Страница:
Сейчас хоронят В. Я. Брюсова. У Лит(ературно)-худ(ожественного)
института его имени на Поварской стоит толпа в колоннах. Ждут лошади с
красными султанами. В колоннах интеллигенция. Много молодежи --
коммунист(ический) рабфак -- мейерхольдов(ского) типа.
Я по-прежнему мучаюсь в "Гудке".
Сегодня день потратил на то, чтобы получить 100 рублей в "Недра(х)".
Большие затруднения с моей повестью-гротеском "(Роковые яйца)". Ангарский
(наметил) мест 20, которые надо по цензурным соображениям изменить.
Пройдет ли цензуру. В повести испорчен конец, п(отому) ч(то) писал я ее
наспех.
Вечером был в опере Зимина (ныне -- Экспериментальный театр) и видел
"Севильского цирульника" в новой постановке. Великолепно. Стены (ходят),
бегает мебель.
Опять я забросил дневник. И это к большому сожалению, потому что за
последние два месяца произошло много важнейших событий. Самое главное из
них, конечно,-- раскол в партии, вызванный книгой Троцкого "Уроки Октября",
дружное нападение на него всех главарей партии во главе с Зиновьевым, ссылка
Троцкого под предлогом болезни на юг и после этого -- затишье.
Надежды белой эмиграции и внутренних контрреволюционеров на то, что
история с троцкизмом и ленинизмом приведет к кровавым столкновениям или
перевороту внутри партии, конечно, как я и предполагал, не оправдались.
Троцкого съели, и больше ничего.
Анекдот:
-- Лев Давидыч, как ваше здоровье?
-- Не знаю, я еще не читал сегодняшних газет. (Намек на бюллетень о его
здоровье, составленный в совершенно смехотворных тонах.)
Из Англии нас поперли с треском. Договор разорвал(и), и консервативная
партия вновь ведет непримиримую экономическую и политическую войну с СССР.
Чемберлен -- министр иностранных дел.
Знаменитое письмо Зиновьева, содержащее в себе недвусмысленные призывы
к возмущению рабочих и войск в Англии,-- не только министерством иностранных
дел, но и всей Англией, по-видимому, безоговорочно признано подлинным. С
Англией покончено.
Тупые и медленные (англичане), хоть и с опозданием, но все же начинают
соображать о том, что в Москве, Раковск(ом) и курьерах, приезжающих с
запечатанными пакетами, таится некая весьма грозная опасность разложения
Британии.
Теперь очередь французов.
Мосье Красин с шиком поднял на Вас de (Grenelle) {Бак de Grenelle
(franc.)}
красный флаг на посольстве. Вопрос ставится остро и ясно: или Красин со
своим полпредством разведет бешеную пропаганду во Франции и, одновременно с
этим, постарается занять у французов денег, или французы раскусят, что сулит
флаг с
серпом и молотом в тихом квартале Парижа...
Вернее, второе. В прессе уже началась бешеная кампания не только против
большевиков московских и парижских, но и против французского премьера Эррио,
который этих большевиков допустил в Париж. У меня нет никаких сомнений, что
он еврей. Л(юба) мне это подтвердила, сказав, что она разговаривала с
людьми, лично знающими Эррио. Тогда все понятно.
Приезд (в Париж) Красина ознаменовался глупейшей в "(...)" историей:
полоумная баба, не то журналистка, не то эротоманка, с револьвером приходила
к посольству Красина -- стрелять. Полицейский инспектор ее немедленно
забрал.
Ни в кого не стреляла, и вообще это мелкая, сволочная история.
Эту Диксон я имел удовольствие встречать не то в 22-м, не то в 23-м
году в милой редакции "Накануне" в Москве, в Гнездниковском переулке.
Толстая, совершенно помешанная баба. Выпустил ее за границу (...)
Луначарский, которому она осточертела своими приставаниями.
