Страница:
скуле, были агатовые прехолодные глаза. Спокоен был голос, как лед. А
Таракан оплывал. Не узнала бы Таракана родная мать. Постарел, углы губ
обвисли, кожа на лице стала серая и нечистая, а водянистые глаза зашли к
небу.
Таракан доигрывал пятый, последний червонец. Серый червонец,
вылежавшийся за пазухой. Таракан вынул, и владелец ящика его разменял так:
рваный рубль, новый рубль, зеленая трешка и тоненькая, как папиросная
бумага, видавшая виды пятерка. Таракан поставил рубль, еще рубль, не взял.
"Что ж я по рублю да по рублю?" - вдруг подумал и почувствовал, что падает в
бездну. Трешку! И трешка не помогла. Тогда Таракан шлепнул пятерку, и все
мимо поплыло по Новинскому бульвару, когда лапа голоса, похожая на воронью,
махнула пятерку с доски. Никто не шелохнулся вокруг, весь мир был равнодушен
к злостной Таракановой судьбе. Владелец же ящика вдруг снял доску, взял ее
под одну мышку, а ящик под другую - ив сторону.
- Постой! - хрипло молвил Таракан и придержал голос за рукав. -
Погоди-ка!
- Чего годить-то? - ответил голос. - Ставок больше нет. Домой пора.
- Еще сыграю, - чужим голосом заметил Таракан, вынул сапоги и сразу в
тумане нашел покупателя.
- Купи сапоги, - сказал он и увидел, что продает сапоги той кепке, что
первая начала игру. Кепка презрительно оттопырила губу, и тут поразился
Таракан тому, что у кепки было такое же масляное лицо, как и у голоса.
- Сколько? - спросила кепка, постукивая по подошве расщепленным больным
ногтем.
- Двадцать! - вымолвил Таракан. и,
- 12, - нехотя сказала кепка и повернулась уходить.
- Давай, давай! - отчаянно попросил Таракан.
Кепка, свистя через губу, крайне вяло вынула из кармана стального
френча червь и два рубля и дала их Таракану. Ящик вернулся на место и легче
немного стало Таракану. Он проиграл по рублю пять раз подряд. На счастливый
3-й номер поставил рубль и получил пять. Тут испуг червем обвил сердце
Таракана. "Когда же я отыграюсь?"- подумал он и поставил пять на 6-й.
- Запарился парень! - далеко заметил кто-то.
Через минуту чисто было перед Тараканом. Ящик уплыл, доска уплыла, и
люди разошлись. Бульвар жил, равнодушный к Таракану, китаец стрекотал
погремушкой, а вдали переливались свистки - пора рынок кончать.
Воспаленными глазами окинул Таракан бульвар и ныряющей волчьей походкой
догнал кепку, уносившую сапоги. Пошел рядом, кепка покосилась и хотела
свернуть вон с бульвара.
- Нет, ты так не уходи! - не узнав своего голоса, молвил Таракан. - Как
же это так?
- Чего тебе надо? - спросила кепка, и трусливо забегали его глаза.
- Ты какой же червонец мне дал за сапоги? А? Отвечай!
Свет отчаянья вдруг озарил Тараканову голову, и он все понял. На
червонце было чернильное пятно, знакомое Таракану. Вчера это пятно на
червонце получил Таракан в жалованье в пекарне. Он голосу проиграл этот
червонец, как же он оказался у этого, кем звалась кепка, и Таракан понял,
что она, кепка, заодно с голосом. Значит, червонец голос передал кепке? Не
иначе.
- Отойди от меня, пьяница! - сурово сказала кепка.
- Я пьяница? - голос Таракана стал высок и тонок. - Я-то не пьяница. А
вы сообщники, злодеи! - выкрикнул Таракан.
Прохожие брызнули в стороны.
- Я тебя не знаю! - неприязненно отозвалась кепка, и Таракан понял, что
она ищет лаз в газоне. Таракан вдруг заплакал навзрыд.
- Погубили меня, - содрогаясь, говорил он, - убили человека. Деньги
профсоюзные... Мне их сдавать в кассу. Под суд идти! - Весь мир заволокло
слезами, и кепка смягчилась.
- Что ты, голубчик? - задушевно заговорила она. - Я сам, голубчик мой,
проигрался. Сам лишился всего. Ты иди, проспись.
- Сапог мне не жалко, - мучаясь выговорил Таракан, - а пятьдесят не
мои. Делегат я. Сироту погубили. Жулики! - внезапно тоненько закричал
Таракан. Кепка нахмурилась.
- Пошел ты от меня к чертовой матери! - рассердилась она лицом, а глаза
по-прежнему бегали. - Я тебя в первый раз в жизни вижу.
- Верни этого с ящиком! - не помня себя, бормотал Таракан, наступая на
кепку. - Подай мне его сейчас! А то я вас власти отдам! Куда же это милиция
смотрит? - в ужасе спросил Таракан у любопытной старушечьей мордочки в
платке.
Наложила на себя мордочка крестное знамение и мгновенно провалилась в
газон. Мальчишки засвистели кругом, как соловьи.
- А ты дай ему, дай, что долго разговаривать! - посоветовал чей-то
гнилой голос.
Кепкины глаза теперь ходуном ходили, вертелись, как мыши.
- Отцепись от меня, падаль! - сквозь зубы просвистела кепочка. -
Никакого я ящика не видел.
- Врешь! Мошенник! Я вас насквозь вижу! - рыдающим голосом воскликнул
Таракан. - Мои сапоги за мой же червонец купил!
- Что на них, свои клейма, что ли? - спросила кепочка и косо подалась в
сторону. - Я их купил совсем у другого человека, высокого роста, с бельмом,
а ты маленький - Т-таракан! Обознался, гражданин! - сладко заметила кепочка,
улыбаясь любопытным зрителям одними постными щеками. - А теперь мне голову
морочит. Ну, отойди, зараза! - вдруг фыркнула она кошачьим голосом и, как
кошка, пошла - легко, легко. Клеш замотался над тупоносыми башмаками.
- Говорю, лучше остановись! - глухо бубнил Таракан, цепляясь за рукав.
- Предаю тебя ответственности! Люди добрые...
- Эх, надоел! - сверкнув глазами, крикнула кепочка и сухим локтем
ударила Таракана в грудь.
Воздуху Таракану не хватило. "Погибаю я, делегат злосчастный, - подумал
он. - Уходит... злодей..."
- Ты остановишься? - белыми губами прошептал Таракан и поймал кошачий
зрачок отчаянным своим глазом. В зрачке у кепки была уверенность, решимость,
не боялась кепка коричневого малого Таракана. Вот сейчас вертушка-турникет,
и улизнет кепочка с Новинского!
- Стой, стой, разбойник! - сипел Таракан, закручивая двумя пальцами
левой руки скользкий рукав. Кепка молча летела к турникету. - Милиция-то где
же? - задыхаясь шепнул Таракан.
Таракан увидел мир в красном освещении. Таракан вынул финку и в
неизбышной злобе легко ударил ею кепку в левый бок. Сапоги выпали из
кепкиных рук на газон. Кепка завернулась на бок, и Таракан увидел ее лицо.
