Булычев Кир. Гусляр навеки

   Студент всплеснул руками и ответил:
   – Нельзя. Еще день. Мы с тобой это будет сделать после театра.
   – После театра само собой, – сказал Удалов. – Заходи.
   И в голосе его была такая необычная твердость, что студент только поглядел на плотного русского туриста и последовал в номер.
   – На, – сказал Удалов, наливая ему полный стакан из привезенной бутылки. – Пей.
   – А ты?
   – А я тоже выпью.
   Удалов решил, что и ему не мешает выпить.
   – У меня к тебе просьба, – сказал он Карло, наливая себе во второй стакан. – Сгоняем на Везувий.
   – Что? – удивился Карло.
   – Ты пей, пей, здесь еще осталось.
   Карло послушно выпил стакан до дна, поглотал воздух открытым ртом и сказал по-итальянски что-то непонятное. Потом добавил по-русски:
   – Нельзя на Везувий.
   – Почему?
   – Есть опасно.
   – Ты внизу останешься. Я только взгляну.
   – Нет, нельзя.
   – Почему?
   – Нет время.
   – На такси поедем.
   – Советский турист немного небогатый, – сказал прозорливый Карло.
   – Ты знаешь, студент, что я ничего не покупал. Даже жене не везу подарка. Хочу удовлетворить мечту своей жизни, посмотреть на вулкан вблизи. Все деньги, что от такси останутся, – твои.
   – О, нет, – сказал Карло, который был, в принципе, добрым парнем.
   – Пей, – сказал Удалов, доливая из бутылки остатки водки.
   – Не надо мне деньги, – сказал студент.
   – Мир и дружба, – согласился с ним Удалов. – Поехали быстро.
   Карло допил, и они поехали на такси к вулкану Везувий, и Удалов не отрываясь смотрел на счетчик и умолял его не спешить.
   Такси, естественно, до вершины не доехало. Пришлось вылезти. Удалов поспешил наверх по протоптанной тропинке.
   Карло шел сзади и уверял, что дальше идти опасно, но в походке Удалова была такая целеустремленность, что Карло лишь восклицал что-то про деву Марию и карабкался вслед, удивляясь, какие странные люди приезжают из Советской России.
   Было знойно. Воздух был тяжелым, словно перед грозой. Не доходя до вершины шагов триста, Карло уморился и присел не камень. Может, он опасался извержения. Но Удалов на него и не глядел. Вершина была близка. Он ощупал в кармане маленький шарик.
   На вершину в этот момент наплыло сизое облачко, и Удалов последние шаги перед кратером прошел на ощупь. Но страха он не испытывал, потому что очень спешил закончить дело.
   Карло сидел под самым облаком, несколько беспокоился за русского и глядел на прекрасный Неаполитанский залив. Он думал о том, как полезно ходить пешком и заниматься физическим трудом. В вулкане что-то тихо урчало, и Карло решил, что извержения, слава мадонне, сегодня не будет.
   Русский не возвращался.
   – Эй! – крикнул Карло. – Ты есть где?
   Удалов не отвечал.
   В эти мгновения он сквозь просвет в сыром облаке увидел кратер и метнул туда шарик. Тяжелый шарик провалился в озерцо лавы и исчез. Удалов решил подождать, не появятся ли какие-нибудь указания.
   Указаний не было. Пахло серой.
   – Получили? – спросил Удалов громко, надеясь, что местные огневики его услышат.
   Никакого ответа.
   – Что передать нашим? – крикнул Удалов.
   Но вулкан ему не ответил.
   И тут Удалов понял, что итальянские огневики не понимают по-русски. Тогда он крикнул в другую сторону:
   – Карло! Ты здесь?
   Услышав голос из облака, далекий, но отчетливый, студент откликнулся.
   – Я здесь.
   – Спроси по-итальянски, не будет ли ответа. Я жду.
   – Кому спроси? – удивился студент.
   – Им скажи. В вулкан. Да где ты, в конце концов? Иди сюда.
   Тогда студент в самом деле встревожился. Он быстро взобрался к Удалову.
   – Пойдем вниз, – сказал он мягко.
   – Нет, ты сначала спроси.
