– А я тебе! Мы оба проснулись совершенно другими людьми! Как это замечательно! Представь, что было бы, если бы изменилась только я или только ты!
   – Даже думать об этом страшно, – согласился он.
   – Нет, правда, это чудо? – сказала она. Мы желали так сильно, что кто-то, или что-то, или сам Бог услышал наши мольбы и вернул нам любовь, чтобы отогреть наши продрогшие души и научить нас, как жить, потому что второго шанса не будет, так?
   – Может быть, и так…
   – А может быть, все дело в том, что мы просто одновременно осознали, что пришло время расставаться?
   – Я слышал, как ты говорила по телефону. Что тут еще скажешь! Когда ты уйдешь, я позвоню Энн.
   – Серьезно?
   – Еще бы не серьезно.
   – Господи, как я рада и за тебя, и за себя, и за всех остальных!
   – Что же ты медлишь?! Беги! Лети к нему!
   Она вскочила на ноги и начала спешно причесываться, но тут же со смехом бросила:
   – Мне все равно, как я сейчас выгляжу!
   – Ты красива, как никогда…
   – Тебе это кажется.
   – Мне всегда это будет казаться.
   Она склонилась над кроватью и поцеловала его в губы.
   – Это наш последний поцелуй?
   – Да, – сказал он, – последний.
   – Еще один.
   – Только один.
   Она погладила его по щеке.
   – Как я тебе благодарна за твое желание…
   – А я тебе за твое.
   – Ты позвонишь Энн прямо сейчас?
   – Да.
   – Передавай ей привет.
   – А ты передавай привет Бобу. Господь любит тебя, детка. Прощай.
   Она выбежала в соседнюю комнату и в следующее мгновение уже спешила по длинному коридору к лифту.
   Он сидел, глядя на телефон, но брать его не стал. Взглянув на зеркало, он увидел, что по щекам его катятся слезы.
   – Ну, ты и враль, – сказал он своему отражению. – Ну, ты и враль!
   И он вновь улегся на кровать, положив руку на пустую соседнюю подушку.

Quid Pro Quo (2000) [5]

   Вам не удастся построить Машину Времени, если вы не будете знать, куда именно вы хотите отправиться. Пункты назначения. Каир первого столетия от рождества Христова? Домафусаилова Македония? Хиросима за миг до катастрофы? Пункты назначения, места и события.
   Я же умудрился построить свою Машину Времени совершенно невзначай, не думая о каких-то определенных местах или событиях.
   Я собрал свое Транспортное Устройство из фрагментов опутанного тонюсенькими проводами нервного сплетения, отвечающего за восприятие и интуицию.
   Добавил к этому внутреннюю поверхность продолговатого мозга и область коры позади зрительного нерва.
   Между участком мозга, ведающим скрытым смыслом, и незримым радаром ганглия я установил перцептор отличий между прошлым и будущим, более существенных, чем изменение названий, мест и чем всякие там сногсшибательные события.
   Подключил мое старое изобретение – часы, оснащенные микроволновыми антеннами, умеющие выносить моральные суждения далеко за пределами моих собственных интеллектуальных способностей.
   В сущности, Машина экстраполировала последовательность человеческих взлетов и падений и на этой основе сама устанавливала себе пункт назначения, я же был в ней чем-то вроде багажа.
   Знал ли я об этом, собирая и настраивая свое механическое детище? Нет, не знал. Я всего лишь поигрывал идеями и желаниями, мнениями и предвидениями, основанными на успехах и неудачах, и наконец отошел немного в сторонку, чтобы получше рассмотреть свое бессмысленное творение.
   Оно стояло у меня на чердаке, яркое и блестящее, состоящее из сплошных углов и колен, урчащее и всегда готовое к дальним странствиям. Если бы я сказал ему «поехали», оно тут же рвануло бы с места. Мне не нужно было выбирать направление, Машина сама бы его выбрала, заглянув мне в душу.
   Тогда бы она встала на дыбы и галопом помчалась во все стороны – один Бог знает куда. Но, когда доберемся, и мы узнаем.
