Страница:
— Я держу в кулаке этих свиней! Без меня они ничего не значат. Меня нельзя тронуть. Только я в состоянии дать им богатство. Знаю, они ненавидят меня, но все же должны меня защищать. Удивительное противоречие…
Иногда им одолевала меланхолия, и он приказывал Ути бросить в курильницу опиевого порошка. И тогда палатка наполнялась тяжелыми испарениями, погружавшими Ануну в оцепенение. Если бы кто-то захотел в это время зайти в палатку, чтобы зарезать ее, она бы даже не шелохнулась.
— Завтра переходим к последней стадии тренировки, — сказал ей Дакомон однажды вечером. — Ты должна будешь искать путь в лабиринте, который я построил в развалинах. Так ты точнее уяснишь себе, что ждет тебя в гробнице Анахотепа. И возможно, ты окажешься весьма способной ученицей.
13
На следующий день Дакомон отвел Ануну в руины. Выветрившиеся кирпичи покрыли малый форт красноватой пылью, очень мелкой, взлетавшей вверх при каждом шаге. Любопытное сооружение занимало центр площади и было чем-то вроде дополнительной крепости меньшего размера; стены его насчитывали пять локтей в высоту и шестьдесят в длину.
— Ну вот, — объяснил архитектор. — Это и есть приблизительные очертания погребального лабиринта. Не хватает только потолка, а стены сделаны не из гранита, а из сушеного торфа. Мне потребовалось несколько месяцев, чтобы завершить эту работу. Это всего лишь подобие, тренировочная площадка, но она даст тебе представление о том, что ждет тебя там. Здесь я устроил обычные ловушки. Как и в настоящей гробнице, они приводятся в действие плитами с противовесом, которые провалятся, как только ты на них наступишь. Я пометил эти камни духами, в сто раз более пахучими, нежели те, что использует Анахотеп. Так что испытание будет намного легче, но сравнимо с реальным.
Он вынул из-за пояса рулон папируса и протянул его девушке.
— Вот план лабиринта, — пояснил он. — Чертеж очень точен, и если ты случайно не свалишься в какую-нибудь ловушку, то легко выйдешь победительницей. Но все станет намного сложнее, если ты приведешь в движение перегородки, смонтированные на поворачивающихся штырях. В таком случае направление коридора за твоей спиной изменится, и всякий раз, как ты наступишь на коварную плиту, вокруг тебя возникнет новый лабиринт. Излишне говорить, что этот план в таком случае тебе совсем не пригодится.
В торфяной стене открылась дверь. Ануна приблизилась к ней.
— Не забывай, что подобие это не очень удачно, — напутствовал Дакомон. — В действительности подвижные стены будут поворачиваться гораздо быстрее и совершенно бесшумно. Ямы будут глубже и оборудованы острыми кольями. Твоя жизнь и наша будут зависеть от твоего носа. А это испытание — детская забава.
Он передал девушке план и заставил понюхать еле уловимый аромат, заключенный в полости перстня.
— Ступай, — сухо приказал он. — И побольше внимания, иначе тебя будут ждать неприятные сюрпризы.
Ануна переступила порог странного сооружения. И сразу же узкие проходы без каких-либо украшений вызвали у нее приступ удушья. Пол был наспех выстлан плитами, неплотно пригнанными и качающимися под ногами, и у нее появилось неприятное ощущение, что каждый ее шаг приводил в действие скрытую пружину. Ветер не проникал внутрь лабиринта, и воздух там был обжигающий, тяжелый от застоявшихся испарений. Сделав три шага, Ануна остановилась, всматриваясь в пол. Ширина левого коридора, как и правого, была не шире двух плит: если нужно идти, то следует выбрать плиту, на которую можно без опаски поставить ногу. Она втянула воздух, стараясь уловить запах благовоний, мимолетно подсунутых ей под нос Дакомоном. И тут вдруг она поняла, что такой летучий, почти неуловимый аромат трудно выделить изо всех запахов, пропитавших лабиринт, — запахов торфа, верблюжьего навоза, горячей пыли… вони от трупов животных, догнивавших в руинах. Все это образовывало опасные обонятельные завихрения, в которых трудно было выделить нужное.
Вначале все шло гладко. Она два раза повернула налево, следуя плану. На стенах, удивительно похожих одна на другую, не было никаких видимых меток. «В настоящей гробнице будет еще хуже, — подумала она. — Там будет гранитный потолок, который усилит ощущение замкнутости. И темнота… главное — это темнота».
Она задрожала при мысли о полном мраке, в который ей придется углубиться. Можно ли будет хотя бы зажечь масляные светильники?
«Если нас будет много, придется беречь воздух, — с тоской подумала она. — Стало быть, придется довольствоваться маленьким светильником. Хилое пламя не сможет осветить весь лабиринт…»
Она почувствовала, как вся покрылась потом. Ее собственный запах испортил ей настроение, добавившись к остальным, из которых требовалось выделить необходимое. Девушка присела на корточки, стараясь понять, какую плиту он пометил. Левая пахла сильнее. Тогда она решила поставить ногу на правую. Повезло. Препятствие пройдено без осложнений. И от этого ей стало легче. Оказывается, это проще, чем она думала! Но она быстро разочаровалась, когда поняла, что Дакомон, обильно смочив первые плиты, не оставил ни капли благовония на последующих, так что метки еле улавливались, тонули среди затхлого запаха навоза, поднимавшегося от торфяных стен. Паника охватила Ануну. Слишком поверив в себя, она больше ничего не учует. Она допустила ошибку, о которой ее предупреждал архитектор. Спасаясь от противного запаха, она обрадовалась первому же приятному и слишком поздно сообразила, что Дакомон нарочно воспользовался разными духами, которыми пометил разные плиты. Такие метки служат, чтобы сбить с толку. Ими пометили безобидные плиты, но в конечном итоге их аромат заполнил коридоры пахучим туманом, наполнившим голову Ануны и мешавшим выделить единственный важный запах.
Она долго стояла как парализованная, не зная уже, на какую плиту наступать.
— Мы колеблемся? — послышался издалека насмешливый голос Дакомона. — Такой хитрости ты не ожидала? Однако это вполне в духе Анахотепа, он еще и не на такое способен. Соображаешь? Все плиты помечены разными духами… Только исключительный нос сможет отыскать правильный путь. Ну и как, будешь еще зазнаваться?
