Брехт Бертольд

Разговоры беженцев


   Бертольд Брехт
   Разговоры беженцев
   Перевод под редакцией Е. Эткинда
   Не knew that he was still alive
   More he could not say.
   Wodehause {*}
   {* Он знал, что все еще жив.
   Большего он сказать не мог.
   Вудхауз}
   1
   Перевод С. Григорьевой и Ю. Афонькина.
   О паспортах. О равноценности пива и сигар. О любви к порядку
   Фурия войны, опустошившая пол-Европы, была еще молода и красива и мечтала совершить прыжок за океан, в Америку, а в ресторане на вокзале города Хельсинки сидели двое и, время от времени опасливо оглядываясь, рассуждали о политике. Один из них был высокий, полный, с холеными белыми руками, другой - коренастый; в его руки въелись крапинки металла. Высокий, подняв кружку,
   просматривал пиво на свет.
   Высокий. Пиво не пиво, и это компенсируется тем, что сигары не сигары, а вот паспорт должен быть паспортом. Иначе тебя не впустят в страну.
   Коренастый. Паспорт - самое благородное, что есть в человеке. Изготовить паспорт не так просто, как сделать человека. Человека можно сделать где угодно, в два счета и без всяких разумных на то оснований, а паспорт - поди попробуй! За это его так и ценят - если он настоящий; человек же может быть и стоящим и настоящим, а все-таки его далеко не всегда ценят по заслугам.
   Высокий. Можно сказать, что человек - это просто особое приспособление для хранения паспорта. Паспорт закладывают ему во внутренний карман, как пакет акций в сейф, который, сам по себе не представляя ценности, служит вместилищем для ценных предметов.
   Коренастый. Согласитесь, однако, что к паспорту, как-никак, нужен и владелец. Главное - это, конечно, паспорт, честь ему и хвала, но без приложения в виде владельца его представить себе невозможно, или, во всяком случае, он будет неполноценным. Да вот возьмите хотя бы хирургов: чтобы оперировать, хирургу нужны больные, иначе грош ему цена, несмотря на всю его ученость; точно так же и в современном государстве главное, чтобы был дуче или там фюрер - словом, вождь, но в то же время им необходим народ, который они могли бы вести. Они великие люди, но за это кто-то должен отдуваться, иначе ничего не выйдет.
   Высокий. Оба титула, которые вы только что произнесли, напомнили мне о здешнем пиве и сигарах. Как видно, это ведущие марки, лучших здесь не достать, и в том, что пиво не похоже на пиво, а сигары тоже не похожи на сигары, я вижу счастливое стечение обстоятельств; если бы случайно это равновесие нарушилось, ресторан вряд ли продержался долго. Полагаю, что и кофе не кофе.
   Коренастый. Счастливое стечение обстоятельств? Что вы хотите этим сказать?
   Высокий. Я хочу сказать, что равновесие восстановлено. Они могут не бояться сопоставлений и, стоя бок о бок, кричат на весь мир, что каждый из них обоих не мог бы найти себе более верного друга и что их встречи протекают в обстановке полного взаимопонимания. Другое дело, если бы, например, кофе был кофе и только пиво, стало бы непохожим на пиво; все могли бы сказать, что пиво - дрянь, а что бы тогда было? Но я отвлек вас от вашей темы, вы говорили о паспорте.
   Коренастый. Не такая уж это увлекательная тема, чтобы мне не хотелось с ней расставаться. Я только удивляюсь, что они именно сейчас занялись такой тщательной инвентаризацией и регистрацией людей, как будто они боятся, что кто-нибудь вдруг потеряется; в других отношениях они ведут себя совсем не так. Но им, видите ли, вдруг понадобилось совершенно точно знать, что ты это ты, а не кто-нибудь другой; будто не все равно, кого они уморят голодом.
   Высокий и полный (поднялся, поклонился). Циффель, физик.
   Коренастый (видимо, раздумывал, следует ли ему тоже встать, однако проявил выдержку, остался сидеть и пробурчал). Зовите меня Калле, этого достаточно.
