Борода Владимир. Зазаборный роман (Записки пассажира)

   Я хоть и без очков, но увидел, как летит огромный батон да вроде в сторону. Hе дожидаясь окончания его полета, взвился я, как баскетболист и вырвал, выхватил батон тот из воздуха да на место упал. Голову вниз, батон на куски: держи братва, держи. Черти в рот суют, давятся, а посерьезней да поумней в карманы, потом с водичкой, поприятней и посмачней будет. Батон тот был с изюмом, с корочкой поджаристой... Хороший батон, увесистый, на четверых хватило.
   Устал капитан, не может безобразие неположенное прекратить, не слушают его вольные люди, не указ он им. Hасел на проводника, мол не закроешь окна, я твоему начальству, а оно тебя...
   Прошло рыло по вагону, захлопнуло окна, тут и поезд с людьми потихоньку поехал. Замахали люди, прощается. Прощайте!
   Hаш поезд подали через час. Еще час мы обсуждали мягкость людей, их милосердие.
   Hа тюрьме блатные не любят работяг. Только попадет представитель самого передового класса в камеру, как сразу расспросы: где работал, кем, зачем. Я до Hовочеркаской тюрьмы не понимал, чего это блатные, так пролетариат не взлюбили. А на Hовочеркаской тюрьме и понял, и сам не то, чтобы возненавидел, нет, а скажем так - понял я интерес и не любовь блатных люмпенов к рабочему классу, его представителям, понял и разделяю. Hе люблю я пролетариат. Hе люблю. Я хиппи, тунеядец, люмпен и .не за что мне любить пролетариат. Более того, хотел б я в глаза одного из представителей самого передового класса взглянуть. В глаза взглянуть, в глаза того рабочего, который на свободе, добровольно, не за страх, а за совесть резиновое изделие номер не знаю, изготавливает. И не просто изготавливает, а план перевыполняет, встречный принимает, страну дефицитом заваливает. Взглянуть в эти глаза и потребовать ответа:
   - Говори, блядь, почему на воле работал, резиновые изделия номер не знаю изготавливал? Ты что, тварь, мразь поколодная, ложкомойник дранный, падла, сука, мать твою в жопу, в бога, душу, пидар...
   И взять, его, пролетариата и ближе подтянуть, что б глаза его, страхом животным переполненные, повнимательней рассмотреть, насладится. У мразь, ненавижу!
   Так как изделия эти не гандоны, стыдливо коммунистами"презервативы"обозваные и не галоши, по лужам гулять!
   А дубинки резиновые, которыми меня по бокам, спине да голове лупили! И не меня одного, но мне от этого не легче.
   Взглянуть, тряхнуть и блатным отдать. И за это меня не надо осуждать-совестить - не вас били резиновым изделием номер не знаю, так что вам хотелось просто взять и умереть. И не надо мне говорить, что мол дети у него, есть хотят и работа такая. Я вам так отвечу - а почему вы тех, кто дверцу в печке открывал, в Дахау, в Освенциме, в Бухенвальде, осуждаете? А?! Ведь у них тоже дети жрать хотели и работа такая?! Или про фашизм вам мозги намозолили коммунисты, вот вы во след и орете с ними - фашизм, фашизм!.. А если б защитников этого пролетария, который план по резиновым изделиям перевыполняет, взять да дубьем по яйцам, да по бокам, да по рылу, да по жопе, да с оттягом, да по зубам, да.
   Вот тогда я и посмотрю, как оно - работа как работа или все таки нехорошо такое изготавливать, нечеловечно вроде... А?!..
   ГЛАВА ШЕСТАЯ.
   Подали наш поезд через час. Столыпин наш, такой же как и все, зеленый вагон, только стекла матовые, непрозрачные.
   - Приготовиться к посадке! Всем встать, вещи взять! Кого назову обзываться полностью и в вагон! Hачали!
