Страница:
— Прощай, Холлис. — Это чуть слышный голос Стоуна. — Прощай.
— Счастливо! — крикнул Холлис через пятьдесят тысяч километров.
— Не смеши, — сказал Стоун и пропал.
Звезды подступили ближе.
Теперь все голоса затухали, удаляясь каждый по своей траектории, кто в сторону Марса, кто в космические дали. А сам Холлис… Он посмотрел вниз. Единственный из всех, он возвращался на Землю.
— Прощай.
— Не унывай.
— Прощай, Холлис. — Это Эплгейт.
Многочисленные: "До свидания". Отрывистые: "Прощай". Большой мозг распадался. Частицы мозга, который так чудесно работал в черепной коробке несущегося сквозь космос ракетного корабля, одна за другой умирали; исчерпывался смысл их совместного существования. И как тело гибнет, когда перестает действовать мозг, так и дух корабля, и проведенные вместе недели и месяцы, и все, что они означали друг для друга, — всему настал конец. Эплгейт был теперь всего-навсего отторженным от тела пальцем; нельзя подсиживать, нельзя презирать. Мозг взорвался, и мертвые никчемные осколки разбросало, не соберешь. Голоса смолкли, во всем космосе тишина. Холлис падал в одиночестве.
Они все очутились в одиночестве. Их голоса умерли, точно эхо слов всевышнего, изреченных и отзвучавших в звездной бездне. Вон капитан улетел к Луне, вон метеорный рой унес Стоуна, вон Стимсон, вон Эплгейт на пути к Плутону, вон Смит, Тэрнер, Ундервуд и все остальные; стеклышки калейдоскопа, которые так долго составляли одушевленный узор, разметало во все стороны.
"А я? — думал Холлис. — Что я могу сделать? Есть ли еще возможность чем-то восполнить ужасающую пустоту моей жизни? Хоть одним добрым делом загладить подлость, которую я накапливал столько лет, не подозревая, что она живет во мне! Но ведь здесь, кроме меня, никого нет, а разве можно в одиночестве сделать доброе дело? Нельзя. Завтра вечером я войду в атмосферу Земли".
"Я сгорю, — думал он, — и рассыплюсь прахом по всем материкам. Я принесу пользу. Чуть-чуть, но прах есть прах, земли прибавится".
Он падал быстро, как пуля, как камень, как железная гиря, от всего отрешившийся, окончательно отрешившийся. Ни грусти, ни радости в душе, ничего, только желание сделать доброе дело теперь, когда всему конец, доброе дело, о котором он один будет знать.
"Когда я войду в атмосферу, — подумал Холлис, — то сгорю, как метеор".
— Хотел бы я знать, — сказал он, — кто-нибудь увидит меня?
Мальчуган на проселочной дороге поднял голову и воскликнул:
— Смотри, мама, смотри! Звездочка падает!
Яркая белая звездочка летела в сумеречном небе Иллинойса.
— Загадай желание, — сказала его мать. — Скорее загадай желание.
Другие времена
Услышав новость, все они повыскакивали из ресторанов, кафе и отелей и уставились в небо. Они воздевали вверх свои черные руки над упорно следившими за небом просветлевшими глазами. Стояли с открытыми ртами. На протяжении тысяч миль в маленьких городках в тот жаркий полдень стояли черные люди, отбрасывая короткие тени, и смотрели вверх.
На своей кухне Хэтти Джонсон накрыла крышкой кипящий суп, вытерла тряпкой свои тонкие пальцы и тихо направилась на заднее крыльцо.
— Ма, иди сюда! Эй, ма, иди скорей, а то пропустишь!
— Мама, эй!
Три негритенка кричали, пританцовывая в середине пыльного дворика. Они то и дело нетерпеливо поглядывали на дверь дома.
— Иду, иду, — сказала Хэтти, отворяя сетчатую дверь. — Откуда до вас дошли эти слухи?
— От Джонов, ма. Они говорят, что приближается ракета, первая за все двадцать лет, и белый человек в ней!
— Что такое "белый человек"? Я никогда такого не видел.
— Увидите, — сказала Хэтти. — Обязательно увидите.
— Расскажи нам о нем, ма. Расскажи, как это было у тебя.
Хэтти нахмурилась:
— Ну, было это давно, Я тогда еще маленькой девочкой была. Это произошло в 1965 году.
— Расскажи нам о белом человеке, мам!
Она прошла во дворик и стояла там, глядя в чистое голубое марсианское небо с легкими марсианскими облаками на нем и на далекие марсианские горы, изнывающие в марсианском пекле.
Она наконец произнесла:
— Ну, во-первых, у них белые руки.
— Белые руки! — радовались мальчишки и хлопали друг друга по плечам.
— У них белые руки!
— Белые руки! — оглушительно орали ребятишки.
— И белые лица.
— Белые лица! Это правда?
— Белые — вот такие, ма? — и самый маленький из них бросил себе в лицо горсть пыли и зачихал. — Такие, да?
— Гораздо белее, — мрачно ответила Хэтти и стала снова смотреть в небо. В глазах ее читалась тревога, будто она ожидала увидеть там, наверху, ливень с грозой, и то, что их не было, беспокоило ее. — Идите-ка лучше в дом.
— О, ма! — Они с недоверием глядели на нее. — Мы же должны увидеть, ей-Богу, должны! Ничего ведь не случится, верно?
— Не знаю. Просто мне кажется — так будет лучше.
— Мы очень хотим увидеть корабль и потом, если можно, побежим в порт и посмотрим на белого человека. Какой он, ма?
— Не знаю, ничего я не знаю, — в раздумье говорила она и качала головой.
— Расскажи нам еще что-нибудь о нем!
— Ладно уж. Белые люди живут на Земле, откуда прибыли сюда и все мы двадцать лет тому назад. Мы тогда просто взяли и сбежали, и прилетели сюда, на Марс, и осели здесь, построили города и вот живем. Мы теперь уже марсиане, а не земляне. И за все это время ни один белый человек не прилетал к нам. Такая вот история.
— А почему они не прилетали, ма?
— Да потому… Сразу после того как мы отправились сюда, на Земле разразилась атомная война. Страшная война, они без конца бомбили друг друга. И они забыли про нас. А когда через несколько лет военные действия прекратились, у них не осталось ни одной ракеты. Вот до недавнего времени они и строили их. Видно, теперь, спустя двадцать лет, они летят проведать нас. — Она молча посмотрела на детишек и затем, направляясь куда-то, сказала: — Вы меня тут подождите, я схожу к Элизабет Браун, в конец улицы. Обещаете никуда не уходить?
— Не хотелось бы, да уж ладно.
— Вот и хорошо, — и она побежала вниз по дороге.