От возмущения Ануна допустила ошибку. Едва она поставила ногу на плиту, как за ее спиной послышался глухой стук. Она обернулась… Слишком поздно! Торфяные стены уже пришли в движение. Проход, по которому она собралась идти, исчез. Там, где мгновением раньше был проем, оказался тупик. Коридор сомкнулся со всех сторон, вынудив ее идти вперед. Потеряв самообладание, она кляла себя за оплошность. Запах собственного пота окутал ее, лишив возможности уловить что-либо еще. Она уже не знала, что должна искать; нужный аромат стерся из ее памяти. Она запаниковала, тычась в разные стороны и всякий раз унюхивая не то, что нужно, а стены двигались, поворачивались с глухим ворчанием. Она видела, как у нее на глазах менялись коридоры, исчезали проходы, углы образовывались там, где только что были прямые линии. Казалось, лабиринт обезумел. При каждом неверном шаге направление его менялось, и Ануна, поворачиваясь во все стороны, постоянно утыкалась в стену. Она искала выход, который все время перемещался, стремилась следовать по надежной, как ей казалось, прямой, но и та вдруг изгибалась, пропадала. Она бросилась к щели уже исчезающего прохода, но ее чуть было не раздавили сдвигающиеся стены. Вся подземная механика, сделанная из подручных материалов, сильно шумела и поднимала облака пыли. Коридоры наполнялись желтоватым туманом от трения перегородок. Ануна, ничего не видя в этой пыли, отчаянно барахталась в ней, кашляя и чихая.
Тут-то она и допустила самую грубую ошибку, и пол разверзся у нее под ногами. Она закричала, но западня уже поглотила ее. Она упала в темную конусообразную яму; выбраться из нее не было никакой надежды. Едва она пришла в чувство, как ее окутала вонь гниющего мяса.
Ануна не смела пошевелиться. Над головой ее стало совсем тихо. Стены прекратили свою безумную пляску. Лабиринт обрел покой, но очертания его полностью изменились.
Ануна задыхалась. Пытаясь встать, она коснулась рукой женской груди. По ее осклизлой коже поняла, что перед ней труп. Ее похоронили вместе с мертвой… Бедняжка лежала здесь уже не меньше недели. Запах гнили был ужасным. И хотя Ануна привыкла к любым трупам, это соседство оказалось для нее невыносимым. Ее вырвало.
Снаружи до нее донесся голос Дакомона, пробившийся сквозь пыль, расстояние до дна ловушки и толщину люка.
— Где ты? — бросил архитектор. — Ты уже в царстве теней? В таком случае ты, возможно, находишься в компании одной из предыдущих девушек. Правда, все они были способными, но, признаюсь, им было далеко до тебя. Когда я понял, что им никогда не удастся поймать «неуловимый аромат», то отнесся к ним снисходительно. Я посчитал более гуманным запустить их в лабиринт, а не отдать нелюдям Нетуба Ашры. В ямах они умерли от жажды, но их крики были еле слышны на поверхности. Грабители очень хотели спасти их, чтобы поступить с ними так, как подсказывает твое воображение, но не рискнули войти в лабиринт. Малышки продержались три или четыре дня. Но они были глупы… Чем больше кричишь, тем больше глотаешь пыль… и тем больше хочется пить.
Ануна промолчала. Спокойствие уже вернулось к ней. Она насмотрелась трупов в Доме бальзамирования и смогла преодолеть отвращение. Вот только вонь по-настоящему мучила ее.
— Потерпи немного, — насмешливо успокоил ее Дакомон. — Ты полностью перевернула структуру лабиринта, и мне потребуется время, чтобы найти тебя. К счастью, мне знакомы все особенности этой системы. И как только я поднимусь повыше, чтобы узнать, в каком она сейчас состоянии, то смогу прийти к тебе на помощь. Хорошо еще, что здесь нет потолка: ведь если бы ты оказалась в настоящей могиле, я бы не смог найти тебя, потому что у меня больше нет обоняния.
Ануна закрыла глаза и подальше отодвинулась от зловонного трупа. Она с некоторой тревогой спрашивала себя: а способен ли будет Дакомон вытащить ее из ямы? А если он, сам изуродованный, заблудится и попадет в другую западню? Кто будет их искать? Никто, конечно, так как ни один из бандитов не решится полезть в капкан.
«Лишь бы он не ошибся!» — молила она, сжимая кулачки.
Дакомон потратил на ее поиски немало времени. С ним был Ути, несший кипу планов с изображением различных конфигураций, образуемых подвижными стенами, и новых расположений ловушек для каждой из них.
— Нужно было считать плиты, — сказал он, наклонившись над люком. — Это очень важно. Как я тебе уже говорил, мы ничего не смогли бы поделать, имей мы гранитный потолок над головой; тогда бы я не сумел определить, какое положение выбрал колесный механизм, находящийся под полом.
Ути неохотно сбросил в яму веревочную лестницу, по которой Ануна выбралась наверх. Поднявшись, девушка внимательно себя осмотрела, так как здорово поцарапалась при падении.
— А почему бы не остановить систему колес и противовесов? — задала она вопрос. — Мне кажется, что достаточно сдвинуть одну плиту и проникнуть туда… Ведь этот механизм должен занимать целый подземный зал. А когда система остановится, стены перестанут двигаться…
Дакомон покачал головой.
— Очень разумно, — с иронией произнес он. — Теоретически сделать это можно, но для большей безопасности я запустил туда аспидов. Тысячи ядовитых змей, пожирающих друг друга и плодящихся в темноте, надежно охраняют внутреннее устройство. Надо быть сумасшедшим, чтобы потревожить их, а сделавший это обречен на смерть. Между прочим, подняв одну из входных плит, мы рискуем выпустить на волю всех этих гадов и заполнить ими гробницу.
Ануну передернуло от отвращения.
— Нет, — вынес приговор архитектор. — Есть только один способ ограбить гробницу Анахотепа — тот, к которому я пытался тебя подготовить. Надеюсь, сегодняшняя неудача послужит тебе уроком и завтра ты будешь внимательнее.
Возвращались очень медленно, осторожно, делая шаг за шагом. Первым шел Дакомон, тщательно отсчитывая плиты и часто сверяясь с планом. Ануна полагала, что раньше ночи они не выйдут. Она смертельно устала, а нос ее, забитый запахом мертвечины, ничего другого уже не чувствовал.
Когда они, наконец, вышли из лабиринта, Дакомон жестко взял ее за руку и привлек к себе.
— Запомни раз и навсегда, что сегодня еще были цветочки, — строго и с угрозой произнес он. — Анахотеп использует запах в сто раз тоньше. Тебе нужно быть очень внимательной. Если ты завтра провалишься в другую яму, я на целый день оставлю тебя в компании с догнивающей идиоткой. Понятно?
Всю ночь Ануне снилось, что она бежит по лабиринту, никак не находя выход, а за стеной раздается жесткий смех Дакомона.
