подумала, что хоть они
и подают сейчас надежды, но ведь они тоже, конечно, вырастут женщинами. А
она все говорили про их успехи, и глаза ее блестели по-старому от сознания
их способностей, и от предвкушения их долгого, интересного пути, от
уверенной радости, что все это с ними, конечно, будет. 1983
На свадьбы мы с ним ходим чуть не каждую пятницу. Женятся все его
друзья, Раньше я удивлялась, откуда у человека может быть столько друзей - у
меня даже в голове мутится, когда я вспомню все свадьбы, на которых мы были,
всех женихов - толстых и тощих, в джинсах и в рюшах, плешивых и ни разу не
бритых, от одного воспоминания мне нехорошо - ну их всех в болото.
Раньше я не могла понять, откуда он их знает, потом, приметив на
какой-то свадьбе смешного бородатого гнома, узнала его и на следующей - уже
в женихе. Друзья моего мужа плодятся и множатся, как кролики: где бы он ни
побывал больше часа, он обязательно выдернет оттуда парочку.
На свадьбах он всегда тамада. Мы с ним сидим на одном и том же месте -
по левую руку от жениха - он, очень высокий, в отлично сшитом костюме, с
длинноватыми, чуть растрепанными кудрями, весь лучащийся энергией,
коммуникабельностью и приветливостью, и я - тоже очень высокая молчаливая
брюнетка, я сижу рядом, как изваяние; начинаются танцы, я всегда открываю их
вместе с ним, что-что, а танцевать я умею, после него меня приглашают
многие, и я, как автомат, танцую, танцую.
Он на свадьбе - везде. Он начинает незаметно. Сначала он просто просит
наполнить бокалы. Стандартная фраза, но сказана так убежденно, что все
разнесенное застолье сразу чувствует руководящую руку, перестает тянуть кто
в лес, кто по дрова, смотрит уже на него, а вскоре рты у всех до ушей, и по
первому его слову они готовы идти хоть в присядку.
Подчиняться ему, действительно, приятно. Он - не насмешливый тамада,
руководящий обществом, слегка презирая его, он - душа нараспашку, в его
улыбке - солидарность с каждым сидящим, искреннее чувство симпатии и к
неуклонно напивающемуся студенту, и к следящему за этим с осуждением старцу,
и к юным родственницам невесты, жаждущим попрыгать, и к их молодящимся
мамашам, подрагивающим крутыми боками в объятиях старомодных шаркунов.
- Противопоставляем! Мы вечно противопоставляем! - где-то в середине
веселья восклицает он очередной тост. - Отцы и дети, филологи и экономисты,
миллионеры и нищие - да что говорить, мы все такие разные, но... Мы любим
их! - прекрасным в своей раскованности жестом он указывает на невесту с
женихом. - А они любят нас! Мы нужны им, они - нам, значит, мы объединены и
поэтому нужны друг другу!
И сияющими глазами публика смотрит на него и, в самом деле, готова
лобызаться, а он при звуках грянувшего оркестра идет вдоль столов и
поднимает остатки мнущихся со словами: "Вы танцуете? Нет? Так мы научим!" -
приводит в круг то одну, то другую пару, и вот они уже с энтузиазмом дергают
руками и ногами, а он болтает о чем-то в сторонке с приятелем, поглядывая на
запущенный им круг, сам приплясывая и посмеиваясь над своим танцем.
Я его на свадьбах стараюсь не беспокоить. Если он вдруг обратится ко
мне: "Потанцуем?", я насмешливо фыркну, потому что он предлагает мне это тем
же приподнято-дружелюбным тоном, каким приглашает к столам киснущую за
столом молодежь. Его черт те чем лучащийся взгляд, едва остановившись на
мне, как и на любом другом радостно вскинувшемся госте, уже скользит на
следующего, и дальше по кругу. Его взгляд плоский, как тарелка, и спроси я у
него в этот момент: "Скажи-ка, милый, ты меня вообще-то любишь?", он громко
воскликнет: "Все мы здесь любим друг друга!", обнимет одной рукой меня,
другой - первую попавшуюся девицу и пойдет отплясывать с нами чечетку,
причем девица будет волноваться, сбиваться с ноги и ухать невпопад, как
бегемот.
Дома у нас беспрерывно звонит телефон, всегда околачивается пара-тройка
гостей, но если вдруг ненароком оборвется телефонный кабель, грянет
тридцатиградусный мороз с метелью, и мы задержимся вдвоем дома, он побродит
из угла в угол, покрутит ручки телевизора и вдруг, присоединясь к
залившемуся на экране хору, взревет: "Ой, мороз, моро-о-оз!" и поведет
плечами так похоже, что кажется, и на нем красная косоворотка, хочешь - не
хочешь - улыбнешься, а ему только этого и надо, он уже оглядывается по
пустым углам и с надеждой смотрит за окно, не покажется ли там хоть люлька
со строительным рабочим.