   Циффель (сел и, прежде чем снова заговорить, с явным неудовольствием затянулся сигарой, по поводу которой уже высказал несколько критических замечаний). Забота о человеке в последние годы очень возросла, особенно во вновь возникших государственных формациях. Это вам не то, что прежде, - о людях заботится государство. Великие личности, которые вдруг объявились в разных концах Европы, питают большой интерес к людям. Народу им надо много, на них людей не напасешься. Сначала все ломали голову, почему фюрер собирает жителей с окраин страны и перевозит их в центр Германии. Только теперь, во время войны, это стало понятно: расход в людях у него немалый, вот ему и нужна целая прорва. Теперь насчет паспортов: они существуют главным образом для порядка. В такое время порядок абсолютно необходим. Допустим, что мы с вами разгуливаем свободно без удостоверений личности и нас нельзя найти, чтобы отсюда спровадить. Разве это порядок? Вот вы говорили о хирурге. Хирургия процветает лишь потому, что хирург точно знает, где у человека что расположено, например слепая кишка. Если бы она без ведома хирурга могла перебраться в голову или там в колено, ее резекция представила бы известные трудности. Это вам подтвердит каждый, кто любит порядок.
   Калле. Самым заядлым любителем порядка, какого я только встречал, был некий Шифингер в лагере Дахау, эсэсовец. О нем рассказывали, что своей любовнице он позволяет вилять задом только в субботу, да и то только вечером. Он не терпел даже, когда это получалось у нее случайно. В ресторане она не смела ставить бутылку лимонада мокрым донышком на стол. Когда он хлестал нас плеткой, он работал с такой филигранной точностью, что рубцы, ложившиеся нам на спину, были строго определенной ширины, хоть миллиметровой линейкой проверяй. Любовь к порядку была у него в крови, и он предпочел бы вовсе нас не пороть, чем пороть как попало.
   Циффель. Это очень важное обстоятельство. Нигде так не следят за порядком, как в тюрьме и на военной службе. Это давно вошло в поговорку. Генерал, доложивший императору Наполеону в семидесятом году, перед началом войны, что армия готова вплоть до последней пуговицы, правильно выразил бы степень готовности, если бы это было правдой. Все дело именно в последней пуговице. Каждая пуговица должна быть на учете. Последняя пуговица обеспечивает победу в войне. Последняя капля крови тоже, конечно, имеет значение, но не в той мере, в какой важна последняя пуговица. Именно порядок позволяет выиграть войну. В отношении крови нельзя соблюдать такой же порядок, как в отношении пуговиц. Пролита ли уже последняя капля крови - об этом в штабе никогда не знают с такой же точностью, с какой там все знают о пуговицах.
   Калле. "Последний" - это вообще одно из их излюбленных словечек. На болоте эсэсовец нам всегда говорил, что мы должны копать из последних сил, и я часто удивлялся: почему нам нельзя копать из первых сил. Но эсэсовец настаивал на последних силах, в этом для него и был весь смак. И войну мы тоже должны выиграть из последних сил, на этом они очень настаивают.
   Циффель. Им важно показать, что все это очень серьезно, что все должны работать до седьмого пота.
   Калле. До кровавого пота. Пот, не окрашенный кровью, вообще не пот.
   Циффель. Вернемся, однако, к пуговицам. Даже коммерсанты не придают такого значения порядку, как военные, хотя, казалось бы, образцовый порядок в делах обеспечивает прибыль, а война приносит одни убытки. По логике вещей коммерсантам куда важнее учитывать каждый пфенниг, чем военным - каждую пуговицу.
   Калле. Сама по себе пуговица никакого значения на войне не имеет, никогда люди так не швыряются ценностями, как во время войны, это знает каждый. Здесь все делают с размахом. Кто хоть раз в жизни видел военное управление, которое вело бы экономное хозяйство? Порядок не в том, чтоб экономить.
   Циффель. Конечно, нет. Порядок заключается в том, чтобы планомерно разбазаривать. Все, что выбрасывают, все, что портят или разрушают, нужно занести в список, обязательно под номером - это и есть порядок. За порядком следят прежде всего с воспитательной целью. Некоторые требования человек вообще не мог бы выполнить, если бы он выполнял их кое-как. Это относится к бессмысленным требованиям. Заставьте заключенного копать яму, потом снова ее засыпать и позвольте ему работать спустя рукава, и он просто спятит либо взбунтуется, что, собственно говоря, одно и то же. Напротив, если следят за тем, чтобы он держал лопату именно так, как положено, ни на сантиметр ниже, если протянут шнур, вдоль которого нужно копать, чтобы край ямы был прямым, как струна, и если требуется снова засыпать яму так, чтобы земля под ногами была ровной, будто никакой ямы вовсе и не было, вот тогда и работу выполнишь, и все будет сделано аккуратненько, как по линеечке, - это сравнение тоже из их лексикона. С другой стороны, вы едва ли в наше время встретите человечное отношение, не предложив взятку, что тоже является разновидностью беспорядка. Человечность вы найдете там, где найдете чиновника, который берет. Пользуясь подкупом, вы можете даже иногда добиться справедливости. Чтобы моя очередь в австрийском бюро паспортов подошла побыстрее, я дал на чай. Я увидел по лицу одного из чиновников, что он человек добродушный и при случае не прочь взять. Фашистские правительства выступают против подкупа именно потому, что они не гуманны.