В последующие дни ей удавалось успешнее преодолевать лабиринт. Она, наконец, сумела найти путь в смеси запахов и определить плиты, приводящие стены в движение. У грабителей вошло в привычку присутствовать на этих занятиях, и, чтобы удобнее было следить за ее передвижениями, они взбирались на полуразрушенную стену старого форта, где рассаживались, словно зрители на скамьях амфитеатра. Оттуда они то выкрикивали ругательства, то одобрительно хлопали. Некоторые развлекались тем, что подсказывали неверные метки, другие путали ее в определении запахов, а были и такие, что с гоготом мочились ей на голову. Нетубу приходилось вмешиваться и пинками прогонять их от лабиринта.
Ануна все реже и реже попадала в ямы-ловушки, но ее всегда ожидал неприятный сюрприз: она оказывалась нос к носу с новым трупом. Стало понятно, что Дакомон слишком долго готовился к мщению, чтобы обращать внимание на такие мелочи.
Как ни странно, ее отношения с архитектором улучшились. Она догадалась, что, сперва испугав ее, теперь он пытался ее приручить. Это бросалось в глаза, но было приятно.
Все произошло в один из вечеров, когда Дакомон приказал налить им пальмового вина, да не скупиться при этом. Архитектор вытянулся на своей циновке, положенной среди скалистых обломков, и смотрел, как садится солнце.
— Что ты будешь делать, когда станешь богатой? — спросил он девушку. — Почему бы нам не быть вместе, а? Я чувствую, что ты многого навидалась и тебя не испугает вид немного покалеченного мужчины. Я умею обращаться с деньгами, знаю образ жизни сильных мира сего, их обычаи и хитрости. Ты же совсем беспомощна перед такими людьми. Они быстро тебя облапошат. Если ты станешь мне другом, мы уедем в Азию, в Вавилон или в Ниневию. Я сделаю из тебя великую благовонщицу, а сам удовольствуюсь профессией архитектора. Ты прекрасно знаешь, что мы не сможем оставаться в Египте.
Ануне было понятно, насколько унизительно для него выпрашивать, словно милостыню, ее согласие. И это ему, всегда жившему в окружении женщин! Она не решалась наотрез отказывать ему, находя его одновременно трогательным и опасным, так как даже в его просьбе чувствовалась угроза.
По правде говоря, если сделать над собой усилие и позабыть, что находится под белой льняной повязкой, закрывающей половину лица Дакомона, можно было бы восхищаться совершенством его тела, его гладким золотистым торсом, и Ануна порой представляла себе, что лежит, придавленная этой грудью, ощущая его прерывистое дыхание, или сжимает его в своих объятиях. Должно быть, очень приятно заставить стонать от наслаждения мужчину такого высокого происхождения. Ей никогда не приходилось делить ложе с молодым человеком своего возраста, а от быстротечных объятий в памяти у нее остались лишь пропахшие потом, морщинистые тела, покрытые белыми жесткими волосами, напоминающими верблюжью шерсть. Она всегда была игрушкой для старых погонщиков, для мужчин, годящихся ей в деды. Она привыкла к их требованиям, но никогда не находила в них ни малейшего удовольствия; а если с течением времени она и испытывала к ним некоторую нежность, то только потому, что они редко ее били.
Дакомон же ее волновал. Он пробуждал в ней незнакомые доселе желания. Как человек опытный, он это почувствовал и играл с нею, стараясь предстать перед девушкой в выгодном свете. Однако Ануну не обмануло его кокетство. Она проклинала ловкость архитектора, его чары, но не могла не поддаться им.
Игра была опасной, она понимала это, потому что красота полунагого тела не могла заставить ее забыть о страшной гноящейся ране под льняной повязкой, которая никогда не заживет.
«Попробуй представить, что произойдет, когда он наклонится над тобою, чтобы заняться с тобой любовью, а капли гноя из его раны будут падать тебе на лицо или между грудей…»
Этой отталкивающей картиной она старалась погасить желание близости с Дакомоном: ведь желание это было видением, миражом.
Увы, он был прекрасным рассказчиком и к своему естественному очарованию добавлял очарование своих рассказов. Он рисовал Ануне яркие картины роскошной жизни и покоя, которых она никогда не знала: большая часть ее жизни прошла в палатках, в нищете и вони идущих караванов. А тут она вдруг увидела себя купающейся в мраморном бассейне, окруженной послушными служанками, досуха вытирающими ее тело перед тем, как умастить ее благовониями. Она видела себя у перил террасы высокого дома, дворца, возвышающегося над чужеземным городом с копошащимися внизу торговцами и прохожими. Дакомон знал, какие слова произнести, кроме того, у него был дар описывать далекие страны и всевозможные наслаждения.
«Если ты сумеешь вынести его уродство, — подсказывал ей голос разума, — ты никогда не будешь голодать и мерзнуть. Он будет носить тебя на руках, потому что ты будешь единственной женщиной, не заметившей этого, когда он снимет маску. Если ты сможешь заставить его поверить в то, что в тебе нет отвращения к нему, если заставишь забыть о его недостатке и будешь смотреть на него как на нормального мужчину, твое будущее обеспечено».
Да, это было правдой… Именно это она и должна попытаться сделать. Девушка вроде нее, лишенная всего и даже семьи, не может обойтись без защитника. Если хочешь прожить больше тридцати лет, нужно перестать быть бедной и начать хорошо питаться, нужно, чтобы о тебе заботились. Нельзя больше жить в клоаках, зараженных миазмами и паразитами. Надо схватить удачу, пока она протягивает тебе руки.
Дакомон должен полюбить ее, а она должна стать для него необходимой. Нужно научиться смотреть на него с выражением чувственного восхищения, с каким, наверное, смотрели на него бывшие любовницы. Она должна превратить его жизнь в иллюзию, в сон. Иллюзией должно стать то, что он красив. Именно этого он и ждал, именно такой союз он упорно предлагал ей, никогда грубо не переходя определенных рамок. Но союз этот был невозможен.
«Я не смогу», — признавалась она себе ночью, лежа на своей циновке и искоса поглядывая на архитектора, с маниакальной старательностью заматывавшего лицо повязкой. Она понимала, почему он до сих пор не принудил ее, не изнасиловал. Он надеялся… Он надеялся, что она станет его спутницей по доброй воле.
«А предлагал ли он то же самое другим девушкам? — спрашивала себя Ануна. — Тем, которых заставил умирать от жажды в ямах лабиринта?»
Была ли она лишь одной из них, такой же, как и прочие, или он действительно ее выделил? Этого она не знала.
Она боялась и желала его. И все-таки она не была уверена, что сможет превозмочь себя, когда он снимет свою повязку и прижмет свое лицо к ее губам. В том, что это скоро случится, она не сомневалась. Не такой это был мужчина, чтобы довольствоваться дурной комедией.