Я думаю, если бы он был эстрадным певцом или, на худой конец, дирижером
симфонического оркестра, он получал бы необходимую ему дозу восхищения на
работе. На, увы, он программист и, насидевшись на работе наедине с
компьютером, спешит наверстать упущенное в свободное время.
Я молча отплясываю с ним на свадьбах, сижу рядом у костра, отгоняя
кусающих его мошек, слушаю его пение под гитару вместе с восторженной
компанией. Я несусь за ним по лыжне, когда в затылок дышит еще орава
лыжников и зажмуриваюсь, потому что, слетая с гор, он выделывает им на
потеху поразительные антраша. Я с тоскою думаю, что отлучить его от толпы -
невозможная задача...
1985
Интересно, а что бы вы сделали, если валяется кошелек, и все только
топчутся около него каблуками, а внутри - не рубль, не два, а целых
пятнадцать, а рядом продают дешевые тряпочные босоножки?
Я, конечно, тоже громко крикнула: "Чей кошелек?" И повторила потише:
"Кто потерял кошелек?" И просто сказала: "Что, никто не потерял?" Но кому
какое дело до кошелька, когда продают дешевые тряпочные босоножки, и когда
босоножки кончаются. А в руках у меня как раз пятнадцать, а до них даже не
было копейки позавтракать - я же только вчера потратила двести пятнадцать на
югославское пальто!
И, естественно, я врываюсь в середину очереди, и через двадцать минут я
уже растерзана, без денег, но с коробкой. И смотрю я уже на босоножки, но
чуть-чуть поглядываю и на чей-то пустой теперь кошелек, и в это самое время
под ноги мне с визгом: "Ой, я потеряла здесь кошелек!" бросается толстуха
Загребельная, а из-за нее уже высовывает нос эта зануда Кишимиди.
- Как же ты купила босоножки? - смотрит она на меня своими ясными
глазами. - Ведь с утра у тебя не было даже копейки позавтракать. Разве вчера
не ты потратила двести пятнадцать на югославское пальто?
- Не потеряй я кошелька, я бы тоже могла купить эти модные босоножки! -
глядя на коробку ноет Загребельная.
- Мне их одолжила одна знакомая продавщица, - рассматривая соседнюю
крышу, говорю я, хотя у меня, конечно, нет здесь никаких знакомых продавщиц.
- У тебя же нет здесь никаких знакомых продавщиц, - пожимает Кишимиди
своими тощими плечами.
На душе у меня, естественно, паршиво. Мне, конечно, нравятся тряпочные
босоножки, но не могу же я совсем украсть теперь известно чей кошелек, не
могу же я признаться, что нашла его и потратила денежки Загребельной, и от
расстройства я даже забываю вытереть мокрой тряпочкой свое рабочее место.
- Ты, наверное, чем-то расстроена, даже не вытираешь мокрой тряпочкой
свое рабочее место, - заявляет с порога эта зануда Кишимиди.
- Не потеряй я вчера кошелек, я могла вообще уволиться с этого
паршивого места! - придя от начальства с выговором, причитает эта несуразная
Загребельная.
Слушать это мне уже становится невыносимо и, хлопнув дверью, я иду к
своему мяснику, занимаю три пятерки и решаю подбросить ей незаметно ее
несчастные деньги.
Скорчившись за стендом стенной печати, когда с грязной чашкой и таким
кислым лицом, будто она выпила не сладкого чая, а какого-нибудь уксуса, по
коридору идет Загребельная, я кидаю ей бумажки прямо в ноги, но она,
обозревая все трещины в потолке, проходит по денежкам своей круглой
подошвой, а вывернувшая следом эта проныра Кишимиди тралит, конечно, длинным
носом весь пол в коридоре и скрипуче сообщает: "Кажется, я нашла денежки!"
- Не потеряй я вчера кошелька и не впади в такую прострацию, я бы тоже
могла найти эти денежки! - плачет жалкая квашня Загребельная.
- Слушай-ка ты! - вне себя от возмущения вскрикиваю я, хлопая перед
Загребельной коробкой с босоножками. - Забирай пока не поздно! Мне они до
такой степени не нравятся, что я в состоянии выбросить на помойку!
- Не потеряй я вчера кошелька, меня бы так не унижали, предлагая то,
что можно выбросить на помойку! - рыдает Загребельная, а эта зануда Кишимиди
вмиг подскакивает к коробочке, меряет и восклицает: "Не выбрасывай на
помойку, я буду в них ходить по своему садовому участку!"