К Браунам она прибежала как раз вовремя: все семейство загружалось в их огромную машину.
— Хэтти, привет! Поехали с нами!
— А вы куда? — подбежала она, задыхаясь
— Посмотреть на белого человека!
— Действительно, со всей серьезностью заявил мистер Браун и указал рукой на свой "груз". — Эти дети никогда не видели белого человека, да и сам я успел подзабыть, какой он.
— Что вы собираетесь делать с этим белым человеком? — спросила Хэтти.
— Делать? — удивилось все семейство. — Да просто посмотреть на него — и все.
— Вы так считаете?
— Что же еще можем мы сделать?
— Не знаю, — сказала Хэтти. — Только я подумала, не случилось бы чего.
— Что именно?
— Да понимаете, — растерянно, в недоумении произнесла Хэтти, — вы ведь не станете линчевать его?
— Линчевать его? — Все дружно рассмеялись. Мистер Браун шлепнул себя по коленям. — Да помилуй Бог, девочка. Мы собираемся пожать ему руку. Не так ли, дети мои?
— Конечно! Конечно!
С другого конца города подъехала еще одна машина, и Хэтти воскликнула:
— Билл!
— Что это ты тут делаешь? Где дети? — гневно прокричал ее супруг. Он оглядел остальных. — А вы, уж не собираетесь ли вы, словно скопище дураков, отправиться на встречу прилетающего человека?
— Да вроде бы так, — кивая головой и улыбаясь, согласился мистер Браун.
— Что ж, тогда прихватите ружья, — велел им Уилли. — Я именно за этим еду домой.
— Билл!
— А ну-ка садись в мою машину, Хэтти. — Он, глядя на нее в упор, держал дверцу машины открытой, пока она не подчинилась.
Он никому не сказал больше ни слова и загрохотал по пыльной дороге на своей машине.
— Билл, не так быстро!
— Не так быстро, да? Ну, это мы еще посмотрим. — Он следил за тем, как рвется назад под машиной дорога. — По какому праву они явились теперь сюда? Почему не оставляют нас в покое? Почему они не разбомбили друг друга там, в том старом мире, и не дают нам жить, как мы хотим?
— Билл, не по-христиански говорить такое.
— Я и не чувствую себя христианином, — ухватившись за руль, яростно твердил он. — Я чувствую себя подлецом. После стольких лет всего того, что они вытворяли с нашим народом — с моей мамой и моим папой, и твоей мамой и твоим папой — ты хоть помнишь? Ты помнишь, как они повесили моего отца на Ноквуд Хилл и застрелили мою мать? Ты помнишь? Или у тебя такая же короткая память, как у Браунов?
— Я помню, — сказала она.
— Ты помнишь доктора Филипса и мистера Бертона, и их большие дома, — и лачугу-прачечную моей матери, и отца-старика, продолжавшего трудиться на них; и их благодарность — его повесили доктор Филипс и мистер Бертон. Однако, — продолжал Уилли, — времена изменились, изменились и обстоятельства. Теперь мы посмотрим, кто против кого издает законы, кого следует линчевать, кто будет ездить в заднем конце автобусов, кому отгородят особые места в кино и театрах. Подождем и увидим.
— О, Билли, ты накличешь беду!
— Об этом все сейчас говорят. Каждый думал про себя об этом дне, надеясь, что он не наступит. Думали: "А что, если этот день придет, если белый человек появится вдруг на Марсе?" Но вот он, этот день, и нам некуда от него бежать.
— Уж не собираешься ли ты позволить белым людям жить здесь?
— Точно. — Он улыбался, но это была хитрая, подлая улыбка, и глаза его были безумны. — Пусть они приходят, и живут здесь, и работают — почему бы нет. Но чтобы заслужить это, им придется жить в крошечном районе города, в трущобах, и чистить нам ботинки, и убирать за нами отбросы, и сидеть в последних рядах галерки. Вот и все, чего мы от них потребуем. И раз в неделю мы будем вешать по одному или парочке из них. Все очень просто.
— То, что ты говоришь, бесчеловечно, и это мне не нравится.
— Тебе придется привыкнуть к этому, — сказал он. Он резко затормозил возле их дома и выпрыгнул из машины. — Найди мои ружья и моток веревки. Мы все устроим как надо.
— О, Билли! — взмолилась она, оставаясь в машине в то время, как он взбежал по ступенькам и хлопнул входной дверью.
Она пошла за ним. Она вовсе не хотела идти за ним, но он чем-то громыхал на чердаке, ругался как безумный, пока не нашел четыре свои ружья. Она увидела блеск этого отвратительного металла в темноте чердака, хотя его самого не могла разглядеть — такой он был черный; она только слышала его проклятия, и наконец его длинные ноги в клубах пыли стали спускаться с чердака, и он набрал кучу медных патронов, вытащил патронники и запихнул в них патроны. Его лицо оставалось жестким, тяжелым, и за всем этим скрывалась терзавшая его горечь.
— Оставьте нас, — продолжал он ворчать, опустив вдруг руки и не контролируя себя. — Оставьте нас, черт подери, в покое, слышите?
— Билли, Билли…
— И ты… и ты! — И он так посмотрел на нее, что она почувствовала, как его ненависть коснулась ее разума.
За окном дети продолжали болтать друг с другом.
— Белый как молоко, она сказала. Белый как молоко.
— Белый как мел, которым мы пишем, как камень.
Уилли выскочил из дома.
— А ну, пошли все в дом. Я запру вас. Не видать вам никакого белого человека, и нечего трепаться о нем, бездельники несчастные. Пошли, пошли.
— Но, папочка…
Он затолкал их в дом, пошел достал ведро с краской и шаблон, а из гаража взял толстый моток грубой веревки, конец которой завязал петлей, и, проделывая все это, внимательно наблюдал за небом.
Затем, снова сев в машину, они понеслись, оставляя за собой клубы пыли по дороге.
— Потише, Билли.
— Не время медлить, — сказал он. — Время поспешать, вот я и спешу.
На протяжении всего пути люди стояли и смотрели в небо, или забирались в машины, или уже ехали в машинах, и из некоторых машин, словно телескопы, высматривающие все грехи мира накануне его конца, торчали ружья.
Она смотрела на ружья.
— Это ты им приказал, — обвинила она мужа.
— Именно этим я был занят, — кивнув, проворчал он. Он напряженно следил за дорогой. — Я останавливался возле каждого дома и говорил им, что надо делать: взять ружья, краски, привезти веревки и приготовиться. И теперь все мы — комитет по радушному приему — готовы преподнести им ключ от города. Так-то вот, сэр!