Однажды утром, когда она на несколько шагов отошла от палатки, успокаивая мигрень, разыгравшуюся в ней от частого вдыхания ароматов, Ути догнал ее под предлогом того, что хотел предложить ей лекарство в виде вина, настоянного на плодах зизифуса.
— И не пытайся, — пробормотал он, будто читая ее мысли. — Даже не думай. Ты и представить себе не можешь, что тебе придется вынести. Его не смогла соблазнить до тебя ни одна девка. О! Они были слишком самоуверенны, эти потаскушки, но я смеялся, когда он хотел их поцеловать и приближал к ним свое лицо. Они были готовы к худшему, но действительность оказалась страшнее. Только я могу без отвращения смотреть ему в лицо, потому что я по-настоящему его люблю… Потому что я мог бы отдать свою жизнь, если бы он этого потребовал. В тебе нет той силы, ты всего лишь маленькая шлюха, зарабатывающая на жизнь дыркой между ног. Повторяю: не пытайся. Это дружеский совет.
— Я тебе совсем не нравлюсь? — удивилась Ануна.
— Верно. Но я хочу с этим покончить. Дакомон начнет жить только тогда, когда разнесет на куски мумию Анахотепа; а мне надоело гнить в этом холме среди подонков, воняющих, как сто козлов.
Вскоре она достигла больших успехов в обучении. Дакомон научил ее, как выбирать пищу, чтобы обострить нюх. Он доказал ей, что голод значительно усиливает восприятие запахов, и Ануна сама была поражена своими талантами. Она никогда не думала, что способна уловить такие тонкие запахи.
Однажды ночью, когда она вышла из палатки по нужде, кто-то подкрался к ней и бросил ей в лицо горсть красного перца. Она заметила только тень, но в следующую секунду ее глаза, нос и губы горели, словно обожженные в огне. Девушки закричала; перец разъедал ей ноздри, словно расплавленный свинец. Потеряв равновесие, она упала на песок и покатилась по склону холма. И хотя у нее не было доказательств, она была убеждена, что напавшим был Ути. Исчерпав все доводы, он таким способом решил избавиться от нее…
Она задыхалась, стонала, плакала. Ослепленная, она никак не могла найти воду. И тут подоспела помощь.
Чьи-то шершавые руки помогли ей подняться и отвели в палатку.
Мучаясь от боли, она услышала голос Нетуба Ашры:
— Запрокинь голову, я попробую промыть тебе лицо. Она повиновалась. Вода успокоила боль, и пришло облегчение.
— Молоко… — послышался голос Дакомона. — Ей надо промыть глаза и ноздри верблюжьим молоком. Скорее!
— Кто это сделал? — прорычал Нетуб. — Клянусь богами! Если это твой слуга, я перережу ему горло!
— А может, это один из твоих бандитов, — возразил Дакомон. — Какой-то трус, не желающий признаться, что боится участия в нашем деле…
Мужчины некоторое время переругивались, совсем забыв о страдающей девушке. Ануне пришлось прикрикнуть на них. Тогда ей в руки сунули калебас, наполненный молоком, она открыла глаза и погрузила в него лицо.
— Хлопай ресницами, — поучал ее Дакомон. — Вдыхай молоко через ноздри. Это самое главное. Не страшно, если ты останешься слепой, но я не хочу, чтобы ты потеряла обоняние.
Она делала все, как он говорил; но ей было невыносимо больно. Она втянула молоко носом, захлебнулась, ее охватил приступ кашля.
Дакомон, взяв ее под руки, заставил встать,
— Иди в палатку, — сказал он. — Я дам тебе немного опиума, это успокоит боль.
Она уступила: боль заглушала гнев. Она вытянулась на циновке, а архитектор стал протирать тряпочкой ее глаза и губы. Ануне казалось, что губы ее распухли так, что стали вдвое толще. Слезы слепили ее, но больше всего болели ноздри: из них словно вытекала расплавленная лава. Она слышала, как Дакомон допрашивал Ути:
— Это твоих рук дело? Паршивый скорпион! Ты бросил ей перец в лицо? Не отпирайся.
— Да ты что? — протестовал слуга. — Разве тебе не понятно, что все это проделала она сама? Эта шлюха решила отделаться от меня, чтобы вертеть тобой как хочет… Она сообразила, что я здесь твой единственный друг, и хочет опорочить меня, чтобы ты отдал меня бандитам. Это все уловки… Не верь ей, хозяин. Она надеется остаться с тобой наедине, а попав в ее сети, ты пропадешь. Я — твой единственный друг.
— Довольно, — проворчал Дакомон. — Хватить хныкать! Ненавижу, когда ты начинаешь говорить женским голосом. Разберемся позже.
Он вроде бы еще сердился, но Ануна догадалась, что в его душу уже вкрались сомнения.
— Он врет, — пролепетала она. — Мне бросили перец в лицо… Кто-то подкрался сзади… Я не успела его увидеть.
— Хватит! — оборвал их архитектор. — У меня нет времени выслушивать перебранку слуг. Но если ты сама все это проделала — не знаю уж, с какой целью, — то позволь сказать тебе, что это безумие. Перец может навсегда отбить нюх. Вполне возможно, что ты не поправишься или останешься калекой, лишенной органа обоняния. Если это случится, я буду безжалостен…
— Но это не я, — простонала Ануна. — Какая мне выгода?
— Никогда не известно, как поступит женщина, — заметил Дакомон. — Ход ваших мыслей непредсказуем…
Он целый час вливал в ее ноздри бальзам и эликсиры. Боль постепенно отступала, но Ануна вынуждена была признать, что больше ничего не чувствует. Мир вокруг нее лишился запаха. Оглушенная наркотиком, она уснула.
Утром ее разбудили голоса Дакомона и Нетуба Ашры, разговаривавших у входа в палатку.
— Сможет ли она теперь что-нибудь чувствовать? — спросил главарь шайки.
— Не могу сказать точно, — вздохнул архитектор. — Подобные носы весьма чувствительны, а слишком сильный запах может навсегда лишить их этой способности. Это правда. Она может выздороветь, но навсегда потерять свою былую чувствительность.
— В таком случае она нам ни к чему, — проворчал Нетуб. — Клянусь богами, мы опять потеряли время. Я уже начинаю подумывать, осуществима ли вообще твоя идея. А вдруг мы не найдем никого, кто сможет учуять твою чертову эссенцию? Об этом ты подумал?
— Время еще есть, — ответил Дакомон. — Анахотеп пока жив. А когда он отдаст богам душу, у нас будет в запасе два с половиной месяца для тщательной подготовки. Ты ведь знаешь, что его надо вымачивать в натроне семьдесят два дня, прежде чем положить в саркофаг.
