Буало-Нарсежак. Очертя сердце

   — Да.
   Гамар их увидел. Он поклонился, поколебался, подошел к их столику. Ева представила мужчин друг другу так, как если бы Гамар был ее близким другом. Она вовсе не была лицемеркой. Просто ее разбирало любопытство, и она готова была к борьбе. Гамар сел напротив них.
   — Я очень рад, что вас встретил, — сказал он Еве. — Я уезжаю в Италию, и, как всегда, в спешке… Фожер сообщил вам о нашем последнем разговоре? Видите, я иду прямо к цели.
   Ева всматривалась в Гамара с таким пристальным вниманием, что Лепра уже заранее ненавидел этого человека, державшегося слишком непринужденно. Может, враг — это он?
   — Нет, — сказала Ева, — муж не посвящал меня в свои дела.
   — Но речь идет о деле, которое касается вас самой! — воскликнул Гамар. — Право, это какая-то загадка.
   — Фожер любил темнить, — заметила Ева.
   — Я предложил ему, — продолжал Гамар, — снять фильм, в котором главную роль будете играть вы. И он вам ничего не сказал?
   — Ничего.
   — Странно. Он обещал мне подумать, посоветоваться с вами…
   — А как вам показалось, он сочувственно отнесся к этому плану?
   — По правде говоря, нет.
   — Это меня не удивляет. Для него была бы нестерпима мысль, что я могу добиться успеха помимо него. Понимаете? Без его на то согласия…
   Гамар впился в Еву своими серыми глазами.
   — Это на него похоже, — пробормотал он.
   Ева метнула быстрый взгляд на Лепра и подалась вперед.
   — Мсье Гамар, между нами… Фожер был вам симпатичен?
   — В моей профессии, — ответил Гамар, — поддаваться своим чувствам не принято.
   Он едва заметно улыбнулся и встал.
   — Досадно, — прибавил он. — Мы отказались от нашего замысла, но, может статься, когда-нибудь мы к нему вернемся.
   — Сомневаюсь, — заметила Ева.
   Он поклонился, не возразив ни слова, и выбрал себе столик в другом конце зала. Ева больше не притрагивалась к еде.
   — Это не он, — сказал Лепра.
   — Нет, не он. Вообще чем дольше я размышляю, тем больше убеждаюсь, что Морис не доверился никому. Вначале я и вправду подумала, что он мог посвятить в это дело кого-то из друзей. Но сам видишь… Гамар его не любил, а между тем они были тесно связаны друг с другом. Мы только зря теряем время в догадках. — Она передернула плечами. — Я ставлю крест.
   — На чем?
   — На всем. Это более достойно. Я не хочу, чтобы говорили, будто я цепляюсь за свою карьеру.
   — Ева!
   Она наблюдала за вновь прибывающими посетителями, которых становилось все больше: писатели, сценаристы, актеры, — и напустила на себя равнодушный вид. Для нее главное — сделать выбор самой, чтобы иметь право с презрением отнестись к кривотолкам.
   — Ничего не изменится, — пообещала она. — Я не собираюсь становиться монахиней. Поверь мне, вовсе не так уж плохо пожить как все, не спешить с концерта на вечеринку, бездельничать… Я всю жизнь вкалываю как мужчина. Хватит, я устала.
   — Ты!
   — Да, я. О прошлом я не жалею, но теперь я не прочь отдохнуть от упряжки.
   — Как бы не так! Ты просто хочешь взять верх над своим мужем! — Лепра попросил счет и сжал руку Евы в своей. — Только твой муж тоже хочет взять верх над нами.
   Они пошли к выходу. Разговоры на их пути умолкали, потом возобновлялись за их спиной тоном ниже. Они были уверены, что все толкуют о Гала-концерте, о новой песне, и спешили оказаться вдвоем. Однако до Триумфальной арки они дошли молча. Они вдруг почувствовали себя лишенными дела, никому не нужными и знали, что первый, кто откроет рот, заговорит о Фожере.
   — Угости меня кофе, — попросила Ева.
   Лепра выбрал бар «Отомобиль». В дверях они столкнулись с Вирьё.