Овладевавший ею ужас заставил ее крепко стиснуть свои тонкие черные руки, она чувствовала, как мчится сломя голову их машина, как она, виляя, обгоняет другие машины. Она слышала, как кричали им вслед: "Эй, Уилли, смотри!" и поднимались руки с веревками и ружьями, когда они проскакивали мимо них, и вслед им мелькали мимолетные улыбки.
— Вот мы и приехали, — сказал Уилли, затормозив у пыльной платформы, и сразу стало тихо.
Ударом своей огромной ноги он распахнул дверцу, вылез из машины и, нагруженный оружием, поволок его по посадочной площадке аэропорта.
— Ты хорошо подумал, Билли?
— Этим я занимался все двадцать лет. Мне было шестнадцать, когда я покинул Землю, и я радовался этому, — сказал он. — Там для меня не было ничего, как, впрочем, и для тебя, и для всех, подобных нам. Я никогда не жалел о том, что оставил Землю. Здесь впервые в жизни мы обрели мир… Ладно, пошли.
Он пробирался сквозь толпу таких же черных, которые пришли на встречу с ним.
— Уилли, Уилли, что нам теперь делать? — спрашивали они.
— Вот ружье, — говорил он. — Вот ружье. Вот еще. — Он яростно совал им в руки оружие. — Вот пистолет. А это дробовик.
Люди стояли такой тесной толпой, что казались одним черным телом с тысячей рук, тянущихся за оружием. "Уилли, Уилли!"
Его высокая, молчащая жена стояла рядом с ним, крепко сжав пухлые губы, с глазами, полными слез и трагедии.
— Принеси краску, — приказал он ей.
И она приволокла галлон желтой краски к платформе, куда в это время подкатил трамвай с блестевшей свежей краской новенькой вывеской впереди: "К МЕСТУ ПРИЗЕМЛЕНИЯ БЕЛОГО ЧЕЛОВЕКА". В трамвае было полно переговаривающихся друг с другом людей. Они высыпали из него и, глядя на небо и спотыкаясь, бросились бежать по полю. Женщины держали в руках корзинки для пикников, мужчины были в соломенных шляпах и в рубашках с короткими рукавами. Опустевший трамвай стоял и гудел. Уилли взобрался в него, поставил на пол банки с краской, вскрыл их, помешал краску, проверил кисточку, взобрался на сиденье и приложил к стенке шаблон.
— Эй, вы! — кондуктор обошел его сзади, позвякивая мелочью. — Что это вы там надумали делать? А ну, слезайте!
— Сами видите, что я делаю. Не волнуйтесь.
И Уилли с помощью шаблона принялся выводить желтой краской буквы. Сначала он покрыл краской букву "Д", затем "л" и наконец "я" — он был ужасно горд своей работой. Когда он завершил свой труд, кондуктор посмотрел украдкой и прочел слова, сверкавшие свежей желтой краской: "Для белых. Задний сектор". Он стал перечитывать. "Для белых." Он моргнул. "Задний сектор." Кондуктор взглянул на Уилли и заулыбался.
— Как, подходит? — спросил Уилли, выходя из трамвая.
— Чудесно, сэр, это мне очень даже подходит, — сказал кондуктор.
Хэтти, сжимая руки на груди, смотрела издали на надпись.
Уилли вернулся к толпе, которая выросла к этому времени, пополнившись пассажирами из автомобилей, с рокотом останавливающихся у платформы, и из многих трамваев, с визгом проделавших извилистый путь из близлежащего города.
Уилли взобрался на упаковочный ящик.
— Давайте создадим группу, которая за час напишет объявления во всех трамваях. Есть желающие?
Поднялся лес рук.
— Отправляйтесь!
Группа ушла.
— Давайте создадим группу, чтобы канатами огородить места в театрах — два последних ряда для белых.
Еще больше желающих.
— Идите!
Они помчались.
Уилли всматривался в толпу. С него градом катил пот, он задыхался от напряжения и гордился своей мощью; он положил свою руку на плечо жены, согнувшейся под этой тяжестью, смотревшей в землю и не смевшей поднять глаз от земли.
— А теперь послушайте, — провозгласил он. — Так вот, сегодня мы должны принять закон: никаких смешанных браков!
— Правильно, — откликнулось множество людей.
— Все мальчики — чистильщики сапог — сегодня бросают свою работу.
— Бросаем прямо сейчас! — Несколько человек в лихорадочной спешке прихватили с собой и пронесли через весь город свои щетки, и теперь они повыбрасывали их.
— Примем закон о минимальной зарплате, так?
— Так, так!
— Будем платить этим белым не больше десяти центов за час.
— Правильно!
К выступавшему поспешил мэр города.
— Послушайте-ка, Уилли Джонсон, слезайте с ящика!
— Мэр, меня нельзя принудить ни к чему подобному!
— Вы устраиваете беспорядки, Уилли Джонсон. — Какая мысль!
— Вы, еще будучи мальчишкой, всегда ненавидели все это. Вы сами ничуть не лучше некоторых белых, о которых вы тут распинаетесь!
— Теперь другое время, мэр, и другие обстоятельства, — сказал Уилли, даже не глядя на мэра, а всматриваясь в лица тех, внизу — улыбающиеся, сомневающиеся, растерянные, некоторые из них враждебные, напуганные, отвернувшиеся от него.
— Вы еще пожалеете, — сказал мэр.
— Мы проведем выборы и изберем нового мэра, — сказал Уилли.
Он смотрел на город, где на улицах, там и сям, появились свежеизготовленные вывески: "Клиентура ограничена: в любое время обслужим неполноценных клиентов". Уилли усмехнулся и захлопал в ладоши. Люди останавливали трамваи и закрашивали задний сектор белой краской в ожидании их будущих обитателей. И довольные люди заполонили театры и канатами огородили в них места для белых, в то время как их жены удивленно взирали на все это с обочин дорог и шлепками загоняли в дом детишек, чтобы уберечь их от этого ужасного времени.
— Все готовы? — взывал Уилли Джонсон к своим согражданам, держа в руке веревку с аккуратно завязанной на ней петлей.
— Готовы! — прокричала половина собравшихся. Другая половина, недовольно ворча себе под нос, двинулась прочь, подобно персонажам из ночного кошмара, не пожелавшим в нем участвовать.
— Летит! — закричал какой-то малыш.
Как будто все они были марионетками на одной ниточке; все одновременно подняли головы вверх.
По небу в сполохах оранжевого пламени, высокая и прекрасная, летела ракета. Она описала круг и спустилась, вызвав всеобщий вздох. Она приземлилась, вызвав небольшое возгорание травы на поле; огонь скоро погас, некоторое время ракета лежала спокойно, а затем под взглядами притихшей толпы большая дверь на боку корабля прошипела выходящим кислородом, отползла в сторону, и из корабля вышел старик.