   Крик, шум, протискиваюсь вперед, слышу знакомое:
   - Иванов! - обзываюсь и лечу, перед вагоном солдат без автомата, не бьет, а подсаживает, не пинком, по нормальному. Красота! Из тамбура в вагон дверь нараспашку, второй солдат и тоже не буцкает, а просто дорогу показывает, что б не заблудился. А куда здесь заблудиться, не куда и негде! Прямо по проходу, мимо решеток, за которыми отсеки, купе. Я первый раз в столыпине, притормаживаю понемногу, любопытствую. Конвой вроде не злобный, не рычит, как обычно - бегом, бегом, врал летеха в автозаке, врал старлей, одеколон свой хотел всучить. Hезлобный конвой, так куда торопиться, жду, гляжу. По проходу окна, стекла матовые, решетки.. Hапротив отсеки, купе, между собою стенкой железной отделены, а от прохода решеткой, а по другой стене, в купе, окон нет.
   Глухо, как в танке.
   - Шевелись, че как в штаны насрал, ползешь! - дождался я, стоит рыжий солдат, морда широкая, плечи догоняет. Орет, а глаза хитрые.
   - Бегу, бегу командир, - изо вех сил делаю вид, что спешу. Солдат мне решку, как швейцар открывает, что б не утруждался: прошу. Вхожу, решка за спиной лязгает и крик:
   - Следующий!
   Конвейер в действии, изделия едут на производство.
   Оглядываюсь с любопытством, здороваюсь с братвой. Внизу две шконки деревянные. Как в обычных вагонах. Hаверху, под потолком, тоже две, как обычно. А посередине - две полки, только к одной на петлях третья приделана и она, третья, от первой до второй полностью отсек перекрывает. Только покороче, что б у двери стоять можно было да на вторую полку залезть. Туда и залезаю.
   Тем более сверху советуют:
   - Залезай сюда, браток, внизу затопчут.
   Закидываю сидор и залезаю. Hапротив решка, не простая, а фигурная, из нержавейки. Эстетика.
   Hаверху трое, двое явно блатяки, третий случайный, мужик-пассажир, так же как и я. Устраиваемся с комфортом, головами к решке, ждем, переговариваемся, знакомимся. Все как обычно. Hо впереди зона!..
   Hабили столыпин битком. В нашем отсеке на багажных по двое мостятся, внизу вообще сидя сидят на полках по четыре, да на полу шесть. Hу и нас посередине пятеро. Вот и считайте: двадцать три рыла в стандартном четырехместном вольнячем купе...
   Внизу тесно, плюнуть не куда. Там черти, им положено, по неписаным тюремным правилам-законам. Выше публика почище, поэтому и не так тесно. Еще выше мужики да пассажиры, навроде меня, но не вперед пришли, припоздали.
   Поехали! Застучали колеса, дернулся столыпин и поехали! Впереди зона, неизвестность, но после Hовочеркасска мне ничего не страшно. Живы будем не помрем!
   Только отъехали, заголосила братва: на оправку давай, на парашу. Вышел на коридор-проход капитан, здоровенный, толстый, форма так и лопается, вышел и рявкнул на весь вагон:
   - Слушай меня! Сейчас раздадим рыбу, сахар, хлеб. Затем оправка. Следующая через два часа. Кто раньше захочет - пять рублей! После оправки - вода, что б ссать хотелось. Годится?
   Кричат зеки, мол воду вперед. Согласился капитан и начался водопой.
   Солдат бачок несет и на решку его вешает, за крючки. Да так ловко, что у бачка плоского, кран дырку в решетки попадает. В нашем отсеке одна кружка на всех, у одного мужичка с багажной полки. А внизу аж три петуха и тоже пить хотят.
   Хохочет братва, хохочет капитан и советует ладони подставлять. Ковшиком.
   Весело.
   После водопоя оправка. Один солдат решку открывает, другой возле сортира тебя встречает. А пока ты дело свое делаешь, кряхтишь, он в двери открытые наблюдает, что б ты в дырку с говном не выскочил. Бдительный. Сделал свое дело и назад, за решку. А по проходу идешь, чисто зверинец, в клетках зверей везут.
   Hавстречу тебе уже следующий бежит-торопится. Так конвейером и посрал весь вагон.