   Калле. Кто-то однажды утверждал, что дерьмо это просто вещество, которое находится не на своем месте. Дерьмо в цветочном горшке, собственно говоря, нельзя считать дерьмом. В сущности, я за порядок. Но однажды я видел фильм с Чарли Чаплином. Он хотел упаковать костюм; он швырнул его в чемодан и захлопнул крышку, а потом заметил, что из-под крышки торчат концы. Он взял ножницы и просто-напросто обрезал все лишнее: где рукав, где штанину короче, все, что торчало. Это меня поразило. Вы, я вижу, тоже не слишком цените любовь к порядку.
   Циффель. Я просто признаю преимущества расхлябанности. Расхлябанность спасла жизнь тысячам людей. На войне очень часто случалось, что ничтожное отступление от приказа помогало солдату остаться в живых.
   Калле. Это верно. Мой дядя был в Аргоннах. Они сидели в окопах и получили по телефону приказ отходить, причем немедленно. Но они не послушались, решили сначала съесть картошку, которую как раз жарили, попали в плен и спаслись.
   Циффель. Или возьмите, к примеру, летчика. Он устал и неточно считывает показания приборов. Ему надо сбросить свои бомбы на большой жилой дом, а они летят мимо. Полсотни человек спасены от гибели. Я говорю это к тому, что люди еще не созрели для такой добродетели, как любовь к порядку. Сначала им надо как следует развить свои умственные способности. Люди ставят себе идиотские цели, и только халатное и нерадивое выполнение их планов может уберечь их от крупных неприятностей.
   Вы знаете, у меня в лаборатории был служитель, господин Цайзиг, который должен был следить за порядком. Бедняга трудился не покладая рук. Он то и дело прибирал. Бывало, подготовишь несколько приборов для опыта, а тебя позовут к телефону. Он тут же быстренько опять все уберет. Каждое утро совершенно пустые столы блестели чистотой, а все рабочие записи и заметки бесследно исчезали в мусорном ведре. Но он старался, и я ничего не мог ему сказать. Конечно, иногда я не выдерживал, но потом раскаивался, потому что был неправ. Если что пропадало, то есть было убрано, он так смотрел на вас своими бесцветными глазами, лишенными малейшего проблеска мысли, что его становилось жаль. Я не мог себе даже представить, что у господина Цайзига может быть личная жизнь, но она была. Как только Гитлер пришел к власти, выяснилось, что господин Цайзиг все время был "старым бойцом". В то утро, когда Гитлер стал рейхсканцлером, он сказал, аккуратно вешая мое пальто на гвоздик: "Господин доктор, теперь в Германии наведут порядок". Вот господин Цайзиг и сдержал свое слово.
   Меня что-то не тянет жить в стране, где слишком много порядка, зато не хватает многого другого. Конечно, если все делается с размахом, как у нас, то в этом, если хотите, тоже есть какой-то порядок, но я уже говорил, что так бывает только во время войны.
   Калле. Вы можете выразить это так: где ничто не лежит на должном месте - там беспорядок; где на должном месте не лежит ничего - там порядок.
   Циффель. В наше время порядок обычно бывает там, где ничего нет. Порядок заводят не от хорошей жизни.
   Коренастый кивнул, но в последних словах своего собеседника он почувствовал что-то серьезное (на этот счет он вообще был чуток) и медленными глотками допил свой кофе. Вскоре они попрощались и разошлись - каждый в свою сторону.
   2
   Перевод Н. Шадрина и Е. Никаева.
   О низменном материализме. О безбожниках. Циффель пишет мемуары. О засилии
   значительных людей
   Циффель и Калле очень удивились, когда через два дня снова встретились в ресторане на вокзале. Калле ничуть не изменился, а на Циффеле теперь не было драпового пальто, которое он не снимал во время прошлой встречи, хотя
   стояла теплая летняя погода.