— Белый человек, белый человек, белый человек… — зашелестели в толпе ожидающих слова; дети, бодаясь, нашептывали их друг другу на ухо; слова, пульсируя, распространялись дальше, туда, где толпились люди, стояли трамваи под ветром солнечного дня, где из открытых окон разносился запах краски. Шепот сам собой угас, все стихло.
Никто не сдвинулся с места.
Белый человек был высокого роста, держался прямо, хотя в лице его поселилась бездонная усталость. Он был небрит, и глаза его были такими бесконечно старыми, какими они должны быть у человека, которому необходимо жить и который еще живет. Его глаза были бесцветными, почти невидящими, будто стертые всем тем, что ему пришлось увидеть за прошедшие годы. Он был так худ, что его можно было сравнить с зимним облетевшим кустом. Руки его дрожали, и, разглядывая толпу собравшихся, он вынужден был опереться о притолоку.
Он изобразил подобие улыбки у себя на лице и выставил было руку, но тут же убрал ее обратно.
Никто не шевельнулся.
Он посмотрел вниз, на их лица, и, наверное, в поле его зрения попали ружья и веревки, но он не увидел их; возможно, он не почуял и запах краски. Об этом никто никогда не спросил его. Он начал говорить. Он начал очень тихо, медленно, не предполагая, что его могут прервать, — его и не прерывали, — у него был очень изнеможденный, очень старый, бесцветный голос.
— Неважно, кто я такой, — произнес он. — Мое имя ничего не скажет вам. Не знаю и я ваших имен. Все это придет позже. — Он остановился, прикрыл на минуту глаза и затем продолжал: — Двадцать лет назад вы оставили Землю. Как же много воды утекло с тех пор! Это больше чем двадцать веков, так много всякого произошло за это время. После вашего исхода началась Война. — Он медленно опустил голову. — Да-а, это была большая война. Третья. Она продолжалась долго. До прошлого года. Мы разбомбили все города на Земле. Мы полностью разрушили и Нью-Йорк, и Лондон, и Москву, и Париж, и Шанхай, и Бомбей, и Александрию. Мы превратили их в руины. И когда мы покончили с большими городами, мы принялись за маленькие, и забросали их атомными бомбами, и сожгли их дотла.
И он начал перечислять эти города, и местечки, и улицы. И когда он называл их, среди слушавших его поднимался ропот.
— Мы разрушили Натчез…
Ропот.
— Колумбус в штате Джорджия…
Снова ропот.
— Мы спалили Нью-Орлеан…
Тяжелый вздох.
— И Атланту…
Опять вздох.
— И ничего не осталось от Гринуотера, штат Алабама.
Уилли Джонсон резко вскинул голову и стоял с открытым ртом.
Хэтти заметила это его движение и одобрение в его темно-карих глазах.
— Не осталось ничего, — медленно произнес старик, стоя в проеме двери. — Сгорели хлопковые поля.
О-о-о! — простонали все сразу.
— Мы разбомбили ткацкие фабрики…
О-о-о!
— Все заводы стали радиоактивными, все пронизано радиоактивностью. Все дороги, и фермы, и продовольствие — все радиоактивно. Буквально все.
И он продолжал называть все новые и новые города.
— Тампа.
Мой город, прошептал кто-то.
— Фултон.
Это мой, сказал кто-то еще.
— Мэмфис.
Мэмфис… Неужели и Мэмфис сожгли? — раздался испуганный вопрос.
— Мэмфис взорвали.
И четвертую улицу в Мэмфисе?
— Весь город, до основания, — отвечал старик.
Это проняло их всех. Через двадцать лет прошлое нахлынуло на них. В памяти собравшихся людей всплыло на поверхность все: города и местечки, деревья и кирпичные дома, вывески и церкви, и знакомые магазинчики. Название каждого города, места пробуждало память, и среди них не осталось никого, кто не подумал бы о прошедших днях. Все они были достаточно взрослыми для этого, если не считать детей.
— Ларедо.
Я помню Ларедо.
— Нью-Йорк-Сити.
У меня был магазин в Гарлеме.
— Гарлем разбомбили.
Зловещие слова. Знакомые, запомнившиеся места. Трудно представить себе эти места в руинах.
Уилли Джонсон прошептал:
— Гринуотер, Алабама. Там я родился. Я помню.
Разорено. Все разорено. Так сказал этот человек.
Тем временем старик продолжал:
— Мы разрушили, уничтожили все — такими мы были идиотами, идиотами и остались. Мы убили миллионы людей. Не думаю, что на Земле осталось в живых больше пятисот тысяч человек, всех родов и видов. И из всех обломков цивилизации мы сумели собрать достаточно металла, чтобы построить эту ракету, и мы прибыли на ней в этот час, дабы просить вашей помощи.
Он в сомнении сделал паузу и смотрел вниз, на лица людей в расчете увидеть, что они думают, но ему не удалось развеять свои сомнения.
Хэтти Джонсон почувствовала, как напряглись мускулы руки ее мужа, увидела, как крепко сжал он конец веревки.
— Мы были круглыми идиотами, — тихо продолжал старик. — Мы своими руками свели на нет нашу Землю и цивилизацию. Ни один из городов не стоит спасения: все они будут радиоактивными на протяжении века. С Землей покончено. Ее время ушло. У вас здесь есть ракеты, которыми за все эти двадцать лет вы ни разу не воспользовались, чтобы вернуться на Землю. А я собираюсь попросить вас воспользоваться ими. Отправиться на них на Землю, забрать оставшихся в живых и привезти их на Марс. Помочь нам на сей раз выжить. Мы были глупы. Мы перед Богом признаем нашу глупость и всю нашу греховность. Все мы — и китайцы, и индийцы, и русские, и англичане, и американцы. Мы просим принять нас. Ваши марсианские земли оставались невспаханными многие века; тут найдется место для всех; здесь добрые почвы — я видел ваши поля сверху. Мы придем и будем работать на вас. Да, мы готовы даже на это. Мы заслужили все, что вам угодно будет сделать с нами, но не отвергайте нас. Мы не можем заставить вас действовать. Если вы так захотите, я сяду в корабль и отправлюсь назад — и на этом все кончится. Мы больше никогда не побеспокоим вас. Но нам хотелось бы прилететь сюда, чтобы работать на вас и делать все то, что раньше вы делали для нас: убирать ваши дома, готовить пищу, чистить ваши ботинки и во имя Бога подвергнуть себя унижению за все то, что в течение многих веков мы творили с собой, с другими, с вами.
Он окончательно обессилел.
Наступила гробовая тишина. Такая тишина, что ее можно было пощупать рукой, тишина, подобная давлению приближающейся грозы. В сиянии солнца они стояли, опустив, словно плети, свои длинные руки, и глаза всех них были обращены на старика, а тот стоял, не двигаясь, и ждал.