На нем теперь не было и признаков масла, оно мгновенно высохло, похорошело,
и мышиные глазки превратились в огромные черные сливы. Пена клоком вылезла
изо рта. Кепка, хрипнув, возвела руки к небу и качнулась на Таракана.
- Ты драться?.. - спросил Таракан, отлично видя, что кепка драться не
может, что не до драки кепке, не до сапог, ни до чего! - Драться?.. Ограбил
и драться? - Таракан наотмашь кольнул кепку в горло, и пузыри выскочили
розового цвета на бледных губах. Экстаз и упоение заволокли Таракана. Он
полоснул кепку по лицу, и еще раз, когда кепка падала на траву, чиркнул по
животу. Кепка легла в зеленую Новинскую траву и заляпала ее пятнами крови.
"Финка - знаменитая... вроде как у курицы, кровь человечья", - подумал
Таракан.
Бульвар завизжал, заревел, и тысячные, как показалось, толпы запрыгали,
заухали вокруг Таракана.
"Погиб я, делегат жалкий, - помыслил Таракан, - черная моя судьба. Кто
ж это мне, дьявол, ножик продал, и зачем?"
Он швырнул финку в траву, прислушался, как кепка, вся в пузырях и
крови, давится и умирает. Таракану стало жалко кепку и почему-то того жулика
с ящиком... "Понятное дело... он на хлеб себе зарабатывает... Правда,
жулик... но ведь каждый крутится, как волчок..."
- Не бейте меня, граждане, - тихо попросил пропащий Таракан, боли от
удара не почувствовал, а только догадавшись по затемненному свету, что
ударили по лицу, - не бейте, товарищи! Делегат я месткома пекарни э 13...
Ох, не бейте. Профсоюзные деньги проиграл, жизнь загубил свою. Не бейте, а
вяжите! - молвил Таракан, руками закрывая голову.
Над головой Таракана пронзительно, как волчки, сверлили свистки.
"Ишь, сколько милиции... Чрезвычайно много набежало, - думал Таракан,
отдаваясь на волю чужим рукам, - раньше б ей надо было быть. А теперь все
равно..."
- Пускай бьют, товарищ милицейский, - глотая кровь из раздавленного
носа, равнодушно сказал Таракан, понимая только одно, что его влекут сквозь
животы, что ноги его топчут, но уже по голове не бьют. - Мне это все равно.
Я неожиданно человека зарезал вследствие покупки финского ножа.
"Как в аду, суматоха, - подумал Таракан, - а голос распорядительный..."
Голос распорядительный, грозный и слышный до Кудринских, ревел:
- Извозчик, я тебе покажу - отъезжать! Мерзавец... В отделение!!!
Середина 1920-х гг.
"Заря Востока", 23 августа 1925 г.
В одной московской газете появилось дословно следующее объявление:
"Новость" (с левого боку). Новость! (с левого боку). Новость! (с
правого). Новость! (тоже с правого).
- Четыре сбоку.
- Какая такая новость? - заинтересовался гражданин.
Новость оказалась следующего сорта;
Все в буфет Александровского вокзала!
Дешево и хорошо.
Обеды, порционные блюда и дежурные.
Вина, водки 40 градусов. Коньяки 60 градусов.
Ликеры 60 градусов.
Наливки разные рюмками и в графинах.
Тверская застава.
- Однако! - воскликнул гражданин, - хоть бы во сне увидеть, что теперь
творится на вокзале после такого объявления.
Вокзал грохотал, как фабрика. У подъездов стояли прокатные автомобили,
лихачи с ватными задами, таксомоторы и извозчики.
Места в буфете не хватало. Поэтому столики расставили в багажном
отделении, на телеграфе и в кабинете помощника начальника станции. В воздухе
стоял туман от паровой севрюжки.
Двести лакеев порхали, взмахивая салфетками, а из телеграфа доносился
вой скрипок. Там 15 пар танцевали фокстрот.
Поперек окошка в кассу висела надпись:
"Поезд на Смоленск не пойдет, но зато есть свежие раки".
И был нарисован красный рак в фуражке начальника станции с позументом.
На почте красовался плакат:
"К дьяволу с письмами, сегодня блины"
Начальник станции в белом колпаке и в фартуке сидел в своем бывшем
кабинете и говорил по телефону.
- Восемь раз стерлядка кольчиком. Салат Оливье шесть раз!
Дверь поминутно хлопала, влетали лакеи, бросали начальнику медные
марки, вскрикивали:
- Осетрина Америкен! 5 раз! 8 бутылок очищенной, 7 единиц рябиновки!
Из дамской уборной доносились вопли. Там кого-то били бутылкой
"Напареули" и чей-то голос взвизгивал:
- Я покажу тебе, как к чужим дамам приставать! Это тебе не кабак, а
Большая Александровская Стрельна!
- Пст!.. человек! Пять рюмок полынной!
- Счас подаю. Сей минут!
Гражданин с чемоданом ввалился на вокзал и ошалел.
- Что ж это у вас делается такое? - робко спросил он у помощника
начальника, который во фраке метрдотеля возвышался посредине зала.
- Пропадаем, гражданин! - ответил ему метрдотель. - После этого
проклятого объявления вся Москва к нам хлынула. Все бросить пришлось. Сами
видите, у нас теперь как в бывшем "Яре" на бывшей масленице.
- А мне в Витебск надо!
- Какой тут Витебск! У нас на витебских путях пиво лежит. Все завалили.
Поезжайте, гражданин, домой. Может, с какого другого вокзала уедете, где
сухо...
Это, конечно, сон, но все-таки.
Александровский вокзал, уйми своего 60-градусного буфетчика!
"*Гудок", 14 октября 1925г.
Следует заговорить полным
голосом о качестве нашей
продукции.
Из речи
Вот именно. Я давно уже собираюсь заговорить. И именно полным голосом.
В самом деле, я, правда, не изобретал тепловоза профессора Ломоносова и
не принимал у гроссмейстера Капабланки ничью под гром аплодисментов
восхищенных комсомольцев в Бассейном зале Дома союзов. Я человек форменно
маленький, но, тем не менее, я имею право ходить в носках за свои трудовые
деньги.
Ведь носки, в конце концов, не рысаки в яблоках и не бриллиантовые
кольца. Носки - предмет первой необходимости.
*
Но прежде чем говорить о носках, я расскажу про шубу на белкином меху.
Шуба еще важнее носков.
Получив ордер на 210 рублей по рабочему кредиту, я двинулся в
государственный магазин.
Перед тем как двинуться, я имел разговор со своим товарищем, человеком
чрезвычайной опытности, каковой человек был с ног до головы одет в
сомнительные предметы, приобретенные по рабочему кредиту. Он (человек)
сказал мне так:
- А... ордерок. Ну, будешь ты несчастным человеком. Во всяком случае, я
тебя научу: когда придешь в магазин, ты не показывай ордера, а выбери
сначала вещь. Пусть они тебя примут за буржуя, а потом ордер и вынешь. Вот
увидишь, что будет...
"Странно... странно..." - подумал я и явился в магазин.
