Страница:
— Но вам-то я доверял, — Эдуард посмотрел в бесцветные глаза. — Да, я недолюбливал вас, сами знаете, наверное. Но я сумел переступить через себя, взялся вам помогать, потому что видел: вы способный, хваткий человек. Вас поддерживали, хорошо платили. У вас было положение, влияние — а то, что у вас тоже имеются некоторые обязательства, — это не приходило в умную вашу голову? Перед компанией, перед коллегами, передо мной? Я вообще не мог представить, чтобы кто-то, окажись он на вашем месте, позволил бы себе нечто подобное…
— Куда вам… — и опять его губы скривились в этой его усмешечке. — У честных людей воображение не отличается богатством. Надо сказать, честность всегда была вашей ахиллесовой пятой.
Он точно нанес удар. Задетый за живое, Эдуард отвел глаза. Стало быть он, с его убогим воображением, не в силах постичь природу бесстыдного поступка — пожалуй, в этом есть некая нелицеприятная истина. Его мать выразилась бы примерно так же.
Взгляд Эдуарда упал на столбцы цифр, разложенные на столе, цифр, кричащих о мошенничестве. И такая вдруг на него накатила безысходность. Нет, он думал не о де Бельфоре в эту минуту. Он думал об Элен. Ведь он тоже ей верил, верил безоглядно, всю душу вложив в любовь к ней, а сейчас он вдруг увидел великую свою любовь глазами циника де Бельфора. Горькую, неразумную и безнадежную веру в эту любовь. Увидел в свете обыденности — выдуманную им сказку, которой он так предан…
Он чувствовал, что де Бельфор не сводит с него цепких глаз, надеясь увидеть, что слова его попали в цель. Нет, он не доставит ему такого удовольствия. Эдуард сложил листочки с цифрами в аккуратную стопку и поднялся.
— Естественно, я ликвидировал договоренность относительно покупки ролфсоновских отелей. После того, что случилось, мы не можем оставить все как было. Я полагаю, вам ясно, что вы уволены?
Де Бельфор вскинул тяжелые веки:
— Но привлечь меня к суду вам не удастся.
— Не удастся. А жаль. Де Бельфор вздохнул:
— Интересно, что скажет ваша матушка.
— Что бы она ни сказала, вас это не должно волновать. Вы ее больше не увидите.
— Ну, это решать ей, а не вам. — Эдуард в первый раз увидел, как его обычно невозмутимая физиономия перекосилась от злобы. Де Бельфор пожал плечами:
— Если уж вам так необходимо, можете командовать своими подчиненными, но не Луизой. И не мной. Ведь я, кажется, больше у вас не работаю?
— Совершенно верно. — Эдуард снова сел и ледяным взглядом посмотрел в рыбьи глаза де Бельфора.
— Слушайте меня внимательно. Отныне вам не будет доверять ни одна мало-мальски приличная компания, и приличных должностей вам тоже не видать, уж я об этом позабочусь. Только посмейте теперь увидеться с моей матерью, одна попытка — и вам не поздоровится. Я изничтожу вас, понимаете? Разворошу все ваши финансовые делишки, проверю все ваши денежные вклады и налоговые декларации, в которых наверняка не значится солидная часть вашей прибыли, проверю источники вашей денежной наличности, вытащу на свет божий все льготы, которыми завлекли вас банки с сомнительной репутацией. Каких бы усилий мне это ни стоило, я своего добьюсь. Вы меня знаете, я не привык бросать слова на ветер. И хорошо, что знаете, поскольку я разделаюсь с вами без колебаний. Засажу туда, где вам следует находиться. И надолго засажу.
Де Бельфор долго безмолствовал, потом с тяжким вздохом произнес:
— Да разве я сомневаюсь? Я успел насмотреться, как лихо вы проделываете подобные штуки. А теперь можно и со мной расквитаться — то-то радость.
— Вы уверены? — Брови Эдуарда изумленно поднялись. — Да никакой радости. Вот если бы раньше… А сейчас мне все равно. Вы напрасно придаете своей персоне такую значительность. Афера как афера.
Де Бельфор поджал губы, последняя фраза очень его рассердила. Он встал.
— Вам виднее. В любом случае я уеду за границу. Вы же сами говорите, чтобы я не питал никаких иллюзий…
Он небрежной походочкой отправился вон. Но у самой двери обернулся и, полуприкрыв бесцветные глаза, обвел ими стол, кресла, картины. Посмотрел на Эдуарда, без всякой ненависти, без неприязни — равнодушно.
— Все это, — он обвел крупной ладонью комнату, — все эти картины. Дома. Офисы. Компании. Дочерние предприятия. Акции. Все это — работа. А вот детей у вас нет. — Он выдержал паузу. — В могилу с собой ничего не заберешь, это-то вы понимаете? Можете себе представить, как все обрадуются, когда вы преставитесь, еще бы, сколько добра: грабь — не хочу… Об этом вы, похоже, не задумывались. — На лице его снова зазмеилась улыбка. — Или опять не хватило воображения? Соболезную. Не мешало бы вам при случае взвесить все хорошенько. — Он отворил дверь. — Наилучшие пожелания вашей матушке. Передадите?
— А ведь эта безбожно размалеванная шлюха охотится за тобой, дружище, — между прочим заметил Кристиан. Он раскурил сигарету и, удобно задрав ноги, привалился к спинке стула. Беседовали они на террасе, был первый день их импровизированных каникул. Эдуард пригласил Кристиана приехать сюда, на виллу к матери, буквально накануне отъезда, и Кристиан никак не мог понять, рад он приглашению или не слишком.
Под рукой Кристиана стоял стаканчик с отличным «Монтраше», светило солнышко… что еще человеку нужно. Так и не дождавшись ответа на свою реплику, он вздохнул. Он знал, зачем он здесь, почему его пригласили. Он здесь в роли шута, поскольку Эдуард пребывает в состоянии черной хандры. Иногда эта роль забавляла его, иногда раздражала. Что сегодня, он еще не решил.
Он украдкой взглянул на Эдуарда: похоже, тот попросту не слышал его слов. Откуда-то из комнат доносился голос Жислен, очень резкий в этой тишине. Она распоряжалась расстановкой мебели: сюда, пожалуйста, а это — сюда. В ее властные приказания то и дело мягко вклинивался другой женский голос, Клары Делюк, которая следила за тем, как развешивают портьеры, развесить предстояло шестьдесят рулонов.
Кристиан решился продолжить, коль скоро его не прерывали:
— Наша разумница Жислен не может больше тянуть эту канитель. Заметь, что могла уехать восвояси еще несколько дней назад. Специально тянет с отъездом. Критический момент близок, будь начеку.
— Да угомонись ты, Кристиан. Мне-то что до этого? — проворчал Эдуард. Он тоже развалился на стуле, созерцая морскую гладь.