   И студент понял, что с таким человеком на краю кратера Везувия спорить не следует. И он что-то спросил.
   – Не так, – сказал ему Удалов. – Громче. Чтобы они слышали.
   Карло совсем оробел, однако спросил громко по-итальянски у кратера: не будет ли ответа.
   Но ответа не дождался.
   Обратный путь они проделали молча. Удалов был разочарован и думал, что лучше бы купил жене модные туфли. Карло тоже молчал и клялся себе, что никогда не будет водить на вершину Везувия русских туристов...

* * *

   На аэродроме в Гусляре Ксения, которая еще не знала, что муж не привез никаких подарков, встретила Корнелия тепло, с объятиями. А потом к Удалову подошел Грубин и, пожав руку, спросил тихо:
   – Ну как, удалось?
   – Я выполнил свой долг, – ответил Удалов.
   Вечером, спасаясь от упреков Ксении, решившей, что муж пропил всю валюту с прекрасными итальянскими киноактрисами, Удалов спустился к изнывавшему от нетерпения Грубину.
   – Странная она у меня женщина, – сказал он Грубину. – Ну какие могут быть киноактрисы в туристской поездке?
   – Правильно, – согласился бесхитростно Грубин. – Зачем им на тебя смотреть?
   – Не в этом дело, – поправил друга Удалов. – Они бы, может, и посмотрели, но мне было некогда. Я все деньги на такси прокатал, к Везувию ездил.
   – Значит, все в порядке?
   – Боюсь, что нет. Не получил ответа. Только зря путевку покупал. А Максимке брюки покупать надо.
   Грубин выслушал грустную историю о похождениях Удалова. Тут под окном раздался голос общественника Ложкина:
   – Грубин, Удалов у тебя?
   – А что? – спросил Грубин.
   – Товарищи собрались. В домоуправлении. Слушать будем, как наш представитель Италию посетил...
   – Еще чего не хватало, – мрачно сказал другу Удалов. – Я же на Италию и не смотрел даже. Сначала волновался, как бы Везувий не пропустить, а потом расстраивался, как все вышло.
   Он вздохнул и пошел читать лекцию об Италии. Хорошо еще помнил кое-что из написанного о ней в энциклопедии. Только трудно пришлось, когда стали задавать вопросы о политическом положении.

* * *

   Два дня Удалов ходил мрачный, с женой не разговаривал, выступил с беседой в стройконторе, потом в школе № 1. На третий день стал привыкать к роли специалиста по итальянским проблемам. Грубин сопровождал его на все беседы и тоже уже много знал об Италии. Он пытался рассеять грусть Корнелия и в субботу заговорил о рыбалке.
   Удалов сначала отказался. Но тут пришли из детского сада и с фабрики-кухни. Требовали, чтобы выступил. И Корнелий решил, что лучше уж рыбалка, чем новые доклады.
   С рассветом двинулись на старые места.
   И только они размотали удочки, как Корнелий выпрямился, принюхался к воздуху, прислушался к зарождавшемуся в глубине земли дрожанию и сказал тихо:
   – Начинается.
   Грубин поднял голову, проследил за взглядом Удалова.
   За деревьями поднимался столб дыма.
   – Извержение, – с торжеством сказал Грубин. Словно сам его устроил.
   На этот раз вулкан поднялся в низине, у самой реки, так что добраться до него не стоило трудов.
   – Что я говорил! – воскликнул Грубин. – Показывай теперь, где твои друзья.
   – Да вот они, – сказал Удалов.
   И в самом деле, над вершиной вулканчика в оранжевом пламени радостно суетились белые сполохи. При виде вышедшего на открытое место Удалова они, не тратя времени даром, сложились на секунду в полукольцо, напоминающее букву «с».
   Потом не без труда образовали угловатую фигуру – две вертикальные палочки и над ними перекладина. Это было похоже на букву «п». Буква «а» у них вышла очень похожей на настоящую.
   Удалов шевелил губами. Грубин произносил буквы вслух.
   – Эс... и... б...
   Огневики собрались в кучку, вздрагивали, словно вспоминали, какая еще буква им нужна.
   – О, – подсказал им Грубин.