- Не потеряй я вчера кошелька, я бы тоже... - принимается было за свое
эта проклятая Загребельная, и я, не выдержав, кидаю ей в лицо ее жалкий
кошелек, мчусь к своему мяснику снова, занимаю еще три пятерки и,
пронаблюдав, как он хряпает топором по туше, спешу назад, предвкушая, что я
сейчас сделаю с разгуливающей в моих босоножках и с моими денежками этой
занудой Кишимиди!
1984
Да, конечно, вы назовете меня меркантильной рационалисткой, но
попробуйте заглянуть глубоко-глубоко вовнутрь, в самую сердцевину, и вы все
поймете. Вы увидите, что и в природе ничего не делается просто так - на все
есть причина: если идет дождь - это нужно злакам; если же ко мне в гости
идет директор универсама, значит, мне нужна говяжья тушенка.
Если я увиваюсь со стаканом чая вокруг начальника, значит, буду просить
отгулы, если читаю что-то о сверхзадачах, значит, хочу понравиться модному
Илларионовна, подумав, побежала за вторым мешком.
Когда уже были видны блестящие целлофановые пакеты, щедро сбрасываемые
с машины, сыромятниковская мама сделала глубокий вдох и сказала:
- Будет превосходный утепленный дом!
- Утепленный? - переспросила Ольга Илларионовна.
- И теплая веранда! - потер руки сыромятниковский папа, и Ольга
Илларионовна подумала еще немного и собралась было бежать за третьим мешком,
но вдруг фигуры в кузове разогнулись, и по болотам пронесся крик:
"Кончилась!"
- Как кончилась? - зашумели Сыромятниковы. - Что значит кончилась? -
вскрикнула Ольга Илларионовна, но машина подняла столб пыли и задним ходом
скрылась из глаз.
- Был бы утепленный дом! - бросив на пороге мешок, глядя в упор на
Петра Иваныча, пожаловалась Ольга Илларионовна, а Петр Иваныч, нащупав
ботинком нижнюю ступеньку, слез и, подбоченившись, стал разглядывать доски.
-И веранда утепленная! - обойдя лестницу, тоже подбоченилась Ольга
Иларионовна, а Петр Иваныч провел по неровному краю доски пальцем, сказал:
"Чепуха какая-то!" и бросил доску в угол. Выбрав другую, он опять залез на
лестницу и, потянувшись за гвоздем, пробормотал: "Утеплял же я уже
стекловатой!"
- Стекловатой? Стекловатой? - ахнула Ольга Илларионовна, в изумленье
воздев к потолку сплетенные пальцы, побежала было к двери, но обернулась и
строго спросила: "А веранду?"
- И веранду! - с гвоздем во рту кивнул Петр Иваныч, и Ольга
Илларионовна выбежала в огород.
Сыромятниковы горевали на дороге над пустым мешком. Ольга Илларионовна
сорвала желтый ноготок и, помахивая им, прошлась туда-сюда.
- А у нас дом утеплен стекловатой! - нанюхавшись ноготка, наконец,
сказала она, и все Сыромятниковы на нее уставились, сыромятниковская мама
закусила губу, сыромятниковский папа зачесал подбородок, а сыромятниковский
пацан вдруг прищурился из-под очков и, глядя вверх, ехидно пропищал: "А
зачем хотели паклю брать?"
- Паклю? - под тремя усмешками Сыромятниковых растерялась Ольга
Илларионовна, взгляд ее побегал-побегал по огороду и наткнулся вдруг на
прошуршавшего в кабачках крота.
-Паклю? - заправив ноготок в карманчик, кокетливо повторила Ольга
Илларионовна. - Паклей превосходно затыкать кротовые норки! - и, победоносно
оглядев умолкнувших Сыромятниковых, она поплыла между грядок.
Сыромятниковы, волоча пустой мешок, уныло побрели к себе.
"Тук-тук-тук", - прибивал доски в доме Петр Иваныч, и Ольга Илларионовна
деловито подняла с грядки опрыскиватель и принялась пшикать белой жидкостью
в китайскую розу.
1978
Я лежу на диване и думаю, вставать или не вставать, когда звонит
телефон. Я представляю - вот я решительно вылезаю из-под теплого одеяла,
вдвигаю ноги в ледяные тапки, снимаю трубку, и, оказывается, это скрывшийся
с горизонта приятель, вдруг вспомнив обо мне, зовет на день рождения. Жена,
конечно, не пускает, веля пылесосить, но я вырываюсь, внезапно попадая в
сплошь творческую среду. У приятеля три художника, писатель и кинорежиссер,
и все потрясенно смотрят на мое лицо, художники ахают: "Какой типаж!",
хватаются за кисти, писатель закидывает вопросами, уже задумав роман,
режиссер умоляет взять главную роль. Съемка, фестиваль, интервью, автографы,
удивленное пожатие плеч при виде пылесоса.