   Итак, все началось вот с чего. На моем темном чердаке дремлет в засаде, затаив дыхание и тихо жужжа своими паутинками-нервами, странное сооружение с парой сидений для туристов.
   Почему я решил собрать Машину на чердаке?
   В конце концов, она должна была не столько летать, сколько нырять в глубины Времени.
   Итак, Машина. Чердак. Ожидание. Чего?
   Санта-Барбара. Маленький книжный магазин. Я раздаю автографы поклонникам, и тут – взрыв. Страшная сила швыряет меня к стене… Когда я открыл глаза и огляделся, я увидел в дверях старого-престарого человека, не решавшегося переступить через порог. Невероятно сморщенный. Лихорадочный блеск в глазах. На дрожащих губах – слюна. Он трясся так, словно его только что поразила молния.
   Я продолжал подписывать книги до той поры, пока мне в голову не пришла совершенно нелепая мысль. Я вновь посмотрел на дверь.
   Старый-престарый человек по-прежнему подобно чучелу стоял в дверном проеме и смотрел в мою сторону.
   Я обмер. Я почувствовал, как похолодели моя шея и руки. Ручка выпала из моих пальцев, когда он, хихикая, ощупью двинулся вперед.
   – Неужто ты меня забыл? – спросил он со смехом.
   Я обследовал взглядом свисающие на щеки длинные пряди седых волос, поросший белой щетиной подбородок, выцветшую рубашку, замусоленные джинсы, сандалеты на босу ногу и вновь перевел взгляд на его горящие безумием глаза.
   – Так помнишь или нет?
   – По-моему…
   – Я – Саймон Гросс! – воскликнул он.
   – Кто?!
   – Гросс! – проблеял он. – Саймон Гросс!
   – Сукин ты сын! – взъярился я.
   Мой стул упал. Стоявшие вкруг меня люди отпрянули в разные стороны. Старый-престарый человек, закрыв глаза, отшатнулся, как от удара.
   – Мерзавец! – На мои глаза навернулись слезы. – Саймон Гросс, говоришь? Что же ты сделал со своей жизнью?
   Он поднял заскорузлые дрожащие руки открытыми ладонями наружу, как бы защищаясь от моего крика.
   – Господи, – пробормотал я. – Твоя жизнь… Что ты с ней сделал?
   Я услышал оглушительные раскаты грома, и память вернула меня на сорок лет назад. В ту пору мне было тридцать три года и я только-только начинал свою карьеру.
   Передо мной стоял девятнадцатилетний красавец Саймон Гросс с ясными невинными глазами, любезными манерами и пачкой рукописей под мышкой.
   – Моя сестра сказала, – начал он.
   – Знаю, знаю, – перебил я его. – Она дала мне ваши рассказы. Я читал их всю ночь. Вы – гений.
   – Зачем же вы так, – смутился Саймон Гросс.
   – Я говорю как есть. Я готов взять все, что вы принесете, поскольку могу, не глядя, продать любой ваш рассказ. И не как литературный агент, но как друг гения.
   – Пожалуйста, не надо так говорить.
   – Я ничего не могу с собой поделать. Такие люди, как вы, рождаются раз в столетие.
   Я быстро просмотрел его новые рассказы.
   – Отлично. Замечательно. Я продам их все и не возьму комиссионных.
   – Будь я проклят!
   – Нет, благословен. Генетически, от Бога!
   – Я не хожу в церковь.
   – Вам это и не нужно, – сказал я. – Теперь уходите. Дайте мне немного отдышаться. Обычных людей вроде меня ваш гений подавляет. Я восхищаюсь вами, завидую вам и почти что ненавижу вас. Уходите!
   Он смущенно улыбнулся и вышел, оставив у меня на столе целую стопку раскаленной добела, жгущей мне руки бумаги. За две недели я распродал все рассказы этого девятнадцатилетнего юнца, чьи слова творили чудеса.
   Они всколыхнули всю страну.