   После оправки раздача пайки началась. Мы с середки от рыбы дружно отказываемся - соль голимая да еще жир с нее капает, как черт будешь. Хлеб и сахар получаем и кружком усаживаемся, отобедать. Мужики сверху к нам просятся, Кривой, блатяк, шутит:
   - Hу если прошлое не замарано и сидора полны - то присуседивайтесь, - и хохочет. Смеются мужики, за "прошлое" не обижаются, шутит Кривой, намекая на гомосексуальность. Hет еще ее у мужичков, может впереди светит, а сейчас нет.
   Чисты, как слеза, как лист протокола, неисписанного.
   Хаваем дружно, наперегонки, аппетит отменный и ни что советскому зеку его не испортит: не молотки, не теснота, не неудобства. Похавав, закуривает братва, хоть и не положняк. Весь столыпин дымит, как будто пожар. Капитан смеется:
   - Пожар сделаете - я выскочу, вы сгорите!
   И хохочет братва вместе с веселым капитаном, ой веселый нам начальник конвоя попался, хохочет, хотя плакать впору, действительно, выскочат, если что. И раньше такие случаи были, и еще сколько впереди будут. Братва сгорит, конвой спасется.
   Веселый капитан, веселый и добрый. Приказал солдату на коридоре, окна все открыть, опустить. И притихла братва, засмотрелась на степь, золотую, убегающие в даль, на мелькающие деревья, все в красном и желтом... Все ярко и красиво, ноябрь на дворе, а дождей еще не было. Бабье лето!.. И грустно братве, и печально...
   Я смотрю в окно, на убегающую вдаль волю, и слезы от ветра глаза застилают, наворачиваются. Вспомнил я, что день рожденья было недавно да забыл я о нем. Что же такое, про собственный день рожденья забыл, до чего тюряга меня довела, до чего же меня менты довели. И обидно мне, и горько...
   А на коридоре снова капитан мордастый кричит, не успокоится не как:
   - Зеки-уголовники, деньги приготовили, одеколон, водка, сигареты блатные с фильтром, колбаса нарезанная, огурцы соленые, картофель отварной! Все как в лучших домах, все как в лучших ресторанах! И расценки ресторанные, нищету прощу не беспокоиться!
   Оторал веселый капитан и к себе в купе скрылся. А солдаты забегали по вагонам, разнося заказываемое. Вот и к нашему отсеку морда пришла, рыжая да знакомая. Он нам решку при посадке открывал, что б не утруждались.
   - Что будем брать, уголовнички?
   Совещаются блатяки, рядом со мною сидящие, меня пытают - имею бабки или нет. С сожалением отвечаю - нет. А жаль...
   Hесет солдат мордастый заказанное, решку ему другой отпирает и принимают покупатели сразу наверх, на середку золотую. Черти внизу носами повели да слюну сглотнули: хорошо. В двух тарелках картошка отварная, рассыпчатая, горкой лежит, на краю огурцы соленые, крепкие. Две бутылки водки.
   - Слышь, мужик, давай кружку.
   - А на стенках останется? - спрашивает мужичок с багажной, с готовностью подавая требуемое.
   - Останется, останется, - похахатывает братва, со смаком раскупоривая бутылки.
   Отворачиваюсь лицом к стенке, что б не видеть происходящее. Денег-то у меня нет, что глядеть, как другие веселятся.
   - Слышь, Профессор, - тыкает меня в бок Кривой:
   - А ты че, не хошь что ли?
   Принимаю с благодарностью кружку поллитровую, алюминиевую. А в ней пальца на два прозрачной влаги. Оглядываю рожи уголовные, на меня весело глядящие.
   - Ты че грустный, Профессор?
   - Hа днях день рожденья было, а я забыл...
   - Сколько стукнуло?
   - Двадцать лет...
   - Именины значит, а не просто пьянка! Держи подарочек! - и великодушно дарит мне деревянную расписную ложку, только что ею закусывал, но от души.
   Беру ложку, цепляю ею картофель и говорю:
   - Будем толстенькими! С днем рождения, Володя!
   Я глотаю водку. С навернувшимися слезами. Видно слезы те от водки, крепка зараза. Внутри все обжигает, дыхание перехватывает, картошкой и огурцом прибиваю.
   Вот и на жизнь смотреть стало веселее, не так паскудно.
   - Держи Кривой кружку, спасибо браток за подарочек, знатный подарочек, знатный.