   Огневики сложились в колечко.
   «СПАСИБО».
   – Не стоит благодарности, – тихо сказал Удалов.
   Вулкан постепенно погас.

ВОСПИТАНИЕ ГАВРИЛОВА

   Гаврилов рос без отца.
   Отец где-то существовал и присылал телеграммы к праздникам.
   Мать боялась, что Гаврилов вырастет бездельником, и потому была к нему строга. В то же время отказывала себе во всем, чтобы ребенок был счастлив.
   Бездельника из Гаврилова не получилось, но и трудиться он не любил, и в классе не был первым учеником. А любил он читать, слушать очень громкую музыку, купаться, играть в волейбол, спать после обеда, а также утром, когда надо вставать в школу.
   По мнению жильцов дома № 16 по Пушкинской улице, Гаврилов был плохо воспитан и груб.
   Вот с этими его качествами связана история, которую помнит старик Ложкин.
   Гаврилову тогда было пятнадцать лет.
   Он сидел на подоконнике и, включив на полную мощность систему, из которой несся голос певца Хампердинка, радовался июньскому солнцу.
   В этот момент во двор вошел старик Ложкин, который с грустью взирал на юное поколение, представители которого не уступали ему места в автобусе и не хотели слушать его рассказов о славном трудовом прошлом. На Гаврилова Ложкин посмотрел с негодованием и крикнул ему, чтобы тот немедленно прекратил шум. Но Гаврилов не услышал.
   Тогда Ложкин прошел на первый этаж к известному самоучке Александру Грубину и сказал:
   – С этим надо кончать.
   Так как Грубин был согласен, что с этим надо кончать, он согласился принять от Ложкина рабочее задание на изобретение.
   Вечером Ложкин принес ему такое задание:
   «Среди нашей молодежи еще часто встречаются случаи хулиганства, баловства, неуважительного отношения к старикам и девушкам. Существующие воспитательные меры эффекта не дают. Полагаю, что надо бороться на уровне условных рефлексов (по академику Павлову).
   Требуется создать легкий, не стесняющий движений прибор, который крепится к подростку. Этот прибор должен реагировать в общественном транспорте на приближение старика или беременной женщины и заставлять подростка уступать место. Он должен улавливать неуважительные слова и выражения и производить наказание. Наконец, желательно чтобы прибор вызывал в носителе желание трудиться».
   Грубин долго читал задание, размышлял, ворошил шевелюру, а потом сказал:
   – Зайди через недельку.
   Через неделю Грубин показал Ложкину прибор.
   Он представлял собой две небольших плоских пластиковых подушки, которые крепились к телу жертвы подобно жилету. От подушек тянулись датчики.
   – И будет работать? – спросил недоверчиво Ложкин.
   – Питается от батарейки карманного фонарика, – сказал Грубин.
   Сомнений, к кому прикрепить воспитательный прибор, не было.
   – Коля, ты нам нужен! – крикнул Ложкин.
   – Зачем? – откликнулся Гаврилов из окна.
   – Ты примешь участие в испытаниях прибора, – сказал Грубин.
   – На какую тему прибор?
   – Для перевоспитания молодого поколения.
   – Мне ни к чему, – сказал Гаврилов. – Меня с утра до вечера перевоспитывают. Мать, учителя и кому не лень.
   – А результат? – спросил Грубин.
   – К счастью, нулевой, – ответил трудный подросток.
   – Значит, не хочешь? – Ложкин был огорчен. Он понимал, что силой прибор на Гаврилова не навесить.
   Но Грубин знал, что отрицательные натуры склонны к коррупции.
   – Мороженого хочешь? – спросил он.
   Гаврилов снисходительно улыбнулся. Мороженое он уже перерос, и Грубин это понял.
   – А что нужно? – спросил Грубин.
   – Кассеты, – ответил Гаврилов.
   – Сколько?
   – Пять.
   – Ты с ума сошел!
   – Две.
   – По рукам. Заходи ко мне, установим аппаратуру.
   Когда процедура окончилась, Грубин поставил условия:
   – Датчики не срывать. Прибор носишь сутки, несмотря на все неудобства. Стараешься перевоспитаться.