* * *
В Москве событие -- выпустили 30 водку, которую публика с полным
основанием назвала "рыковкой". Отличается она от "царской" водки тем, что на
десять градусов она слабее, хуже на вкус и в четыре раза ее дороже. Бутылка
ее стоит 1 р. 75 коп. Кроме того, появился в продаже "коньяк Армении", на
котором написано 31 . (Конечно, Шустовской фабрики.) Хуже прежнего, слабее,
бутылка его стоит 3 р. 50 коп.
* * *
Москва после нескольких дней мороза тонет в оттепельной грязи.
Мальчишки на улицах торгуют книгой Троцкого "Уроки Октября", которая
шла очень широко. Блистательный трюк: в то время, как в газетах
печатаются резолюции с преданием Троцкого анафеме, Госиздат великолепно
продал весь тираж. О, бессмертные еврейские головы.
Положим, ходили, правда, слухи, что Шмидта выгнали из Госиздата именно
за напечатание этой книги, и только потом сообразили, что конфисковать ее
нельзя, еще вреднее; тем более что публика, конечно, ни уха, ни рыла не
понимает в этой книге и ей глубоко все равно -- Зиновьев ли, Троцкий ли,
Иванов ли, Рабинович. Это "спор славян между собой".
* * *
Москва в грязи, все больше в огнях -- и в ней. странным образом
уживаются два явления: налаживание жизни и полная ее гангрена. В центре
Москвы, начиная
с Лубянки, "Водоканал" сверлил почву для испытания метрополитена. Это
жизнь. Но метрополитен не будет построен, потому что для него нет никаких
денег. Это гангрена.
Разрабатывают план уличного движения. Это жизнь. Но уличного движения
нет, потому что не хватает трамваев, смехотворно -- 8 автобусов на всю
Москву.
Квартиры, семьи, ученые, работа, комфорт и польза -- все это в
гангрене. Ничто не двигается с места. Все съела советская канцелярская,
адова пасть. Каждый шаг, каждое движение советского гражданина-- это пытка,
отнимающая часы, дни, а иногда месяцы.
Магазины открыты. Это жизнь. Но они прогорают и это гангрена.
Во всем так.
Литература ужасна.
* * *
Около двух месяцев я уже живу в Обу(хов)ом переулке в двух шагах от
квартиры К., с которой у меня связаны такие важные, такие прекрасные
воспоминания моей юности и 16-й год и начало 17-го.
Живу я в какой-то совершенно неестественной хибарке, но как это ни
странно, сейчас я чувствую себя несколько более "определенно". Объясняется
это (...).
(В подлиннике страница вырвана.)
Сегодня по новому стилю 23-е, значит, завтра Сочельник. У Храма Христа
продаются зеленые елки. Сегодня я вышел из дома очень поздно, около двух
часов дня, во-первых, мы с женой спали, как обычно, очень долго.
Разбудил нас
в половине первого В(асилевский), который приехал из Петербурга.
Пришлось опять отпустить их вдвоем по делам.
Ушел я, впрочем, равномерно {так в тексте}, потому что мой путь теперь
совершенно прямой. Последнюю запись в дневнике я диктовал моей жене и
окончил запись шуточно. Так вот, еще в предыдущей записи я хотел сказать об
этой прямой. Утешил меня очень разговор в парикмахерской. Брила меня
девочка-мастерица. Я ошибся в ней, ей всего 17 лет и она дочь парикмахера.
Она сама заговорила со мной, и почему-то в пречистенских тихих зеркалах при
этом разговоре был большой покой.
Для меня всегда наслаждение видеть Кремль. Утешил меня Кремль. Он
мутноватый. Сейчас зимний день. Он всегда мне мил.
На службе меня очень беспокоили, и часа три я провел безнадежно (у меня
сняли фельетон). Все накопление сил. Я должен был еще заехать в некоторые
места, но не заехал, потому что остался почти до пяти часов в "Гудке",
причем
Р. О. Л. при Ароне, при П(отоцком) и кто-то (еще) был, держал речь
обычную и заданную мне -- о том, каким должен быть "Гудок". Я до сих пор не
могу совладать с собой, когда мне нужно говорить, и сдержать болезненные
арлекинские жесты. Во время речи хотел взмахивать обеими руками, но
взмахивал одной правой, и вспомнил вагон в январе 20-го года и фляжку с
водкой на сером ремне, и даму, которая жалела меня за то, что я так страшно
дергаюсь.