— Тебе-то, разумеется, ничего, — не унимался Кристиан, сделав вид, будто не понимает, — только вряд ли это ее остановит. Она по своей гордыне предпочитает не замечать твоего равнодушия, а ты настолько равнодушен, что даже не видишь, как она по тебе сохнет. Клянусь, бедняжка уже осатанела от любовного зуда. Это ведь каждому, кроме тебя, очевидно. Страшное дело. Ты думаешь, ее почтенные лета остановят ее? Ее же буквально трясет от похоти, от лютого желания. Я же вижу, какими сучьими глазами она на тебя поглядывает. Точно съесть тебя хочет или попросить, чтобы ты сжалился и избавил ее от мук. Поди разбери, что у нее на уме.
— Ты, как всегда, преувеличиваешь. И вообще, невеликодушно с твоей стороны.
— Ради бога. С какой стати я должен быть великодушным. Я ее не выношу, сам знаешь. — Он вдруг вскочил. — Слушай, а не развеяться ли нам немного? Махнем в Сен-Тропез, закатим там в «Сенекье» славный ленч с выпивоном. — Помолчав, он добавил: — И забудь ты хоть раз про женщин — про всех женщин.
— Извини, Кристиан, я не могу поехать. С минуты на минуту прибудет моя мать, я обязан быть здесь. И потом… — он немного помялся. — Мне еще нужно сегодня поработать.
— Мы вроде собирались отдыхать, не так ли? — Кристиан строго на него посмотрел. — Я знаю, ты не умеешь отдыхать, пора уже и научиться. Научиться вкушать лотос. Стоит только хорошенько распробовать, и ты не оторвешься, уверяю тебя…
Он ждал ответа, но Эдуард энергично замотал головой. Кристиану оставалось лишь пожать плечами. Атмосфера этого дома определенно действовала ему на нервы, а заявится Луиза, тут станет еще паршивее — Кристиан ее недолюбливал.
Проклятое бабье, одолели; Клара уберется сегодня же утром, чуть позже; глядишь, и Луиза быстренько расквитается с Жислен — тогда на вилле будет, вероятно, поспокойней. Если не учитывать, что Элен Харт сейчас во Франции, считай, под самым боком — меньше ста километров отсюда. Не по этой ли причине у Эдуарда поганое настроение?
Ну ладно, он по горло сыт всякими настроениями; Кристиан небрежно взмахнул рукой, прощаясь.
— До вечера. Поглазею, как играют в шары на Пляс де Лис. Может, и в музей заскочу. Еще раз взгляну на здешнюю коллекцию картин, Вюйяра, и Сера у них тут отличный. В общем, к вечеру вернусь… — Подумав, он добавил с язвительной усмешкой: — Если Жислен решится на атаку, расскажешь. И чтобы все как на духу, со смаком… Обещаешь?
— Ну сколько можно, Кристиан? Ты, кажется, собрался уходить, ну и иди…
— Как скажете, — Кристиан снова вздохнул и на ходу добавил: — Твоя порядочность иногда выводит меня из себя…
Эдуард смотрел ему вслед: высокий, стройный, в соломенной, видавшей лучшие дни, шляпе, в элегантном, но непроглаженном костюме. Брюки были подпоясаны старым, школьным еще, галстуком, а из кармана пиджака кокетливо выглядывал шелковый красный платок. Кристиан ушел. Эдуард посидел еще немного в одиночестве, глядя на море. На горизонте безмятежно белел парус одинокой яхты. Пахло соленой свежестью.
Он рывком поднялся и, спустившись с террасы, побрел по извилистой, едва заметной в зарослях лаванды тропке вниз, к берегу. Пригретые солнцем цветы неистово благоухали: пряный, острый аромат Прованса…
Эдуард бродил взад и вперед по пустынному берегу, по щиколотку утопая в бледном песке. Всю неделю его мучили те слова де Бельфора, и сейчас он опять их вспомнил. «А вот детей у вас нет». И ведь он прав. У него есть дочь, но он не может назвать ее своей, ибо она даже не подозревает о его существовании. Он любит женщину, которая живет теперь своей собственной жизнью и никогда к нему не вернется. Три года он позволил себе предаваться бесплодным надеждам. Сердито развернувшись, Эдуард устремился к выступившим из-под желтоватого песка камням и, усевшись, снова стал смотреть на море.
Жениться, что ли? В конце концов, женятся не только из-за любви, мало ли иных поводов для женитьбы? Тут раздался хруст шагов по песку, обернувшись, он увидел Клару.
Заслонившись ладонью от солнца и чуть покачиваясь на зыбком песке, она шла к нему. Вот она уже совсем близко, улыбается. Эдуард поднялся с камня.
— Пришла попрощаться, — бросила она на ходу. Поравнявшись наконец с Эдуардом, она остановилась и перевела дух:
— Ну вот, все сделано. По крайней мере то, что требовалось от меня. Хотела увидеть тебя до отъезда, с минуты на минуту за мной придет машина…
— Позволь мне тебя отвезти.
— Не стоит… Тем более вот-вот появится Луиза. Все замечательно. И вообще, так будет проще… — Она вдруг замолчала. — У тебя что-нибудь случилось?
— Нет. Ничего. Присядь на минутку. Я просто размечтался, навыдумывал себе всякой всячины. Уже прошло… — беспечным тоном сказал он, с улыбкой протягивая ей руку. Клара коснулась его ладони, и он мягко потянул ее вниз, усадив рядом. Они молчали; опершись на ладони, Клара чуть откинулась назад, чтобы видеть его лицо. А Эдуард снова погрузился в созерцание моря, как несколько минут назад, когда она наблюдала за ним с террасы. Легкий бриз сдул черные прядки со лба Эдуарда. Какой же усталый у него вид, с внезапной нежностью подумала Клара, усталый, бледный… Она вспомнила, каким он был в юности, когда только что закончил Оксфорд, — невероятно энергичным, полным надежд: он сразу завоевал ее сердце, как пишут в романах. Но и тогда, целую вечность назад, Эдуард умел не подпускать к себе, такой мягкий, щепетильный, такой мучительно вежливый, он позволил ей приблизиться, но почти приблизиться. Он никогда ей не лгал, не давал обещаний, которых, он знал, не мог выполнить, и ни единого раза не слышала она от него слова «люблю».
Клара отвела взгляд. Она-то настолько любила его, что не в силах была ни ссориться с ним, ни сердиться, ни оставить его. По правде говоря, в их прежних отношениях ей нечем было гордиться, как, впрочем, нечем было гордиться и позже, когда эти отношения практически сошли на нет.
Да, она выжила; все выживают. Но ни за что на свете она не согласилась бы снова вынести этот ад длиною в пять лет — как она была противна себе, безвольная, никчемная… Ее спасла работа, как говорится, творческие успехи, только работа помогла ей выбраться из этого жалкого существования, упаси боже снова пережить такое. Чтобы еще раз так влюбиться… только не это. Теперь, когда ее мимолетный роман с Эдуардом давно позади, она часто уговаривала себя: «Я счастливая, свободная женщина». Мужчина не способен сделать женщину счастливей, даже если этот мужчина Эдуард.