Телефон звонит, и я представляю иначе. Звонит моя двоюродная бабушка. -
Сдай мои бутылки! - слезно просит она, и я, с негодованием отвергнув
предложения пропылесосить, устремляюсь к одинокой старушке. К ней случайно
заходит старичок-сосед, я прихватываю и его бутылки, а потом, мигом слетав
туда-сюда, чиню старикам приемники, треская по стенкам ладонью изо всей
силы. - Ах, какой хваткий молодой человек! - удивляется оказавшийся
академиком старичок, и берет меня к себе в аспиранты, и мы с ним пишем
диссертации, сначала такую, потом - еще одну, и вот я уже
член-корреспондент, и когда за дверью моего кабинета гудит пылесос, я
сосредоточенно зажимаю уши.
Телефон все продолжает звонить, и меня вдруг будто обливают кипятком.
Вот я беру трубку, а на другом конце - молчание, потом трепетное "Але?" -
эта та девушка, как-то особенно посмотревшая на меня вчера, когда я стоял за
пивом. Она влюбилась, узнала телефон, назначила свидание, и вот - встреча,
ее лицо - измученное и милое, мое дружески-грустное: "Маленькая моя, но у
меня жена, дети, вот сейчас, смешно сказать - я должен пылесосить!"
"Нет-нет, мне ничего не надо, только видеть вас - хотя бы раз в год!"
"Почему в год - в минуту, в секунду!" - улыбаюсь я, представив, как
загораются ее глаза и как пылесос вываливается у меня из рук после свидания,
совсем было решаюсь нащупать холодные тапки, но телефонный звонок вдруг
прекращается.
И тогда я представляю то, о чем следовало бы подумать раньше, и что
теперь становится явью. Вот я, так и не вылез из-под одеяла, а остался
хранить тепло, предпочтя мизерную сиюминутную выгоду неведомому и, быть
может, великому. Но что впереди? Пролежать-то удастся не больше десяти
минут, а там придет из булочной жена и абсолютно точно заставит пылесосить.
И когда телефон внезапно начинает звонить снова, я невероятным усилием воли
все-таки срываю одеяло и бегу босиком, а, разобрав через шипенье в трубке
женское алеканье, ликую, что это та девушка, судорожно соображаю, куда
кидаться за карандашом, чтобы писать ее адрес, но вдруг улавливаю совсем
иные интонации.
- Валяешься, бездельник? Еще не пропылесосил? Пылесось, я стою на углу
за бананами! - кричит из трубки жена и, глядя на остывший диван, я думаю,
сколько еще мог бы лежать, пока она там стоит, а потом, бормоча: "В
следующее воскресенье не обманешь!" - все-таки уныло плетусь за пылесосом.
1979
Любовь к нему открывается мне ежедневно лишь где-то в двенадцатом часу
ночи. Рано утром, когда я второпях собираю в садик детей, а он бесшумно моет
посуду, а через пять минут не только побрился, но даже почистил ботинки, я
не успеваю и похвалить его за расторопность.
На работе, закрутившись среди звонков и бумаг, я вспоминаю о нем лишь
однажды: он сообщает по телефону, что достал набор с рыбой холодного
копчения, и теплое чувство к нему, не успев возникнуть, улетучивается под
напором схем и чертежей.
Мне некогда даже улыбнуться ему, когда сунув мне на остановке
запеченную сардельку и одновременно прогнав пристающего ко мне хулигана, он
выхватывает у меня одного из наших детей и уносится с ним в музыкальную
школу. Я лечу с другим в художественную и, не успев порадоваться, как метко
он врезал хулигану, уже думаю лишь о том, как бы втиснуться в автобус.
В субботу к нему приходят друзья и, слыша, как в споре солирует его
звучный голос, я не успеваю возгордиться, потому что из духовки начинает
подозрительно пахнуть, и, забыв про все на свете, я бросаюсь к подгорающему
пирогу.
В воскресенье ко мне приезжают подруги, он исчезает с детьми и
появляется лишь однажды, внося по-особому заваренный кофе, но я не в
состоянии оценить его такт и чуткость, потому что, исповедуясь в жутких
личных драмах, подруги требуют всепоглощающего внимания.
И так происходит всю неделю: я стираю, он гладит; он играет с детьми на
скрипке, я играю с ними в шахматы, он пишет диссертацию, я пишу рассказ.
Охваченные делами, мы лишь иногда встречаемся, пробегая друг мимо друга по
коридору, и лишь поздно вечером, дополаскивая последнее белье и, осознав,
что никаких дел на сегодня больше не осталось, я вдруг вспоминаю о нем. Я
вспоминаю, как он ловко украл на стройке водопроводную трубу для детского
спортивного комплекса и, представляя, как страшно было пилить трубу в
охраняемой сторожем ночи и грязи, с гордостью думаю, что он у меня не только
расторопен, умен и тактичен, но еще и отважен. И, закрыв кран, подхваченная
открывшейся в этот поздний час любовью, я бегу искать его по квартире и
нахожу, конечно, на том же самом месте, в том же положении: он спит
мертвецким сном, растянувшись на диване, отдыхая после кражи трубы.