— Счастливо! — крикнул Холлис через пятьдесят тысяч километров.
— Не смеши, — сказал Стоун и пропал.
Звезды подступили ближе.
Теперь все голоса затухали, удаляясь каждый по своей траектории, кто в сторону Марса, кто в космические дали. А сам Холлис… Он посмотрел вниз. Единственный из всех, он возвращался на Землю.
— Прощай.
— Не унывай.
— Прощай, Холлис. — Это Эплгейт.
Многочисленные: "До свидания". Отрывистые: "Прощай". Большой мозг распадался. Частицы мозга, который так чудесно работал в черепной коробке несущегося сквозь космос ракетного корабля, одна за другой умирали; исчерпывался смысл их совместного существования. И как тело гибнет, когда перестает действовать мозг, так и дух корабля, и проведенные вместе недели и месяцы, и все, что они означали друг для друга, — всему настал конец. Эплгейт был теперь всего-навсего отторженным от тела пальцем; нельзя подсиживать, нельзя презирать. Мозг взорвался, и мертвые никчемные осколки разбросало, не соберешь. Голоса смолкли, во всем космосе тишина. Холлис падал в одиночестве.
Они все очутились в одиночестве. Их голоса умерли, точно эхо слов всевышнего, изреченных и отзвучавших в звездной бездне. Вон капитан улетел к Луне, вон метеорный рой унес Стоуна, вон Стимсон, вон Эплгейт на пути к Плутону, вон Смит, Тэрнер, Ундервуд и все остальные; стеклышки калейдоскопа, которые так долго составляли одушевленный узор, разметало во все стороны.
"А я? — думал Холлис. — Что я могу сделать? Есть ли еще возможность чем-то восполнить ужасающую пустоту моей жизни? Хоть одним добрым делом загладить подлость, которую я накапливал столько лет, не подозревая, что она живет во мне! Но ведь здесь, кроме меня, никого нет, а разве можно в одиночестве сделать доброе дело? Нельзя. Завтра вечером я войду в атмосферу Земли".
"Я сгорю, — думал он, — и рассыплюсь прахом по всем материкам. Я принесу пользу. Чуть-чуть, но прах есть прах, земли прибавится".
Он падал быстро, как пуля, как камень, как железная гиря, от всего отрешившийся, окончательно отрешившийся. Ни грусти, ни радости в душе, ничего, только желание сделать доброе дело теперь, когда всему конец, доброе дело, о котором он один будет знать.
"Когда я войду в атмосферу, — подумал Холлис, — то сгорю, как метеор".
— Хотел бы я знать, — сказал он, — кто-нибудь увидит меня?
Мальчуган на проселочной дороге поднял голову и воскликнул:
— Смотри, мама, смотри! Звездочка падает!
Яркая белая звездочка летела в сумеречном небе Иллинойса.
— Загадай желание, — сказала его мать. — Скорее загадай желание.
Другие времена
2The Other Foot 1951 год Переводчик: Б. Клюева
Услышав новость, все они повыскакивали из ресторанов, кафе и отелей и уставились в небо. Они воздевали вверх свои черные руки над упорно следившими за небом просветлевшими глазами. Стояли с открытыми ртами. На протяжении тысяч миль в маленьких городках в тот жаркий полдень стояли черные люди, отбрасывая короткие тени, и смотрели вверх.
На своей кухне Хэтти Джонсон накрыла крышкой кипящий суп, вытерла тряпкой свои тонкие пальцы и тихо направилась на заднее крыльцо.
— Ма, иди сюда! Эй, ма, иди скорей, а то пропустишь!
— Мама, эй!
Три негритенка кричали, пританцовывая в середине пыльного дворика. Они то и дело нетерпеливо поглядывали на дверь дома.
— Иду, иду, — сказала Хэтти, отворяя сетчатую дверь. — Откуда до вас дошли эти слухи?
— От Джонов, ма. Они говорят, что приближается ракета, первая за все двадцать лет, и белый человек в ней!
— Что такое "белый человек"? Я никогда такого не видел.
— Увидите, — сказала Хэтти. — Обязательно увидите.
— Расскажи нам о нем, ма. Расскажи, как это было у тебя.
Хэтти нахмурилась:
— Ну, было это давно, Я тогда еще маленькой девочкой была. Это произошло в 1965 году.
— Расскажи нам о белом человеке, мам!
Она прошла во дворик и стояла там, глядя в чистое голубое марсианское небо с легкими марсианскими облаками на нем и на далекие марсианские горы, изнывающие в марсианском пекле.
Она наконец произнесла:
— Ну, во-первых, у них белые руки.
— Белые руки! — радовались мальчишки и хлопали друг друга по плечам.
— У них белые руки!
— Белые руки! — оглушительно орали ребятишки.
— И белые лица.
— Белые лица! Это правда?
— Белые — вот такие, ма? — и самый маленький из них бросил себе в лицо горсть пыли и зачихал. — Такие, да?
— Гораздо белее, — мрачно ответила Хэтти и стала снова смотреть в небо. В глазах ее читалась тревога, будто она ожидала увидеть там, наверху, ливень с грозой, и то, что их не было, беспокоило ее. — Идите-ка лучше в дом.
— О, ма! — Они с недоверием глядели на нее. — Мы же должны увидеть, ей-Богу, должны! Ничего ведь не случится, верно?
— Не знаю. Просто мне кажется — так будет лучше.
— Мы очень хотим увидеть корабль и потом, если можно, побежим в порт и посмотрим на белого человека. Какой он, ма?
— Не знаю, ничего я не знаю, — в раздумье говорила она и качала головой.
— Расскажи нам еще что-нибудь о нем!
— Ладно уж. Белые люди живут на Земле, откуда прибыли сюда и все мы двадцать лет тому назад. Мы тогда просто взяли и сбежали, и прилетели сюда, на Марс, и осели здесь, построили города и вот живем. Мы теперь уже марсиане, а не земляне. И за все это время ни один белый человек не прилетал к нам. Такая вот история.
— А почему они не прилетали, ма?
— Да потому… Сразу после того как мы отправились сюда, на Земле разразилась атомная война. Страшная война, они без конца бомбили друг друга. И они забыли про нас. А когда через несколько лет военные действия прекратились, у них не осталось ни одной ракеты. Вот до недавнего времени они и строили их. Видно, теперь, спустя двадцать лет, они летят проведать нас. — Она молча посмотрела на детишек и затем, направляясь куда-то, сказала: — Вы меня тут подождите, я схожу к Элизабет Браун, в конец улицы. Обещаете никуда не уходить?
— Не хотелось бы, да уж ладно.
— Вот и хорошо, — и она побежала вниз по дороге.
К Браунам она прибежала как раз вовремя: все семейство загружалось в их огромную машину.