- Позвольте мне самую лучшую шубу, какая у вас есть. Самую дорогую,
самую теплую, самую красивую и самую элегантную. Я хочу носить хорошую шубу,
- так сказал я буржуазным голосом.
После этих слов с молодым человеком, стоящим у вешалок, на которых
виднелась бездна шуб, сделался припадок.
Во-первых, он, как белка, взобрался куда-то наверх и потом прикатился
обратно. Затем нырнул за какую-то таинственную занавеску и выпорхнул с шубой
в руках.
- Прочная ли эта шуба? - спросил я, любуясь на себя в зеркало в голубой
раме.
На это молодой человек ответил так:
- За внуков ваших я не ручаюсь, но сын ваш будет венчаться в этой шубе.
- Сколько она стоит?
- По теперешним временам ей нет цены, - ответил, обворожительно
улыбаясь, этот бандит из магазина, - но мы из любви к человечеству и чтобы
рекламировать качество нашей фирмы, продадим ее за 205 рублей. Миль
пардон... Я сниму с вас пушинку.
- Я беру ее. Вот вам ордер, - сказал я, - а на остающиеся пять рублей
позвольте мне три пары кальсон и полтинник сдачи. Я по рабочему кредиту.
Ах, жаль, что нельзя было сфотографировать этого преступника во время
моих слов. Нижняя челюсть его легла на его галстух... Он сделал такое
движение, как будто собирался отнять у меня шубу, но было поздно. И в шубе и
с кальсонами я ушел из госмагазина.
*
Это было в ноябре. А через 4 (четыре) месяца-в марте я пришел по делу в
один дом и услышал шепот девочки:
- Мама... Там к папе какой-то оборванный пришел. "Так оборванный. Как
это так - оборванный. Я - оборванный. 205 рублей".
Я бросился к зеркалу, и в марте повисла моя челюсть. В углах карманов
были трещины, все петли лохматились. Барашек на воротнике треснул в трех
местах, локти лоснились, швы белели. А проклятая госбелка, вследствие
неизвестной мне болезни, облысела в двух местах. В остальных же местах ее
мех стал похож на театральный старческий парик.
За белку я плачу до сих пор. Каждый месяц.
Ботинки я купил в прошлом мае. 12-го числа. А четырнадцатого того же
мая, проходя мимо Николая Васильевича Гоголя, сидящего на Арбате, услышал
шарканье. Подняв правую ногу, я убедился, что правый ботинок раскрыл пасть.
Из нее вывалился лоскут газеты.
- Что же это такое, глубокоуважаемый Николай Васильевич? - спросил я. -
Что это такое, в самом деле? Ведь позавчера это были блистательные ботинки
без каких бы то ни было признаков болезни?
Но Гоголь был безмолвен и печален на своем постаменте.
*
За ботинки я отдал 35 рублей.
*
Подвязки дамские под названием "Ле жартьер", за 4 с полтиной, и они
рассыпались через две недели.
*
Галоши прослужили два с половиной месяца, а с наступлением мокрой
погоды служить отказались. Очевидно, это галоши, приспособленные только к
сухости. И пока они стояли в передней - были ничего... галоши как галоши. Но
лишь только хлынули вешние воды, они заболели и кончились.
*
И я заболел гриппом.
*
Но ведь, кажется, хотел сказать о носках. Нет. Не буду я о носках
говорить ничего, чтобы не получить дополнение к гриппу еще развитие желчи.
Не буду.
*
Достаточно. В углу висит белка. Я ее, лысой дряни, - кредитный раб. В
шкафу брюки, блестящие на том же месте, где, при сидении, они соприкасались
со стулом, на гвозде галстух с бахромой, на столе венские сосиски. На
постели моя жена, откушавшая венских сосисков, а после них иноземцевых
капель... Довольно.
Пора, пора нам заговорить полным голосом о качестве нашей продукции.
Вечерний выпуск "Красной газеты", (Ленинград), 15 мая 1926г.
Мохрикову в номере гостиницы приснился сон - громаднейший бубновый туз
на ножках и с лентами на груди, на которых были написаны отвратительные
лозунги: "Кончил дело - гуляй смело!" и "Туберкулезные, не глотайте
мокроту!"
- Какая смешная пакость! Тьфу! - молвил Мохриков и очнулся. Бодро
оделся, взял портфель и отправился в Госбанк. В Госбанке Мохриков мыкался
часа два и вышел из него, имея в портфеле девять тысяч рублей.
Человек, получивший деньги, хотя бы и казенные, чувствует себя
совершенно особенным образом. Мохрикову показалось, что он стал выше ростом
на Кузнецком мосту.
- Не толкайтесь, гражданин, - сурово и вежливо сказал Мохриков и даже
хотел прибавить: - у меня девять тысяч в портфеле, - но потом раздумал.
А на Кузнецком кипело, как в чайнике. Ежесекундно пролетали мягкие
машины, в витринах сверкало, переливалось, лоснилось, и сам Мохриков
отражался в них на ходу с портфелем то прямо, то кверху ногами.
- Упоительный городишко Москва, - начал размышлять Мохриков, - прямо
элегантный город!
Сладостные и преступные мечтания вдруг пузырями закипели в мозгу
Мохрикова:
- Вообразите себе, дорогие товарищи... вдруг сгорает Госбанк! Гм... Как
сгорает? Очень просто, разве он несгораемый? Приезжают команды, пожарные
тушат. Только шиш с маслом - не потушишь, если как следует загорит! И вот
вообразите: все сгорело к чертовой матери - бухгалтеры сгорели и
ассигновки... И, стало быть, у меня в кармане... Ах, да!.. Ведь
аккредитив-то из Ростова-на-Дону? Ах, шут тебя возьми. Ну, ладно, я приезжаю
в Ростов-на-Дону, а наш красный директор взял да и помер от разрыва сердца,
который аккредитив подписал! И кроме того, опять пожар, и сгорели все
исходящие, выходящие, входящие - все ко псам сгорело. Хи-хи! Ищи тогда
концов. И вот в кармане у меня беспризорных девять тысяч. Хи-хи! Ах, если б
знал наш красный директор, о чем мечтает Мохриков, но он не узнает
никогда... Что бы я сделал прежде всего?..
...Прежде всего...
Она вынырнула с Петровки. Юбка до колен, клетчатая. Ножки - стройности
совершенно неслыханной, в кремовых чулках и лакированных туфельках. На
голове сидела шапочка, похожая на цветок колокольчик. Глазки - понятное
дело. А рот был малиновый и пылал, как пожар.
"Кончил дело, гуляй смело", - почему-то вспомнил Мохриков сон и
подумал: "Дама что надо. Ах, какой город Москва! Прежде всего, если бы
сгорел красный директор... Фу! вот талия...
- Пардон! - сказал Мохриков.
- Я на улице не знакомлюсь, - сказала она и гордо сверкнула из-под
колокольчика.
- Пардон! - молвил ошеломленный Мохриков, - я ничего!..
- Странная манера, - говорила она, колыхая клетчатыми бедрами, -
увидеть даму и сейчас же пристать. Вы, вероятно, провинциал?
- Ничего подобного, я из Ростова, сударыня, на Дону. Вы не подумайте,
чтобы я был какая-нибудь сволочь. Я - инкассатор.