   – Где вы его отыскали? – спрашивали меня. – Он пишет как внебрачный сын Эмили Дикинсон [6]и Скотта Фицджеральда [7]! Вы его агент?
   – Нет. Ему не нужны агенты.
   Саймон Гросс написал еще дюжину рассказов, которые тут же пошли в печать и встретили такой же восторженный прием.
   Саймон Гросс. Саймон Гросс. Саймон Гросс.
   Я был его почетным опекуном, первооткрывателем и завистливым, но великодушным другом.
   Саймон Гросс.
   А потом была Корея.
   Загорелый и небритый, он стоял у меня на пороге в белой матроске, сжимая в руках свой последний рассказ.
   – Заходи, мой мальчик, – пригласил я его.
   – Я не мальчик.
   – Ну что ж, будь по-твоему. Ты только не погибни. И не становись слишком знаменитым!
   – Не стану. – Он обнял меня и тут же убежал.
   Саймон Гросс. Саймон Гросс.
   Война закончилась, и он куда-то запропал. Десять лет в одном месте. Тридцать в другом. До меня порой доходили какие-то смутные слухи. Одни говорили, что он поселился в Испании, женился на хозяйке замка и стал чемпионом в стрельбе голубей. Другие клялись, что видели его где-то в Марокко, кажется в Марракеше. Потом он промотал где-то еще десяток лет и в 1998 году объявился наконец, прервав сорокалетнее молчание, у порога помещения, где я, окруженный плотным кольцом почитателей, раздавал автографы, а на чердаке у меня дома бесполезно стояла Машина Времени.
   Саймон Гросс. Саймон Гросс.
   – Да дьявол тебя побери! – крикнул я.
   Старый-престарый человек отшатнулся, испуганно прикрывая лицо руками.
   – Где ты пропадал все это время? Что ты сделал с собой? Господи, какая потеря! Посмотри на себя и выпрями, наконец, спину! Неужели ты – это ты?
   – Я…
   – Заткнись! Безмозглое, бесчувственное чудовище, что ты сделал с тем симпатичным молодым человеком?
   – С каким таким молодым человеком? – прошамкал старый-престарый человек.
   – С самим собой! Ты был гением! Весь мир лежал у твоих ног! Тебе удавалось все. Ты мог писать вверх ногами и задом наперед, и все получалось как надо. Мир был устрицей, которую ты одаривал жемчугом! Господи, ты хоть соображаешь, что ты сделал?
   – Ничего.
   – Вот именно! А нужно-то было только свистнуть, только мигнуть – и все было бы твое!
   – Не бей меня, – захныкал он.
   – Не бить?! Да тебя убить мало!
   Я огляделся по сторонам в поисках чего-нибудь увесистого, но понял, что могу рассчитывать только на собственные кулаки.
   – Идиот проклятый, да знаешь ли ты, что такое жизнь? – спросил я у него.
   – Жизнь? – прошамкал старый-престарый человек.
   – Жизнь – это сделка. Сделка с Богом. Он дает тебе жизнь, а ты за это платишь. Это не подарок, а ссуда… Ты должен не только брать, но и давать. Как говорится, услуга за услугу. Кви про кво!
   – Кви…
   – Про кво! Рука руку моет! Бери взаймы и плати, давай и бери! А ты? Какое транжирство! Десятки тысяч людей пошли бы на убийство, умерли бы за то, чтобы стать таким, каким ты был когда-то! Отдай другим свое тело, отдай свой мозг, если он тебе не нужен, но не разрушай его! Потерять все! Как ты посмел! Что ты натворил! Это же убийство и самоубийство! Будь же ты проклят!
   – Я?! – охнул старый-престарый человек.
   – Посмотри сюда! – крикнул я, подводя его к зеркалу. – Кого ты здесь видишь?
   – Себя, – проблеял он.
   – Нет, ты видишь умученного тобой молодого человека! Будь ты проклят!
   Я замахнулся на него кулаком.