   — Вот здорово, что я вас встретил! — завопил Вирьё. — Что поделываем, крошка? Насчет твоего мужа я, конечно, уже слышал. Сочувствую… А ты, приятель, все бренчишь?
   Он подвигал пальцами, словно перебирая клавиши, громко расхохотался.
   — Чем бы мне вас угостить? Нечего, нечего, пошли. Он подтолкнул их к бару.
   — Три виски. Между нами, я предпочел бы «Вьей Кюр», но это для бабья. Послушай, лапочка, ты плохо выглядишь. Что это за слухи тут ходят? Это правда, будто ты хочешь все бросить?
   — В настоящее время я отдыхаю, — сказала Ева. — Только и всего.
   — В добрый час! Потому что я ее видел, эту Флоранс. Газета меня послала. Мне даже велено на скорую руку накатать рецензию. Спору нет, насчет этого, — он обрисовал округлости, — у нее полный порядок. Но в остальном — нуль. Песня Фожера — она же из самого нутра идет. Чего тут многозначительность разводить, искать какой-то подтекст. Представляешь, крошка, подтекст! Поглядела бы ты на нее — тискает микрофон, глаза закатывает, рука на сиськах… Я помню припев, вот слушай…
   Он запел истошным голосом, и все, кто стоял у стойки, засмеялись.
   — Ладно, — согласился Вирьё, — признаю, можно спеть лучше. Но ведь эта штука зовется «Очертя сердце»… Она требует чувства, слезы… Предположим, я обращаюсь к тебе… «Ты обманула меня, но я простил». Да это же почти не поется… просто говорится… руки протянуты… ласково так… потому что в жизни все может начаться сначала… как прежде… Верно?.. Если бы эту песню спела ты… Да чего уж там говорить — мы с тобой дело понимаем.
   — Мадам Фожер нездоровится, — сказал Лепра.
   — Ой, — воскликнул журналист. — Ой, прости! Извини меня.
   — Мне очень жаль, — прошептала Ева. — Спасибо, мой славный Вирьё… Вы правы, я пела бы так, как вы сейчас показали… Именно так!
   Она протянула ему руку. Вирьё расцвел.
   — Я напишу опровержение. Скажу, что вы скоро вернетесь на сцену.
   — Лучше не надо.
   — А ее можно разнести?
   — Неужели вы такой злой, Вирьё? Вирьё проводил их до самых дверей.
   — Не падай духом, солнышко! — крикнул он. — Мы будем тебя ждать. Не сдавайся.
   — Я больше не могу, — сказала Ева. — Вернемся.
   Они медленно шли вниз по авеню Марсо.
   — Вот дурак! — пробурчал Лепра.
   — Скоро мы вообще не сможем показаться на людях, — сказала Ева. — Не знаю, как действует эта песня на тебя, но на меня… Я думала, я крепче!… Если бы не ты, уехала бы куда глаза глядят… Вернулась бы в Испанию… Или на Канарские острова…
   Лепра молчал. Если она ухватится за эту мысль, все погибло. Она уедет, начнет скитаться из отеля в отель; вечерами, чувствуя пустоту в душе, согласится ужинать с первым встречным, и, чтобы доказать себе, что свободна, она способна…
   — Ева, дорогая, берегись… Если ты уедешь, значит, он одержит победу… Ты только что сама признала, что ничего не изменилось.
   Ничего не изменилось! Лепра прекрасно знал, что, наоборот, изменилось все. Даже молчание Евы стало другим. Она искала в любви восторга, который преображает и лицо, и речи — они становятся необычными, а жизнь похожей на рождественское утро. Будничную любовь, любовь, которую надо нести как крест, — нет, такую любовь она защитить не сможет.
   — Я не хочу оставлять тебя одну, — сказал Лепра. — Дома я сварю тебе кофе. У меня есть скрытые таланты.
   Смех его звучал фальшиво. Они вошли в парадное. Консьержка побежала за ними следом.
   — Ваши письма, мадам Фожер. И еще вот эта бандероль.
   — Дайте мне, — сказал Лепра.
   Он слегка побледнел и нервно открыл дверь лифта. Ева тоже узнала обертку.