   Циффель. Я нашел комнату. Всегда радуюсь, когда удается пристроить мои девяносто килограммов мяса и костей. Продержаться с этакой тушей в нынешние времена - дело нелегкое. Да и ответственность больше: куда обиднее загубить девяносто килограммов, чем каких-нибудь семьдесят.
   Калле. И все-таки вам должно быть легче: дородность производит хорошее впечатление, сразу чувствуется достаток, а это производит хорошее впечатление.
   Циффель. Я ем не больше, чем вы.
   Калле. Да вы не обижайтесь, я не возражаю, чтобы вы ели досыта. У обеспеченных, может, и считается, что стыдно голодать, но наш брат не считает зазорным есть досыта.
   Циффель. Думаю, что в привилегированных кругах неспроста отвергают так называемый материализм. Там любят поговорить о низменности материальных радостей и советуют низшим классам не погрязать в них. Впрочем, такие советы ни к чему, потому что у низших классов все равно нет денег. Я всегда удивляюсь, почему левые писатели не используют подстрекательства ради смачные описания радостей, получаемых теми, кто много получает. Издаются только такие пособия и справочники, в которых содержатся сведения о философии и нравственности высших слоев общества; почему же нет справочников о жратве и других удовольствиях, неизвестных общественным низам, как будто им неизвестен один только Кант? Прискорбно, когда человек не видал египетских пирамид, но, по-моему, куда печальнее, что он еще не видал филе под соусом из шампиньонов. Простое описание различных сортов сыра, составленное наглядно и со знанием дела, или художественно прочувствованное изображение натурального омлета несомненно имело бы воспитательное воздействие. Наваристый мясной суп отлично сочетается с гуманизмом. А вам известно, что значит ходить в приличной обуви? Я говорю о сшитых по мерке ботинках из мягкой кожи, в которых чувствуешь себя легко, как балерина. А хорошо скроенные брюки из мягкой шерстяной ткани - кто из вас имеет об этом понятие? А ведь такое неведение мстит за себя. Неведение относительно бифштексов, ботинок и штанов - двойное: вы всех этих вещей в глаза не видали и не знаете, откуда их взять; но ваше неведение - тройное, если вы даже не знаете, что такое бывает.
   Калле. Зачем нам аппетит? Нам его заменяет голод.
   Циффель. Да, вот единственное, о чем вы знаете не из книг. Хотя если верить сочинениям левых авторов, то даже о собственном голоде вы должны узнавать не иначе как из книг. Немцы не слишком приспособлены к материализму. Приобщившись к нему, они тотчас преображают его в идею, будто материалист - это тот, кто считает, что идеи возникают из материальных обстоятельств, а не наоборот, вот и вся материя. Можно подумать, что в Германии всего-то два сорта людей - попы и антипопы. Представители мира земного - испитые, бледные существа, знатоки всех философских систем; представители мира потустороннего - дородные господа, знатоки всех сортов вин. Я как-то слышал спор попа с антипопом. Антипоп упрекал попа в том, что тот думает только о жратве, а поп отвечал, что его оппонент думает только о нем, попе. Они оба были правы. Религия породила самых могучих героев и самых замечательных ученых, но она всегда требовала некоторых усилий. Сейчас ей на смену идет пламенный атеизм; он прогрессивен, но отнимает очень много времени.
   Калле. В этом есть доля правды. Я сам был безбожником. Наши убеждения не давали нам ни отдыха, ни срока. Время, которое у нас оставалось от борьбы за светскую школу, мы употребляли на разоблачение Армии спасения, а для пропаганды кремации приходилось урывать минуты от обеденных перерывов. Мне иногда самому казалось, что если посмотреть со стороны, с каким мы пылом ведем агитацию против религии, то нас можно принять за какую-нибудь особенно фанатическую секту. Я с ними порвал потому, что моя подруга сказала: "Одно из двух, либо ты оставайся безбожником, либо я буду с тобой гулять по воскресеньям". Но я еще долго чувствовал себя грешником из-за того, что больше не воюю с религией.
   Циффель. Я рад, что вы с ними порвали.
   Калле. Я примкнул к другим.
   Циффель. И сохранили подругу.
   Калле. Нет, потерял: когда я примкнул к другим, она меня опять поставила перед выбором. Религия - что алкоголь: нельзя его запретить, пока он кому-то нужен. Никто не пил больше, чем извозчики зимой. Нынешние шоферы, которым в кабине тепло, могут экономить на водке.