Моя любовь не позволяет мне будить его и потому ежедневно так и
остается невысказанной.
1985
Каждую субботу весной я отрываюсь от написания диссертации, надеваю
болотные сапоги, драный ватник и еду на другой конец города, Я пробираюсь по
чавкающим ухабам к островку гаражного кооператива и целый день валяюсь в
грязи на куске брезента. Я меняю пробитый радиатор, потрошу сцепление,
сверху сыплется грязь, льется нигрол, мне противно, но лишь затемно я
возвращаюсь домой.
Жена ждет у окна - я с остановки вижу ее припавший к стеклу силуэт. Она
мигом собирает ужин, присаживается к столу и смотрит во все глаза. Она
никогда не спросит, как там с радиатором, технические подробности ее ни
капли не интересуют, но все ее существо желает знать: "Когда?"
И вот однажды я подкатываю к подъезду, она спускается, и на ней джинсы,
кепи и автомобильные перчатки с дыркой сверху.
Ее час настал. Она лихо выставляет локоть в открытое окошко, заправски
обхватывает руль одной рукой, мы, правда, рывком, но трогаемся, и я ее уже
не узнаю.
Такую женщину она могла видеть разве в фестивальном фильме - красавицу
в шикарном авто, и хоть наш "Москвич" - не "Шевроле", но она также отрешенно
жует резинку и с небрежной грацией Софи Лорен переключает скорости. Мы
останавливаемся у светофора, из автобуса на нее смотрят пассажиры, и под
этими взглядами она картинно разминает пальцы на руле и с такой улыбкой
шепчет: "У нас щи на обед", что автобусным пассажирам может показаться,
будто она сказала что-то вроде "поедем к морю, милый". Из оранжевых
"Жигулей" справа, стряхивая пепел, неприязненно косится на жену еще одна
тщеславная девица, и я думаю, что автомобиль для этих женщин - средство не
передвижения, а самоутверждения. На работе, в огромном НИИ, где ей ничто не
интересно, жена - одна из девочек на побегушках у начальника, а в автомобиле
- хозяйка дороги, актриса у светофора, Незнакомка за рулем, и мало ли кто
еще. Я думаю: женщины, какой с них спрос, но вдруг замечаю, что мы несемся
по встречной полосе, колесо в колесо с оранжевыми "Жигулями".
- Что ж ты делаешь? - кричу я, видя мчащийся на нас самосвал, но она
ненавидяще смотрит в "Жигули" и ожесточенно выжимает газ, а девица в
"Жигулях" припала к рулю, как на гонках, нервно садит папиросу и скорее
сожжет мотор, чем даст себя обогнать. Я в ужасе хватаюсь за руль, и, едва
успев вывернуть из-под самосвала, с треском и грохотом врезаюсь в столб.
Ремни сработали, мы оба целы. Но - смято в гармошку крыло, снова пробит
радиатор, переломаны шестерни. Победившая соперница из "Жигулей" трогает
носком сапога наше спущенное колесо, усмехается и откатывает прочь.
"Наездились!" - шиплю я то же самое, что шипел прошлым летом, когда она
наехала на инвалидную коляску, и она, всхлипывая, снимает перчатки и
засовывает их глубоко в карман.
Проходит лето, и зима, и начинается весна, но я пишу диссертацию и не
прикасаюсь к машине. Она ничего не говорит, но вечерами, приходя из конторы,
с тоскою смотрит в окно. Она бледнеет, чахнет и потихоньку мерит дурацкие
перчатки. Так рыцарь, тоскующий по турниру, рад примерить кольчугу. "По
кювету соскучилась?" - фыркаю я, и она лишь умоляюще смотрит. Она тает, как
свечка, только полный надежды взгляд фанатично преследует меня, и, однажды,
я не выдерживаю, и, сдаваясь, говорю: "Ладно, неси уж ватник".
Такова, видно, мужская доля - давать суетной женщине возможность
самоутверждаться. Хотя, что греха таить, когда такая женщина, какой она
бывает в машине, улыбается мне по дороге своей загадочной улыбкой, и я тоже
вдруг покажусь себе не засидевшимся в соискателях младшим научным
сотрудником, а по крайней мере кандидатом наук. Я забуду, что машину
подарили родители, непринужденно обопрусь о подлокотник и гордо посмотрю по
сторонам. Но в этом-то я никогда не признаюсь, а наоборот, дам ей понять,
что езжу весной на другой конец города заниматься грязным, надоевшим, как
горькая редька, совершенно не нужным мне самому делом.