   — Ты думаешь, это…
   — Боюсь, что да, — ответил он. — Та же обертка. Тот же почерк… И штемпель тот же… Авеню Ваграм…
   Ощупав бандероль, он убедился, что внутри — картонная коробка. Лифт с шуршанием шелка скользил вверх, свет, горевший на лестничных площадках, мимолетно освещал напряженное лицо Евы, ее полные страха глаза.
   — Нет, — сказал Лепра. — Нет. Не надо бояться. Хитрость шита белыми нитками. Это просто-напросто пластинка с записью Флоранс. Нас хотят взять измором.
   — Тогда, значит, это она?
   — Не знаю… пока не знаю. Увидим.
   Ева уже вынимала из сумочки ключи. Они стремительно вошли в квартиру, и Ева заперла дверь.
   — Иди… иди вперед… — прошептала она. — Меня ноги не держат.
   Она пошла следом за ним, держась за стулья и кресла.
   Лепра разрезным ножом вскрыл бандероль, сорвал крышку с коробки. Вынул пластинку.
   — Наклейки нет. Сядь. Может, это все та же пластинка. Он приподнял адаптер и, когда пластинка пришла в движение, опустил на нее иглу. Они тотчас узнали манеру Фожера — его запинающееся туше.
   — Видишь, — сказал Лепра, — та же самая запись, в точности.
   — Пусть уж лучше так, — вздохнула Ева.
   Они услышали игру Фожера, те же паузы, его хриплое дыхание.
   — Хватит? — спросил Лепра.
   — Подожди… Дослушаем для очистки совести.
   — Зачем? Неужели тебе так хочется услышать его маленькую речь?
   В мелодии ничего неожиданного больше не было, она уже стала такой знакомой! Здесь, дома, им удавалось побороть страх.
   — Сейчас он начнет говорить те же слова. «Недурно, а?» — и так далее. Ладно, с меня хватит. Выключаю.
   — Погоди же!
   Фортепиано умолкло. Пластинка, чуть-чуть волнистая, мерно, с легким шуршанием покачивала белый рычаг адаптера. Фожер молчал тоже, и на лице Евы снова проступил страх. Губы Лепра злобно скривились.
   — Другая пластинка, — прошептал он.
   И вдруг раздался голос Фожера. Хотя они его ждали, оба вздрогнули и подались друг к другу.
   «Ева, ты здесь, не так ли?.. Прости меня… я говорю с тобой, как слепой… хуже того… меня вообще уже нет… Ты ведь знаешь… я всего только голос…»
   Рассеянной рукой Фожер наиграл мелодию припева. Ева кусала носовой платок. Переливаясь бликами, пластинка кружилась в нечеловеческом безмолвии.
   «Я всего только голос, — повторил Фожер, — но я о многом догадываюсь. Я знаю, к примеру, что ты думаешь обо мне куда больше, чем когда-либо прежде… И это еще только начало…»
   Он проиграл короткую фразу, Лепра хотелось крикнуть ему:
   «Довольно… Прекратите!»
   «Ты думаешь, я тебя преследую?.. Нет… Я защищаюсь… Ты удивлена! И твой дружок удивлен тоже… Держу пари, он сейчас рядом с тобой… А если его нет, ты ему расскажешь… Я защищаюсь. Потому что я должен сказать тебе: это ты мучила, терзала меня, была моим наваждением. Я бы никогда от тебя не избавился…»
   — Нет, — прошептала Ева. — Нет… Это неправда. Она пожирала глазами пластинку, как если бы вдруг увидела в ней отражение Фожера.
   «Я мучился, — говорил Фожер. — Теперь помучайтесь вы оба. Правосудие?.. Я в него мало верю… По крайней мере полагаю, ему надо помочь… Вот видишь, я и помогаю… Эта пластинка не последняя… Впрочем, я обращусь уже не к тебе… До свиданья, дорогая Ева, я хотел бы любить тебя меньше… Я тебя не забыл… Я тебя не забуду никогда…»
   Пластинка, щелкнув, остановилась. Лепра бесшумно опустился на колени перед Евой. Потрясенная, она все так же сжимала голову руками.
   — Ева… Ева… любимая… — говорил Лепра.
   Он почувствовал, что голос его дрожит, вышел на цыпочках в кухню, поискал и нашел среди бутылок едва начатую бутылку арманьяка. Наполнив стакан, он принес его в гостиную.