Я смотрел на лицо Р. О. и видел двойное видение. Ему говорил, а сам
вспоминал...
Нет, не двойное, а тройное. Значит, видел Р. О., одновременно--вагон, в
котором я ехал не туда, и одновременно же --картину моей контузии под дубом
и полковника, раненного в живот.
Бессмертье -- тихий (светлый) брег...
Наш путь --к нему стремленье.
Покойся, кто свой кончил бег,
Вы, странники терпенья...
Чтобы не забыть и чтобы потомство не забыло, записываю, когда и как он
умер. Он умер в ноябре 19-го года во время похода за Шали-Аул, и последнюю
фразу сказал мне так:
-- Напрасно вы утешаете меня, я не мальчик.
Меня уже контузили через полчаса после него.
Так вот, я видел тройную картину. Сперва -- этот ночной ноябрьский бой,
сквозь него -- вагон, когда уже об этом бое рассказывал, и этот,
бессмертно-проклятый зал в "Гудке". "Блажен, кого постигнул бой". Меня он
постигнул мало, и я должен получить свою порцию.
Когда мы расходились из "Гудка", в зимнем тумане, в вестибюле этого
проклятого здания, По(тоцкий) сказал мне: "Молодец вы, Михаил Афанасьевич".
Это мне было приятно, хотя я, конечно, ни в какой мере не молодец, пока что.
* * *
Позволительно маленькое самомнение. Относительно Франции --
совершеннейший пророк. Под Парижем полиция произвела налет на комшколу,
которая, как корреспондирует из Парижа Раппопорт, "мирно занималась
изучением Энгельса и Маркса". Кроме того, где-то уже стачка рыбаков и
(...)
шли мимо красинского убеж(ища) с криками.
Кажется, в Амьене, если не ошибаюсь, уже началось какое-то смятение.
Первую ставку Красин выиграл у французов. Начался бардак.
* * *
Денег сегодня нигде не достал, поэтому приехал кислый и хмурый домой. С
большим раздражением думал о их совместно(м) путешествии, и единственным
успокоением является моя прямая. Она всегда -- кратчайшее расстояние между
двумя точками, и стоит мне вспомнить ее, как я совершенно успокаиваюсь.
Дома впал в страшную ярость; т. к. уже две недели я тренирую себя, то
сейчас же разъяснил ее, как пес сову, и запер ее на ключ. Не нужно говорить
о политике ни
в коем случае.
* * *
В(асилевский) страшно ослабел. Человек, который имел чутье, начал его
терять в СССР. Это, конечно, будет гибельно. Голова полна проектами, один из
которых совершенно блистателен. У них у всех нет американского подхода:
достаточно сказать один раз, и я уже понял. Понял. Мысленно его
гипнотизировал, чтобы он делал, но так как я в этом деле дилетант, то за
успех не поручусь.
* * *
Он привез и показывал две из тех книжек, которые выпускало его
издательство. В серии "Вожди и деятели революции", одна из них написана
Митей С(тоновым) ("Калинин"). Другая -- Бобрищев-Пушкин ("Володарский").
Трудно не сойти с ума. Бобрищев пишет о Володарском. Впрочем, у старой лисы
большее чутье, чем у В(асилевского). Это объясняется разностью крови. Он
ухитрился спрятать свою фамилию не за одним псевдонимом, а сразу за двумя.
Старая проститутка ходит по Тверской все время в предчувствии облавы. Этой
-- ходить плохо.
В(асилевский) говорит, что квартиру его описали. Вообще он въехал
неудачно. Но (вы) поймите. Старый, убежденный погромщик, антисемит
(Бобрищев-Пушкин) пишет хвалебную книжку о Володарском, называя его
"защитником свободы печати". Немеет человеческий ум.