   И в этот момент произошло нечто ошеломляющее. В моей голове замелькали видения. Замаячил чердак и бесполезная Машина на нем, ожидающая непонятно чего. Машина, которую я соорудил, сам удивляясь зачем. Машина с двумя сиденьями, ожидающими пассажиров, отправляющихся – куда?
   Мой кулак замер в воздухе. Видения промелькнули, и я опустил руку. Со столика, на котором я подписывал книги, я взял стакан с вином.
   – Ты хотел меня ударить? – захныкал старый-престарый.
   – Нет. Выпей это.
   Он уставился на появившийся в его руке стакан и спросил:
   – Я увеличусь или уменьшусь?
   Ну да, Алиса в кроличьей норе, разглядывающая пузырек с наклейкой «Выпей меня».
   – Так как же? – спросил он вновь.
   – Пей, тебе сказано!
   Он выпил. Я вновь наполнил его стакан. Удивляясь этому подношению, пришедшему на смену моему приступу ярости, он выпил, а потом выпил и третий стакан, и глаза его увлажнились.
   – И что же теперь?
   – А вот что! – сказал я и выволок его, едва не покалечив, на улицу, зашвырнул, как пугало, в свою машину и повез к себе, причем я мрачно молчал всю дорогу, а Саймон Гросс, этот сукин сын, бормотал:
   – Куда это мы?
   – Куда надо!
   Мы подъехали к моему дому, и я, решив не терять времени понапрасну, тут же затащил его на чердак, ухитрившись не свернуть ему при этом шею.
   Мы оказались перед моей Машиной Времени.
   – Теперь мне ясно, зачем я ее строил! – сказал я.
   – Ты это о чем? – спросил с опаской Саймон Гросс.
   – Заткнись. Лезь туда!
   – Это что – электрический стул?
   – Кому как. Лезь, тебе говорят!
   После того как старик занял свое место, я пристегнул его ремнями, сел рядом с ним и отжал рычаг управления.
   – Это что? – спросил Саймон Гросс.
   – Нет, – ответил я. – Это куда.
   Я быстро выставил регуляторы лет/месяцев/дней/часов/минут и стран/городов/улиц/кварталов/домов и установил переключатель режимов в положение «туда и обратно».
   Шкалы приборов ожили, солнце, луна и годы бешено завертелись, и уже в следующее мгновение мы оказались в нужном времени и в нужном месте.
   Саймон Гросс стал изумленно озираться по сторонам.
   – Я здесь уже бывал…
   – Это твой дом.
   Я выволок его на лужайку перед домом.
   На крыльце стоял симпатичный молодой человек в белой матроске и с кипой рукописей под мышкой.
   – Это я! – вскричал старый-престарый человек.
   – Да, это Саймон Гросс.
   – Привет, – обратился к нам молодой человек в белоснежной матроске. – Вы как-то постарели, – сказал он, удивленно глядя на меня, и, указав кивком головы на старика, спросил: – А это кто?
   – Это Саймон Гросс.
   Молодой человек молча посмотрел на старика, старик молча смотрел на молодого человека.
   – Нет, это не Саймон Гросс, – сказал молодой человек.
   – Нет, это не я, – сказал старик.
   – И все-таки это так.
   Оба медленно повернулись ко мне.
   – Я вас не понимаю, – сказал девятнадцатилетний Саймон Гросс.
   – Верни меня назад! – взмолился старик.
   – Куда?
   – Туда, откуда мы пришли!
   – Уходите, – сказал молодой человек, пятясь к двери.
   – Не могу, – ответил я. – Присмотрись получше. Таким ты станешь после того, как потеряешь себя. Да, это Саймон Гросс. Сорок лет спустя.
   Некоторое время молодой моряк стоял неподвижно. Его взгляд скользил изучающе по фигуре старика и остановился наконец на его глазах. Лицо моряка раскраснелось, а руки непроизвольно то сжимались в кулаки, то разжимались.
   – Кто же вы в самом деле? – наконец спросил он.
   Голос старого-престарого дрогнул:
   – Саймон Гросс.