- Красивая фамилия, - сказала она.
- Пардон, - отозвался Мохриков сладким голосом, - это должность моя
такая: инкассатор из Ростова-на-Дону.
Фамилия же моя Мохриков, позвольте представиться. Я из литовских
дворян. Основная моя фамилия, предки когда-то носили - Мохр. Я даже в
гимназии учился.
- На Мопр похоже, - сказала она.
- Помилуйте! Хи-хи!
А что значит "инкассатор"?
- Ответственная должность, мадам. Деньги получаю в банках по девять, по
двенадцать тысяч и даже больше. Тяжело и трудно, но ничего. Облечен
доверием...
"Говорил я себе, чтобы штаны в полоску купить. Разве можно в таких
штанах с дамой разговаривать на Кузнецком? Срам!"
- Скажите, пожалуйста: деньги? Это интересно!
- Да-с, хи-хи! Что деньги! Деньги - тлен!
- А вы женаты?
- Нет, а вы такие молодые, мадам, и одинокие, как...
- Как что?
- Хи-хи, былинка.
- Ха-ха!
- Хи-хи.
............................................................................
- Сухаревская-садовая, э 201... Вы ужасно дерзкий инкассатор!
- Ах, что вы! Мерси. Только в номер заеду переоденусь. У меня в номере
костюмов - прямо гибель. Это дорожный, так сказать, не обращайте внимания -
рвань. А какая у вас шапочка очаровательная? Это что вышито на ней?
- Карты. Тройка, семерка, туз.
- Ах, какая прелесть. Хи-хи!
- Ха-ха!
- Побрейте меня, - сказал Мохриков, прижимая к сердцу девять тысяч, в
зеркальном зале.
- Слшсс... С волосами что прикажете?
- Того, этого, причешите.
- Ваня, прибор!
Через четверть часа Мохриков, пахнущий ландышем, стоял у прилавка и
говорил:
- Покажите мне лакированные полуботинки... Через полчаса на Петровке в
магазине под золотой вывеской "Готовое платье" он говорил:
- А у вас где-нибудь, может быть, есть такая комнатка, этакая
какая-нибудь, отдельная, где можно было бы брючки переодеть?..
- Пожалуйста.
Когда Мохриков вышел на Петровку, публика оборачивалась и смотрела на
его ноги. Извозчики с козел говорили:
- Пожа, пожа, пожа...
Мохриков отражался в витринах и думал: "Я похож на артиста
императорских театров..."
... Когда вся Москва была голубого цвета, и коты, которые днем
пребывают неизвестно где, ночью ползали, как змеи, из подворотни в
подворотню, на Сухаревской-Садовой стоял Мохриков, прижимая портфель к
груди, и, покачиваясь, бормотал:
- М-да... Сельтерской воды или пива если я сейчас не выпью, я, дорогие
товарищи, помру, и девять тысяч подберут дворники на улице... То есть не
девять, позвольте... Нет, не девять... А вот что я вам скажу: ботинки -
сорок пять рублей... Да, а где еще девять червонцев? Да, брился я - рубль
пятнадцать... Довольно это паскудно выходит... Впрочем, там аванс сейчас я
возьму. А как он мне не даст? Вдруг я приезжаю, говорят, что от разрыва
сердца помер, нового назначили. Комичная история тогда выйдет. Дорогой
Мохриков, спросят, а где же двести пятьдесят рублей? Потерял их, Мохриков,
что ли? Нет, пусть уж он лучше не помирает, сукин кот... Извозчик, где
сейчас пива можно выпить в вашей паршивой Москве?
- Пожа, пожа, пожа... В казине.
- Это самое... как его зовут?.. Подъезжай сюда. Сколько?
- Два с полтиной.
- И... э... ну, вот, что ты? Как тебя зовут?.. Поезжай.
Человек в шоколадном костюме и ослепительном белье, с перстнем на
пальце и татуированным якорем на кисти, с фокусной ловкостью длинной белой
лопаткой разбрасывал по столу металлические круглые марки и деньги и
говорил:
- Банко сюиви! Пардон, месье, игра продолжается!..
За круглыми столами спали трое, положивши головы на руки, подобно
бездомным детям. В воздухе плыл сизый табачный дым. Звенели звоночки, и
бегали с сумочками артельщики, меняли деньги на марки. В голове у Мохрикова
после горшановского пива несколько светлело, подобно тому, как светлело за
окнами.
- Месье, чего же вы стоите на ногах? - обратился к нему человек с
якорем и перстнем. - Есть место, прошу занимайте. Банко сюиви!
- Мерси! - мутно сказал Мохриков и вдруг машинально плюхнулся в кресло.
- Червонец свободен, - сказал человек с якорем и спросил у Мохрикова. -
Угодно, месье?
- Мерси! - диким голосом сказал Мохриков...
Озабоченный и очень вежливый человек сидел за письменным столом в
учреждении. Дверь открылась, и курьер впустил Мохрикова. Мохриков имел такой
вид: на ногах у него были лакированные ботинки, в руках портфель, на голове
пух, а под глазами - зеленоватые гнилые тени, вследствие чего курносый нос
Мохрикова был похож на нос покойника. Черные косяки мелькали перед глазами у
Мохрикова и изредка прерывались черными полосками, похожими на змей; когда
же он взвел глаза на потолок, ему показалось, что тот, как звездами, усеян
бубновыми тузами.
- Я вас слушаю, - сказал человек за столом.
- Случилось чрезвычайно важное происшествие, - низким басом сказал
Мохриков, - такое происшествие, прямо неописуемое.
Голос его дрогнул и вдруг превратился в тонкий фальцет.
- Слушаю вас, - сказал человек.
- Вот портфель, - сказал Мохриков, - извольте видеть - дыра, - доложил
Мохриков и показал. Действительно, в портфеле была узкая дыра.
- Да, дыра, - сказал человек.
Помолчали.
- В трамвай сел, - сказал Мохриков, - вылезаю, и вот (он вторично
указал на дыру) - ножиком взрезали!
- А что было в портфеле? - спросил человек равнодушно.
- Девять тысяч, - ответил Мохриков детским голосом.
- Ваши?
- Казенные, - беззвучно ответил Мохриков.
- В каком трамвае вырезали? - спросил человек, и в глазах у него
появилось участливое любопытство.
- Э... э... в этом, как его, в двадцать седьмом...
- Когда?
- Только что, вот сейчас. В банке получил, сел в трамвай и... прямо
форменный ужас...
- Так. Фамилия ваша как?
- Мохриков. Инкассатор из Ростова-на-Дону.
- Происхождение?
- Отец от станка, мать кооперативная, - сказал жалобным голосом
Мохриков. - Прямо погибаю, что мне теперича делать, ума не приложу.
- Сегодня банк заперт, - сказал человек, - в воскресенье. Вы, наверное,
перепутали, гражданин. Вчера вы деньги получили?
"Я погиб", - подумал Мохриков, и опять тузы замелькали у него в глазах,
как ласточки, потом он хриплым голосом добавил:
- Да это я вчера, которые эти... д... деньги получил.