Эдуард, набрав пригоршню камешков, принялся лениво кидать их в воду.
— Ты счастлива? — неожиданно спросил он. Странный вопрос, он застал ее врасплох.
— Вроде бы, — не сразу ответила она, — вроде бы счастлива:
— Рад за тебя. — Он повернулся к ней. Потом просто, почти как в былые дни, сказал: — Я знаю, ты была несчастна из-за меня. Мне жаль, что так получилось.
— Оставь, Эдуард, я понимала, на что шла… — Она нежно сжала его ладонь. — И не раскаиваюсь. Разве что в минуты слабости, раньше, а теперь со мной все в порядке.
Улыбнувшись чуть напряженной улыбкой, Эдуард кивнул и отвернулся. Но Клара успела заметить выражение его глаз, хоть он этого и не хотел. И снова бессильная жалость и нежность пронзили ее сердце, она тревожно к нему склонилась:
— Эдуард… что-нибудь случилось? Из-за чего ты так мечешься?
— Сам не знаю.
Внезапно он вскочил и, яростно размахнувшись, швырнул стиснутый в пальцах камень. Описав широкую дугу, камень плюхнулся в воду.
— Сам не знаю, — повторил Эдуард. — Раньше знал. Мне казалось, что знал.
Он опять принялся мерить шагами берег, Клара шла сзади. Схватив его за руку, заставила остановиться. Она взглянула в его глаза, и ей стало страшно…
— Этот мир довольно жалок. И бессмыслен, — отрывисто бросил он, потом усилием воли взял себя в руки и уже спокойнее продолжил: — Он уже был для меня таким. После смерти Изобел… Прости. Тебе и своих проблем хватает. Я провожу тебя до машины?
Он пошел дальше, а Клара, не двигаясь, смотрела ему вслед. Ей хотелось догнать его. Обнять. Встряхнуть хорошенько за плечи. Догнать и крикнуть: «Неправда, мир не таков, совсем не таков!» Но она не посмела. Она действительно верила, что жизнь совсем не так мрачна, но понимала, как нелепо что-либо говорить, каким дурацким покажется Эдуарду ее выкрик — разве сама она стала бы кого-нибудь слушать года два назад, когда ей было нестерпимо одиноко.
Она медленно побрела следом. Наблюдавшая за ними с террасы Жислен отвернулась.
Вечером для Жислен, Эдуарда, Кристиана и приехавшей хозяйки дома был устроен торжественный, изысканно сервированный ужин; все, соответственно, нарядились в вечерние туалеты. Гости чувствовали себя неловко, ибо хозяйка была в преотвратном настроении, что стало очевидно в первую же минуту после ее прибытия. Кристиан, ничего не подозревавший о подоплеке, честил ее на все корки.
На свою виллу Луиза прибыла в синем «Бентли», эскортируемом еще двумя автомобилями: в первый была загружена горничная и драгоценности баронессы, во второй — пятнадцать виттоновских сундуков, чемоданы, шляпные коробки — словом, все самое необходимое на целую неделю вдали от Парижа. Жислен пошла вместе с Эдуардом встречать ее, вот чудачка, подумал Кристиан, ибо Луиза одарила обоих жутко злобным холодным взглядом, недвусмысленно дав понять, что присутствие в ее доме сей наглой особы безумно ее раздражает. Жислен старалась не обращать внимания на эти выразительные взгляды, ей нужна была эта ночь, а утром ей все равно уезжать, с тяжелым сердцем думала Жислен, увы. Луиза с кислой миной шествовала по свежевыкрашенным комнатам и без устали причитала:
— Жислен, неужели я выбрала эту ткань? На образце тон был совсем другим, более мягким, да и цвет был более изысканным. Может, эти шторы просто неудачно повесили? Совершенно не смотрятся.
Вид ее спальни чуть не довел бедняжку Луизу до слез; вторую спальню она уже едва удостоила взглядом. Бильярдную она нашла отвратительной, оранжерею — начисто загубленной, гостиную — невероятно унылой. Когда, завершив осмотр владений, они вернулись в комнату для гостей, Луиза дала волю своему раздражению.
— Жислен, ты мне все замечательно тогда объясняла и сумела убедить. Только теперь я поняла — совершенно не то, что нужно. Эти голые, без мебели почти, стены! Бр-р! Они ужасно подавляют. А цвет штор? Мы же остановились на розовом. У тебя здесь скорее беж. Такой тусклый… тусклый и совершенно невыразительный. И что это за материал?
— Это мокрый шелк, Луиза, — Жислен изо всех сил старалась отвечать ровным голосом. — Шелк ручной работы. Этот шелк получают из особых коконов, он очень редок. Мне привезли его из Таиланда, самая модная ткань. Сейчас все гоняются за мокрым шелком.
— Не понимаю, что в нем хорошего?! — резко перебила ее Луиза. — Я всегда недолюбливала Таиланд. Вот Бирма — другое дело…
Она опустилась в кресло, но тут же вскочила, издав страдальческий вопль. Кристиан и Эдуард, участвовавшие в ответственном смотре, украдкой переглянулись.
— Стены! Жислен, что ты натворила со стенами? Посмотри, как невыигрышно смотрится теперь мой чудный Сезанн. И даже Матисс, Ксавье так любил его… До чего грустный у бедных картин вид. Потерянный какой-то. Эдуард и вы, Кристиан, вы согласны со мной?
Сезанн есть Сезанн, куда бы его ни приткнули, хоть на стенку замызганной мансарды, подумал Кристиан и молча пожал плечами.
— Этим картинам довольно трудно потеряться, — с мягкой осторожностью сказал Эдуард, будто прочел мысли Кристиана.
Жислен улыбнулась, а Луиза обожгла предателя-сына свирепым взглядом.
— Вам необходимо немного отдохнуть, мама. Вы, наверное, устали в дороге.
— Ничуть. И пожалуйста, не обращайся со мной как со старой развалиной. Порою ты бываешь на редкость бестактным, Эдуард…
Тут Луиза замолчала. Посверлив гневными очами Эдуарда, она взялась за Жислен. Смерив всю ее взглядом, от тщательно уложенных смоляных волос до черных открытых туфелек, она посмотрела ей в глаза и с сарказмом произнесла:
— Поделом мне, буду знать, как доверяться друзьям.
С этими словами она удалилась, призывая свою горничную. К невероятному изумлению Кристиана, Жислен и Эдуард украдкой виновато переглянулись. Ничего себе!