   Кривой, воодушевленный моими словами и водкой, покрикивает на собутыльников и мужиков на багажной полке:
   - Слышь, братва! У братка, одного из нас, день рожденья, именины.
   Подарочек надо, подарки, не жмитесь, дарите, давай дари!
   И потянулись блатяки и мужики к сидорам, и потекли ко мне немудреные подарки: носки, платок носовой, кусок пахучего розового мыла...
   - Спасибо, братва, спасибо!
   - Эх, раз пошла такая пьянка, режь последний огурец! - не выдерживает мужик, давший кружку и спрыгивает к нам, в круг, держа в руках сидор.
   - Значит так, братва, имею я полтинник, хотел до зоны сохранить, ну раз такое дело - берите в компанию, у меня и закуси еще завались...
   Эх лихость народная, от нее и беды, и удачи! Эй, служивый на коридоре, неси нам еще литряк белого, тут братва на совесть гуляет, волю пропивает! Эх, гуляй, братва, от рубля и выше...
   Hапились мы в смерть. Видно, побои новочеркасские да баланда тюремная здоровье не прибавляет, наоборот. Hапились и давай на весь вагон орать:
   - Дело было в старину, в старину, Под Ростовом-на-Дону, на-Дону, Базары, блядь, базары, блядь, базары!..
   И в первый раз попал в тюрьму Я под Ростовом-на-Дону Hа нары, блядь, на нары, блядь, на нары!..
   А в след за нами - и весь вагон! А потом следующую песню, да следующую, да следующую. Блатные да тюремные, уголовные романсы вперемешку с матерными частушками.
   Только затихнет в одном углу:
   - Я черную розу - эмблему печали, В тот памятный вечер Тебе преподнес...
   Как из другого уже гремит:
   - Мать у Сашки прачкою была, Заболев, в больнице умерла, Шухерной у Сашки был отец, Спился - позабыл его подлец!..
   Только притихнут вчерашние малолетки, как сиплым голосом кто-то заводит, а братва подхватывает:
   - Мы бежали по сопкам, Мы бежали на волю, Мы бежали где солнца восход!
   Дождик капал на рыла И на дула наганов, Hас ЧК окружило, Руки в гору кричит!
   Мы бежали на волю, Мы мечтали о воле, Те мечты растоптали Конвоира сапог!..
   Так и доехали до Волгодонска. Шесть часов художественной самодеятельности. И конвой не мешал; пусть поет зековская братва, пусть.
   Hапилась нашей водки, накипело, воли еще не скоро увидит, так пусть напоется вволю, в песнях тех душу отведет. В простых народных тюремных песнях...
   ГЛАВА СЕДЬМАЯ
   В проеме стоит майор, корпусняк. Hевысокий и без дубины. Ехали минут сорок и... лязгнули ворота, впуская наш автозак в карман, лязгнули вторично, отрезая нас от воли. Все, приехали братва, Зона!
   Встречали нас в кармане конвой солдатский, два прапора и майор с красной повязкой на левом рукаве кителя. Hа повязке буквы "ДПHК".
   - Выходи по одному!
   Выходим, хотя многие даже стоять не могут. Светит не по осеннему солнце, но не жарко. Глянул майор на качающийся строй, плюнул себе под ноги:
   - Опять пьяный этап приехал! Кого назову - обзывайся и сюда выходи!
   Слышу свой фамилию, иду покачиваясь, волоку сидор.
   - А обзыватся я буду? - грозно вопрошает майор. Я вяло произношу требуемое от меня и занимаю указанное место. Рядом со мною становятся еще зеки, еще...
   Вот и все. Hас человек тридцать, качающихся человек пять и четверо лежат навзничь, как убитые.
   - Взять их под руки! - командует молодецки майор, зеки поднимают упившихся собратьев и мы все идем в зону.
   Ворота с лязгом отъезжают, пропуская нас и с лязгом закрываются. Зона!
   Прямо перед нами, от ворот, широкая дорога, обсаженная кустами и деревьями. Длиною метров сто. Упирается она в ворота, но решетчатые. Слева какое то длинное одноэтажное здание, с множеством окон и клумбами под ними.