   – Сукин ты сын! – воскликнул молодой моряк. – Пропади ты пропадом!
   И ударил старика по лицу, и еще раз, и еще, и старый-престарый человек стоял, осыпаемый градом ударов, пока не рухнул на мостовую, и его молодая ипостась склонилась над его телом.
   – Он умер? – осведомился молодой человек.
   – Ты убил его.
   – У меня не было другого выхода.
   – Что верно, то верно.
   – Выходит, я убил самого себя?
   – Все зависит от того, хочешь ли ты жить.
   – Конечно хочу!
   – Тогда возвращайся домой. Я заберу его с собой.
   – Почему вы это сделали? – спросил Саймон Гросс, которому было всего девятнадцать.
   – Потому что ты – гений.
   – Вы продолжаете это говорить.
   – Потому что это так и есть. Возвращайся домой! Не медли!
   Он сделал пару шагов и снова замер.
   – Это что – вторая попытка?
   – Надеюсь, что да. Не забывай об этом. Ни за что не селись в Испании и не стреляй в Мадриде голубей!
   – Я вообще не буду в них стрелять!
   – Это точно?
   – Точно!
   – И еще – никогда не превращайся в такого старика, слышишь?
   – Слышу.
   – Ты ничего не забудешь?
   – Ничего.
   Он поспешил к дому.
   – Теперь я отвезу тебя обратно, – сказал я, обращаясь к бездыханному телу, – и похороню в безымянной могиле.
   Я уселся в свою Машину и бросил прощальный взгляд на пустынную улицу.
   – Удачи тебе, Саймон Гросс, – прошептал я и, щелкнув переключателем, исчез в будущем.

После бала
After the Ball (2002)

   Огни над зданием с облупившейся вывеской «Танцевальный зал Майрона» замигали, будто собираясь погаснуть, и крошечный оркестрик заиграл финальную тему. Гости, шурша одеждами и шаркая подошвами, стали направляться к выходу. Через минуту музыка смолкла, огни мигнули в последний раз и зал погрузился в темноту.
   В следующее мгновение внизу открылась боковая дверь и из нее на улицу вышли пятеро (а может быть, и шестеро) музыкантов, несших футляры с внезапно потяжелевшими инструментами. Музыканты поспешили рассесться по своим машинам, явно не желая встречаться с многоголосой шумной толпой, спускавшейся по главной лестнице. К тому времени, когда на улицу вышли все участники бала – шестьдесят женщин весьма пожилого возраста и примерно такое же количество старых мужчин, – машины музыкантов уже исчезли в ночи, объятой наползавшим с гор и с моря туманом.
   Около тридцати участников праздника выстроились на южной стороне улицы в ожидании трамвая местной линии, все же остальные, почему-то более шумные и веселые, перешли на находившуюся напротив остановку дальнего трамвая, который должен был отвезти их на тихоокеанское побережье.
   Выстроившись в очередь и дрожа от знакомого всем калифорнийцам ночного холода (особенно чувствительного после дневной тридцатиградусной жары), мужчины чертыхались сквозь зубы, а дамы в цветастых вечерних платьях молча вглядывались в даль так, будто это могло ускорить появление транспорта.
   Как ни странно, это, похоже, сработало.
   – Едет, едет! – оживились дамы.
   – Да, черт побери! – отозвались кавалеры.
   Все это время они не смотрели друг на друга.
   Даже когда огромный, похожий на трансконтинентальный экспресс сдвоенный трамвай остановился, рассыпая искры и шипя тормозами, кавалеры в измятых пропотевших смокингах галантно помогали своим разодетым в пух и прах дам подняться по железным ступенькам, стараясь не смотреть на их лица.
   – Опля!
   – Я уже наверху!
   – Вот и умница!
   Вслед за дамами по стальным лесенкам в трамвай забрались и мужчины.
   Прозвенел колокольчик, прогудел клаксон, и огромный трансконтинентальный экспресс, идущий, правда, только до Венеции (до которой было всего тридцать миль), [8]тронулся с места и поспешил к сокрытому в полуночном мраке месту своего назначения.