- А где были вечером вчера? - спросил человек.
Таракан оплывал. Не узнала бы Таракана родная мать. Постарел, углы губ
обвисли, кожа на лице стала серая и нечистая, а водянистые глаза зашли к
небу.
Таракан доигрывал пятый, последний червонец. Серый червонец,
вылежавшийся за пазухой. Таракан вынул, и владелец ящика его разменял так:
рваный рубль, новый рубль, зеленая трешка и тоненькая, как папиросная
бумага, видавшая виды пятерка. Таракан поставил рубль, еще рубль, не взял.
"Что ж я по рублю да по рублю?" - вдруг подумал и почувствовал, что падает в
бездну. Трешку! И трешка не помогла. Тогда Таракан шлепнул пятерку, и все
мимо поплыло по Новинскому бульвару, когда лапа голоса, похожая на воронью,
махнула пятерку с доски. Никто не шелохнулся вокруг, весь мир был равнодушен
к злостной Таракановой судьбе. Владелец же ящика вдруг снял доску, взял ее
под одну мышку, а ящик под другую - ив сторону.
- Постой! - хрипло молвил Таракан и придержал голос за рукав. -
Погоди-ка!
- Чего годить-то? - ответил голос. - Ставок больше нет. Домой пора.
- Еще сыграю, - чужим голосом заметил Таракан, вынул сапоги и сразу в
тумане нашел покупателя.
- Купи сапоги, - сказал он и увидел, что продает сапоги той кепке, что
первая начала игру. Кепка презрительно оттопырила губу, и тут поразился
Таракан тому, что у кепки было такое же масляное лицо, как и у голоса.
- Сколько? - спросила кепка, постукивая по подошве расщепленным больным
ногтем.
- Двадцать! - вымолвил Таракан. и,
- 12, - нехотя сказала кепка и повернулась уходить.
- Давай, давай! - отчаянно попросил Таракан.
Кепка, свистя через губу, крайне вяло вынула из кармана стального
френча червь и два рубля и дала их Таракану. Ящик вернулся на место и легче
немного стало Таракану. Он проиграл по рублю пять раз подряд. На счастливый
3-й номер поставил рубль и получил пять. Тут испуг червем обвил сердце
Таракана. "Когда же я отыграюсь?"- подумал он и поставил пять на 6-й.
- Запарился парень! - далеко заметил кто-то.
Через минуту чисто было перед Тараканом. Ящик уплыл, доска уплыла, и
люди разошлись. Бульвар жил, равнодушный к Таракану, китаец стрекотал
погремушкой, а вдали переливались свистки - пора рынок кончать.
Воспаленными глазами окинул Таракан бульвар и ныряющей волчьей походкой
догнал кепку, уносившую сапоги. Пошел рядом, кепка покосилась и хотела
свернуть вон с бульвара.
- Нет, ты так не уходи! - не узнав своего голоса, молвил Таракан. - Как
же это так?
- Чего тебе надо? - спросила кепка, и трусливо забегали его глаза.
- Ты какой же червонец мне дал за сапоги? А? Отвечай!
Свет отчаянья вдруг озарил Тараканову голову, и он все понял. На
червонце было чернильное пятно, знакомое Таракану. Вчера это пятно на
червонце получил Таракан в жалованье в пекарне. Он голосу проиграл этот
червонец, как же он оказался у этого, кем звалась кепка, и Таракан понял,
что она, кепка, заодно с голосом. Значит, червонец голос передал кепке? Не
иначе.
- Отойди от меня, пьяница! - сурово сказала кепка.
- Я пьяница? - голос Таракана стал высок и тонок. - Я-то не пьяница. А
вы сообщники, злодеи! - выкрикнул Таракан.
Прохожие брызнули в стороны.
- Я тебя не знаю! - неприязненно отозвалась кепка, и Таракан понял, что
она ищет лаз в газоне. Таракан вдруг заплакал навзрыд.
- Погубили меня, - содрогаясь, говорил он, - убили человека. Деньги
профсоюзные... Мне их сдавать в кассу. Под суд идти! - Весь мир заволокло
слезами, и кепка смягчилась.
- Что ты, голубчик? - задушевно заговорила она. - Я сам, голубчик мой,
проигрался. Сам лишился всего. Ты иди, проспись.
- Сапог мне не жалко, - мучаясь выговорил Таракан, - а пятьдесят не
мои. Делегат я. Сироту погубили. Жулики! - внезапно тоненько закричал
Таракан. Кепка нахмурилась.
- Пошел ты от меня к чертовой матери! - рассердилась она лицом, а глаза
по-прежнему бегали. - Я тебя в первый раз в жизни вижу.
- Верни этого с ящиком! - не помня себя, бормотал Таракан, наступая на
кепку. - Подай мне его сейчас! А то я вас власти отдам! Куда же это милиция
смотрит? - в ужасе спросил Таракан у любопытной старушечьей мордочки в
платке.
Наложила на себя мордочка крестное знамение и мгновенно провалилась в
газон. Мальчишки засвистели кругом, как соловьи.
- А ты дай ему, дай, что долго разговаривать! - посоветовал чей-то
гнилой голос.
Кепкины глаза теперь ходуном ходили, вертелись, как мыши.
- Отцепись от меня, падаль! - сквозь зубы просвистела кепочка. -
Никакого я ящика не видел.
- Врешь! Мошенник! Я вас насквозь вижу! - рыдающим голосом воскликнул
Таракан. - Мои сапоги за мой же червонец купил!
- Что на них, свои клейма, что ли? - спросила кепочка и косо подалась в
сторону. - Я их купил совсем у другого человека, высокого роста, с бельмом,
а ты маленький - Т-таракан! Обознался, гражданин! - сладко заметила кепочка,
улыбаясь любопытным зрителям одними постными щеками. - А теперь мне голову
морочит. Ну, отойди, зараза! - вдруг фыркнула она кошачьим голосом и, как
кошка, пошла - легко, легко. Клеш замотался над тупоносыми башмаками.
- Говорю, лучше остановись! - глухо бубнил Таракан, цепляясь за рукав.
- Предаю тебя ответственности! Люди добрые...
- Эх, надоел! - сверкнув глазами, крикнула кепочка и сухим локтем
ударила Таракана в грудь.
Воздуху Таракану не хватило. "Погибаю я, делегат злосчастный, - подумал
он. - Уходит... злодей..."
- Ты остановишься? - белыми губами прошептал Таракан и поймал кошачий
зрачок отчаянным своим глазом. В зрачке у кепки была уверенность, решимость,
не боялась кепка коричневого малого Таракана. Вот сейчас вертушка-турникет,
и улизнет кепочка с Новинского!
- Стой, стой, разбойник! - сипел Таракан, закручивая двумя пальцами
левой руки скользкий рукав. Кепка молча летела к турникету. - Милиция-то где
же? - задыхаясь шепнул Таракан.
Таракан увидел мир в красном освещении. Таракан вынул финку и в
неизбышной злобе легко ударил ею кепку в левый бок. Сапоги выпали из
кепкиных рук на газон. Кепка завернулась на бок, и Таракан увидел ее лицо.