   – Если будешь себя вести достойно, – сказал Ложкин, – никаких неудобств прибор тебе не причинит.
   – Потерпим, – сказал Гаврилов. – Гонорар приличный. Следить за мной будете?
   – Ненавязчиво, – сказал Грубин.
   – Тогда три кассеты.
   – Грабитель! – закричал Ложкин. Но пришлось согласиться.
   Гаврилов сообщил, что намерен отправиться в парк на автобусе.
   В автобусе он сразу бросился вперед и занял свободное место.
   Тут в проходе возникла старушка с сумкой и медленно пошла вперед, поглядывая, где сесть. Когда она поравнялась с подростком, тот вдруг подскочил и замер в неудобной позе.
   Бабушка сказала спасибо и села, а Коля глазами отыскал наблюдателей, и губы его сложились в обиженной гримасе. Грубин ободряюще улыбнулся подростку, а Ложкин спросил Грубина:
   – По какому принципу?
   – Когда бабуся приблизилась на критическое расстояние, фотоэлемент включил цепь, и Гаврилов получил легкий удар током в нижнюю часть спины.
   Гаврилов уже протолкался к испытателям.
   – Вы чего? – спросил он. – Издеваетесь?
   – Нет, – сказал Грубин. – Воспитываем.
   – За что током били?
   – Место в автобусе надо старшим уступать. Не слышал?
   – Не буду я воспитываться.
   – И не надо. Кассет не получишь.
   Гаврилов взвесил все «за» и «против». Тут как раз автобус остановился у парка, он выпрыгнул из него и побежал по аллее, возможно, надеясь, что наблюдатели его потеряют.
   Но спешка его подвела. Он на бегу врезался в крепкого пожилого мужчину, открыл рот, чтобы произнести неуважительное слово, но так и замер с выражением крайнего отчаяния на лице.
   – В чем дело? – спросил Ложкин Грубина.
   – Уловив специфическое сокращение гортани, – разъяснил Грубин, – включилась парализующая система. Сейчас отпустит...
   – Что же делается? – крикнул Гаврилов наблюдателям. – За что?
   – Ты что хотел тому мужчине сказать?
   – Но ведь не успел!
   – Отказываешься от опыта?
   – Потерплю, – махнул рукой Гаврилов, перед которым маячили три кассеты, и понуро побрел по аллее.
   Навстречу шла Люся Сахарова, девочка из Колиного класса, тоненькая рыжеватая блондинка, нос и щеки которой украшали изящные веснушки.
   – Коля! – воскликнула она. – Ты на меня не обиделся?
   – Нет, – Коля проглотил слюну и кинул взгляд через плечо. В самом деле он был смертельно обижен.
   – Меня вчера мама в кино не пустила, – сказала Люся. – Они в гости пошли, а меня с Петькой оставили.
   Гаврилов Люсе не поверил, потому что из его разведданных следовало, что Люся была в кино, но с неким Матвеем Пикулой. В иной ситуации он сказал бы все, что думает об этом предательстве. Но на этот раз он лишь выдавил:
   – К сожалению, я не могу принять ваших извинений, так как они не соответствуют действительности.
   – Дурак, – обиделась Люся, которой очень хотелось сцены ревности.
   Она застучала каблучками по дорожке, убежала, а Гаврилов грустно улыбнулся, глядя ей вслед.
   Вся сцена свидетельствует о том, что Гаврилов сделал выводы воспитательного порядка.
   – Что сейчас там происходит? – спросил Ложкин, выглядывая из-за куста.
   – Учитывая тот факт, что Гаврилов смог овладеть собой, наша система переключилась на поощрение. Она его гладит.
   Гаврилов не заметил поощрения. Он думал.
   Потом, не глядя на наблюдателей, пошел домой.
   В пути пришлось задержаться, так как в сквере у церкви Параскевы Пятницы пионеры сажали молодые деревца. Прибор заставил Гаврилова ринуться к пионерам и в течение часа копать ямы и носить воду, помогая им. Пионеры удивлялись, но не возражали. А Гаврилов думал.