Иногда им одолевала меланхолия, и он приказывал Ути бросить в курильницу опиевого порошка. И тогда палатка наполнялась тяжелыми испарениями, погружавшими Ануну в оцепенение. Если бы кто-то захотел в это время зайти в палатку, чтобы зарезать ее, она бы даже не шелохнулась.
— Завтра переходим к последней стадии тренировки, — сказал ей Дакомон однажды вечером. — Ты должна будешь искать путь в лабиринте, который я построил в развалинах. Так ты точнее уяснишь себе, что ждет тебя в гробнице Анахотепа. И возможно, ты окажешься весьма способной ученицей.
13
На следующий день Дакомон отвел Ануну в руины. Выветрившиеся кирпичи покрыли малый форт красноватой пылью, очень мелкой, взлетавшей вверх при каждом шаге. Любопытное сооружение занимало центр площади и было чем-то вроде дополнительной крепости меньшего размера; стены его насчитывали пять локтей в высоту и шестьдесят в длину.
— Ну вот, — объяснил архитектор. — Это и есть приблизительные очертания погребального лабиринта. Не хватает только потолка, а стены сделаны не из гранита, а из сушеного торфа. Мне потребовалось несколько месяцев, чтобы завершить эту работу. Это всего лишь подобие, тренировочная площадка, но она даст тебе представление о том, что ждет тебя там. Здесь я устроил обычные ловушки. Как и в настоящей гробнице, они приводятся в действие плитами с противовесом, которые провалятся, как только ты на них наступишь. Я пометил эти камни духами, в сто раз более пахучими, нежели те, что использует Анахотеп. Так что испытание будет намного легче, но сравнимо с реальным.
Он вынул из-за пояса рулон папируса и протянул его девушке.
— Вот план лабиринта, — пояснил он. — Чертеж очень точен, и если ты случайно не свалишься в какую-нибудь ловушку, то легко выйдешь победительницей. Но все станет намного сложнее, если ты приведешь в движение перегородки, смонтированные на поворачивающихся штырях. В таком случае направление коридора за твоей спиной изменится, и всякий раз, как ты наступишь на коварную плиту, вокруг тебя возникнет новый лабиринт. Излишне говорить, что этот план в таком случае тебе совсем не пригодится.
В торфяной стене открылась дверь. Ануна приблизилась к ней.
— Не забывай, что подобие это не очень удачно, — напутствовал Дакомон. — В действительности подвижные стены будут поворачиваться гораздо быстрее и совершенно бесшумно. Ямы будут глубже и оборудованы острыми кольями. Твоя жизнь и наша будут зависеть от твоего носа. А это испытание — детская забава.
Он передал девушке план и заставил понюхать еле уловимый аромат, заключенный в полости перстня.
— Ступай, — сухо приказал он. — И побольше внимания, иначе тебя будут ждать неприятные сюрпризы.
Ануна переступила порог странного сооружения. И сразу же узкие проходы без каких-либо украшений вызвали у нее приступ удушья. Пол был наспех выстлан плитами, неплотно пригнанными и качающимися под ногами, и у нее появилось неприятное ощущение, что каждый ее шаг приводил в действие скрытую пружину. Ветер не проникал внутрь лабиринта, и воздух там был обжигающий, тяжелый от застоявшихся испарений. Сделав три шага, Ануна остановилась, всматриваясь в пол. Ширина левого коридора, как и правого, была не шире двух плит: если нужно идти, то следует выбрать плиту, на которую можно без опаски поставить ногу. Она втянула воздух, стараясь уловить запах благовоний, мимолетно подсунутых ей под нос Дакомоном. И тут вдруг она поняла, что такой летучий, почти неуловимый аромат трудно выделить изо всех запахов, пропитавших лабиринт, — запахов торфа, верблюжьего навоза, горячей пыли… вони от трупов животных, догнивавших в руинах. Все это образовывало опасные обонятельные завихрения, в которых трудно было выделить нужное.
Вначале все шло гладко. Она два раза повернула налево, следуя плану. На стенах, удивительно похожих одна на другую, не было никаких видимых меток. «В настоящей гробнице будет еще хуже, — подумала она. — Там будет гранитный потолок, который усилит ощущение замкнутости. И темнота… главное — это темнота».
Она задрожала при мысли о полном мраке, в который ей придется углубиться. Можно ли будет хотя бы зажечь масляные светильники?
«Если нас будет много, придется беречь воздух, — с тоской подумала она. — Стало быть, придется довольствоваться маленьким светильником. Хилое пламя не сможет осветить весь лабиринт…»
Она почувствовала, как вся покрылась потом. Ее собственный запах испортил ей настроение, добавившись к остальным, из которых требовалось выделить необходимое. Девушка присела на корточки, стараясь понять, какую плиту он пометил. Левая пахла сильнее. Тогда она решила поставить ногу на правую. Повезло. Препятствие пройдено без осложнений. И от этого ей стало легче. Оказывается, это проще, чем она думала! Но она быстро разочаровалась, когда поняла, что Дакомон, обильно смочив первые плиты, не оставил ни капли благовония на последующих, так что метки еле улавливались, тонули среди затхлого запаха навоза, поднимавшегося от торфяных стен. Паника охватила Ануну. Слишком поверив в себя, она больше ничего не учует. Она допустила ошибку, о которой ее предупреждал архитектор. Спасаясь от противного запаха, она обрадовалась первому же приятному и слишком поздно сообразила, что Дакомон нарочно воспользовался разными духами, которыми пометил разные плиты. Такие метки служат, чтобы сбить с толку. Ими пометили безобидные плиты, но в конечном итоге их аромат заполнил коридоры пахучим туманом, наполнившим голову Ануны и мешавшим выделить единственный важный запах.
Она долго стояла как парализованная, не зная уже, на какую плиту наступать.
— Мы колеблемся? — послышался издалека насмешливый голос Дакомона. — Такой хитрости ты не ожидала? Однако это вполне в духе Анахотепа, он еще и не на такое способен. Соображаешь? Все плиты помечены разными духами… Только исключительный нос сможет отыскать правильный путь. Ну и как, будешь еще зазнаваться?