В(асилевский) говорит обо всем этом с каким-то особенным,
подпрыгивающим, рамо(лен)тным {от франц. ramolli -- старчески расслабленный,
близкий к слабоумию} весельем. Был один момент, когда он мне жутко напомнил
старика Арсеньева. Все они настолько считают, что партия безнадежно сыграна,
что бросаются в воду в одежде. Василевский) одну из книжек выпустил под
псевдонимом. Насчет первой партии совершенно верно. И единственная ошибка
всех Павлов Николаевичей и Пасманников, сидящих в Париже, что они все еще
доказывают первую, в то время как логическое следствие -- за первой партией
идет совершенно другая, вторая. Какие бы ни сложились в ней комбинации --
Бобрищев погибнет. Забыл: пьеса ли это, (или) это роман "Странник играет под
сурдинку".
В(асилевский) же мне рассказал, что Алексей Толстой говорил: --Я теперь
не Алексей Толстой, а рабкор-самородок Потап Дерьмов. Грязный, бесчестный
шут.
В(асилевский) же рассказал, что Демьян Бедный, выступая перед собранием
красноармейцев, сказал:
-- Моя мать была блядь...
* * *
В состоянии безнадежной ярости обедал у Валентины. (...) помещался этот
тюремный человек с Поварской. Громадная разница между ним и клопом, и
напрасно еврейские девушки приравнивают. Это слишком примитивная солдатчина.
Есть огромная разница: клопа давить неприятно. Примитивы этого
не поймут. Никто, как свой. И свои могут напортить хуже, чем чужие,
черт бы
их взял.
* * *
Записи под диктовку есть не самый высший, но все же акт доверия.
* * *
Сегодня сообщение о том, что убили еще одного селькора в провинции --
Сигаева. Или у меня нет чутья, и тогда я кончусь на своем покатом полу, или
это интродукция к совершенно невероятной опере.
* * *
Запас впечатлений так огромен за день, что свести их можно только
обрывками, с мыслью впоследствии систематизировать их. День, как во время
севастопольской обороны, за (месяц), месяц -- за год. Но где же мои матросы?
* * *
Самым чудовищным из всех рассказов В(асилевского) был рассказ о том,
как Френкель, ныне московский издатель, в прошлом раввин (вероятно, и
сейчас, только тайный), ехал в спальном международном вагоне из
С.-Петербурга в Москву. Это один из крупных узлов, который кормит сейчас в
Москве десятки евреев, работающих по книжному делу. У него плохонькое, но
машинно налаженное дело в самом центре Москвы, и оно вечно гудит, как улей.
Во двор Кузнецкого переулка вбегают, из него убегают, собираются. Это рак в
груди. Неизвестно, где кончаются деньги одного и где начинаются деньги
другого. Он очень часто ездит в Петербург, и характерно, что его провожают
почтительной толпой, очевидно, он служит и до сих пор дает советы о козе. Он
мудр.
* * *
Сегодня -- еще в ярости, чтобы успокоить ее, я перечитываю фельетон
петербургского фельетониста 70-х годов. Он изображает музыку в Павловске, и
еврея изображает в презрительной шутке, с акцентом: -- Богу сил.
* * *
Сейчас я работаю совершенно здоровым, и это чудесное состояние, которое
для других нормально, увы -- для меня сделалось роскошью, это потому, что я
развинтился несколько. Но, в основном, главном я выздоравливаю, и силы, хотя
и медленно, возвращаются ко мне. С нового года займусь гимнастикой, как в
16-м и 17-м году, массажем и к марту буду в форме.
* * *
Есть неуместная раздражительность. Все из-за проклятого живота (и)
нервов. Записи о своем здоровье веду с единственной целью: впоследствии
перечитать и выяснить, выполнил ли задуманное.
* * *
Порхают легкие слушки, и два конца из них я уже поймал. Вот сволочи.