1978
Какие надежды она подавала! Я помню аудиторию, ее сосредоточенное лицо
за первой партой, поднявшуюся руку, всеобщее внимательное молчание, за
которым всегда было ясно: сейчас прозвучит интересный, непростой для лектора
вопрос, и, действительно, выслушав его, теребя усы, лектор бормотал сначала
что-то невразумительное, она спрашивала настойчивей и, теребя уже всю
бороду, лектор еще некоторое время размышлял, потом в сердцах писал
трехэтажные формулы, каких никто никогда не видел. А, когда, исписав всю
доску, он устало оглядывал аудиторию, вокруг были наморщенные лбы, и только
она с удовлетворением кивала и говорила: "Вот, теперь все ясно".
Я вспоминаю вечный кружок консультирующихся у нее перед экзаменом, ее
доклады в студенческом научном обществе, когда даже профессор сидел, слегка
подавшись вперед, стараясь ничего не пропустить.
Да если бы только учеба!
Она была спортсменкой, плавала за институт, и тренер советовал ей
заняться спортом всерьез. А еще она пела в академическом хоре института, не
просто пела - солировала, и руководитель хора, изнывая от нетерпенья, с
каждой репетиции провожал ее вопросом, когда же она, наконец, прекратит
учиться на инженера и незамедлительно отправится поступать в консерваторию.
Ах, какие надежды она подавала! Как ярка, талантлива, общительна и
обаятельна она была, как блестели ее глаза - в них было сознание
одаренности, и предвкушение пути, полного творческих переживаний и удач, и
уверенная радость, что все это скоро будет. Как завидовали сокурсники
легкоатлету Витьке Нажимову, за которого она в конце института вышла замуж!
Как вы думаете, кем она стала? Рекордсменкой по плаванию, оперной
певицей или, скорее всего, научным работником, хорошим, знающим инженером?
Недавно я встретила ее. Следом за впрыгнувшей в троллейбус девочкой и
втолкнутыми туда же еще двумя совершенно одинаковыми девочками влезла
женщина с тремя огромными сумками, шмякнула их у кассы, подняла голову, и я
сразу узнала ее.
Были ахи, приветствия, я спросила, показав на девочек: "Твои?" и она с
удовлетворением кивнула.
- Ну, что ты, как? - с нетерпеньем спрашивала я. - Какая у тебя работа?
- Ой, что ты, замечательная! - воскликнула она.- Я практически целый
день дома.
И я поняла, что работает она теперь не по специальности.
- Ты, наверное, увлеклась какой-то новой деятельностью? - спросила я,
подумав, что, может, это даже и литературная деятельность.
- Лифтами, - усмехнулась она и сказала, что работает оператором на
пульте.
- Но как же, почему? - только и смогла ахнуть я.
- Трое детей... - пожала она плечами. Пробовала в ясли - все равно
сидеть, только с больными, а теперь старшая идет в первый класс.
- Но ведь ты была такая способная... - растерянно пробормотала я.
- Что ж, Вите помогаю с диссертацией, - улыбнулась она, и я сразу
вспомнила розовые щеки и наивные синие глаза ее атлетического Вити.
- Ну, а плавание, а пение? - воскликнула я еще с надеждой.
- Это все очень пригодилось, - сразу согласилась она, кивнув на детей.
- Старшую сумела определить в бассейн - а попробуй без связей. Младших
приняли в экспериментальный класс музыкальной школы - там программа, как в
консерватории, если б я ничего в этом не понимала, нечего было бы и
связываться - многие родители не справились и ушли.
- Ну а ты-то, ты-то сама? - все домогалась я.
- А что я, теперь вот они, - вздохнула она, опустив глаза на детей, а
потом принялась рассказывать, что старшая подает в плавании большие надежды,
а близнецов очень хвалит учитель музыки. Я тоже посмотрела на девочек и
увидела, действительно, очень хорошенькие, смышленые личика, прозрачные,
умненькие глазки. А еще я увидела юбочки и косички и подумала, что хоть они
и подают сейчас надежды, но ведь они тоже, конечно, вырастут женщинами. А
она все говорили про их успехи, и глаза ее блестели по-старому от сознания
их способностей, и от предвкушения их долгого, интересного пути, от
уверенной радости, что все это с ними, конечно, будет. 1983
На свадьбы мы с ним ходим чуть не каждую пятницу. Женятся все его
друзья, Раньше я удивлялась, откуда у человека может быть столько друзей - у
меня даже в голове мутится, когда я вспомню все свадьбы, на которых мы были,
всех женихов - толстых и тощих, в джинсах и в рюшах, плешивых и ни разу не
бритых, от одного воспоминания мне нехорошо - ну их всех в болото.