И теперь после всех этих сцен они собрались на торжественную трапезу. Комната утопала в цветах, в огромных вазах красовались розы, жасмин, веточки мимозы и цветущих апельсинов — одуряющие, сладкие ароматы. Длинный стол был освещен четырьмя серебряными канделябрами; сервиз — лиможского фарфора. И — гробовая тишина. Луиза в бархате и розоватом жемчуге; Жислен в броском алом наряде; Кристиан в зеленом бархатном смокинге и с шелковой канареечного цвета бабочкой на шее; и Эдуард — в собственных мыслях и совершенно отрешенный от сидящих за столом. Этот кошмар длился целый час. Все было до того нелепо, что Кристиан едва сдерживал смех и успел за этот час основательно набраться. Он взглянул на Эдуарда и почувствовал уколы совести. Даже перестал себе подливать. А впрочем, какая разница? В подпитии он или в перепитии, кому какое дело — за роскошным столом царили ледяная враждебность и подозрительность.
Кристиану показалось, что Луиза решила освоить новую роль: сварливой властной старухи, только клюки с серебряным набалдашником недоставало. Кристиан с ужасом представил эту ведьму лет эдак через пять, будет стучать этой самой клюкой в пол, превращая жизнь близких в ад. Сейчас ей шестьдесят семь; говорят, в последние десять лет ее любовные интрижки стали менее регулярными. Чует, старая, что от ее неотразимости остались жалкие крохи, как не чуять, пора, пора осваивать новое амплуа — взамен роковой соблазнительницы. Кристиану подумалось, что он впервые за долгие годы их знакомства обратил внимание на возраст Луизы. Стареет, с тоской вздохнул он, — все мы стареем. Мне самому через два года стукнет сорок, полжизни как не бывало, а может, и не пол, а больше.
Он перевел взгляд на Эдуарда — та же каменная маска, и точно воды в рот набрал. М-да. Даже Эдуард стареет на глазах. Бледный, усталый, несчастный… — я-то помню, каким он был в Оксфорде. Когда нам было по двадцать. Когда нам все было нипочем. Когда нам еще не наставила шишек жизнь…
Кристиан опустил голову, предавшись меланхолическим раздумьям о бренности всего сущего, могильных червях и эпитафиях.
Посмотрев на пригорюнившегося друга, Эдуард решил, что он здорово перебрал. Того гляди, расплачется. Жислен и его мать о чем-то яростно спорили:
— Ну что ты, дорогая. Это была Харриет Кавендиш, а происходило все в пятьдесят втором году. Она тогда вышла замуж за Бинки. Я отлично помню.
— Ты путаешь, Жислен. Я знала Харриет совсем еще девочкой. Это было в сорок восьмом, а замуж она вышла совсем не за Бинки…
— Прошу извинить меня… — Эдуард встал и во внезапно обрушившейся на него тишине пристально вгляделся в материнское лицо, в мерцающее пламя оплывающих свечей. В их неверном свете комната вдруг раскололась, стала похожа на бессмысленную груду осколков и качнулась вбок — потом все стало на место. Эдуард смотрел на стол и думал: «Вот, вот на что тратим мы нашу жизнь. На злобу. На мелкие дрязги. На никчемные посиделки. Как мы живем — сплошная суета, и так до конца наших дней».
Он с церемонной вежливостью произнес:
— Очень прошу меня извинить. Мама, Жислен, Кристиан. Вынужден покинуть ваше милое общество. Увы, дела.
Кристиан ждал, что Эдуард тотчас уйдет. Но нет, у стула матери он замедлил шаг, и лицо его просветлело. Мать и сын посмотрели друг другу в глаза, Луиза милостиво протянула Эдуарду руку. Сжав ее ладонь, Эдуард учтиво коснулся ее губами. И тут Луиза вдруг резко выдернула свою руку.
— Какой же ты эгоист, — выпалила она. — Мать только приехала, но ты верен себе — работа, работа… Ну что ж, ступай. Оставь меня одну — это в твоем духе…
— Но вы же не одна, — попытался оправдываться Эдуард, но она резко его оборвала:
— Нет, именно одна. Твоя мать — одинокая, стареющая женщина. До которой нет дела никому на свете…
— Мама, прошу. Зачем вы так… Вам же известно, что я…
— Что — ты? Какой от тебя толк? Никакого, и никогда не было. А-а… — Луиза издала жалостный стон. — В такие минуты мне ужасно недостает моего дорогого Жан-Поля… — Она прижала к глазам кружевной платочек. Не веря собственным глазам, Кристиан наблюдал за этим вконец его озадачившим спектаклем, но слезы были явно натуральные, хотя и не слишком обильные.
Эдуард промолчал, оставаясь внешне спокойным, только побледнел чуть сильнее. Замерев от неловкости, он молча смотрел на склоненную голову матери. Немного подождав, как обычно, пожелал ей спокойной ночи — будто не произошло ничего особенного. Потом вежливо поклонился, как его приучили делать в детстве. После чего развернулся и не спеша вышел из комнаты.
Примерно через два часа после этой семейной сцены, то есть около двенадцати, Жислен еще бодрствовала, стоя на террасе и вглядываясь во тьму, где угадывалось море.
По сути, званый ужин кончился, как только Эдуард вышел из-за стола. Вскорости удалилась к себе в спальню взвинченная Луиза. Жислен осталась один на один с Кристианом. Им подали кофе, и Жислен решила воспользоваться ситуацией и что-нибудь выведать. Кристиан был ей несимпатичен, но она знала, что он более остальных близок с Эдуардом, отчего бы ей его не поспрашивать, он хорошенько выпил, глядишь, хмель развяжет ему язык, который он обычно держит за зубами.
Кристиан, однако, не собирался оправдывать ее надежд. С намеренной бесцеремонностью он развалился на диванчике; одну из роскошных новеньких диванных подушек он не задумываясь сунул себе под ноги, обутые, как заметила Жислен, в старомодные залоснившиеся уже комнатные туфли из черного бархата.
— Ну вот, теперь можно и почитать, чудненько! — изрек он, покосившись на Жислен, и раскрыл потрепанную книжку. Это был Пруст, на французском. Жислен не читала Пруста и от этого разозлилась еще больше.
— Изумительная книга, — он поднял голову и взглянул на Жислен. — Каждое лето перечитываю. Сколько успеваю и если успеваю. В молодости моим самым любимым чтением было стендалевское «Красное и черное», ну еще «Воспитание чувств», до сих пор обожаю эти романы. Но теперь, когда я далеко не юноша, — он вздохнул, — а, как говорится, мужчина средних лет, меня тянет на Пруста.
— А что, английских романов вы не читаете? — довольно ехидно спросила Жислен.
— В общем, нет, — признался Кристиан, — по собственной воле не читаю.
Он с озабоченным видом принялся искать нужную страницу. Пока утонченный Кристиан пролистывал книгу, Жислен заметила, что у него имеется малоприятная привычка загибать уголки, не поздоровилось и этому зачитанному томику Пруста. Жислен поджала губы: сама она читала редко, но никогда не позволяла себе так варварски обращаться с книгами.