   — Ева… выпей… выпей сейчас же. Ева протянула руку.
   — Он сведет меня с ума… Это ужасно!
   Она омочила губы в коньяке, закашлялась, Лепра залпом допил остальное.
   — «Обращусь уже не к тебе», — повторила она. — Ты понял, что это значит?
   — Нет.
   Она снова уставилась на пластинку.
   — Разве я знала, что он так меня любил! — проговорила она своим грудным голосом.
   Лепра схватил ее за плечи, встряхнул.
   — Ева… очнись… Я здесь… Мы тоже будем защищаться. Так продолжаться не может.
   — А что ты намерен сделать? Разве есть способ помешать пластинкам приходить по почте?
   — Но мы не обязаны их слушать.
   Ева улыбнулась бледной, горестной улыбкой.
   — У тебя хватит выдержки не распаковывать их? Положа руку на сердце?.. Вот видишь. Мы прослушаем их все. Это судьба. Это входит в его план. Не знаю, чего он хочет добиться, но…
   — Ты обезумела, — прервал ее Лепра. — Господи, да ведь, в конце концов, его же нет в живых.
   — Это ты обезумел, Жан, — ласково сказала Ева. — Ты ведь понимаешь, что есть кто-то… друг, сообщник, называй как хочешь… который в курсе. Теперь уже в этом сомнений нет.
   Лепра машинально взял пустой стакан, втянул в себя последние капли влаги.
   — Точно, — подтвердил он. — И вот доказательство… Отправитель должен был дождаться первого успеха песни, прежде чем отправить эту пластинку… Иначе пластинка не потрясла бы нас так… верно?
   — Продолжай.
   — Сам Фожер не мог точно расписать, в какие числа отправлять пластинки. Стало быть, кто-то выбрал день… А значит, речь идет не о каком-нибудь отдаленном знакомом. Это должен быть друг Фожера, тот, кто знал все… Разве я не прав?
   — Мелио?
   — Не представляю никого другого… Но зачем он упрашивал тебя исполнить песню?
   — При чем здесь… я что-то не понимаю.
   — Сейчас поймешь. Друг, о котором мы говорим, если он согласился исполнить последнюю волю твоего мужа или, если хочешь, согласился мстить за него… пойдет до конца. Но тогда Мелио не должен был предлагать тебе петь.
   — Стало быть, это не Мелио. И все же… Брюнстейн?.. Да нет, Морис никогда не выбрал бы себе в наперсники мужа своей любовницы.
   — Кто же тогда? Флоранс? Девошель? Гюрмьер?
   — Только не Гюрмьер. Гюрмьер делец, да притом из продажных. Тот, у кого остались пластинки, мог бы явиться ко мне, чтобы шантажом выманить у меня деньги. Сам понимаешь, Морис должен был предвидеть этот риск. Он Должен был выбрать кого-то очень надежного… Кого-то, кто, вероятно, нас ненавидит…
   — Его брат?
   — Он даже не явился на похороны. Они уже много лет в ссоре.
   Лепра в унынии опустился на стул.
   — Что же делать? — спросил он.
   — Ничего, — прошептала Ева. — Ждать.
   — Чего ждать?
   — Очередных пластинок.

6

   Прошла неделя. Каждое утро в девять Лепра звонил Еве.
   — Есть что-нибудь новое?
   — Нет. Ничего. Письма.
   В полдень он часто забегал к ней. Ева показывала ему почту, в беспорядке валявшуюся в хрустальной вазе. По мере того как песня становилась все популярнее, писем приходило все больше. Писали друзья, убеждавшие Еву не отказываться от выступлений, незнакомые, поздравлявшие Еву, восхищавшиеся Фожером. Ева похудела, но не сдавалась и упорно старалась вести прежний образ жизни, показывалась по вечерам в тех ресторанах, в которых привыкла бывать, улыбалась. Она пожимала руки, принимала приглашения.
   — Я немного устала, — объясняла она. — Мне надо отдохнуть… Нет… Пока еще никаких планов у меня нет…
   — Вы довольны? «Очертя сердце» становится бестселлером…
   — Тем лучше Песня этого заслуживает.