   Циффель. Значит, ваше мнение такое: вы не против водки, но за машины?
   Калле. Примерно так. Вы своей комнатой довольны?
   Циффель. Я еще не задумывался над этим. Я не ставлю никаких вопросов и не решаю никаких проблем, если заранее знаю, что самый исчерпывающий ответ и самое полное решение не принесут мне пользы. Случись мне провалиться в болото, я не стану задумываться над тем, что предпочитаю - стать топливом для печки или для центрального отопления. В этой комнате я собираюсь писать мемуары.
   Калле. Я думал, мемуары пишут только под конец жизни. Тогда приобретаешь необходимый кругозор и умеешь выражать свои мысли тактично.
   Циффель. Кругозора у меня нет, и тактично выражаться я не умею, но первое условие - написать мемуары к концу жизни - я выполню не хуже других жителей нашего континента: надо полагать, что конец жизни уже близок. В этом городе не слишком приятно работать, потому что, когда я пишу, мне нужны сигары, а в условиях блокады их доставать нелегко; но при систематической работе мне на восемьдесят страниц хватит сорока сигар. В настоящее время это мне еще доступно. Меня больше тревожит другое. Никто не удивится, узнав, что какой-нибудь значительный человек вознамерился поведать человечеству о своих переживаниях, взглядах и целях. А я возымел такое намерение, будучи человеком незначительным.
   Калле. Как раз поэтому вы и можете рассчитывать на неожиданный успех.
   Циффель. Вы полагаете, что мой успех может быть следствием внезапного нападения из засады, когда противник, то есть читатель, погружен в беспечную дремоту, не подготовившись к обороне?
   Калле. Именно. То, что вы человек незначительный, он обнаружит, когда уже будет поздно. К тому времени вы успеете внушить ему добрую половину ваших мыслей. Не подозревая подвоха, он уже проглотил их с жадностью, а когда начнет смутно понимать, что все это чепуха, - вы, оказывается, уже приобщили его к вашим намерениям; пусть он потом даже настроится на критический лад, но в голове у него что-то застрянет.
   Циффель испытующе посмотрел на Калле, но не смог прочитать на его лице никакой задней мысли. Честные глаза Калле смотрели на собеседника прямо, искренне и ободряюще. Он отхлебнул пива, которое не было пивом, и взгляд его
   снова приобрел присущее ему задумчивое, отрешенное выражение.
   Циффель. С этической точки зрения я чувствую себя вправе это сделать. Общество на все лады рекламирует, поощряет и оплачивает по высокой ставке взгляды значительных людей, между тем как взгляды людей незначительных оно же подавляет и презирает. Поэтому незначительные люди, если они хотят писать и печататься, должны выражать взгляды значительных людей, а не своя собственные. Такое положение вещей мне кажется недопустимым.
   Калле. Может быть, вам стоит ограничиться маленькой книжкой, какие выпускаются в дешевой серии.
   Циффель. Как так - маленькой? Я вижу, вы заходите мне в тыл. Вы считаете, что значительный человек имеет право на большую книгу, хотя его требования к читателю никогда не могут быть по-настоящему удовлетворены и, значит, являются чрезмерными. Я же собираюсь выразить поистине незначительные взгляды, которые каждый человек легко может усвоить, если он еще сам их не выработал и только не хочет признаваться себе в этом, - и я почему-то должен себя ограничивать!
   Калле. Я согласен с вами, это одна из форм всеобщей тирании. Почему бы не дать любому среднему человеку право изложить свои взгляды и вежливо не выслушать его?
   Циффель. Говоря так, вы впадаете в ошибку. Мне хотелось бы сразу сделать оговорку. Хотя я человек и незначительный, но уж никак не любой средний человек. Не будем вносить путаницу в терминологию. Никто не говорит с такой же легкостью о "любом среднезначительном человеке", между тем как без обиняков говорят о "любом средненезначительном человеке". Я решительно протестую против этого. Между нами, незначительными людьми, существуют немалые различия. Встречаются люди, которые в в_ы_с_ш_е_й с_т_е_п_е_н_и обладают такими свойствами, как мужество, талант, самоотверженность, но точно так же встречаются и люди, которые этими качествами в высшей степени не обладают. К последним принадлежу и я, а значит, я представляю собой исключение и, следовательно, не являюсь любым средним человеком.
   Калле. Ну, тогда извините!