— Прочел уже «По направлению к Свану», — он поднял взгляд на Жислен. — Теперь добрался до «Девушек в цвету»… Бальбек… Альбертина…
— Скажите, пожалуйста!
— Куда вам… — и опять его губы скривились в этой его усмешечке. — У честных людей воображение не отличается богатством. Надо сказать, честность всегда была вашей ахиллесовой пятой.
Он точно нанес удар. Задетый за живое, Эдуард отвел глаза. Стало быть он, с его убогим воображением, не в силах постичь природу бесстыдного поступка — пожалуй, в этом есть некая нелицеприятная истина. Его мать выразилась бы примерно так же.
Взгляд Эдуарда упал на столбцы цифр, разложенные на столе, цифр, кричащих о мошенничестве. И такая вдруг на него накатила безысходность. Нет, он думал не о де Бельфоре в эту минуту. Он думал об Элен. Ведь он тоже ей верил, верил безоглядно, всю душу вложив в любовь к ней, а сейчас он вдруг увидел великую свою любовь глазами циника де Бельфора. Горькую, неразумную и безнадежную веру в эту любовь. Увидел в свете обыденности — выдуманную им сказку, которой он так предан…
Он чувствовал, что де Бельфор не сводит с него цепких глаз, надеясь увидеть, что слова его попали в цель. Нет, он не доставит ему такого удовольствия. Эдуард сложил листочки с цифрами в аккуратную стопку и поднялся.
— Естественно, я ликвидировал договоренность относительно покупки ролфсоновских отелей. После того, что случилось, мы не можем оставить все как было. Я полагаю, вам ясно, что вы уволены?
Де Бельфор вскинул тяжелые веки:
— Но привлечь меня к суду вам не удастся.
— Не удастся. А жаль. Де Бельфор вздохнул:
— Интересно, что скажет ваша матушка.
— Что бы она ни сказала, вас это не должно волновать. Вы ее больше не увидите.
— Ну, это решать ей, а не вам. — Эдуард в первый раз увидел, как его обычно невозмутимая физиономия перекосилась от злобы. Де Бельфор пожал плечами:
— Если уж вам так необходимо, можете командовать своими подчиненными, но не Луизой. И не мной. Ведь я, кажется, больше у вас не работаю?
— Совершенно верно. — Эдуард снова сел и ледяным взглядом посмотрел в рыбьи глаза де Бельфора.
— Слушайте меня внимательно. Отныне вам не будет доверять ни одна мало-мальски приличная компания, и приличных должностей вам тоже не видать, уж я об этом позабочусь. Только посмейте теперь увидеться с моей матерью, одна попытка — и вам не поздоровится. Я изничтожу вас, понимаете? Разворошу все ваши финансовые делишки, проверю все ваши денежные вклады и налоговые декларации, в которых наверняка не значится солидная часть вашей прибыли, проверю источники вашей денежной наличности, вытащу на свет божий все льготы, которыми завлекли вас банки с сомнительной репутацией. Каких бы усилий мне это ни стоило, я своего добьюсь. Вы меня знаете, я не привык бросать слова на ветер. И хорошо, что знаете, поскольку я разделаюсь с вами без колебаний. Засажу туда, где вам следует находиться. И надолго засажу.
Де Бельфор долго безмолствовал, потом с тяжким вздохом произнес:
— Да разве я сомневаюсь? Я успел насмотреться, как лихо вы проделываете подобные штуки. А теперь можно и со мной расквитаться — то-то радость.
— Вы уверены? — Брови Эдуарда изумленно поднялись. — Да никакой радости. Вот если бы раньше… А сейчас мне все равно. Вы напрасно придаете своей персоне такую значительность. Афера как афера.
Де Бельфор поджал губы, последняя фраза очень его рассердила. Он встал.
— Вам виднее. В любом случае я уеду за границу. Вы же сами говорите, чтобы я не питал никаких иллюзий…
Он небрежной походочкой отправился вон. Но у самой двери обернулся и, полуприкрыв бесцветные глаза, обвел ими стол, кресла, картины. Посмотрел на Эдуарда, без всякой ненависти, без неприязни — равнодушно.
— Все это, — он обвел крупной ладонью комнату, — все эти картины. Дома. Офисы. Компании. Дочерние предприятия. Акции. Все это — работа. А вот детей у вас нет. — Он выдержал паузу. — В могилу с собой ничего не заберешь, это-то вы понимаете? Можете себе представить, как все обрадуются, когда вы преставитесь, еще бы, сколько добра: грабь — не хочу… Об этом вы, похоже, не задумывались. — На лице его снова зазмеилась улыбка. — Или опять не хватило воображения? Соболезную. Не мешало бы вам при случае взвесить все хорошенько. — Он отворил дверь. — Наилучшие пожелания вашей матушке. Передадите?
— А ведь эта безбожно размалеванная шлюха охотится за тобой, дружище, — между прочим заметил Кристиан. Он раскурил сигарету и, удобно задрав ноги, привалился к спинке стула. Беседовали они на террасе, был первый день их импровизированных каникул. Эдуард пригласил Кристиана приехать сюда, на виллу к матери, буквально накануне отъезда, и Кристиан никак не мог понять, рад он приглашению или не слишком.
Под рукой Кристиана стоял стаканчик с отличным «Монтраше», светило солнышко… что еще человеку нужно. Так и не дождавшись ответа на свою реплику, он вздохнул. Он знал, зачем он здесь, почему его пригласили. Он здесь в роли шута, поскольку Эдуард пребывает в состоянии черной хандры. Иногда эта роль забавляла его, иногда раздражала. Что сегодня, он еще не решил.
Он украдкой взглянул на Эдуарда: похоже, тот попросту не слышал его слов. Откуда-то из комнат доносился голос Жислен, очень резкий в этой тишине. Она распоряжалась расстановкой мебели: сюда, пожалуйста, а это — сюда. В ее властные приказания то и дело мягко вклинивался другой женский голос, Клары Делюк, которая следила за тем, как развешивают портьеры, развесить предстояло шестьдесят рулонов.
Кристиан решился продолжить, коль скоро его не прерывали:
— Наша разумница Жислен не может больше тянуть эту канитель. Заметь, что могла уехать восвояси еще несколько дней назад. Специально тянет с отъездом. Критический момент близок, будь начеку.
— Да угомонись ты, Кристиан. Мне-то что до этого? — проворчал Эдуард. Он тоже развалился на стуле, созерцая морскую гладь.