Только что вернулся с вечера у Ангарского -- редактора "Недр". Было
одно, что теперь всюду: разговоры о цензуре, нападки на нее, "разговоры о
писательской правде" и "лжи". Был(и): Вересаев, К..., Никандров, Кириллов,
Зайцев (П. Н.), Ляшко и Львов-Рогачевский. Я не удержался, чтобы несколько
раз не встрять с речью о том, что в нынешнее время работать трудно, с
нападками на цензуру и прочим, чего вообще говорить не следует.
Ляшко, пролетарский писатель, чувствующий ко мне непреодолимую
антипатию (инстинкт), возражал мне с худо скрытым раздражением:
-- Я не понимаю, о какой "правде" говорит т. Булгаков? Почему все (...)
нужно изображать? Нужно давать "чер(ес)полосицу" и т. д.
Когда же я говорил о том, что нынешняя эпоха -- это эпоха сви(нства) --
он сказал с ненавистью:
-- Чепуху вы говорите...
Не успел ничего ответить на эту семейную фразу, потому что вставали в
этот момент из-за стола. От хамов нет спасения.
* * *
Лютый мороз. Сегодня утром водопроводчик отогрел замерзшую воду. Зато
ночью, лишь только я вернулся, всюду потухло электричество.
* * *
Ангарский (он только на днях вернулся из-за границы) в Берлине, а,
кажется, и в Париже всем, кому мог, показал гранки моей повести "Роковые
яйца". Говорит, что страшно понравилось и (кто-то в Берлине, в каком-то
издательстве) ее будут переводить.
* * *
Больше всех этих Ляшко меня волнует вопрос -- беллетрист ли я?
* * *
Отзвук в разговоре у Анг(арского) имел и прогремевший памфлет -- письмо
Бернарда Шоу,-- напечатанный во вчерашнем номере "Известий". Радек пытается
ответить на него фельетоном "Мистер П(ик)вик о коммунизме", но это (...).
В памфлете есть место: "бросьте и толковать о международной революции
-- это кинематограф".
В ночь я пишу потому, что почти каждую ночь мы с женой не спим до трех,
четырех часов утра. Такой уж дурацкий обиход сложился. Встаем очень поздно,
в 12, иногда в 4 час, а иногда и в два дня.
И сегодня встали поздно и вместо того, чтобы ехать в проклятый "Гудок",
изменил маршрут и, побрившись в парикмахерской на моей любимой Пречистенке,
я поехал к моей постоянной зубной врачихе, Зинушке. Лечит она два моих зуба,
которые по моим расчетам станут важными. Лечит не спеша, хожу я к ней не
аккуратно, она вкладывает ватку то с йодом, то с гвоздичным маслом, и я
очень доволен, что нет ни боли, ни залезания иглой в каналы.
Пока к ней дополз, был четвертый час дня. Москва потемнела, загорелись
огни. Из окон у нее виден Страстной монастырь и огненные часы.
Великий город -- Москва. Моей нежной и единственной любви, Кремля, я
сегодня не видал.
После зубной врачихи был в "Недрах", где стра(ш)ный Ангарский
производит какой-то разгром служащих. Получил благодаря ему 10 рублей.
И вот по Кузнецкому мосту шел, как десятки раз за последние зимние дни,
заходя в разные магазины. Нужно купить то да се. Купил, конечно, неизбежную
бутылку белого вина и полбутылки русской горькой, но с особенной неясностью
почему-то покупал чай. У газетчика случайно на Кузнецком увидел 4-й номер
"России". Там -- первая часть моей "Белой гвардии", т. е. не первая часть, а
первая треть. Не удержался и у второго газетчика, на углу Петровки и
Кузнецкого, купил номер.
Роман мне кажется то слабым, то очень сильным. Разобраться в своих
ощущениях я уже больше не могу. Больше всего почему-то привлекло мое
внимание посвящение. Так свершилось. Вот моя жена.
Вечером у Никитиной читал свою повесть "Роковые яйца". Когда шел туда,
ребяческое желание отличиться и блеснуть, а оттуда -- сложное чувство. Что
это? Фельетон? Или дерзость? А может быть, серьезное? Тогда невыпеченное. Во
всяком случае, там сидело человек 30, и ни один из них не только не
писатель, но
и вообще не понимает, что такое русская литература.