   Это вызвало бурный восторг как у утомленных танцами дам, так и у мужчин, мечтавших поскорее отстегнуть накрахмаленные белые манишки и распустить галстуки.
   – Мне душно, откройте, пожалуйста, окошко!
   – Меня знобит, поскорее закройте все окна!
   Разделившись на арктических и экваториальных жителей, эти старые дети дружно устремились к безмятежным морям и к берегам безумной надежды.
   Пара, сидевшая в первом вагоне прямо за вагоновожатым, зачарованно наблюдала, как движениями, напоминавшими взмахи дирижерской палочки, он переключал медные рукоятки – левую, правую, среднюю – и при этом непрерывно всматривался в туман.
   Стальной экипаж вез их от Майрона к Нептуну.
   Первой молчание нарушила дама:
   – Вы не позволите мне сесть возле окна?
   – Разумеется! Я и сам хотел вам это предложить.
   Они поменялись местами. Она повернулась к окну и стала следить за проплывавшими мимо темными зданиями и деревьями, над которыми виднелись редкие звезды и узкий серп луны.
   – О чем вы думаете? – поинтересовался он.
   Ее силуэт смутно виднелся на фоне этих проплывающих за окном теней.
   – Когда сижу в такой древней развалюхе, тихо сказала она, – мне всегда кажется, будто я путешествую сквозь время, в прошлое.
   – Никогда об этом не задумывался, – хмыкнул он, вытягивая шею, чтобы получше ее разглядеть, но она сидела, отвернувшись к окну, казавшемуся ему телевизионным экраном, на котором нерезко настроенные каналы переключались ежесекундно. Он принялся рассматривать свои руки. На них были надеты белые перчатки. – Никогда.
   – Так задумайтесь, – вздохнула она.
   – Простите, не понял?
   – Задумайтесь об этом, – повторила она чуть-чуть погромче и вновь углубилась в созерцание мелькавших за окном ночных картин. Мне кажется, это связано не только с временем и пространством. Я испытываю донельзя странное чувство…
   – И что же вы чувствуете?
   – Мне кажется, что я таю, ну, как будто теряю вес. Чем дальше мы едем, тем легче я становлюсь. Разве это не странно? Может быть, и вы испытываете нечто подобное?
   – Признаться, нет.
   – Так не теряйте же времени зря! Расслабьтесь. Сначала невесомыми станут ваши ступни, затем лодыжки, потом колени… Останется только ваша одежда!
   Он озадаченно покосился на соседку, но так и не смог увидеть ее лица.
   – Ну так давайте, – шептала она. – Расслабьтесь! Снимите все зажимы! Ну как, получается?
   – Я действительно начинаю что-то чувствовать.
   Он откинулся на спинку сиденья.
   – Не надо ничего говорить, просто расслабьтесь, – продолжала она, не оборачиваясь.
   – Уже, – пробормотал он, принявшись массировать колени руками. – Почти…
   – Не лгите!
   – С чего вы взяли, что я лгу?
   – Мужчины привыкли лгать, – они всю жизнь только этим и занимаются. Пора бы и остепениться.
   – Нет-нет, – запротестовал он. – Я действительно это чувствую!
   – Я рада за вас. Только не надо так волноваться. Какое странное чувство, правда?
   Он молча кивнул. Большой красный трамвай ехал все дальше и дальше, оставляя позади маленькие приморские поселки, открытые поля, детские сады и рощи.
   – Вы меня просто сразили! – сказал он неожиданно.
   – Тсс! – прошептала она.
   – Нет, правда, – продолжал он. – Вы были душой этой вечеринки, заворожив собравшихся своими рассказами, идеями, и все послушно делали то, что вы предлагали! И я действительно теряю вес, в точности как вы и сказали.
   – Вот и прекрасно.
   Он обернулся и обвел взглядом покачивавшихся в такт движению трамвая пассажиров.