   Циффель. Ни для кого не секрет, что в наш век незначительные люди исчезают с лица земли. Прогресс во всех областях науки, техники и прежде всего политики обрек их на вымирание. Поразительная способность нашей эпохи делать из мухи слона - вот что породило несметное множество значительных людей. Они появляются все более громадными толпами, или, вернее сказать, они развертываются все более громадными колоннами. Куда ни кинешь взгляд повсюду яркие индивидуальности, которые ведут себя как величайшие герои и святые. Где ж это в прежние времена бывало столько мужества, самоотверженности и таланта? Такие войны, как наши, и такие мирные годы, как наши, прежде были бы вообще невозможны. Для них потребовалось бы слишком много доблестей, то есть гораздо больше значительных людей, чем тогда было на свете.
   Калле. Но если времена негероев, так сказать, отошли в прошлое, то, может быть, ваши взгляды никому уже не интересны?
   Циффель. Наоборот! Люди как раз особенно интересуются чувствами и мыслями, которые стали редкостью. Чего бы мы не дали, чтобы узнать, например, достоверные подробности о внутренней жизни последних динозавров, огромных травоядных животных, которые населяли нашу землю в доисторические времена! Они вымерли оттого, что, наверно, не могли соперничать с другими существами, но именно это и способно возбудить у нас особый интерес к ним.
   Калле. Если вы сравниваете себя с динозаврами, вам самое время приняться за мемуары, потому что еще немного, и вас никто не поймет.
   Циффель. Переход от одной эпохи к другой совершается с необычайной быстротой. Современная наука считает, что такие переходы происходят скачкообразно, можно даже сказать - молниеносно. Долгое время накапливаются мелкие изменения, отклонения, искажения, которые подготавливают переворот. Но сам переворот наступаете драматической внезапностью. Некоторое время динозавры еще, так сказать, вращаются в высшем обществе, но они уже плетутся в обозе. Теперь они уже пустое место, хотя с ними еще продолжают раскланиваться. В родословных книгах звериного общества они все еще занимают почетное место, но только благодаря древности своего рода. Еще безусловно считается признаком хорошего тона питаться травой, хотя элита животного мира уже предпочитает мясо. Еще те позор, если от головы до хвоста у тебя двадцать метров, но это уже и не заслуга. Так длится какое-то время, потом внезапно совершается коренной переворот. Если вы не очень возражаете, я хотел бы иногда почитать вам главу-другую из моих мемуаров.
   Калле. Я ничего не имею против.
   Вскоре они попрощались и разошлись - каждый в свою сторону.
   3
   Перевод Н. Субботовской.
   Об античеловеке. Легко выполнимые требования школы. Гернрейтер
   Циффель почти каждый день ходил в вокзальный ресторан; в этом просторном зале был небольшой табачный киоск, девушка-продавщица появлялась в самые разные часы дня, и нескольких пакетиков сигар и сигарет, принесенных ею под мышкой, едва хватало на десять минут торговли. Первая глава мемуаров уже лежала у Циффеля в боковом кармане, и автор с нетерпением поджидал Калле. Но тот не приходил целую неделю, и Циффель, уже решив, что труд его пропал втуне, забросил мемуары. Кроме Калле, он не знал в X. никого, кто бы понимал по-немецки. Но на десятый или одиннадцатый день Калле появился и, когда Циффель вынул свою рукопись, не обнаружил особых признаков страха.
   Циффель. Я начинаю с предисловия, где почтительно прошу обратить внимание на то, что суждения, которые л намереваюсь высказать, были, по крайней мере еще совсем недавно, суждениями миллионов людей, и что они, следовательно, не м_о_г_у_т не представлять известного интереса. Я пропускаю предисловие и начало и перехожу непосредственно к рассказу о воспитании, которое я получил. То, о чем я собираюсь поведать, имеет, как мне кажется, большую познавательную ценность, а в ряде случаев и весьма примечательно. Наклонитесь ко мне, а то вам из-за шума будет плохо слышно. (Читает.). "Известно, что многим качестве обучения в наших школах кажется сомнительным. Замечательный принцип, на котором зиждется это обучение, остается либо непризнанным, либо не оцененным по заслугам. Он состоит в том, что молодого человека сразу же, в самом нежном возрасте, знакомят с ж_и_з_н_ь_ю, к_а_к_о_в_а о_н_а е_с_т_ь. Без обиняков и без лишних слов его бросают в омут: выплывай сам - или глотай тину!