Боюсь, как бы не саданули меня за все эти подвиги "в места не столь
отдаленные". Очень помогает мне от этих мыслей моя жена. Я обратил внимание,
когда она ходит, она покачивается. Это ужасно глупо при моих замыслах, но,
кажется, я в нее влюблен. Одна мысль интересует меня. При всяком ли она
приспособилась бы так же уютно, или это избирательно, для меня?
* * *
Политических новостей сегодня нет для меня. Эти "Никитинские
субботники" -- затхлая, советская, рабская рвань, с (...) примесью евреев.
* * *
Не для дневника и не для опубликования: подавляет меня чувственно моя
жена. Это и хорошо, и отчаянно, и сладко, и, в то же время, безнадежно
сложно:
я как раз сейчас хворый, а она для меня... Сегодня видел, как она
переодевалась перед нашим уходом к Никитиной, жадно смотрел.
* * *
Политических новостей нет, нет. Взамен них политические мысли.
* * *
Как заноза сидит все это сменовеховство (я при чем?) и то, что чертова
баба зав(я)з(и)ла (меня), как пушку в болоте, важный вопрос. Но один, без
нее, уже не мыслюсь. Видно, привык.
Водку называют "рыковка" и "полурыковка". "Полурыковка" потому, что она
в 30 , а сам Рыков (горький пьяница) пьет в 60 .
Был в этом проклятом "Г(удке)", вечером был у Лидии Вас(ильевны).
Условились насчет встречи Нового года.
Лежнев ведет переговоры с моей женой, чтобы роман "Белая гвардия" взять
у Сабашникова и передать ему. Люба отказала, баба бойкая и расторопная,
и я свалил с своих плеч обузу на ее плечи. Не хочется мне связываться с
Лежневым,
да и с Сабашниковым расторгать договор неудобно и неприятно. В долгу
сидим, как в шелку.
"Если бы к "рыковке" добавить "семашковки", то получилась бы хорошая
"совнаркомовка".
"Рыков напился по смерти Ленина по двум причинам: во-первых, с горя, а,
во-вторых, от радости".
"Троцкий теперь пишется "Троий" -- ЦК выпало".
Все эти анекдоты мне рассказала эта хитрая веснушчатая лиса Л(ежнев)
вечером, когда я с женой сидел, вырабатывая текст договора на продолжение
"Белой гвардии" в "России". Жена сидела, читая роман Эренбурга, а Лежнев
обхаживал меня. Денег у нас с ней не было ни копейки. Завтра неизвестный мне
еще еврей Каганский должен будет уплатить мне 300 рублей и векселя.
Векселями этими можно п(одтеретьс)я. Впрочем, черт его знает. Интересно,
привезут ли завтра деньги. Не отдали рукопись...
Сегодня газет нет, значит, нового ничего нет.
* * *
Забавный случай: у меня не было денег на трамвай, а потому я решил из
"Гудка" пойти пешком. Пошел по набережной Москвы-реки. Полулуние в тумане.
Почему-то середина Москвы-реки не замерзла, а на прибрежном снеге и льду
сидят вороны. В Замоскворечье огни. Проходя мимо Кремля, поравнявшись с
угловой башней, я глянул вверх, приостановился, стал смотреть на Кремль и
только что подумал, "доколе, Господи",--как серая фигура с портфелем
вынырнула сзади меня и оглядела. Потом прицепилась. Пропустил ее вперед, и
около четверти часа мы шли, сцепившись. Он плевал с парапета, и я. Удалось
уйти у постамента Александру.
Сегодня у Л(ежнева) получил 300 рублей в счет романа "Б(елая)
г(вардия)", который пойдет в "России". Обещали на остальную сумму векселя.
Были сегодня вечером с женой в "Зеленой лампе". Я говорю больше, чем
следует, но не говорить не могу. Один вид Ю. П(отехина), приехавшего по
способу чеховской записной книжки, и нагло уверяющего, что...
-- Мы все люди идеологии,--
действует на меня, как звук кавалерийской трубы.