   Грубин с Ложкиным были довольны экспериментом. Они устали следить за Гавриловым и, когда тот вернулся домой, хотели прибор снять. Но к их удивлению, подросток наотрез от этого отказался.
   – Уговор был, – сказал он, – до завтрашнего утра.
   – Как действует! – Ложкин был поражен.
   – Перевоспитываюсь, – коротко ответил Гаврилов.
   Вечером он был вежлив с матерью, убрал и вымыл за собой посуду, подмел комнату, вымыл окна. Мать была убеждена, что он заболел, и еле сдерживала слезы.
   А Гаврилов думал.
   В тот день он впервые воочию столкнулся с принципом изобретательства. Он заключается в том, что изобретение обязательно палка о двух концах: оно рассчитано на благо, но от этого блага кто-то страдает. От новой сети страдает рыба, от новой плотины страдает рыба, от замечательной фабрики, построенной на берегу реки, страдает рыба, от волшебных удобрений, что выливаются на поля, а потом с дождевой водой попадают в озеро, страдает раба. Всегда найдется какая-нибудь рыба, которая пострадает от могучего прогресса.
   Гаврилов не хотел быть рыбой. Даже за кассеты.
   Ночью он разобрал прибор и тщательно исследовал его.
   Ранее его не тянуло к изобретательству, потому что лично его это не касалось. Испытание, которому его подвергли соседи, дало толчок его творческой энергии.
   Разумеется, сообразительному подростку ничего не стоило поменять в приборе полюса и получать поощрения за грубость или отлынивание от работы. Но Гаврилов сделал шаг вперед, потому что был талантлив.
   За ночь он разобрал на детали ценный магнитофон «Сони» и телевизор «Рубин».
   К утру новый вариант прибора был готов и отлично уместился в дедушкином серебряном портсигаре. И Гаврилов лег спать.
   Разбудил его голос Грубина.
   – Коля! – кричал Грубин со двора. – Сутки прошли. Держи деньги на кассеты. Отдавай машину.
   – Сейчас приду, – отозвался Гаврилов.
   Грубин и Ложкин стояли посреди двора.
   Гаврилов вынес им прибор. Свой лежал у него в кармане.
   – Давайте кассеты, – сказал он.
   – Вот деньги. – Грубин полез в карман. Грубин держал слово.
   – Не нужны ему деньги, – отчеканил Ложкин. – Деньги развращают молодежь. Пускай скажет спасибо, что мы его добру учили.
   – Вы обещали, – кротко сказал Гаврилов.
   – Вот сейчас твоей матери скажу, как ты взрослых шантажируешь! – возмутился Ложкин. – Да я... Да как ты...
   И Ложкин замер с открытым ртом.
   – Что такое? – удивился Грубин. – Что случилось?
   Ложкин хлопал глазами и молчал.
   – Уловив специфическое сокращение гортани, – спокойно ответил подросток, – включилась парализующая система.
   – Да как же? – Грубин был потрясен. – Ведь Ложкин к прибору не подключен!
   Гаврилов ничего не ответил.
   В отличие от первобытной, примитивной модели Грубина, прибор Гаврилова действовал на расстоянии.

БЕРЕГИСЬ КОЛДУНА!

   В наши дни никто в колдунов не верит. Создается впечатление, что они вымерли даже в литературе. Изредка мелькнет там волшебник. Но волшебник – это не колдун, а куда более воспитанный пришелец с Запада. Пока наши деды не начитались в детстве сказок братьев Гримм и Андерсена, они о волшебниках и не подозревали, а теперь вот какой-нибудь гном нам ближе и понятнее, чем простой колдун.
   Этим феноменом и объясняется то, что когда колдун вышел из леса и направился к Удалову, тот даже не заподозрил дурного.
   Колдун был одет неопрятно и притом претенциозно. На нем был драный тулуп, заячья шапка и хромовые сапожки со шпорами и пряжками, какие бывают на дамских сумочках.
   – Ловится? – спросил колдун.
   Удалов кинул взгляд на колдуна, затем снова уставился на удочку. Ловилось неплохо, хотя и стояла поздняя осень, с утра примораживало, и опавшие листья похрустывали под ногами, как вафли.