На нем теперь не было и признаков масла, оно мгновенно высохло, похорошело,
и мышиные глазки превратились в огромные черные сливы. Пена клоком вылезла
изо рта. Кепка, хрипнув, возвела руки к небу и качнулась на Таракана.
- Ты драться?.. - спросил Таракан, отлично видя, что кепка драться не
может, что не до драки кепке, не до сапог, ни до чего! - Драться?.. Ограбил
и драться? - Таракан наотмашь кольнул кепку в горло, и пузыри выскочили
розового цвета на бледных губах. Экстаз и упоение заволокли Таракана. Он
полоснул кепку по лицу, и еще раз, когда кепка падала на траву, чиркнул по
животу. Кепка легла в зеленую Новинскую траву и заляпала ее пятнами крови.
"Финка - знаменитая... вроде как у курицы, кровь человечья", - подумал
Таракан.
Бульвар завизжал, заревел, и тысячные, как показалось, толпы запрыгали,
заухали вокруг Таракана.
"Погиб я, делегат жалкий, - помыслил Таракан, - черная моя судьба. Кто
ж это мне, дьявол, ножик продал, и зачем?"
Он швырнул финку в траву, прислушался, как кепка, вся в пузырях и
крови, давится и умирает. Таракану стало жалко кепку и почему-то того жулика
с ящиком... "Понятное дело... он на хлеб себе зарабатывает... Правда,
жулик... но ведь каждый крутится, как волчок..."
- Не бейте меня, граждане, - тихо попросил пропащий Таракан, боли от
удара не почувствовал, а только догадавшись по затемненному свету, что
ударили по лицу, - не бейте, товарищи! Делегат я месткома пекарни э 13...
Ох, не бейте. Профсоюзные деньги проиграл, жизнь загубил свою. Не бейте, а
вяжите! - молвил Таракан, руками закрывая голову.
Над головой Таракана пронзительно, как волчки, сверлили свистки.
"Ишь, сколько милиции... Чрезвычайно много набежало, - думал Таракан,
отдаваясь на волю чужим рукам, - раньше б ей надо было быть. А теперь все
равно..."
- Пускай бьют, товарищ милицейский, - глотая кровь из раздавленного
носа, равнодушно сказал Таракан, понимая только одно, что его влекут сквозь
животы, что ноги его топчут, но уже по голове не бьют. - Мне это все равно.
Я неожиданно человека зарезал вследствие покупки финского ножа.
"Как в аду, суматоха, - подумал Таракан, - а голос распорядительный..."
Голос распорядительный, грозный и слышный до Кудринских, ревел:
- Извозчик, я тебе покажу - отъезжать! Мерзавец... В отделение!!!
Середина 1920-х гг.
"Заря Востока", 23 августа 1925 г.
В одной московской газете появилось дословно следующее объявление:
"Новость" (с левого боку). Новость! (с левого боку). Новость! (с
правого). Новость! (тоже с правого).
- Четыре сбоку.
- Какая такая новость? - заинтересовался гражданин.
Новость оказалась следующего сорта;
Все в буфет Александровского вокзала!
Дешево и хорошо.
Обеды, порционные блюда и дежурные.
Вина, водки 40 градусов. Коньяки 60 градусов.
Ликеры 60 градусов.
Наливки разные рюмками и в графинах.
Тверская застава.
- Однако! - воскликнул гражданин, - хоть бы во сне увидеть, что теперь
творится на вокзале после такого объявления.
Вокзал грохотал, как фабрика. У подъездов стояли прокатные автомобили,
лихачи с ватными задами, таксомоторы и извозчики.
Места в буфете не хватало. Поэтому столики расставили в багажном
отделении, на телеграфе и в кабинете помощника начальника станции. В воздухе
стоял туман от паровой севрюжки.
Двести лакеев порхали, взмахивая салфетками, а из телеграфа доносился
вой скрипок. Там 15 пар танцевали фокстрот.
Поперек окошка в кассу висела надпись:
"Поезд на Смоленск не пойдет, но зато есть свежие раки".
И был нарисован красный рак в фуражке начальника станции с позументом.
На почте красовался плакат:
"К дьяволу с письмами, сегодня блины"
Начальник станции в белом колпаке и в фартуке сидел в своем бывшем
кабинете и говорил по телефону.
- Восемь раз стерлядка кольчиком. Салат Оливье шесть раз!
Дверь поминутно хлопала, влетали лакеи, бросали начальнику медные
марки, вскрикивали:
- Осетрина Америкен! 5 раз! 8 бутылок очищенной, 7 единиц рябиновки!
Из дамской уборной доносились вопли. Там кого-то били бутылкой
"Напареули" и чей-то голос взвизгивал:
- Я покажу тебе, как к чужим дамам приставать! Это тебе не кабак, а
Большая Александровская Стрельна!
- Пст!.. человек! Пять рюмок полынной!
- Счас подаю. Сей минут!
Гражданин с чемоданом ввалился на вокзал и ошалел.
- Что ж это у вас делается такое? - робко спросил он у помощника
начальника, который во фраке метрдотеля возвышался посредине зала.
- Пропадаем, гражданин! - ответил ему метрдотель. - После этого
проклятого объявления вся Москва к нам хлынула. Все бросить пришлось. Сами
видите, у нас теперь как в бывшем "Яре" на бывшей масленице.
- А мне в Витебск надо!
- Какой тут Витебск! У нас на витебских путях пиво лежит. Все завалили.
Поезжайте, гражданин, домой. Может, с какого другого вокзала уедете, где
сухо...
Это, конечно, сон, но все-таки.
Александровский вокзал, уйми своего 60-градусного буфетчика!
"*Гудок", 14 октября 1925г.
Следует заговорить полным
голосом о качестве нашей
продукции.
Из речи
Вот именно. Я давно уже собираюсь заговорить. И именно полным голосом.
В самом деле, я, правда, не изобретал тепловоза профессора Ломоносова и
не принимал у гроссмейстера Капабланки ничью под гром аплодисментов
восхищенных комсомольцев в Бассейном зале Дома союзов. Я человек форменно
маленький, но, тем не менее, я имею право ходить в носках за свои трудовые
деньги.
Ведь носки, в конце концов, не рысаки в яблоках и не бриллиантовые
кольца. Носки - предмет первой необходимости.
*
Но прежде чем говорить о носках, я расскажу про шубу на белкином меху.
Шуба еще важнее носков.
Получив ордер на 210 рублей по рабочему кредиту, я двинулся в
государственный магазин.
Перед тем как двинуться, я имел разговор со своим товарищем, человеком
чрезвычайной опытности, каковой человек был с ног до головы одет в
сомнительные предметы, приобретенные по рабочему кредиту. Он (человек)
сказал мне так:
- А... ордерок. Ну, будешь ты несчастным человеком. Во всяком случае, я
тебя научу: когда придешь в магазин, ты не показывай ордера, а выбери
сначала вещь. Пусть они тебя примут за буржуя, а потом ордер и вынешь. Вот
увидишь, что будет...
"Странно... странно..." - подумал я и явился в магазин.