Раньше я не могла понять, откуда он их знает, потом, приметив на
какой-то свадьбе смешного бородатого гнома, узнала его и на следующей - уже
в женихе. Друзья моего мужа плодятся и множатся, как кролики: где бы он ни
побывал больше часа, он обязательно выдернет оттуда парочку.
На свадьбах он всегда тамада. Мы с ним сидим на одном и том же месте -
по левую руку от жениха - он, очень высокий, в отлично сшитом костюме, с
длинноватыми, чуть растрепанными кудрями, весь лучащийся энергией,
коммуникабельностью и приветливостью, и я - тоже очень высокая молчаливая
брюнетка, я сижу рядом, как изваяние; начинаются танцы, я всегда открываю их
вместе с ним, что-что, а танцевать я умею, после него меня приглашают
многие, и я, как автомат, танцую, танцую.
Он на свадьбе - везде. Он начинает незаметно. Сначала он просто просит
наполнить бокалы. Стандартная фраза, но сказана так убежденно, что все
разнесенное застолье сразу чувствует руководящую руку, перестает тянуть кто
в лес, кто по дрова, смотрит уже на него, а вскоре рты у всех до ушей, и по
первому его слову они готовы идти хоть в присядку.
Подчиняться ему, действительно, приятно. Он - не насмешливый тамада,
руководящий обществом, слегка презирая его, он - душа нараспашку, в его
улыбке - солидарность с каждым сидящим, искреннее чувство симпатии и к
неуклонно напивающемуся студенту, и к следящему за этим с осуждением старцу,
и к юным родственницам невесты, жаждущим попрыгать, и к их молодящимся
мамашам, подрагивающим крутыми боками в объятиях старомодных шаркунов.
- Противопоставляем! Мы вечно противопоставляем! - где-то в середине
веселья восклицает он очередной тост. - Отцы и дети, филологи и экономисты,
миллионеры и нищие - да что говорить, мы все такие разные, но... Мы любим
их! - прекрасным в своей раскованности жестом он указывает на невесту с
женихом. - А они любят нас! Мы нужны им, они - нам, значит, мы объединены и
поэтому нужны друг другу!
И сияющими глазами публика смотрит на него и, в самом деле, готова
лобызаться, а он при звуках грянувшего оркестра идет вдоль столов и
поднимает остатки мнущихся со словами: "Вы танцуете? Нет? Так мы научим!" -
приводит в круг то одну, то другую пару, и вот они уже с энтузиазмом дергают
руками и ногами, а он болтает о чем-то в сторонке с приятелем, поглядывая на
запущенный им круг, сам приплясывая и посмеиваясь над своим танцем.
Я его на свадьбах стараюсь не беспокоить. Если он вдруг обратится ко
мне: "Потанцуем?", я насмешливо фыркну, потому что он предлагает мне это тем
же приподнято-дружелюбным тоном, каким приглашает к столам киснущую за
столом молодежь. Его черт те чем лучащийся взгляд, едва остановившись на
мне, как и на любом другом радостно вскинувшемся госте, уже скользит на
следующего, и дальше по кругу. Его взгляд плоский, как тарелка, и спроси я у
него в этот момент: "Скажи-ка, милый, ты меня вообще-то любишь?", он громко
воскликнет: "Все мы здесь любим друг друга!", обнимет одной рукой меня,
другой - первую попавшуюся девицу и пойдет отплясывать с нами чечетку,
причем девица будет волноваться, сбиваться с ноги и ухать невпопад, как
бегемот.
Дома у нас беспрерывно звонит телефон, всегда околачивается пара-тройка
гостей, но если вдруг ненароком оборвется телефонный кабель, грянет
тридцатиградусный мороз с метелью, и мы задержимся вдвоем дома, он побродит
из угла в угол, покрутит ручки телевизора и вдруг, присоединясь к
залившемуся на экране хору, взревет: "Ой, мороз, моро-о-оз!" и поведет
плечами так похоже, что кажется, и на нем красная косоворотка, хочешь - не
хочешь - улыбнешься, а ему только этого и надо, он уже оглядывается по
пустым углам и с надеждой смотрит за окно, не покажется ли там хоть люлька
со строительным рабочим.
Я думаю, если бы он был эстрадным певцом или, на худой конец, дирижером
симфонического оркестра, он получал бы необходимую ему дозу восхищения на
работе. На, увы, он программист и, насидевшись на работе наедине с
компьютером, спешит наверстать упущенное в свободное время.
Я молча отплясываю с ним на свадьбах, сижу рядом у костра, отгоняя
кусающих его мошек, слушаю его пение под гитару вместе с восторженной
компанией. Я несусь за ним по лыжне, когда в затылок дышит еще орава
лыжников и зажмуриваюсь, потому что, слетая с гор, он выделывает им на
потеху поразительные антраша. Я с тоскою думаю, что отлучить его от толпы -
невозможная задача...