От возмущения Ануна допустила ошибку. Едва она поставила ногу на плиту, как за ее спиной послышался глухой стук. Она обернулась… Слишком поздно! Торфяные стены уже пришли в движение. Проход, по которому она собралась идти, исчез. Там, где мгновением раньше был проем, оказался тупик. Коридор сомкнулся со всех сторон, вынудив ее идти вперед. Потеряв самообладание, она кляла себя за оплошность. Запах собственного пота окутал ее, лишив возможности уловить что-либо еще. Она уже не знала, что должна искать; нужный аромат стерся из ее памяти. Она запаниковала, тычась в разные стороны и всякий раз унюхивая не то, что нужно, а стены двигались, поворачивались с глухим ворчанием. Она видела, как у нее на глазах менялись коридоры, исчезали проходы, углы образовывались там, где только что были прямые линии. Казалось, лабиринт обезумел. При каждом неверном шаге направление его менялось, и Ануна, поворачиваясь во все стороны, постоянно утыкалась в стену. Она искала выход, который все время перемещался, стремилась следовать по надежной, как ей казалось, прямой, но и та вдруг изгибалась, пропадала. Она бросилась к щели уже исчезающего прохода, но ее чуть было не раздавили сдвигающиеся стены. Вся подземная механика, сделанная из подручных материалов, сильно шумела и поднимала облака пыли. Коридоры наполнялись желтоватым туманом от трения перегородок. Ануна, ничего не видя в этой пыли, отчаянно барахталась в ней, кашляя и чихая.
Тут-то она и допустила самую грубую ошибку, и пол разверзся у нее под ногами. Она закричала, но западня уже поглотила ее. Она упала в темную конусообразную яму; выбраться из нее не было никакой надежды. Едва она пришла в чувство, как ее окутала вонь гниющего мяса.
Ануна не смела пошевелиться. Над головой ее стало совсем тихо. Стены прекратили свою безумную пляску. Лабиринт обрел покой, но очертания его полностью изменились.
Ануна задыхалась. Пытаясь встать, она коснулась рукой женской груди. По ее осклизлой коже поняла, что перед ней труп. Ее похоронили вместе с мертвой… Бедняжка лежала здесь уже не меньше недели. Запах гнили был ужасным. И хотя Ануна привыкла к любым трупам, это соседство оказалось для нее невыносимым. Ее вырвало.
Снаружи до нее донесся голос Дакомона, пробившийся сквозь пыль, расстояние до дна ловушки и толщину люка.
— Где ты? — бросил архитектор. — Ты уже в царстве теней? В таком случае ты, возможно, находишься в компании одной из предыдущих девушек. Правда, все они были способными, но, признаюсь, им было далеко до тебя. Когда я понял, что им никогда не удастся поймать «неуловимый аромат», то отнесся к ним снисходительно. Я посчитал более гуманным запустить их в лабиринт, а не отдать нелюдям Нетуба Ашры. В ямах они умерли от жажды, но их крики были еле слышны на поверхности. Грабители очень хотели спасти их, чтобы поступить с ними так, как подсказывает твое воображение, но не рискнули войти в лабиринт. Малышки продержались три или четыре дня. Но они были глупы… Чем больше кричишь, тем больше глотаешь пыль… и тем больше хочется пить.
Ануна промолчала. Спокойствие уже вернулось к ней. Она насмотрелась трупов в Доме бальзамирования и смогла преодолеть отвращение. Вот только вонь по-настоящему мучила ее.
— Потерпи немного, — насмешливо успокоил ее Дакомон. — Ты полностью перевернула структуру лабиринта, и мне потребуется время, чтобы найти тебя. К счастью, мне знакомы все особенности этой системы. И как только я поднимусь повыше, чтобы узнать, в каком она сейчас состоянии, то смогу прийти к тебе на помощь. Хорошо еще, что здесь нет потолка: ведь если бы ты оказалась в настоящей могиле, я бы не смог найти тебя, потому что у меня больше нет обоняния.
Ануна закрыла глаза и подальше отодвинулась от зловонного трупа. Она с некоторой тревогой спрашивала себя: а способен ли будет Дакомон вытащить ее из ямы? А если он, сам изуродованный, заблудится и попадет в другую западню? Кто будет их искать? Никто, конечно, так как ни один из бандитов не решится полезть в капкан.
«Лишь бы он не ошибся!» — молила она, сжимая кулачки.
Дакомон потратил на ее поиски немало времени. С ним был Ути, несший кипу планов с изображением различных конфигураций, образуемых подвижными стенами, и новых расположений ловушек для каждой из них.
— Нужно было считать плиты, — сказал он, наклонившись над люком. — Это очень важно. Как я тебе уже говорил, мы ничего не смогли бы поделать, имей мы гранитный потолок над головой; тогда бы я не сумел определить, какое положение выбрал колесный механизм, находящийся под полом.
Ути неохотно сбросил в яму веревочную лестницу, по которой Ануна выбралась наверх. Поднявшись, девушка внимательно себя осмотрела, так как здорово поцарапалась при падении.
— А почему бы не остановить систему колес и противовесов? — задала она вопрос. — Мне кажется, что достаточно сдвинуть одну плиту и проникнуть туда… Ведь этот механизм должен занимать целый подземный зал. А когда система остановится, стены перестанут двигаться…
Дакомон покачал головой.
— Очень разумно, — с иронией произнес он. — Теоретически сделать это можно, но для большей безопасности я запустил туда аспидов. Тысячи ядовитых змей, пожирающих друг друга и плодящихся в темноте, надежно охраняют внутреннее устройство. Надо быть сумасшедшим, чтобы потревожить их, а сделавший это обречен на смерть. Между прочим, подняв одну из входных плит, мы рискуем выпустить на волю всех этих гадов и заполнить ими гробницу.
Ануну передернуло от отвращения.
— Нет, — вынес приговор архитектор. — Есть только один способ ограбить гробницу Анахотепа — тот, к которому я пытался тебя подготовить. Надеюсь, сегодняшняя неудача послужит тебе уроком и завтра ты будешь внимательнее.
Возвращались очень медленно, осторожно, делая шаг за шагом. Первым шел Дакомон, тщательно отсчитывая плиты и часто сверяясь с планом. Ануна полагала, что раньше ночи они не выйдут. Она смертельно устала, а нос ее, забитый запахом мертвечины, ничего другого уже не чувствовал.
Когда они, наконец, вышли из лабиринта, Дакомон жестко взял ее за руку и привлек к себе.
— Запомни раз и навсегда, что сегодня еще были цветочки, — строго и с угрозой произнес он. — Анахотеп использует запах в сто раз тоньше. Тебе нужно быть очень внимательной. Если ты завтра провалишься в другую яму, я на целый день оставлю тебя в компании с догнивающей идиоткой. Понятно?
Всю ночь Ануне снилось, что она бежит по лабиринту, никак не находя выход, а за стеной раздается жесткий смех Дакомона.