- Позвольте мне самую лучшую шубу, какая у вас есть. Самую дорогую,
самую теплую, самую красивую и самую элегантную. Я хочу носить хорошую шубу,
- так сказал я буржуазным голосом.
После этих слов с молодым человеком, стоящим у вешалок, на которых
виднелась бездна шуб, сделался припадок.
Во-первых, он, как белка, взобрался куда-то наверх и потом прикатился
обратно. Затем нырнул за какую-то таинственную занавеску и выпорхнул с шубой
в руках.
- Прочная ли эта шуба? - спросил я, любуясь на себя в зеркало в голубой
раме.
На это молодой человек ответил так:
- За внуков ваших я не ручаюсь, но сын ваш будет венчаться в этой шубе.
- Сколько она стоит?
- По теперешним временам ей нет цены, - ответил, обворожительно
улыбаясь, этот бандит из магазина, - но мы из любви к человечеству и чтобы
рекламировать качество нашей фирмы, продадим ее за 205 рублей. Миль
пардон... Я сниму с вас пушинку.
- Я беру ее. Вот вам ордер, - сказал я, - а на остающиеся пять рублей
позвольте мне три пары кальсон и полтинник сдачи. Я по рабочему кредиту.
Ах, жаль, что нельзя было сфотографировать этого преступника во время
моих слов. Нижняя челюсть его легла на его галстух... Он сделал такое
движение, как будто собирался отнять у меня шубу, но было поздно. И в шубе и
с кальсонами я ушел из госмагазина.
*
Это было в ноябре. А через 4 (четыре) месяца-в марте я пришел по делу в
один дом и услышал шепот девочки:
- Мама... Там к папе какой-то оборванный пришел. "Так оборванный. Как
это так - оборванный. Я - оборванный. 205 рублей".
Я бросился к зеркалу, и в марте повисла моя челюсть. В углах карманов
были трещины, все петли лохматились. Барашек на воротнике треснул в трех
местах, локти лоснились, швы белели. А проклятая госбелка, вследствие
неизвестной мне болезни, облысела в двух местах. В остальных же местах ее
мех стал похож на театральный старческий парик.
За белку я плачу до сих пор. Каждый месяц.
Ботинки я купил в прошлом мае. 12-го числа. А четырнадцатого того же
мая, проходя мимо Николая Васильевича Гоголя, сидящего на Арбате, услышал
шарканье. Подняв правую ногу, я убедился, что правый ботинок раскрыл пасть.
Из нее вывалился лоскут газеты.
- Что же это такое, глубокоуважаемый Николай Васильевич? - спросил я. -
Что это такое, в самом деле? Ведь позавчера это были блистательные ботинки
без каких бы то ни было признаков болезни?
Но Гоголь был безмолвен и печален на своем постаменте.
*
За ботинки я отдал 35 рублей.
*
Подвязки дамские под названием "Ле жартьер", за 4 с полтиной, и они
рассыпались через две недели.
*
Галоши прослужили два с половиной месяца, а с наступлением мокрой
погоды служить отказались. Очевидно, это галоши, приспособленные только к
сухости. И пока они стояли в передней - были ничего... галоши как галоши. Но
лишь только хлынули вешние воды, они заболели и кончились.
*
И я заболел гриппом.
*
Но ведь, кажется, хотел сказать о носках. Нет. Не буду я о носках
говорить ничего, чтобы не получить дополнение к гриппу еще развитие желчи.
Не буду.
*
Достаточно. В углу висит белка. Я ее, лысой дряни, - кредитный раб. В
шкафу брюки, блестящие на том же месте, где, при сидении, они соприкасались
со стулом, на гвозде галстух с бахромой, на столе венские сосиски. На
постели моя жена, откушавшая венских сосисков, а после них иноземцевых
капель... Довольно.
Пора, пора нам заговорить полным голосом о качестве нашей продукции.
Вечерний выпуск "Красной газеты", (Ленинград), 15 мая 1926г.
Мохрикову в номере гостиницы приснился сон - громаднейший бубновый туз
на ножках и с лентами на груди, на которых были написаны отвратительные
лозунги: "Кончил дело - гуляй смело!" и "Туберкулезные, не глотайте
мокроту!"
- Какая смешная пакость! Тьфу! - молвил Мохриков и очнулся. Бодро
оделся, взял портфель и отправился в Госбанк. В Госбанке Мохриков мыкался
часа два и вышел из него, имея в портфеле девять тысяч рублей.
Человек, получивший деньги, хотя бы и казенные, чувствует себя
совершенно особенным образом. Мохрикову показалось, что он стал выше ростом
на Кузнецком мосту.
- Не толкайтесь, гражданин, - сурово и вежливо сказал Мохриков и даже
хотел прибавить: - у меня девять тысяч в портфеле, - но потом раздумал.
А на Кузнецком кипело, как в чайнике. Ежесекундно пролетали мягкие
машины, в витринах сверкало, переливалось, лоснилось, и сам Мохриков
отражался в них на ходу с портфелем то прямо, то кверху ногами.
- Упоительный городишко Москва, - начал размышлять Мохриков, - прямо
элегантный город!
Сладостные и преступные мечтания вдруг пузырями закипели в мозгу
Мохрикова:
- Вообразите себе, дорогие товарищи... вдруг сгорает Госбанк! Гм... Как
сгорает? Очень просто, разве он несгораемый? Приезжают команды, пожарные
тушат. Только шиш с маслом - не потушишь, если как следует загорит! И вот
вообразите: все сгорело к чертовой матери - бухгалтеры сгорели и
ассигновки... И, стало быть, у меня в кармане... Ах, да!.. Ведь
аккредитив-то из Ростова-на-Дону? Ах, шут тебя возьми. Ну, ладно, я приезжаю
в Ростов-на-Дону, а наш красный директор взял да и помер от разрыва сердца,
который аккредитив подписал! И кроме того, опять пожар, и сгорели все
исходящие, выходящие, входящие - все ко псам сгорело. Хи-хи! Ищи тогда
концов. И вот в кармане у меня беспризорных девять тысяч. Хи-хи! Ах, если б
знал наш красный директор, о чем мечтает Мохриков, но он не узнает
никогда... Что бы я сделал прежде всего?..
...Прежде всего...
Она вынырнула с Петровки. Юбка до колен, клетчатая. Ножки - стройности
совершенно неслыханной, в кремовых чулках и лакированных туфельках. На
голове сидела шапочка, похожая на цветок колокольчик. Глазки - понятное
дело. А рот был малиновый и пылал, как пожар.
"Кончил дело, гуляй смело", - почему-то вспомнил Мохриков сон и
подумал: "Дама что надо. Ах, какой город Москва! Прежде всего, если бы
сгорел красный директор... Фу! вот талия...
- Пардон! - сказал Мохриков.
- Я на улице не знакомлюсь, - сказала она и гордо сверкнула из-под
колокольчика.
- Пардон! - молвил ошеломленный Мохриков, - я ничего!..
- Странная манера, - говорила она, колыхая клетчатыми бедрами, -
увидеть даму и сейчас же пристать. Вы, вероятно, провинциал?
- Ничего подобного, я из Ростова, сударыня, на Дону. Вы не подумайте,
чтобы я был какая-нибудь сволочь. Я - инкассатор.