— Тебе-то, разумеется, ничего, — не унимался Кристиан, сделав вид, будто не понимает, — только вряд ли это ее остановит. Она по своей гордыне предпочитает не замечать твоего равнодушия, а ты настолько равнодушен, что даже не видишь, как она по тебе сохнет. Клянусь, бедняжка уже осатанела от любовного зуда. Это ведь каждому, кроме тебя, очевидно. Страшное дело. Ты думаешь, ее почтенные лета остановят ее? Ее же буквально трясет от похоти, от лютого желания. Я же вижу, какими сучьими глазами она на тебя поглядывает. Точно съесть тебя хочет или попросить, чтобы ты сжалился и избавил ее от мук. Поди разбери, что у нее на уме.
— Ты, как всегда, преувеличиваешь. И вообще, невеликодушно с твоей стороны.
— Ради бога. С какой стати я должен быть великодушным. Я ее не выношу, сам знаешь. — Он вдруг вскочил. — Слушай, а не развеяться ли нам немного? Махнем в Сен-Тропез, закатим там в «Сенекье» славный ленч с выпивоном. — Помолчав, он добавил: — И забудь ты хоть раз про женщин — про всех женщин.
— Извини, Кристиан, я не могу поехать. С минуты на минуту прибудет моя мать, я обязан быть здесь. И потом… — он немного помялся. — Мне еще нужно сегодня поработать.
— Мы вроде собирались отдыхать, не так ли? — Кристиан строго на него посмотрел. — Я знаю, ты не умеешь отдыхать, пора уже и научиться. Научиться вкушать лотос. Стоит только хорошенько распробовать, и ты не оторвешься, уверяю тебя…
Он ждал ответа, но Эдуард энергично замотал головой. Кристиану оставалось лишь пожать плечами. Атмосфера этого дома определенно действовала ему на нервы, а заявится Луиза, тут станет еще паршивее — Кристиан ее недолюбливал.
Проклятое бабье, одолели; Клара уберется сегодня же утром, чуть позже; глядишь, и Луиза быстренько расквитается с Жислен — тогда на вилле будет, вероятно, поспокойней. Если не учитывать, что Элен Харт сейчас во Франции, считай, под самым боком — меньше ста километров отсюда. Не по этой ли причине у Эдуарда поганое настроение?
Ну ладно, он по горло сыт всякими настроениями; Кристиан небрежно взмахнул рукой, прощаясь.
— До вечера. Поглазею, как играют в шары на Пляс де Лис. Может, и в музей заскочу. Еще раз взгляну на здешнюю коллекцию картин, Вюйяра, и Сера у них тут отличный. В общем, к вечеру вернусь… — Подумав, он добавил с язвительной усмешкой: — Если Жислен решится на атаку, расскажешь. И чтобы все как на духу, со смаком… Обещаешь?
— Ну сколько можно, Кристиан? Ты, кажется, собрался уходить, ну и иди…
— Как скажете, — Кристиан снова вздохнул и на ходу добавил: — Твоя порядочность иногда выводит меня из себя…
Эдуард смотрел ему вслед: высокий, стройный, в соломенной, видавшей лучшие дни, шляпе, в элегантном, но непроглаженном костюме. Брюки были подпоясаны старым, школьным еще, галстуком, а из кармана пиджака кокетливо выглядывал шелковый красный платок. Кристиан ушел. Эдуард посидел еще немного в одиночестве, глядя на море. На горизонте безмятежно белел парус одинокой яхты. Пахло соленой свежестью.
Он рывком поднялся и, спустившись с террасы, побрел по извилистой, едва заметной в зарослях лаванды тропке вниз, к берегу. Пригретые солнцем цветы неистово благоухали: пряный, острый аромат Прованса…
Эдуард бродил взад и вперед по пустынному берегу, по щиколотку утопая в бледном песке. Всю неделю его мучили те слова де Бельфора, и сейчас он опять их вспомнил. «А вот детей у вас нет». И ведь он прав. У него есть дочь, но он не может назвать ее своей, ибо она даже не подозревает о его существовании. Он любит женщину, которая живет теперь своей собственной жизнью и никогда к нему не вернется. Три года он позволил себе предаваться бесплодным надеждам. Сердито развернувшись, Эдуард устремился к выступившим из-под желтоватого песка камням и, усевшись, снова стал смотреть на море.
Жениться, что ли? В конце концов, женятся не только из-за любви, мало ли иных поводов для женитьбы? Тут раздался хруст шагов по песку, обернувшись, он увидел Клару.
Заслонившись ладонью от солнца и чуть покачиваясь на зыбком песке, она шла к нему. Вот она уже совсем близко, улыбается. Эдуард поднялся с камня.
— Пришла попрощаться, — бросила она на ходу. Поравнявшись наконец с Эдуардом, она остановилась и перевела дух:
— Ну вот, все сделано. По крайней мере то, что требовалось от меня. Хотела увидеть тебя до отъезда, с минуты на минуту за мной придет машина…
— Позволь мне тебя отвезти.
— Не стоит… Тем более вот-вот появится Луиза. Все замечательно. И вообще, так будет проще… — Она вдруг замолчала. — У тебя что-нибудь случилось?
— Нет. Ничего. Присядь на минутку. Я просто размечтался, навыдумывал себе всякой всячины. Уже прошло… — беспечным тоном сказал он, с улыбкой протягивая ей руку. Клара коснулась его ладони, и он мягко потянул ее вниз, усадив рядом. Они молчали; опершись на ладони, Клара чуть откинулась назад, чтобы видеть его лицо. А Эдуард снова погрузился в созерцание моря, как несколько минут назад, когда она наблюдала за ним с террасы. Легкий бриз сдул черные прядки со лба Эдуарда. Какой же усталый у него вид, с внезапной нежностью подумала Клара, усталый, бледный… Она вспомнила, каким он был в юности, когда только что закончил Оксфорд, — невероятно энергичным, полным надежд: он сразу завоевал ее сердце, как пишут в романах. Но и тогда, целую вечность назад, Эдуард умел не подпускать к себе, такой мягкий, щепетильный, такой мучительно вежливый, он позволил ей приблизиться, но почти приблизиться. Он никогда ей не лгал, не давал обещаний, которых, он знал, не мог выполнить, и ни единого раза не слышала она от него слова «люблю».
Клара отвела взгляд. Она-то настолько любила его, что не в силах была ни ссориться с ним, ни сердиться, ни оставить его. По правде говоря, в их прежних отношениях ей нечем было гордиться, как, впрочем, нечем было гордиться и позже, когда эти отношения практически сошли на нет.
Да, она выжила; все выживают. Но ни за что на свете она не согласилась бы снова вынести этот ад длиною в пять лет — как она была противна себе, безвольная, никчемная… Ее спасла работа, как говорится, творческие успехи, только работа помогла ей выбраться из этого жалкого существования, упаси боже снова пережить такое. Чтобы еще раз так влюбиться… только не это. Теперь, когда ее мимолетный роман с Эдуардом давно позади, она часто уговаривала себя: «Я счастливая, свободная женщина». Мужчина не способен сделать женщину счастливей, даже если этот мужчина Эдуард.