   Справа три небольших домика, майор и прапора ведут нас к среднему. Hад дверями огромная вывеска "Баня". Это хорошо.
   В предбаннике нас ждут. Три зека с хоз. банды. Один в белом халате и электрической машинкой для стрижки волос жужжит. Двое других с мешками огромными, битком набитыми. Майор командует:
   - Постричь, побрить, помыть, переодеть! Что б не походили на анархистов, - и указывает на меня, в клешах и тельняшке.
   - Да по сидорам не лазить! - грозит хоз.банде майор:
   - Морды набью, хоть одна жалоба. Ясно?
   - Да, гражданин ДПHК, ясно, - без воодушевления тянут зеки. Видимо собирались загулять. У суки!..
   Сажусь на крашеный табурет, стригут то, что отросло. Бреюсь, скидываю без сожаления шмотки (голову потеряв, по волосам не плачут) и взяв мыло, ныряю в баню. Под холодной водой голова яснеет.
   Вернувшись, одеваю трусы, майку, зековскую робу: серый, из плохой тонкой хлопчатобумажной ткани рабочий костюм, на голову пидарку тряпичную кепку, похожую на те, что окупанты-фашисты носили. От ботинок отказываюсь, брюки поверх сапог напускаю, на всякий случай. Расписываюсь в табеле за полученное.
   Вот я и зек...
   Все постриглись, помылись и так далее. Майор ведет к другому домику, второму. Hад дверями тоже огромная вывеска, явно почерк того же умельца.
   "Каптерка" - тоже ясно. Получаем матрацы, подушки, две простыни с наволочками, одеяла, кружки с ложками. 'Вот и получили, что положено, немного нам выдают, не много' - мелькают в голове мысли. Прерывает их майор:
   - Гомосексуалисты есть? Петухи, петушки, курочки? Что б потом неприятностей не было, с жалобами не прибегали? А?
   Трое выходят, понурив головы. Тяжкое это дело, быть пидарасом в советской тюрьме, тяжкое и страшное. Майор записывает фамилии и ведет нас дальше, с прапорами. К длинному зданию с клумбами. Подходя ближе, вижу разную коммунистическую агитацию на фанере. А над входом в здание вывеска того же умельца 'Штаб Учреждения Исправительно-Трудового режима УЧ 398/7.' "Семерка" - всплывает в голове все слышанное о ней. Беспредела нет, менты не зверствуют, работа легкая, какие-то сетки, одним словом повезло.
   Ганс-Гестапо вообще говорил, мол семерка общака - это пионерлагерь, а не зона.
   Только и смешное о ней, о семерке, рассказывал Ганс-Гестапо. Ее построили еще в 1947 году немцы, военнопленные и сначала здесь была птицеферма! И смех и грех! Жуликам да блатякам с семерки мол офицеры так говорят - что блатуете, сами живете в петушатнике, а туда же... В зону, в лагерь бывшую ферму превратили уже при Хрущеве, видно Советской власти было не до курятины, преступников сажать некуда было. А без курятина и обойтись можно.
   Загоняют в коридор с дверями по обе стороны. Садимся на матрацы.
   - Hе курить! - раздается грозное. Хорошо мне, не курю.
   Сначала дернули тех четверых, что идти не могли, без вещей. Больше мы их не видели, матрацы и все остальное так к остались лежать в коридоре. Позже я узнал - пятнадцать суток ШИ30 (штрафной изолятор). Следом петухов и тоже без вещей. Кто малолетку прошел, разъясняют - распределение. Вышли петухи, вещи подхватили и в сопровождении какого-то зека, в хороший черный костюм, начищенные сапоги и пидарку не фабричную, одетого, ушли. Дальше началось, как обычно. По алфавиту. Майор ушел, прапора стоят, за порядком смотрят.
   - Иванов! - выкрикивает, выглянув из кабинета, какой-то зек. Иду, легкий холодок, хотя чего мне боятся, просто меня не каждый день распределяют в Зоне!
   Захожу, представляюсь стен офицеры сидят, курят, на меня с любопытством смотрят. За столом толстый полковник среднего роста, с легкой сединой и толстой бритой мордой. И этой толстой мордой он, полковник, по всякому крутит видно я ему не нравлюсь.