— Хэтти, привет! Поехали с нами!
— А вы куда? — подбежала она, задыхаясь
— Посмотреть на белого человека!
— Действительно, со всей серьезностью заявил мистер Браун и указал рукой на свой "груз". — Эти дети никогда не видели белого человека, да и сам я успел подзабыть, какой он.
— Что вы собираетесь делать с этим белым человеком? — спросила Хэтти.
— Делать? — удивилось все семейство. — Да просто посмотреть на него — и все.
— Вы так считаете?
— Что же еще можем мы сделать?
— Не знаю, — сказала Хэтти. — Только я подумала, не случилось бы чего.
— Что именно?
— Да понимаете, — растерянно, в недоумении произнесла Хэтти, — вы ведь не станете линчевать его?
— Линчевать его? — Все дружно рассмеялись. Мистер Браун шлепнул себя по коленям. — Да помилуй Бог, девочка. Мы собираемся пожать ему руку. Не так ли, дети мои?
— Конечно! Конечно!
С другого конца города подъехала еще одна машина, и Хэтти воскликнула:
— Билл!
— Что это ты тут делаешь? Где дети? — гневно прокричал ее супруг. Он оглядел остальных. — А вы, уж не собираетесь ли вы, словно скопище дураков, отправиться на встречу прилетающего человека?
— Да вроде бы так, — кивая головой и улыбаясь, согласился мистер Браун.
— Что ж, тогда прихватите ружья, — велел им Уилли. — Я именно за этим еду домой.
— Билл!
— А ну-ка садись в мою машину, Хэтти. — Он, глядя на нее в упор, держал дверцу машины открытой, пока она не подчинилась.
Он никому не сказал больше ни слова и загрохотал по пыльной дороге на своей машине.
— Билл, не так быстро!
— Не так быстро, да? Ну, это мы еще посмотрим. — Он следил за тем, как рвется назад под машиной дорога. — По какому праву они явились теперь сюда? Почему не оставляют нас в покое? Почему они не разбомбили друг друга там, в том старом мире, и не дают нам жить, как мы хотим?
— Билл, не по-христиански говорить такое.
— Я и не чувствую себя христианином, — ухватившись за руль, яростно твердил он. — Я чувствую себя подлецом. После стольких лет всего того, что они вытворяли с нашим народом — с моей мамой и моим папой, и твоей мамой и твоим папой — ты хоть помнишь? Ты помнишь, как они повесили моего отца на Ноквуд Хилл и застрелили мою мать? Ты помнишь? Или у тебя такая же короткая память, как у Браунов?
— Я помню, — сказала она.
— Ты помнишь доктора Филипса и мистера Бертона, и их большие дома, — и лачугу-прачечную моей матери, и отца-старика, продолжавшего трудиться на них; и их благодарность — его повесили доктор Филипс и мистер Бертон. Однако, — продолжал Уилли, — времена изменились, изменились и обстоятельства. Теперь мы посмотрим, кто против кого издает законы, кого следует линчевать, кто будет ездить в заднем конце автобусов, кому отгородят особые места в кино и театрах. Подождем и увидим.
— О, Билли, ты накличешь беду!
— Об этом все сейчас говорят. Каждый думал про себя об этом дне, надеясь, что он не наступит. Думали: "А что, если этот день придет, если белый человек появится вдруг на Марсе?" Но вот он, этот день, и нам некуда от него бежать.
— Уж не собираешься ли ты позволить белым людям жить здесь?
— Точно. — Он улыбался, но это была хитрая, подлая улыбка, и глаза его были безумны. — Пусть они приходят, и живут здесь, и работают — почему бы нет. Но чтобы заслужить это, им придется жить в крошечном районе города, в трущобах, и чистить нам ботинки, и убирать за нами отбросы, и сидеть в последних рядах галерки. Вот и все, чего мы от них потребуем. И раз в неделю мы будем вешать по одному или парочке из них. Все очень просто.
— То, что ты говоришь, бесчеловечно, и это мне не нравится.
— Тебе придется привыкнуть к этому, — сказал он. Он резко затормозил возле их дома и выпрыгнул из машины. — Найди мои ружья и моток веревки. Мы все устроим как надо.
— О, Билли! — взмолилась она, оставаясь в машине в то время, как он взбежал по ступенькам и хлопнул входной дверью.
Она пошла за ним. Она вовсе не хотела идти за ним, но он чем-то громыхал на чердаке, ругался как безумный, пока не нашел четыре свои ружья. Она увидела блеск этого отвратительного металла в темноте чердака, хотя его самого не могла разглядеть — такой он был черный; она только слышала его проклятия, и наконец его длинные ноги в клубах пыли стали спускаться с чердака, и он набрал кучу медных патронов, вытащил патронники и запихнул в них патроны. Его лицо оставалось жестким, тяжелым, и за всем этим скрывалась терзавшая его горечь.
— Оставьте нас, — продолжал он ворчать, опустив вдруг руки и не контролируя себя. — Оставьте нас, черт подери, в покое, слышите?
— Билли, Билли…
— И ты… и ты! — И он так посмотрел на нее, что она почувствовала, как его ненависть коснулась ее разума.
За окном дети продолжали болтать друг с другом.
— Белый как молоко, она сказала. Белый как молоко.
— Белый как мел, которым мы пишем, как камень.
Уилли выскочил из дома.
— А ну, пошли все в дом. Я запру вас. Не видать вам никакого белого человека, и нечего трепаться о нем, бездельники несчастные. Пошли, пошли.
— Но, папочка…
Он затолкал их в дом, пошел достал ведро с краской и шаблон, а из гаража взял толстый моток грубой веревки, конец которой завязал петлей, и, проделывая все это, внимательно наблюдал за небом.
Затем, снова сев в машину, они понеслись, оставляя за собой клубы пыли по дороге.
— Потише, Билли.
— Не время медлить, — сказал он. — Время поспешать, вот я и спешу.
На протяжении всего пути люди стояли и смотрели в небо, или забирались в машины, или уже ехали в машинах, и из некоторых машин, словно телескопы, высматривающие все грехи мира накануне его конца, торчали ружья.
Она смотрела на ружья.
— Это ты им приказал, — обвинила она мужа.
— Именно этим я был занят, — кивнув, проворчал он. Он напряженно следил за дорогой. — Я останавливался возле каждого дома и говорил им, что надо делать: взять ружья, краски, привезти веревки и приготовиться. И теперь все мы — комитет по радушному приему — готовы преподнести им ключ от города. Так-то вот, сэр!
Овладевавший ею ужас заставил ее крепко стиснуть свои тонкие черные руки, она чувствовала, как мчится сломя голову их машина, как она, виляя, обгоняет другие машины. Она слышала, как кричали им вслед: "Эй, Уилли, смотри!" и поднимались руки с веревками и ружьями, когда они проскакивали мимо них, и вслед им мелькали мимолетные улыбки.