1985
Интересно, а что бы вы сделали, если валяется кошелек, и все только
топчутся около него каблуками, а внутри - не рубль, не два, а целых
пятнадцать, а рядом продают дешевые тряпочные босоножки?
Я, конечно, тоже громко крикнула: "Чей кошелек?" И повторила потише:
"Кто потерял кошелек?" И просто сказала: "Что, никто не потерял?" Но кому
какое дело до кошелька, когда продают дешевые тряпочные босоножки, и когда
босоножки кончаются. А в руках у меня как раз пятнадцать, а до них даже не
было копейки позавтракать - я же только вчера потратила двести пятнадцать на
югославское пальто!
И, естественно, я врываюсь в середину очереди, и через двадцать минут я
уже растерзана, без денег, но с коробкой. И смотрю я уже на босоножки, но
чуть-чуть поглядываю и на чей-то пустой теперь кошелек, и в это самое время
под ноги мне с визгом: "Ой, я потеряла здесь кошелек!" бросается толстуха
Загребельная, а из-за нее уже высовывает нос эта зануда Кишимиди.
- Как же ты купила босоножки? - смотрит она на меня своими ясными
глазами. - Ведь с утра у тебя не было даже копейки позавтракать. Разве вчера
не ты потратила двести пятнадцать на югославское пальто?
- Не потеряй я кошелька, я бы тоже могла купить эти модные босоножки! -
глядя на коробку ноет Загребельная.
- Мне их одолжила одна знакомая продавщица, - рассматривая соседнюю
крышу, говорю я, хотя у меня, конечно, нет здесь никаких знакомых продавщиц.
- У тебя же нет здесь никаких знакомых продавщиц, - пожимает Кишимиди
своими тощими плечами.
На душе у меня, естественно, паршиво. Мне, конечно, нравятся тряпочные
босоножки, но не могу же я совсем украсть теперь известно чей кошелек, не
могу же я признаться, что нашла его и потратила денежки Загребельной, и от
расстройства я даже забываю вытереть мокрой тряпочкой свое рабочее место.
- Ты, наверное, чем-то расстроена, даже не вытираешь мокрой тряпочкой
свое рабочее место, - заявляет с порога эта зануда Кишимиди.
- Не потеряй я вчера кошелек, я могла вообще уволиться с этого
паршивого места! - придя от начальства с выговором, причитает эта несуразная
Загребельная.
Слушать это мне уже становится невыносимо и, хлопнув дверью, я иду к
своему мяснику, занимаю три пятерки и решаю подбросить ей незаметно ее
несчастные деньги.
Скорчившись за стендом стенной печати, когда с грязной чашкой и таким
кислым лицом, будто она выпила не сладкого чая, а какого-нибудь уксуса, по
коридору идет Загребельная, я кидаю ей бумажки прямо в ноги, но она,
обозревая все трещины в потолке, проходит по денежкам своей круглой
подошвой, а вывернувшая следом эта проныра Кишимиди тралит, конечно, длинным
носом весь пол в коридоре и скрипуче сообщает: "Кажется, я нашла денежки!"
- Не потеряй я вчера кошелька и не впади в такую прострацию, я бы тоже
могла найти эти денежки! - плачет жалкая квашня Загребельная.
- Слушай-ка ты! - вне себя от возмущения вскрикиваю я, хлопая перед
Загребельной коробкой с босоножками. - Забирай пока не поздно! Мне они до
такой степени не нравятся, что я в состоянии выбросить на помойку!
- Не потеряй я вчера кошелька, меня бы так не унижали, предлагая то,
что можно выбросить на помойку! - рыдает Загребельная, а эта зануда Кишимиди
вмиг подскакивает к коробочке, меряет и восклицает: "Не выбрасывай на
помойку, я буду в них ходить по своему садовому участку!"
- Не потеряй я вчера кошелька, я бы тоже... - принимается было за свое
эта проклятая Загребельная, и я, не выдержав, кидаю ей в лицо ее жалкий
кошелек, мчусь к своему мяснику снова, занимаю еще три пятерки и,
пронаблюдав, как он хряпает топором по туше, спешу назад, предвкушая, что я
сейчас сделаю с разгуливающей в моих босоножках и с моими денежками этой
занудой Кишимиди!
1984
Да, конечно, вы назовете меня меркантильной рационалисткой, но
попробуйте заглянуть глубоко-глубоко вовнутрь, в самую сердцевину, и вы все
поймете. Вы увидите, что и в природе ничего не делается просто так - на все
есть причина: если идет дождь - это нужно злакам; если же ко мне в гости
идет директор универсама, значит, мне нужна говяжья тушенка.
Если я увиваюсь со стаканом чая вокруг начальника, значит, буду просить
отгулы, если читаю что-то о сверхзадачах, значит, хочу понравиться модному