- Красивая фамилия, - сказала она.
- Пардон, - отозвался Мохриков сладким голосом, - это должность моя
такая: инкассатор из Ростова-на-Дону.
Фамилия же моя Мохриков, позвольте представиться. Я из литовских
дворян. Основная моя фамилия, предки когда-то носили - Мохр. Я даже в
гимназии учился.
- На Мопр похоже, - сказала она.
- Помилуйте! Хи-хи!
А что значит "инкассатор"?
- Ответственная должность, мадам. Деньги получаю в банках по девять, по
двенадцать тысяч и даже больше. Тяжело и трудно, но ничего. Облечен
доверием...
"Говорил я себе, чтобы штаны в полоску купить. Разве можно в таких
штанах с дамой разговаривать на Кузнецком? Срам!"
- Скажите, пожалуйста: деньги? Это интересно!
- Да-с, хи-хи! Что деньги! Деньги - тлен!
- А вы женаты?
- Нет, а вы такие молодые, мадам, и одинокие, как...
- Как что?
- Хи-хи, былинка.
- Ха-ха!
- Хи-хи.
............................................................................
- Сухаревская-садовая, э 201... Вы ужасно дерзкий инкассатор!
- Ах, что вы! Мерси. Только в номер заеду переоденусь. У меня в номере
костюмов - прямо гибель. Это дорожный, так сказать, не обращайте внимания -
рвань. А какая у вас шапочка очаровательная? Это что вышито на ней?
- Карты. Тройка, семерка, туз.
- Ах, какая прелесть. Хи-хи!
- Ха-ха!
- Побрейте меня, - сказал Мохриков, прижимая к сердцу девять тысяч, в
зеркальном зале.
- Слшсс... С волосами что прикажете?
- Того, этого, причешите.
- Ваня, прибор!
Через четверть часа Мохриков, пахнущий ландышем, стоял у прилавка и
говорил:
- Покажите мне лакированные полуботинки... Через полчаса на Петровке в
магазине под золотой вывеской "Готовое платье" он говорил:
- А у вас где-нибудь, может быть, есть такая комнатка, этакая
какая-нибудь, отдельная, где можно было бы брючки переодеть?..
- Пожалуйста.
Когда Мохриков вышел на Петровку, публика оборачивалась и смотрела на
его ноги. Извозчики с козел говорили:
- Пожа, пожа, пожа...
Мохриков отражался в витринах и думал: "Я похож на артиста
императорских театров..."
... Когда вся Москва была голубого цвета, и коты, которые днем
пребывают неизвестно где, ночью ползали, как змеи, из подворотни в
подворотню, на Сухаревской-Садовой стоял Мохриков, прижимая портфель к
груди, и, покачиваясь, бормотал:
- М-да... Сельтерской воды или пива если я сейчас не выпью, я, дорогие
товарищи, помру, и девять тысяч подберут дворники на улице... То есть не
девять, позвольте... Нет, не девять... А вот что я вам скажу: ботинки -
сорок пять рублей... Да, а где еще девять червонцев? Да, брился я - рубль
пятнадцать... Довольно это паскудно выходит... Впрочем, там аванс сейчас я
возьму. А как он мне не даст? Вдруг я приезжаю, говорят, что от разрыва
сердца помер, нового назначили. Комичная история тогда выйдет. Дорогой
Мохриков, спросят, а где же двести пятьдесят рублей? Потерял их, Мохриков,
что ли? Нет, пусть уж он лучше не помирает, сукин кот... Извозчик, где
сейчас пива можно выпить в вашей паршивой Москве?
- Пожа, пожа, пожа... В казине.
- Это самое... как его зовут?.. Подъезжай сюда. Сколько?
- Два с полтиной.
- И... э... ну, вот, что ты? Как тебя зовут?.. Поезжай.
Человек в шоколадном костюме и ослепительном белье, с перстнем на
пальце и татуированным якорем на кисти, с фокусной ловкостью длинной белой
лопаткой разбрасывал по столу металлические круглые марки и деньги и
говорил:
- Банко сюиви! Пардон, месье, игра продолжается!..
За круглыми столами спали трое, положивши головы на руки, подобно
бездомным детям. В воздухе плыл сизый табачный дым. Звенели звоночки, и
бегали с сумочками артельщики, меняли деньги на марки. В голове у Мохрикова
после горшановского пива несколько светлело, подобно тому, как светлело за
окнами.
- Месье, чего же вы стоите на ногах? - обратился к нему человек с
якорем и перстнем. - Есть место, прошу занимайте. Банко сюиви!
- Мерси! - мутно сказал Мохриков и вдруг машинально плюхнулся в кресло.
- Червонец свободен, - сказал человек с якорем и спросил у Мохрикова. -
Угодно, месье?
- Мерси! - диким голосом сказал Мохриков...
Озабоченный и очень вежливый человек сидел за письменным столом в
учреждении. Дверь открылась, и курьер впустил Мохрикова. Мохриков имел такой
вид: на ногах у него были лакированные ботинки, в руках портфель, на голове
пух, а под глазами - зеленоватые гнилые тени, вследствие чего курносый нос
Мохрикова был похож на нос покойника. Черные косяки мелькали перед глазами у
Мохрикова и изредка прерывались черными полосками, похожими на змей; когда
же он взвел глаза на потолок, ему показалось, что тот, как звездами, усеян
бубновыми тузами.
- Я вас слушаю, - сказал человек за столом.
- Случилось чрезвычайно важное происшествие, - низким басом сказал
Мохриков, - такое происшествие, прямо неописуемое.
Голос его дрогнул и вдруг превратился в тонкий фальцет.
- Слушаю вас, - сказал человек.
- Вот портфель, - сказал Мохриков, - извольте видеть - дыра, - доложил
Мохриков и показал. Действительно, в портфеле была узкая дыра.
- Да, дыра, - сказал человек.
Помолчали.
- В трамвай сел, - сказал Мохриков, - вылезаю, и вот (он вторично
указал на дыру) - ножиком взрезали!
- А что было в портфеле? - спросил человек равнодушно.
- Девять тысяч, - ответил Мохриков детским голосом.
- Ваши?
- Казенные, - беззвучно ответил Мохриков.
- В каком трамвае вырезали? - спросил человек, и в глазах у него
появилось участливое любопытство.
- Э... э... в этом, как его, в двадцать седьмом...
- Когда?
- Только что, вот сейчас. В банке получил, сел в трамвай и... прямо
форменный ужас...
- Так. Фамилия ваша как?
- Мохриков. Инкассатор из Ростова-на-Дону.
- Происхождение?
- Отец от станка, мать кооперативная, - сказал жалобным голосом
Мохриков. - Прямо погибаю, что мне теперича делать, ума не приложу.
- Сегодня банк заперт, - сказал человек, - в воскресенье. Вы, наверное,
перепутали, гражданин. Вчера вы деньги получили?
"Я погиб", - подумал Мохриков, и опять тузы замелькали у него в глазах,
как ласточки, потом он хриплым голосом добавил:
- Да это я вчера, которые эти... д... деньги получил.
- А где были вечером вчера? - спросил человек.