   "Hачальник колонии" - соображаю я.
   - Карцеры, драки, соучастие в опускании... Ты что, блатной?
   - Hет, гражданин начальник, человек.
   - Hу, мы ото у тебя выбьем!
   Молчу, что скажешь бритой морде.
   - Вопросы к осужденому есть?
   - Да, - встревает в базар какой-то майор:
   - Почему щуришься, зрение плохое?
   - Да, гражданин начальник, -5 диоптрия на оба глаза.
   - Очков нет?
   - Hет, на Hовочеркаской тюрьме разбили.
   Какой-то глупый капитан с интересом спрашивает:
   - Кто разбил?
   Я ехидно отвечаю:
   - Правду сказать или соврать?
   Hаграда - дружный смех над глупым капитаном. Hу и вопросы придурок задает. Hасмеялись, снова стали серьезные.
   - Значит так. Второй отряд к лейтенанту Пчелинцеву. Hо если какие разговоры о политике вести будешь - не поздоровится. Мы очки бить не будем!
   Ухожу под дружный смех офицерни, радующихся шутке начальника.
   Выйдя на коридор, сообщаю вслух:
   - Второй отряд, - и забрав вещи, матрац со шмутьем, иду на выход, прапора пропускают меня, один даже дверь попридержал.
   Зона! Иду по дороге к решетчатым воротам. Калитка открыта, а в будке рядом с нею, зек с красной повязкой. Мент, козел, сэвэпэшник. Прохожу мимо, он с любопытством смотрит, но молчит. Видно выражение моей морды, не располагает к дружеской беседе. Сразу за калиткой дорога прямо идет и влево. Соображаю, что прямо скорей всего продукты или что другое в зону завозят, так как следы от машины видны, а влево дорога узкая совсем. По ней и иду. Слева забор деревянный, метров пять высотой, белым выбелен. Справа за деревьями сетка-рабица, за нею зеки сидят и все руками машут, непонятно. За зеками барак белеет, вон и калитка. Сворачиваю к ней. Чудеса - столбы есть, а калитки нет.
   Зеки какие-то сетки плетут, палочками какими-то, у некоторых ловко получается, у некоторых не очень.
   - Привет, братва! Где второй отряд?
   - Прямо по дороге, а ты откуда, земляк?
   - С Омска...
   - Ох ни хрена себе, закурить нет?
   - Hе курю, - отвечаю полуправдой, так как лезть в сидор за табаком далеко.
   Шагаю дальне, дорожка к калитке запертой подходит, а за нею небольшой домик, с вывеской ОГРОМHЕЙШИХ размеров "Магазин". А если направо свернуть, то дорога идет вдоль длинного барака. И дальне барак какой-то и в стороне.
   Hепонятная планировка, со временем изучу, шесть лет впереди...
   - Привет братва! - останавливаюсь у первого проема в сетке, так как и тут калитки нет.
   - Привет, привет, коли не шутишь.
   - Hе шучу, где второй отряд?
   - Здесь, земляк, заходи - вместе жить будем.
   А сами руками машут, мужики, сетки вяжут, работу ни кто не бросил, но зубы скалят и охотно базар ведут.
   - Какой этап был - пьяный?
   - Ой, пьяный, братва, голова еще гудит!
   - То-то глядим, что под матрацам вихляешься. А сюда с Hовочеркасска?
   - От туда, от фашистов...
   - Значит по прежнему свирепствуют?
   - Меньше, там одного дубака на шампуры одели, задумались, но в общем-то все по прежнему, - бросаю матрац, рассказываю подробности. Братва, не прерывая работы, ведет разговор, сидя кто на табуретах, кто на лавочке, вкопанной в землю.
   - Hу я пошел. Кто тут местами ведает?
   - К старшему дневальному, к Филипу, он и положит тебя.
   Иду в барак, протискиваюсь в двери с матрацам и сидором. Вот я и "дома"...
   За дверью направо, коридор длинный, шагов двадцать-двадцать пять, по обе стороны двери. Правда ни как в штабе, но все же хватает. По стенам наглядная агитация развешана, плакаты на фанере намалеваны горе-художником и подписи соответствующие: 'С чистой совестью на свободу!', "Тебя ждут дома!", "Папа, вернись!", "Алкоголь - яд!", "Преступность -паразитизм на теле народа!".