-- Не бреши!
Литература, на худой конец, может быть даже коммунистической, но она не
будет (са)дыкерско-сменовеховской. Веселые берлинские бляди. Тем не менее,
однако, боюсь, как бы "Б(елая) г(варДия)" не потерпела фиаско. Уже сегодня
вечером, на "Зел(еной) лампе" Ауслендер сказал, что "в чтении"... и
поморщился. А мне нравится, черт его знает, почему.
* * *
Ужасное состояние: все больше влюбляюсь в свою жену. Так обидно--10 лет
открещивался от своего... Бабы, как бабы. А теперь унижаюсь даже до легкой
ревности. Чем-то мила и сладка. И толстая.
Газет не читал сегодня.
"Петербургу -- быть пусту".
Вчера наводнение в Петербурге, были затоплены Василеостровский,
Петербургский, Московско-Нарвск(ий) и Центральный районы. Поздним
вечером вода пошла на убыль.
* * *
Из Англии пришла нота, подписанная Чемберленом, из которой явствует,
что английское правительство не желает более говорить ни одного слова
по
поводу письма Зиновьева. Отношения с Англией нестерпимо поганые.
Есть сообщение из Киева, что вся работа союза швейников, ввиду того что
в нем 80% евреев, переводится постепенно на еврейский язык. Даже
весело.
* * *
Сегодня вышла "Богема" в "Кр(асной) ниве" No 1. Это мой первый выход
в специфически-советской топкой журнальной клоаке. Эту вещь я сегодня
перечитал, и она мне очень нравится, но поразило страшно одно
обстоятельство,
в котором я целиком виноват. Какой-то беззастенчивой бедностью веет от
этих строк. Уж очень мы тогда привыкли к голоду и его не стыдились, а сейчас
как будто бы стыдно. Подхалимством веет от этого отрывка, кажется, впервые с
знаменитой осени 1921 г. позволю себе маленькое самомнение и только в
дневнике,-- написан отрывок совершенно на "ять", за исключением одной, двух
фраз. ("Было обидно и др.")
* * *
Все идет верхним концом и мордой в грязь. Вся Москва растеклась в
оттепельской грязи, а я целый день потратил на разъезды, приглашая гостей.
Хотим у Нади потанцевать.
Видел милы(х) Л(яминых) и отдал им номер "России" с "Б(елой)
гв(ардией)".
В антракте между фокстротными разъездами был взят за горло милыми
еврейчиками по поводу бабьих писем. Сжали и кругом правы. Я ж(м)у в свою
очередь, но ни черта, конечно, не сделаю. Ни в коем случае не пришлет. Как
кол
в горле. А сам я, действительно, кобра. До того сжали, что я в один
день похудел
и вся морда обвисла на сторону. Три дня и три ночи буду думать, а
выдумаю. Все равно, я буду водить, а не кто-нибудь другой.
Какая-то совершенно невероятная погода в Москве -- оттепель, все
распустилось и такое же точно, как погода, настроение у москвичей. Погода
напоминает февраль, и в душах февраль.
-- Чем все это кончится? -- спросил меня сегодня один приятель. Вопросы
эти задаются машинально и тупо, и безнадежно, и безразлично, и как угодно. В
его квартире как раз в этот момент, в комнате через коридор, пьянствуют
коммунисты. В коридоре пахнет какой-то острой гадостью, и один из партийцев,
по сообщению моего приятеля, спит пьяный, как свинья. Его пригласили, и он
не мог отказаться.
С вежливой и заискивающей улыбкой ходит к ним в комнату. Они его
постоянно вызывают. Он от них ходит ко мне и шепотом их ругает. Да,
чем-нибудь это все да кончится. Верую.
Сегодня специально ходил в редакцию "Безбожника". Она помещается в
Столешн(иковом) пер(еулке), вернее, в Козмодемьяновском, недалеко от
Моссовета. Был с М. С, и он очаровал меня с первых же шагов.
-- Что, вам стекла не бьют? -- спросил он у первой же барышни,