   Но через час она уезжала с головной болью. Лепра был рядом, наготове, он молча увозил ее домой. Он тоже был на пределе сил. В присутствии Евы он старался казаться спокойным, шутил.
   — Знаешь, за сегодняшний день я слышал ее одиннадцать раз. Я подсчитал… Утром, у парикмахера. Потом на лестнице… кто-то мурлыкал ее, ожидая лифт… дважды в метро… дважды в Тюильри, мальчишки наигрывали ее на гармонике. В полдень…
   — Довольно, дорогой! Я тоже слышу ее повсюду… Наваждение какое-то!
   У дверей Лепра долго сжимал ее руку. Он чувствовал, что ей хочется быть одной, он смирялся, терпел.
   — Всего хорошего, дорогая. Постарайся уснуть. Утром я позвоню.
   Он брел куда глаза глядят, подавленный одиночеством, входил в кафе, не в состоянии размышлять, составить план. Он заказывал виски, но не притрагивался к нему, а наблюдал за снующей взад и вперед толпой. Снова и снова перебирал он в памяти список подозреваемых… Мелио… Флоранс… Наверно, это кто-то из них… Остальные сами собой отпали. Девошель, музыкальный критик, которого они заподозрили на мгновение, на другой день после похорон уехал в Швейцарию. Ева узнала об этом случайно. Они проверили, справедлив ли слух. Сомнений не было. Пластинки посылал не Девошель… Стало быть, Мелио или Флоранс?.. Но как выспросить их, не компрометируя себя еще больше?.. Лепра отступал. В конце концов, думал он, ну что может с нами случиться? Ничего. Во всяком случае, ничего определенного. Следствие о гибели Фожера прекращено. По-видимому, прекращено. Через месяц никто уже и не вспомнит о Фожере. Ева, по всей видимости, вернется к жизни. Безусловно, вернется. Лепра знал, что бояться ему нечего, но его не покидала тоска. Смутная тоска, похожая на страх перед морской болезнью. Ему хотелось бы лечь и уснуть, уснуть! Он заходил в другое кафе, на всякий случай чутко прислушиваясь. Нет, здесь песня не звучала. Он чувствовал едва ли не разочарование. Песня была своеобразным диалогом с Фожером. Когда Лепра слышал ее, он выпрямлялся, ему хотелось сказать: «Видишь, негодяй, я не сдаюсь. И до конца не сдамся!»
   Тихо тянулись ночные часы. Машины проезжали все реже. Они стремительно неслись откуда-то издалека, а в промежутках тишину нарушал лишь шелест приходившей всей разом в движение листвы. Лепра возвращался домой. Он заходил в последнее кафе, почти безлюдное в этот час. И там, стыдливо опустив монетку в автомат, стиснув зубы, слушал наедине с собой песню Фожера. А дома, рухнув в постель, поворачивался лицом к стене и, прокручивая в голове расплывчатые мысли, ждал, пока придет сон.
   Не успев встать, он бросался к телефону.
   — Доброе утро, дорогая… Как спала? Есть что-нибудь новое?..
   Нет, стало быть, еще не сегодня! Он садился за фортепиано, но настроение уже было отравлено. Ему хотелось бы услышать задыхающийся голос Евы: «Приезжай скорей, пришла пластинка». Тогда они, может быть, узнают, чего хочет Фожер.
   Иногда под вечер Ева соглашалась поехать куда-нибудь выпить чашку чаю. Лепра робко пытался завести с ней разговор, как в прежние времена. Но Еву узнавали. На них смотрели. Ева не могла этого долго вынести, она вставала и уходила, и они вынуждены были ограничиваться прогулками по какому-нибудь парку, садиться на скамью и смотреть, как среди опавшей листвы ссорятся воробьи. Если Ева открывала рот, она говорила:
   — Я обдумала. Это не Мелио.
   А на следующий день утверждала:
   — Это Мелио. Он сам признался, что Морис приходил сказать ему, что сочиняет новую песню… Песню, «над которой пришлось попотеть»… Помнишь?
   — Еще бы, — говорил Лепра. — Неужто, по-твоему, я могу забыть.
   И они снова бродили по заколдованному кругу предположений, подозрений, сомнений.