В последующие дни ей удавалось успешнее преодолевать лабиринт. Она, наконец, сумела найти путь в смеси запахов и определить плиты, приводящие стены в движение. У грабителей вошло в привычку присутствовать на этих занятиях, и, чтобы удобнее было следить за ее передвижениями, они взбирались на полуразрушенную стену старого форта, где рассаживались, словно зрители на скамьях амфитеатра. Оттуда они то выкрикивали ругательства, то одобрительно хлопали. Некоторые развлекались тем, что подсказывали неверные метки, другие путали ее в определении запахов, а были и такие, что с гоготом мочились ей на голову. Нетубу приходилось вмешиваться и пинками прогонять их от лабиринта.
Ануна все реже и реже попадала в ямы-ловушки, но ее всегда ожидал неприятный сюрприз: она оказывалась нос к носу с новым трупом. Стало понятно, что Дакомон слишком долго готовился к мщению, чтобы обращать внимание на такие мелочи.
Как ни странно, ее отношения с архитектором улучшились. Она догадалась, что, сперва испугав ее, теперь он пытался ее приручить. Это бросалось в глаза, но было приятно.
Все произошло в один из вечеров, когда Дакомон приказал налить им пальмового вина, да не скупиться при этом. Архитектор вытянулся на своей циновке, положенной среди скалистых обломков, и смотрел, как садится солнце.
— Что ты будешь делать, когда станешь богатой? — спросил он девушку. — Почему бы нам не быть вместе, а? Я чувствую, что ты многого навидалась и тебя не испугает вид немного покалеченного мужчины. Я умею обращаться с деньгами, знаю образ жизни сильных мира сего, их обычаи и хитрости. Ты же совсем беспомощна перед такими людьми. Они быстро тебя облапошат. Если ты станешь мне другом, мы уедем в Азию, в Вавилон или в Ниневию. Я сделаю из тебя великую благовонщицу, а сам удовольствуюсь профессией архитектора. Ты прекрасно знаешь, что мы не сможем оставаться в Египте.
Ануне было понятно, насколько унизительно для него выпрашивать, словно милостыню, ее согласие. И это ему, всегда жившему в окружении женщин! Она не решалась наотрез отказывать ему, находя его одновременно трогательным и опасным, так как даже в его просьбе чувствовалась угроза.
По правде говоря, если сделать над собой усилие и позабыть, что находится под белой льняной повязкой, закрывающей половину лица Дакомона, можно было бы восхищаться совершенством его тела, его гладким золотистым торсом, и Ануна порой представляла себе, что лежит, придавленная этой грудью, ощущая его прерывистое дыхание, или сжимает его в своих объятиях. Должно быть, очень приятно заставить стонать от наслаждения мужчину такого высокого происхождения. Ей никогда не приходилось делить ложе с молодым человеком своего возраста, а от быстротечных объятий в памяти у нее остались лишь пропахшие потом, морщинистые тела, покрытые белыми жесткими волосами, напоминающими верблюжью шерсть. Она всегда была игрушкой для старых погонщиков, для мужчин, годящихся ей в деды. Она привыкла к их требованиям, но никогда не находила в них ни малейшего удовольствия; а если с течением времени она и испытывала к ним некоторую нежность, то только потому, что они редко ее били.
Дакомон же ее волновал. Он пробуждал в ней незнакомые доселе желания. Как человек опытный, он это почувствовал и играл с нею, стараясь предстать перед девушкой в выгодном свете. Однако Ануну не обмануло его кокетство. Она проклинала ловкость архитектора, его чары, но не могла не поддаться им.
Игра была опасной, она понимала это, потому что красота полунагого тела не могла заставить ее забыть о страшной гноящейся ране под льняной повязкой, которая никогда не заживет.
«Попробуй представить, что произойдет, когда он наклонится над тобою, чтобы заняться с тобой любовью, а капли гноя из его раны будут падать тебе на лицо или между грудей…»
Этой отталкивающей картиной она старалась погасить желание близости с Дакомоном: ведь желание это было видением, миражом.
Увы, он был прекрасным рассказчиком и к своему естественному очарованию добавлял очарование своих рассказов. Он рисовал Ануне яркие картины роскошной жизни и покоя, которых она никогда не знала: большая часть ее жизни прошла в палатках, в нищете и вони идущих караванов. А тут она вдруг увидела себя купающейся в мраморном бассейне, окруженной послушными служанками, досуха вытирающими ее тело перед тем, как умастить ее благовониями. Она видела себя у перил террасы высокого дома, дворца, возвышающегося над чужеземным городом с копошащимися внизу торговцами и прохожими. Дакомон знал, какие слова произнести, кроме того, у него был дар описывать далекие страны и всевозможные наслаждения.
«Если ты сумеешь вынести его уродство, — подсказывал ей голос разума, — ты никогда не будешь голодать и мерзнуть. Он будет носить тебя на руках, потому что ты будешь единственной женщиной, не заметившей этого, когда он снимет маску. Если ты сможешь заставить его поверить в то, что в тебе нет отвращения к нему, если заставишь забыть о его недостатке и будешь смотреть на него как на нормального мужчину, твое будущее обеспечено».
Да, это было правдой… Именно это она и должна попытаться сделать. Девушка вроде нее, лишенная всего и даже семьи, не может обойтись без защитника. Если хочешь прожить больше тридцати лет, нужно перестать быть бедной и начать хорошо питаться, нужно, чтобы о тебе заботились. Нельзя больше жить в клоаках, зараженных миазмами и паразитами. Надо схватить удачу, пока она протягивает тебе руки.
Дакомон должен полюбить ее, а она должна стать для него необходимой. Нужно научиться смотреть на него с выражением чувственного восхищения, с каким, наверное, смотрели на него бывшие любовницы. Она должна превратить его жизнь в иллюзию, в сон. Иллюзией должно стать то, что он красив. Именно этого он и ждал, именно такой союз он упорно предлагал ей, никогда грубо не переходя определенных рамок. Но союз этот был невозможен.
«Я не смогу», — признавалась она себе ночью, лежа на своей циновке и искоса поглядывая на архитектора, с маниакальной старательностью заматывавшего лицо повязкой. Она понимала, почему он до сих пор не принудил ее, не изнасиловал. Он надеялся… Он надеялся, что она станет его спутницей по доброй воле.
«А предлагал ли он то же самое другим девушкам? — спрашивала себя Ануна. — Тем, которых заставил умирать от жажды в ямах лабиринта?»
Была ли она лишь одной из них, такой же, как и прочие, или он действительно ее выделил? Этого она не знала.
Она боялась и желала его. И все-таки она не была уверена, что сможет превозмочь себя, когда он снимет свою повязку и прижмет свое лицо к ее губам. В том, что это скоро случится, она не сомневалась. Не такой это был мужчина, чтобы довольствоваться дурной комедией.