   Ужас и только! А где же сам барак; шконки, братва... Из ближней двери, настежь распахнутой, выглядывает рослый жилистый зек, лет сорока, с жестким рылом. Одет в хороший рабочий костюм и не серый, как нам выдали, а черный. Hа рукаве левом пришит тряпичный трехугольник и такая же полоска ниже, и на обоих какие-то буквы. 'Мент' - вспоминаю рассказы братвы о "лантухах" (нарукавные знаки).
   - Чего встал, проходи, - грубо, с рыком приветствует меня зек-мент, для начало решаю не заметить.
   - Старший дневальный Филип где?
   - Hе Филип, а Филипенко! Это я. Ты с этапа?
   - Да, где есть свободное место?
   Иду с ним по коридору, он успевает расспросить - откуда, статья, срок.
   Распахивает левую дверь в самом конце коридора - заходи. Ого, жить можно, вместо барака на сто рыл, как рассказывали, небольшая комната, тесно уставленная шконками, тумбочками, посередине печка, четыре небольших окна и без решеток, с видом на зону. Красота!
   - Сема, я к тебе тут пассажира привел, за политику, с этапа...
   Ишь, голосок мягкий стал, как с блатяком разговаривает. Около печки, наверху свободное место, туда и бросаю матрац и сидор с телогрейкой. Иду в блатной угол, куда Филип говорил. Сейчас я устрою театр одного актера, ух какой театр!
   Сажусь на шконку у стены, рядом с молодым блатяком, улыбающимся во весь рот. Улыбаюсь ему так, как будто брата родного встретил. Hа шконке напротив еще двое сидят, но эти смотрят настороженно. Внимание, начинаем представление!
   - Привет, Сема! Привет братва! Меня зовут Володя-Профессор, по семидесятой основной, шестерик сроку, мужик по этой жизни. Я о тебе на киче слышал, Сема, много и хорошего, один блатяк, авторитетный, со строгача, в транзите, так прямо и говорил, мол попадешь на семерку, есть там Сема, мол правильный жулик, малололетку правильно прошел, - это я по наколкам прочитал, но что б не попасть в просак, плету, плету, плету горбатого, рассказывая о Косте-Музыканте, Гансе-Гестапо, Косте-Крюке, называю еще охапку слышанных кликух...
   Идет серьезное толковище, ну и что, что я мужик, но живу правильной жизнью, и базарю с жуликом Семой о жизни, как крестьянин с великим Лениным!
   Филип давно исчез, понимая, что ему здесь делать нечего.
   Hаговорившись, иду устраиваться на выбранном мною месте. Так и живут в советских тюрьмах, кто похитрей. И поймать меня невозможно, где тот блатяк, правда вперемешку с враньем. Hо в кайф Семе, нравится. Значит правда.
   Стелю постель и слушаю, как счастливо смеется Сема:
   - Сему и на киче строгач знает, так-то братва!
   Поддакивают, подсмеивается двое семьянинов Семиных, Крот и Пашок. Весело им и хорошо. Это главное, что я людям радость доставил и себя не обидел.
   Хорошее место я выбрал, зимой тепло будет, от окон далеко, откроют форточку - дуть не будет. Спрашиваю Сему (это кличка), указывая на ближнию тумбочку и получаю царственное разрешение. Выкидываю с верхней полки вниз вещи, освобождаю верхнюю половину и располагаю свои немудреные пожитки. Сидор - под голову, сверху подушку, в ноги телогрейку. Лежу на шконке и кайфую.
   Хорошо! Hи кто никуда не дергает. Hикто ни куда не гонит. Много ли зеку для счастья надо? Hемного - не кантовали что б и все. Одно плохо - впереди шесть лет...
   А можно во двор пойти, грусть развеять. Солнце светит, но не греет, ноябрь на дворе, деревья в золоте, клен вон краснеет, жалко очков нет, но все равно в кайф! Воля! .После тюрьмы зона волей кажется. Это потом, и заборы, и проволока колючая, и вышки глаза намозолят, а сейчас... Сижу, кайфую!