   — Он может быть доволен, мы игрушки в его руках, — заключала Ева с легкой насмешкой, которую она вкладывала в свои слова, когда храбрилась.
   А в другие дни, опершись рукой на руку Лепра, замечала:
   — Что за жизнь ты ведешь из-за меня!
   — Да нет же, — говорил Лепра. — Во всем виноват я! К ним вернулась доля былой страсти. Лепра обвивал рукой плечи Евы.
   — Ева, дорогая, ты еще любишь меня хоть немного? Ты веришь, что я готов отдать все, лишь бы положить конец этому кошмару?
   — Конечно, малыш. Да это в общем и не кошмар. Мы с ним справимся. Давай пройдемся немного.
   Они возвращались в многолюдье улиц, в котором любила растворяться Ева. Они останавливались у витрин, разглядывали мебель, украшения, ткани. Однажды вечером Ева, стиснув вдруг локоть своего спутника, увлекла его прочь, но он успел прочитать маленькую этикетку на флаконе духов: «Очертя сердце». «Очертя сердце» назвал одну из своих моделей Диор. Ева отказалась от прогулок.
   — Ты можешь заявить протест Мелио, — сказал Лепра. — Сомневаюсь, есть ли у него право делать такие вещи.
   — К чему? — прошептала Ева. — И что подумают обо мне, если я стану протестовать?
   Ева хотела быть хорошим игроком. Это было для нее жизненным правилом. И однако Лепра все-таки задал ей наконец вопрос, который все время его мучил:
   — Ты все еще любишь своего мужа?
   — Я же говорила тебе, что нет.
   — Тогда, почему при звуках этой песни ты каждый раз так потрясена?
   — А ты?
   — Я не потрясен.
   — Ты лукавишь. Правда состоит в том, что нам обоим страшно, потому что перед нами возникает сцена, разыгравшаяся в Ла-Боль.
   — Нам страшно, потому что мы мало любим друг друга. Ева, дорогая, ты не та, какой была прежде… Почему?
   Они сидели на террасе ресторана против Бельфорского Льва. Здесь никто не обращал на них внимания.
   — Ты дитя, — сказала Ева. — Ты считаешь, что я слишком мало тебя люблю! А ведь я остаюсь здесь из-за тебя. Мне ничего не стоило бы уехать в Италию или в Португалию. Больше никаких писем… никаких пластинок… покой. Разве не так? Ты недоволен?
   — Нет, — сказал Лепра.
   Он тут же почувствовал, что Ева рассердилась, но он и хотел вызвать ее гнев. Он переживал сейчас одну из тех минут, когда жаждешь потерять то, что любишь.
   — Я не нуждаюсь в твоей преданности, — сказал он. — Мне нужна только твоя любовь.
   Ева не ответила. Она старалась сохранять спокойствие. Однако все же надела свои темные очки. Тогда Лепра внезапно решился.
   — Ева, выходи за меня замуж, — прошептал он. — Ну обещай, что выйдешь, как только мы сможем законно…
   Она горько улыбнулась.
   — Вот тут уж нас сразу заподозрят, — сказала она. — Ты соображаешь, что говоришь?
   — Господи, если мужчина предлагает руку своей… своей подруге — не понимаю, что в этом скандального…
   — Ты сошел с ума, мой милый… совершенно сошел с ума!
   Лепра заупрямился. Он весь дрожал, охваченный волнением, как бывало в лучшие его дни за роялем, когда им завладевала музыка.
   — Ты что, не понимаешь, что я не могу больше так жить, — сказал он. — Ну да, я звоню тебе… мы где-то бываем… что это дает? Час пребывания вместе. В остальное время ты живешь сама по себе, я сам по себе. Мы двое чужих. Между нами стоит Фожер… Больше, чем когда-либо прежде. Вот почему я боюсь. На эти дурацкие пластинки ответ может быть только один… Поверь мне, я все обдумал… Ты должна стать моей женой…
   — Попроси для меня еще чашку кофе, — сказала Ева.
   — Что? А, хорошо… Как хочешь. Официант! Два кофе.
   Взбешенный, он извлек из кармана сигарету. Ева протянула ему зажигалку.
   — Извини, — буркнул он.