Однажды утром, когда она на несколько шагов отошла от палатки, успокаивая мигрень, разыгравшуюся в ней от частого вдыхания ароматов, Ути догнал ее под предлогом того, что хотел предложить ей лекарство в виде вина, настоянного на плодах зизифуса.
— И не пытайся, — пробормотал он, будто читая ее мысли. — Даже не думай. Ты и представить себе не можешь, что тебе придется вынести. Его не смогла соблазнить до тебя ни одна девка. О! Они были слишком самоуверенны, эти потаскушки, но я смеялся, когда он хотел их поцеловать и приближал к ним свое лицо. Они были готовы к худшему, но действительность оказалась страшнее. Только я могу без отвращения смотреть ему в лицо, потому что я по-настоящему его люблю… Потому что я мог бы отдать свою жизнь, если бы он этого потребовал. В тебе нет той силы, ты всего лишь маленькая шлюха, зарабатывающая на жизнь дыркой между ног. Повторяю: не пытайся. Это дружеский совет.
— Я тебе совсем не нравлюсь? — удивилась Ануна.
— Верно. Но я хочу с этим покончить. Дакомон начнет жить только тогда, когда разнесет на куски мумию Анахотепа; а мне надоело гнить в этом холме среди подонков, воняющих, как сто козлов.
Вскоре она достигла больших успехов в обучении. Дакомон научил ее, как выбирать пищу, чтобы обострить нюх. Он доказал ей, что голод значительно усиливает восприятие запахов, и Ануна сама была поражена своими талантами. Она никогда не думала, что способна уловить такие тонкие запахи.
Однажды ночью, когда она вышла из палатки по нужде, кто-то подкрался к ней и бросил ей в лицо горсть красного перца. Она заметила только тень, но в следующую секунду ее глаза, нос и губы горели, словно обожженные в огне. Девушки закричала; перец разъедал ей ноздри, словно расплавленный свинец. Потеряв равновесие, она упала на песок и покатилась по склону холма. И хотя у нее не было доказательств, она была убеждена, что напавшим был Ути. Исчерпав все доводы, он таким способом решил избавиться от нее…
Она задыхалась, стонала, плакала. Ослепленная, она никак не могла найти воду. И тут подоспела помощь.
Чьи-то шершавые руки помогли ей подняться и отвели в палатку.
Мучаясь от боли, она услышала голос Нетуба Ашры:
— Запрокинь голову, я попробую промыть тебе лицо. Она повиновалась. Вода успокоила боль, и пришло облегчение.
— Молоко… — послышался голос Дакомона. — Ей надо промыть глаза и ноздри верблюжьим молоком. Скорее!
— Кто это сделал? — прорычал Нетуб. — Клянусь богами! Если это твой слуга, я перережу ему горло!
— А может, это один из твоих бандитов, — возразил Дакомон. — Какой-то трус, не желающий признаться, что боится участия в нашем деле…
Мужчины некоторое время переругивались, совсем забыв о страдающей девушке. Ануне пришлось прикрикнуть на них. Тогда ей в руки сунули калебас, наполненный молоком, она открыла глаза и погрузила в него лицо.
— Хлопай ресницами, — поучал ее Дакомон. — Вдыхай молоко через ноздри. Это самое главное. Не страшно, если ты останешься слепой, но я не хочу, чтобы ты потеряла обоняние.
Она делала все, как он говорил; но ей было невыносимо больно. Она втянула молоко носом, захлебнулась, ее охватил приступ кашля.
Дакомон, взяв ее под руки, заставил встать,
— Иди в палатку, — сказал он. — Я дам тебе немного опиума, это успокоит боль.
Она уступила: боль заглушала гнев. Она вытянулась на циновке, а архитектор стал протирать тряпочкой ее глаза и губы. Ануне казалось, что губы ее распухли так, что стали вдвое толще. Слезы слепили ее, но больше всего болели ноздри: из них словно вытекала расплавленная лава. Она слышала, как Дакомон допрашивал Ути:
— Это твоих рук дело? Паршивый скорпион! Ты бросил ей перец в лицо? Не отпирайся.
— Да ты что? — протестовал слуга. — Разве тебе не понятно, что все это проделала она сама? Эта шлюха решила отделаться от меня, чтобы вертеть тобой как хочет… Она сообразила, что я здесь твой единственный друг, и хочет опорочить меня, чтобы ты отдал меня бандитам. Это все уловки… Не верь ей, хозяин. Она надеется остаться с тобой наедине, а попав в ее сети, ты пропадешь. Я — твой единственный друг.
— Довольно, — проворчал Дакомон. — Хватить хныкать! Ненавижу, когда ты начинаешь говорить женским голосом. Разберемся позже.
Он вроде бы еще сердился, но Ануна догадалась, что в его душу уже вкрались сомнения.
— Он врет, — пролепетала она. — Мне бросили перец в лицо… Кто-то подкрался сзади… Я не успела его увидеть.
— Хватит! — оборвал их архитектор. — У меня нет времени выслушивать перебранку слуг. Но если ты сама все это проделала — не знаю уж, с какой целью, — то позволь сказать тебе, что это безумие. Перец может навсегда отбить нюх. Вполне возможно, что ты не поправишься или останешься калекой, лишенной органа обоняния. Если это случится, я буду безжалостен…
— Но это не я, — простонала Ануна. — Какая мне выгода?
— Никогда не известно, как поступит женщина, — заметил Дакомон. — Ход ваших мыслей непредсказуем…
Он целый час вливал в ее ноздри бальзам и эликсиры. Боль постепенно отступала, но Ануна вынуждена была признать, что больше ничего не чувствует. Мир вокруг нее лишился запаха. Оглушенная наркотиком, она уснула.
Утром ее разбудили голоса Дакомона и Нетуба Ашры, разговаривавших у входа в палатку.
— Сможет ли она теперь что-нибудь чувствовать? — спросил главарь шайки.
— Не могу сказать точно, — вздохнул архитектор. — Подобные носы весьма чувствительны, а слишком сильный запах может навсегда лишить их этой способности. Это правда. Она может выздороветь, но навсегда потерять свою былую чувствительность.
— В таком случае она нам ни к чему, — проворчал Нетуб. — Клянусь богами, мы опять потеряли время. Я уже начинаю подумывать, осуществима ли вообще твоя идея. А вдруг мы не найдем никого, кто сможет учуять твою чертову эссенцию? Об этом ты подумал?
— Время еще есть, — ответил Дакомон. — Анахотеп пока жив. А когда он отдаст богам душу, у нас будет в запасе два с половиной месяца для тщательной подготовки. Ты ведь знаешь, что его надо вымачивать в натроне семьдесят два дня, прежде чем положить в саркофаг.