Эдуард, набрав пригоршню камешков, принялся лениво кидать их в воду.
— Ты счастлива? — неожиданно спросил он. Странный вопрос, он застал ее врасплох.
— Вроде бы, — не сразу ответила она, — вроде бы счастлива:
— Рад за тебя. — Он повернулся к ней. Потом просто, почти как в былые дни, сказал: — Я знаю, ты была несчастна из-за меня. Мне жаль, что так получилось.
— Оставь, Эдуард, я понимала, на что шла… — Она нежно сжала его ладонь. — И не раскаиваюсь. Разве что в минуты слабости, раньше, а теперь со мной все в порядке.
Улыбнувшись чуть напряженной улыбкой, Эдуард кивнул и отвернулся. Но Клара успела заметить выражение его глаз, хоть он этого и не хотел. И снова бессильная жалость и нежность пронзили ее сердце, она тревожно к нему склонилась:
— Эдуард… что-нибудь случилось? Из-за чего ты так мечешься?
— Сам не знаю.
Внезапно он вскочил и, яростно размахнувшись, швырнул стиснутый в пальцах камень. Описав широкую дугу, камень плюхнулся в воду.
— Сам не знаю, — повторил Эдуард. — Раньше знал. Мне казалось, что знал.
Он опять принялся мерить шагами берег, Клара шла сзади. Схватив его за руку, заставила остановиться. Она взглянула в его глаза, и ей стало страшно…
— Этот мир довольно жалок. И бессмыслен, — отрывисто бросил он, потом усилием воли взял себя в руки и уже спокойнее продолжил: — Он уже был для меня таким. После смерти Изобел… Прости. Тебе и своих проблем хватает. Я провожу тебя до машины?
Он пошел дальше, а Клара, не двигаясь, смотрела ему вслед. Ей хотелось догнать его. Обнять. Встряхнуть хорошенько за плечи. Догнать и крикнуть: «Неправда, мир не таков, совсем не таков!» Но она не посмела. Она действительно верила, что жизнь совсем не так мрачна, но понимала, как нелепо что-либо говорить, каким дурацким покажется Эдуарду ее выкрик — разве сама она стала бы кого-нибудь слушать года два назад, когда ей было нестерпимо одиноко.
Она медленно побрела следом. Наблюдавшая за ними с террасы Жислен отвернулась.
Вечером для Жислен, Эдуарда, Кристиана и приехавшей хозяйки дома был устроен торжественный, изысканно сервированный ужин; все, соответственно, нарядились в вечерние туалеты. Гости чувствовали себя неловко, ибо хозяйка была в преотвратном настроении, что стало очевидно в первую же минуту после ее прибытия. Кристиан, ничего не подозревавший о подоплеке, честил ее на все корки.
На свою виллу Луиза прибыла в синем «Бентли», эскортируемом еще двумя автомобилями: в первый была загружена горничная и драгоценности баронессы, во второй — пятнадцать виттоновских сундуков, чемоданы, шляпные коробки — словом, все самое необходимое на целую неделю вдали от Парижа. Жислен пошла вместе с Эдуардом встречать ее, вот чудачка, подумал Кристиан, ибо Луиза одарила обоих жутко злобным холодным взглядом, недвусмысленно дав понять, что присутствие в ее доме сей наглой особы безумно ее раздражает. Жислен старалась не обращать внимания на эти выразительные взгляды, ей нужна была эта ночь, а утром ей все равно уезжать, с тяжелым сердцем думала Жислен, увы. Луиза с кислой миной шествовала по свежевыкрашенным комнатам и без устали причитала:
— Жислен, неужели я выбрала эту ткань? На образце тон был совсем другим, более мягким, да и цвет был более изысканным. Может, эти шторы просто неудачно повесили? Совершенно не смотрятся.
Вид ее спальни чуть не довел бедняжку Луизу до слез; вторую спальню она уже едва удостоила взглядом. Бильярдную она нашла отвратительной, оранжерею — начисто загубленной, гостиную — невероятно унылой. Когда, завершив осмотр владений, они вернулись в комнату для гостей, Луиза дала волю своему раздражению.
— Жислен, ты мне все замечательно тогда объясняла и сумела убедить. Только теперь я поняла — совершенно не то, что нужно. Эти голые, без мебели почти, стены! Бр-р! Они ужасно подавляют. А цвет штор? Мы же остановились на розовом. У тебя здесь скорее беж. Такой тусклый… тусклый и совершенно невыразительный. И что это за материал?
— Это мокрый шелк, Луиза, — Жислен изо всех сил старалась отвечать ровным голосом. — Шелк ручной работы. Этот шелк получают из особых коконов, он очень редок. Мне привезли его из Таиланда, самая модная ткань. Сейчас все гоняются за мокрым шелком.
— Не понимаю, что в нем хорошего?! — резко перебила ее Луиза. — Я всегда недолюбливала Таиланд. Вот Бирма — другое дело…
Она опустилась в кресло, но тут же вскочила, издав страдальческий вопль. Кристиан и Эдуард, участвовавшие в ответственном смотре, украдкой переглянулись.
— Стены! Жислен, что ты натворила со стенами? Посмотри, как невыигрышно смотрится теперь мой чудный Сезанн. И даже Матисс, Ксавье так любил его… До чего грустный у бедных картин вид. Потерянный какой-то. Эдуард и вы, Кристиан, вы согласны со мной?
Сезанн есть Сезанн, куда бы его ни приткнули, хоть на стенку замызганной мансарды, подумал Кристиан и молча пожал плечами.
— Этим картинам довольно трудно потеряться, — с мягкой осторожностью сказал Эдуард, будто прочел мысли Кристиана.
Жислен улыбнулась, а Луиза обожгла предателя-сына свирепым взглядом.
— Вам необходимо немного отдохнуть, мама. Вы, наверное, устали в дороге.
— Ничуть. И пожалуйста, не обращайся со мной как со старой развалиной. Порою ты бываешь на редкость бестактным, Эдуард…
Тут Луиза замолчала. Посверлив гневными очами Эдуарда, она взялась за Жислен. Смерив всю ее взглядом, от тщательно уложенных смоляных волос до черных открытых туфелек, она посмотрела ей в глаза и с сарказмом произнесла:
— Поделом мне, буду знать, как доверяться друзьям.
С этими словами она удалилась, призывая свою горничную. К невероятному изумлению Кристиана, Жислен и Эдуард украдкой виновато переглянулись. Ничего себе!