   – Вы обратили внимание на то, – сказал он, – что все участники сегодняшнего бала были в белых перчатках? Вы, я, все?
   – Хотелось бы знать почему? – Она отвернулась.
   – Я хотел спросить об этом у вас.
   Мерно покачивавшийся трамвай все глубже и глубже погружался в пучину постепенно сгущавшегося тумана. Он долго смотрел на ее собранные в узел темные волосы и наконец спросил:
   – Простите, как вас зовут? Помнится, там, в зале, вы назвали свое имя, но оркестр играл так громко, что я, к сожалению, его не расслышал…
   Ее губы едва заметно шевельнулись.
   – Простите? – переспросил он.
   Ее губы шевельнулись вновь.
   – Вот мы и приехали, – сказала она.
   – Если вас интересует мое имя, то я могу назвать его хоть сейчас…
   – Мы уже приехали, – повторила она, отмахнувшись от него и направляясь по проходу между сиденьями к выходу, и была уже на полдороге к двери, прежде чем до него дошло, что она ушла и что состав замедляет ход.
   Он увидел огни за окном, дверь с шипением растворилась, и он не поспел за своей спутницей, чтобы, выйдя первым, помочь ей сойти. Но наконец он встал рядом с ней, и прозвучали колокольчик и клаксон, и огромный ночной трамвай исчез в ночи, а она все стояла и смотрела на звезды.
   – Мне кажется, нам следовало бы сойти с дороги, – сказал он. – Мы мешаем движению.
   – Здесь нет машин, – спокойно ответила она, направившись к обочине.
   Он поспешил вслед за ней.
   – Вы только на меня не обижайтесь.
   – Безлунная темная ночь… Как я ей рада… Настоящая романтика.
   – Мне всегда казалось, что луна и лунный свет…
   – Ни луны, ни света, – оборвала она его. Так лучше всего.
   Она переступила через бордюр и двинулась по дорожке, ведущей к ее жилищу, которое находилось на втором этаже четырехквартирного дома.
   – Тихо, как мыши! – прошептала она.
   – Да!
   – Говорите потише!
   – Да, – повторил он шепотом.
   Они уже стояли на лестничной площадке. Увидев, что она сняла туфли, он сделал то же самое. Пройдя несколько шагов, она обернулась и, убедившись, что он несет ее туфли, повторила:
   – Как мыши!
   И стала бесшумно подниматься по лестнице. К тому времени, когда он добрался до площадки второго этажа, она была уже в своей квартире, состоявшей из просторной гостиной, в центре которой стояла большая двуспальная кровать, небольшой столовой и кухни. Дверь ванной комнаты беззвучно закрылась.
   – Что вы там стоите?
   Он расценил эти слова как предложение снять смокинг. Немного подумав, он снял с себя манишку и воротник и, еще немного поколебавшись, отстегнул подтяжки, стянул брюки и повесил их на спинку стула, обнаруженного им в полутемной, освещенной лишь тусклым светом ночника комнате. Но оставшись только в нижнем белье и носках, он, не получая ясных указаний, заметался в нерешительности, то направляясь к кровати, то отступая от нее.
   – Вы уже на месте? – послышалось из-за двери.
   Он посмотрел на кровать.
   – На месте? – спросила она еще раз очень тихо.
   Он подошел к кровати, ответил: «Кажется, да» – и лег. Пружины откликнулись мягким звоном.
   – Да! – сказала она.
   Дверь ванной открылась, и показался высокий силуэт. Прежде чем он мог хорошо разглядеть фигуру, свет погас.
   – Надеюсь, вы закрыли глаза?
   Он молча кивнул. В следующее мгновение она уже лежала рядом.
   – Откройте глаза.
   Он открыл глаза, но, как и тогда, в трамвае, не сумел разглядеть ее лица, только там она все время отворачивалась от него, так что он видел лишь ее силуэт на фоне окна, а здесь она хотя и повернулась к нему, но так пригасила ночник, что виден был только холмик тени, лишенный деталей.
   – Добрый вечер, – сказала она.