— Вот мы и приехали, — сказал Уилли, затормозив у пыльной платформы, и сразу стало тихо.
Ударом своей огромной ноги он распахнул дверцу, вылез из машины и, нагруженный оружием, поволок его по посадочной площадке аэропорта.
— Ты хорошо подумал, Билли?
— Этим я занимался все двадцать лет. Мне было шестнадцать, когда я покинул Землю, и я радовался этому, — сказал он. — Там для меня не было ничего, как, впрочем, и для тебя, и для всех, подобных нам. Я никогда не жалел о том, что оставил Землю. Здесь впервые в жизни мы обрели мир… Ладно, пошли.
Он пробирался сквозь толпу таких же черных, которые пришли на встречу с ним.
— Уилли, Уилли, что нам теперь делать? — спрашивали они.
— Вот ружье, — говорил он. — Вот ружье. Вот еще. — Он яростно совал им в руки оружие. — Вот пистолет. А это дробовик.
Люди стояли такой тесной толпой, что казались одним черным телом с тысячей рук, тянущихся за оружием. "Уилли, Уилли!"
Его высокая, молчащая жена стояла рядом с ним, крепко сжав пухлые губы, с глазами, полными слез и трагедии.
— Принеси краску, — приказал он ей.
И она приволокла галлон желтой краски к платформе, куда в это время подкатил трамвай с блестевшей свежей краской новенькой вывеской впереди: "К МЕСТУ ПРИЗЕМЛЕНИЯ БЕЛОГО ЧЕЛОВЕКА". В трамвае было полно переговаривающихся друг с другом людей. Они высыпали из него и, глядя на небо и спотыкаясь, бросились бежать по полю. Женщины держали в руках корзинки для пикников, мужчины были в соломенных шляпах и в рубашках с короткими рукавами. Опустевший трамвай стоял и гудел. Уилли взобрался в него, поставил на пол банки с краской, вскрыл их, помешал краску, проверил кисточку, взобрался на сиденье и приложил к стенке шаблон.
— Эй, вы! — кондуктор обошел его сзади, позвякивая мелочью. — Что это вы там надумали делать? А ну, слезайте!
— Сами видите, что я делаю. Не волнуйтесь.
И Уилли с помощью шаблона принялся выводить желтой краской буквы. Сначала он покрыл краской букву "Д", затем "л" и наконец "я" — он был ужасно горд своей работой. Когда он завершил свой труд, кондуктор посмотрел украдкой и прочел слова, сверкавшие свежей желтой краской: "Для белых. Задний сектор". Он стал перечитывать. "Для белых." Он моргнул. "Задний сектор." Кондуктор взглянул на Уилли и заулыбался.
— Как, подходит? — спросил Уилли, выходя из трамвая.
— Чудесно, сэр, это мне очень даже подходит, — сказал кондуктор.
Хэтти, сжимая руки на груди, смотрела издали на надпись.
Уилли вернулся к толпе, которая выросла к этому времени, пополнившись пассажирами из автомобилей, с рокотом останавливающихся у платформы, и из многих трамваев, с визгом проделавших извилистый путь из близлежащего города.
Уилли взобрался на упаковочный ящик.
— Давайте создадим группу, которая за час напишет объявления во всех трамваях. Есть желающие?
Поднялся лес рук.
— Отправляйтесь!
Группа ушла.
— Давайте создадим группу, чтобы канатами огородить места в театрах — два последних ряда для белых.
Еще больше желающих.
— Идите!
Они помчались.
Уилли всматривался в толпу. С него градом катил пот, он задыхался от напряжения и гордился своей мощью; он положил свою руку на плечо жены, согнувшейся под этой тяжестью, смотревшей в землю и не смевшей поднять глаз от земли.
— А теперь послушайте, — провозгласил он. — Так вот, сегодня мы должны принять закон: никаких смешанных браков!
— Правильно, — откликнулось множество людей.
— Все мальчики — чистильщики сапог — сегодня бросают свою работу.
— Бросаем прямо сейчас! — Несколько человек в лихорадочной спешке прихватили с собой и пронесли через весь город свои щетки, и теперь они повыбрасывали их.
— Примем закон о минимальной зарплате, так?
— Так, так!
— Будем платить этим белым не больше десяти центов за час.
— Правильно!
К выступавшему поспешил мэр города.
— Послушайте-ка, Уилли Джонсон, слезайте с ящика!
— Мэр, меня нельзя принудить ни к чему подобному!
— Вы устраиваете беспорядки, Уилли Джонсон. — Какая мысль!
— Вы, еще будучи мальчишкой, всегда ненавидели все это. Вы сами ничуть не лучше некоторых белых, о которых вы тут распинаетесь!
— Теперь другое время, мэр, и другие обстоятельства, — сказал Уилли, даже не глядя на мэра, а всматриваясь в лица тех, внизу — улыбающиеся, сомневающиеся, растерянные, некоторые из них враждебные, напуганные, отвернувшиеся от него.
— Вы еще пожалеете, — сказал мэр.
— Мы проведем выборы и изберем нового мэра, — сказал Уилли.
Он смотрел на город, где на улицах, там и сям, появились свежеизготовленные вывески: "Клиентура ограничена: в любое время обслужим неполноценных клиентов". Уилли усмехнулся и захлопал в ладоши. Люди останавливали трамваи и закрашивали задний сектор белой краской в ожидании их будущих обитателей. И довольные люди заполонили театры и канатами огородили в них места для белых, в то время как их жены удивленно взирали на все это с обочин дорог и шлепками загоняли в дом детишек, чтобы уберечь их от этого ужасного времени.
— Все готовы? — взывал Уилли Джонсон к своим согражданам, держа в руке веревку с аккуратно завязанной на ней петлей.
— Готовы! — прокричала половина собравшихся. Другая половина, недовольно ворча себе под нос, двинулась прочь, подобно персонажам из ночного кошмара, не пожелавшим в нем участвовать.
— Летит! — закричал какой-то малыш.
Как будто все они были марионетками на одной ниточке; все одновременно подняли головы вверх.
По небу в сполохах оранжевого пламени, высокая и прекрасная, летела ракета. Она описала круг и спустилась, вызвав всеобщий вздох. Она приземлилась, вызвав небольшое возгорание травы на поле; огонь скоро погас, некоторое время ракета лежала спокойно, а затем под взглядами притихшей толпы большая дверь на боку корабля прошипела выходящим кислородом, отползла в сторону, и из корабля вышел старик.