   — Ты кончил? — спросила она. — Могу я сказать?.. Послушай… Я никогда не выйду замуж. Я вообще не должна была выходить замуж. Я слишком люблю любовь.
   — Это глупо!
   Он угадывал за темными стеклами тусклый блеск ее зрачков.
   — При желании я умею быть терпеливой, — сказала Ева. — Я тоже все обдумала. Ни одного мужчину я не любила так, как тебя. Женщины обычно нелегко признаются в таких вещах. Но именно поэтому я и не могу стать твоей женой. Чего ты хочешь? Чтобы мы каждую минуту были вместе? Чтобы мы с утра до вечера занимались любовью? Чтобы я растворилась в тебе?.. Нет, дорогой. Любовь — это… — Она задумчиво отпила кофе. — Это ностальгия… Мне не хочется впадать в литературщину, но мне кажется, что любовь в этом и состоит… И именно потому, что я тебя люблю, у меня может иногда возникнуть желание отдалиться от тебя… или заставить тебя страдать… или забыть тебя… заменить кем-нибудь…
   — Ева!… Умоляю тебя… Ева!
   Ева придвинулась к нему так близко, что коснулась его плечом.
   — Успокойся, милый Жанно. Мы ведь просто рассуждаем. Я показываю тебе себя такой, какая я есть. Может, потому, что я по натуре бродяга, дикарка, в моих глазах любовь, истинная любовь, должна пытаться сама себя разрушить. Если она выдержит… вот тогда…
   — Но она выдержала, — прошептал Лепра. — Уверяю тебя, моя любовь…
   Она закрыла ему рот рукой.
   — Да, твоя любовь сильна, она эгоистична, победительна. Ты любишь как мужчина, как любил Морис…
   — А как бы ты хотела, чтобы я любил?
   — Вот оно. Ты должен согласиться любить, не пытаясь играть какую-то роль, ничего не ожидая взамен… Как бы это объяснить?.. Ты должен согласиться быть самим собой, и ничем больше.
   — Но я никакой роли не играю.
   — Вот видишь, ты не понял.
   — Это ты…
   — Нет, твоя игра состоит в том, что ты рассказываешь себе сказки, в которых нуждаешься, чтобы возбудить себя. А когда я тебе говорю о том, какая я на самом деле, ты меня отвергаешь, тебе плохо.
   — Знаешь, очень уж ты мудришь!
   В ресторан вошел слепец. Под мышкой он держал скрипку.
   — Уйдем, — сказала Ева.
   Слепой прижал скрипку к подбородку и заиграл песню Фожера с рыдающим вибрато.
   — Это становится гнусно, — пробормотал Лепра.
   Он расплатился по счету и, держа Еву под локоть, вывел ее на улицу.
   — Теперь я, конечно, должен сказать тебе до свиданья?
   — А ты не хочешь зайти ко мне? — спросила Ева.
   Лепра, неуверенный, все еще взбешенный, уже утешенный, смотрел на нее, она медленно сняла очки, улыбнулась ему.
   — Вот видишь, какая ты! — сказал Лепра.
   — Будь добр, — прошептала она, — останови такси.
   В машине он привлек ее к себе, и они замерли в этой позе, а город, призрачный и переливающийся огнями, развертывался за ветровым стеклом, как фильм на экране. «Я держу ее в объятьях, — думал Лепра, — но объятия мои пусты. Она моя — и в то же время мне не принадлежит. И я счастлив… Счастьем отчаяния».
   Ева, словно угадав мысли любовника, сказала:
   — Видишь, милый, что такое любовь. Это значит решаться высказать все. Ты обещаешь мне, что у тебя всегда хватит решимости сказать мне все?
   Он целовал ей волосы, виски. Под его губами вздрагивали крошечные морщинки. Он почувствовал, что слезы щиплют ему глаза, и забыл о себе. Он весь был теперь ласка, нежность и горе…
   Возле комнаты консьержки Ева помедлила.
   — Спроси, пожалуйста, нет ли почты.
   Это была самая мучительная минута за весь день. Лепра сделал беспечное лицо, открыл дверь. Консьержки не было, но полученная почта лежала на полочке. Он взял десяток писем, сунул их в карман, подозрительным взглядом окинул стол и буфет. Бандероли не было. Им дали отсрочку.