И теперь после всех этих сцен они собрались на торжественную трапезу. Комната утопала в цветах, в огромных вазах красовались розы, жасмин, веточки мимозы и цветущих апельсинов — одуряющие, сладкие ароматы. Длинный стол был освещен четырьмя серебряными канделябрами; сервиз — лиможского фарфора. И — гробовая тишина. Луиза в бархате и розоватом жемчуге; Жислен в броском алом наряде; Кристиан в зеленом бархатном смокинге и с шелковой канареечного цвета бабочкой на шее; и Эдуард — в собственных мыслях и совершенно отрешенный от сидящих за столом. Этот кошмар длился целый час. Все было до того нелепо, что Кристиан едва сдерживал смех и успел за этот час основательно набраться. Он взглянул на Эдуарда и почувствовал уколы совести. Даже перестал себе подливать. А впрочем, какая разница? В подпитии он или в перепитии, кому какое дело — за роскошным столом царили ледяная враждебность и подозрительность.
Кристиану показалось, что Луиза решила освоить новую роль: сварливой властной старухи, только клюки с серебряным набалдашником недоставало. Кристиан с ужасом представил эту ведьму лет эдак через пять, будет стучать этой самой клюкой в пол, превращая жизнь близких в ад. Сейчас ей шестьдесят семь; говорят, в последние десять лет ее любовные интрижки стали менее регулярными. Чует, старая, что от ее неотразимости остались жалкие крохи, как не чуять, пора, пора осваивать новое амплуа — взамен роковой соблазнительницы. Кристиану подумалось, что он впервые за долгие годы их знакомства обратил внимание на возраст Луизы. Стареет, с тоской вздохнул он, — все мы стареем. Мне самому через два года стукнет сорок, полжизни как не бывало, а может, и не пол, а больше.
Он перевел взгляд на Эдуарда — та же каменная маска, и точно воды в рот набрал. М-да. Даже Эдуард стареет на глазах. Бледный, усталый, несчастный… — я-то помню, каким он был в Оксфорде. Когда нам было по двадцать. Когда нам все было нипочем. Когда нам еще не наставила шишек жизнь…
Кристиан опустил голову, предавшись меланхолическим раздумьям о бренности всего сущего, могильных червях и эпитафиях.
Посмотрев на пригорюнившегося друга, Эдуард решил, что он здорово перебрал. Того гляди, расплачется. Жислен и его мать о чем-то яростно спорили:
— Ну что ты, дорогая. Это была Харриет Кавендиш, а происходило все в пятьдесят втором году. Она тогда вышла замуж за Бинки. Я отлично помню.
— Ты путаешь, Жислен. Я знала Харриет совсем еще девочкой. Это было в сорок восьмом, а замуж она вышла совсем не за Бинки…
— Прошу извинить меня… — Эдуард встал и во внезапно обрушившейся на него тишине пристально вгляделся в материнское лицо, в мерцающее пламя оплывающих свечей. В их неверном свете комната вдруг раскололась, стала похожа на бессмысленную груду осколков и качнулась вбок — потом все стало на место. Эдуард смотрел на стол и думал: «Вот, вот на что тратим мы нашу жизнь. На злобу. На мелкие дрязги. На никчемные посиделки. Как мы живем — сплошная суета, и так до конца наших дней».
Он с церемонной вежливостью произнес:
— Очень прошу меня извинить. Мама, Жислен, Кристиан. Вынужден покинуть ваше милое общество. Увы, дела.
Кристиан ждал, что Эдуард тотчас уйдет. Но нет, у стула матери он замедлил шаг, и лицо его просветлело. Мать и сын посмотрели друг другу в глаза, Луиза милостиво протянула Эдуарду руку. Сжав ее ладонь, Эдуард учтиво коснулся ее губами. И тут Луиза вдруг резко выдернула свою руку.
— Какой же ты эгоист, — выпалила она. — Мать только приехала, но ты верен себе — работа, работа… Ну что ж, ступай. Оставь меня одну — это в твоем духе…
— Но вы же не одна, — попытался оправдываться Эдуард, но она резко его оборвала:
— Нет, именно одна. Твоя мать — одинокая, стареющая женщина. До которой нет дела никому на свете…
— Мама, прошу. Зачем вы так… Вам же известно, что я…
— Что — ты? Какой от тебя толк? Никакого, и никогда не было. А-а… — Луиза издала жалостный стон. — В такие минуты мне ужасно недостает моего дорогого Жан-Поля… — Она прижала к глазам кружевной платочек. Не веря собственным глазам, Кристиан наблюдал за этим вконец его озадачившим спектаклем, но слезы были явно натуральные, хотя и не слишком обильные.
Эдуард промолчал, оставаясь внешне спокойным, только побледнел чуть сильнее. Замерев от неловкости, он молча смотрел на склоненную голову матери. Немного подождав, как обычно, пожелал ей спокойной ночи — будто не произошло ничего особенного. Потом вежливо поклонился, как его приучили делать в детстве. После чего развернулся и не спеша вышел из комнаты.
Примерно через два часа после этой семейной сцены, то есть около двенадцати, Жислен еще бодрствовала, стоя на террасе и вглядываясь во тьму, где угадывалось море.
По сути, званый ужин кончился, как только Эдуард вышел из-за стола. Вскорости удалилась к себе в спальню взвинченная Луиза. Жислен осталась один на один с Кристианом. Им подали кофе, и Жислен решила воспользоваться ситуацией и что-нибудь выведать. Кристиан был ей несимпатичен, но она знала, что он более остальных близок с Эдуардом, отчего бы ей его не поспрашивать, он хорошенько выпил, глядишь, хмель развяжет ему язык, который он обычно держит за зубами.
Кристиан, однако, не собирался оправдывать ее надежд. С намеренной бесцеремонностью он развалился на диванчике; одну из роскошных новеньких диванных подушек он не задумываясь сунул себе под ноги, обутые, как заметила Жислен, в старомодные залоснившиеся уже комнатные туфли из черного бархата.
— Ну вот, теперь можно и почитать, чудненько! — изрек он, покосившись на Жислен, и раскрыл потрепанную книжку. Это был Пруст, на французском. Жислен не читала Пруста и от этого разозлилась еще больше.
— Изумительная книга, — он поднял голову и взглянул на Жислен. — Каждое лето перечитываю. Сколько успеваю и если успеваю. В молодости моим самым любимым чтением было стендалевское «Красное и черное», ну еще «Воспитание чувств», до сих пор обожаю эти романы. Но теперь, когда я далеко не юноша, — он вздохнул, — а, как говорится, мужчина средних лет, меня тянет на Пруста.
— А что, английских романов вы не читаете? — довольно ехидно спросила Жислен.
— В общем, нет, — признался Кристиан, — по собственной воле не читаю.
Он с озабоченным видом принялся искать нужную страницу. Пока утонченный Кристиан пролистывал книгу, Жислен заметила, что у него имеется малоприятная привычка загибать уголки, не поздоровилось и этому зачитанному томику Пруста. Жислен поджала губы: сама она читала редко, но никогда не позволяла себе так варварски обращаться с книгами.
— Прочел уже «По направлению к Свану», — он поднял взгляд на Жислен. — Теперь добрался до «Девушек в цвету»… Бальбек… Альбертина…
— Скажите, пожалуйста!