— Белый человек, белый человек, белый человек… — зашелестели в толпе ожидающих слова; дети, бодаясь, нашептывали их друг другу на ухо; слова, пульсируя, распространялись дальше, туда, где толпились люди, стояли трамваи под ветром солнечного дня, где из открытых окон разносился запах краски. Шепот сам собой угас, все стихло.
Никто не сдвинулся с места.
Белый человек был высокого роста, держался прямо, хотя в лице его поселилась бездонная усталость. Он был небрит, и глаза его были такими бесконечно старыми, какими они должны быть у человека, которому необходимо жить и который еще живет. Его глаза были бесцветными, почти невидящими, будто стертые всем тем, что ему пришлось увидеть за прошедшие годы. Он был так худ, что его можно было сравнить с зимним облетевшим кустом. Руки его дрожали, и, разглядывая толпу собравшихся, он вынужден был опереться о притолоку.
Он изобразил подобие улыбки у себя на лице и выставил было руку, но тут же убрал ее обратно.
Никто не шевельнулся.
Он посмотрел вниз, на их лица, и, наверное, в поле его зрения попали ружья и веревки, но он не увидел их; возможно, он не почуял и запах краски. Об этом никто никогда не спросил его. Он начал говорить. Он начал очень тихо, медленно, не предполагая, что его могут прервать, — его и не прерывали, — у него был очень изнеможденный, очень старый, бесцветный голос.
— Неважно, кто я такой, — произнес он. — Мое имя ничего не скажет вам. Не знаю и я ваших имен. Все это придет позже. — Он остановился, прикрыл на минуту глаза и затем продолжал: — Двадцать лет назад вы оставили Землю. Как же много воды утекло с тех пор! Это больше чем двадцать веков, так много всякого произошло за это время. После вашего исхода началась Война. — Он медленно опустил голову. — Да-а, это была большая война. Третья. Она продолжалась долго. До прошлого года. Мы разбомбили все города на Земле. Мы полностью разрушили и Нью-Йорк, и Лондон, и Москву, и Париж, и Шанхай, и Бомбей, и Александрию. Мы превратили их в руины. И когда мы покончили с большими городами, мы принялись за маленькие, и забросали их атомными бомбами, и сожгли их дотла.
И он начал перечислять эти города, и местечки, и улицы. И когда он называл их, среди слушавших его поднимался ропот.
— Мы разрушили Натчез…
Ропот.
— Колумбус в штате Джорджия…
Снова ропот.
— Мы спалили Нью-Орлеан…
Тяжелый вздох.
— И Атланту…
Опять вздох.
— И ничего не осталось от Гринуотера, штат Алабама.
Уилли Джонсон резко вскинул голову и стоял с открытым ртом.
Хэтти заметила это его движение и одобрение в его темно-карих глазах.
— Не осталось ничего, — медленно произнес старик, стоя в проеме двери. — Сгорели хлопковые поля.
О-о-о! — простонали все сразу.
— Мы разбомбили ткацкие фабрики…
О-о-о!
— Все заводы стали радиоактивными, все пронизано радиоактивностью. Все дороги, и фермы, и продовольствие — все радиоактивно. Буквально все.
И он продолжал называть все новые и новые города.
— Тампа.
Мой город, прошептал кто-то.
— Фултон.
Это мой, сказал кто-то еще.
— Мэмфис.
Мэмфис… Неужели и Мэмфис сожгли? — раздался испуганный вопрос.
— Мэмфис взорвали.
И четвертую улицу в Мэмфисе?
— Весь город, до основания, — отвечал старик.
Это проняло их всех. Через двадцать лет прошлое нахлынуло на них. В памяти собравшихся людей всплыло на поверхность все: города и местечки, деревья и кирпичные дома, вывески и церкви, и знакомые магазинчики. Название каждого города, места пробуждало память, и среди них не осталось никого, кто не подумал бы о прошедших днях. Все они были достаточно взрослыми для этого, если не считать детей.
— Ларедо.
Я помню Ларедо.
— Нью-Йорк-Сити.
У меня был магазин в Гарлеме.
— Гарлем разбомбили.
Зловещие слова. Знакомые, запомнившиеся места. Трудно представить себе эти места в руинах.
Уилли Джонсон прошептал:
— Гринуотер, Алабама. Там я родился. Я помню.
Разорено. Все разорено. Так сказал этот человек.
Тем временем старик продолжал:
— Мы разрушили, уничтожили все — такими мы были идиотами, идиотами и остались. Мы убили миллионы людей. Не думаю, что на Земле осталось в живых больше пятисот тысяч человек, всех родов и видов. И из всех обломков цивилизации мы сумели собрать достаточно металла, чтобы построить эту ракету, и мы прибыли на ней в этот час, дабы просить вашей помощи.
Он в сомнении сделал паузу и смотрел вниз, на лица людей в расчете увидеть, что они думают, но ему не удалось развеять свои сомнения.
Хэтти Джонсон почувствовала, как напряглись мускулы руки ее мужа, увидела, как крепко сжал он конец веревки.
— Мы были круглыми идиотами, — тихо продолжал старик. — Мы своими руками свели на нет нашу Землю и цивилизацию. Ни один из городов не стоит спасения: все они будут радиоактивными на протяжении века. С Землей покончено. Ее время ушло. У вас здесь есть ракеты, которыми за все эти двадцать лет вы ни разу не воспользовались, чтобы вернуться на Землю. А я собираюсь попросить вас воспользоваться ими. Отправиться на них на Землю, забрать оставшихся в живых и привезти их на Марс. Помочь нам на сей раз выжить. Мы были глупы. Мы перед Богом признаем нашу глупость и всю нашу греховность. Все мы — и китайцы, и индийцы, и русские, и англичане, и американцы. Мы просим принять нас. Ваши марсианские земли оставались невспаханными многие века; тут найдется место для всех; здесь добрые почвы — я видел ваши поля сверху. Мы придем и будем работать на вас. Да, мы готовы даже на это. Мы заслужили все, что вам угодно будет сделать с нами, но не отвергайте нас. Мы не можем заставить вас действовать. Если вы так захотите, я сяду в корабль и отправлюсь назад — и на этом все кончится. Мы больше никогда не побеспокоим вас. Но нам хотелось бы прилететь сюда, чтобы работать на вас и делать все то, что раньше вы делали для нас: убирать ваши дома, готовить пищу, чистить ваши ботинки и во имя Бога подвергнуть себя унижению за все то, что в течение многих веков мы творили с собой, с другими, с вами.
Он окончательно обессилел.
Наступила гробовая тишина. Такая тишина, что ее можно было пощупать рукой, тишина, подобная давлению приближающейся грозы. В сиянии солнца они стояли, опустив, словно плети, свои длинные руки, и глаза всех них были обращены на старика, а тот стоял, не двигаясь, и ждал.