   Колдун наклонился над ведром, в котором лежали, порой вздрагивая, подлещики, и сказал:
   – Половину отдашь мне.
   – Еще чего, – улыбнулся Удалов и подсек. На этот раз попалась плотвичка. Она прыгала по жухлой траве, стараясь нырнуть обратно в озеро.
   – Поделись, – сказал колдун. – Я здесь хозяин. Со мной делиться надо.
   – Какой год сюда приезжаю рыбачить, – сказал Удалов, кидая плотвичку в ведро, – хозяев не видал. У нас все равны.
   – Я здесь недавно, – сказал колдун, присаживаясь на корточки и болтая пальцем в ведре. – Пришел из других мест. Мирный я, понимаешь?
   Тогда-то Удалов впервые пригляделся к колдуну и остался недоволен его внешним видом.
   – Вы что, – спросил он, – на маскарад собрались или из больницы сбежали?
   – Как грубо, – вздохнул колдун. – Ниоткуда я не сбежал. Какую половину отдашь? Здесь у тебя шесть подлещиков, три ерша и плотвичка. Как делить?
   Удалов понял, что этот человек не шутит. И, как назло, на всем озере ни одного рыбака. Хоть шаром покати. Кричи не кричи, не дозовешься. А до шоссе километра три, и все лесом.
   – А вы где живете? – спросил Удалов почти вежливо.
   – Под корягой, – сказал колдун. – Холодно будет, чью-нибудь пустую дачу оккупирую. Я без претензий.
   – А что, своего дома нету?
   Рыбалка была испорчена. Ладно, все равно домой пора. Удалов поднялся, вытащил из воды вторую удочку и начал сматывать рыболовные орудия.
   – Дома своего мне не положено, потому что я колдун, вольное существо, – начал было колдун, но заметив, что Удалов уходит, возмутился. – Ты что, уйти хочешь? Перечить вздумал? А ведь мне никто не перечит. В старые времена от единого моего вида на землю падали, умоляли, чтобы я чего добровольно взял, не губил.
   – Колдунов не бывает. Это суеверие.
   – Кому и суеверие, а кому и грустная реальность.
   – Так чего же вас бояться?
   Удочки были смотаны. Удалов попрыгал, чтобы размять ноги. Холодно. Поднимается ветер. Из-за леса ползет туча – то ли дождь будет, то ли снег.
   – Ясное дело, почему боялись, – сказал колдун. – Потому что порчу могу навести.
   – Это в каком смысле?
   Глаза колдуна Удалову не нравились. Наглые глаза, страшноватые.
   – В самом прямом, – сказал колдун. – И на тебя порчу могу навести. И на корову твою, и на козу, и на домашнюю птицу.
   – Нет у меня скота и домашней птицы, – сказал Удалов, поднимая ведро и забрасывая на плечо удочки. – Откуда им быть, если я живу в городе. Так что прощайте.
   Удалов быстро шел по лесной тропинке, но колдун не отставал. Вился, как слепень, исчезал за деревьями, снова возникал на пути и все говорил. В ином случае Удалов поделился бы с человеком рыбой, не жадный, но тут уж дело принципа. Если тебе угрожают, сдаваться нельзя. И так много бездельников развелось.
   – Значит, отказываешься? Значит, не уважаешь? – канючил колдун.
   – Значит, так.
   – Значит, мне надо меры принимать?
   – Значит, принимай.
   – Так я же на тебя порчу напущу. Последний раз предупреждаю.
   – Какую же?
   – Чесотку могу. И лихорадку могу.
   – Противно слушать. От этого всего лекарства изобретены.
   – Ну хоть двух подлещиков дай.
   – И не проси.
   – Стой! – колдун забежал вперед и преградил путь. – В последний раз предупредил!
   – Не препятствуй. Я из-за тебя на автобус опоздаю, домой поздно приеду, завтра на службе буду невыспавшийся. Понимаешь?
   – На службу ходишь? – удивился колдун. – И еще рыбку ловишь?
   – А как же? – Удалов отстранил колдуна и проследовал дальше. – Как в жизни без разнообразия? Так и помереть можно. Если бы я только на службу ходил да с женой общался, без всякого хобби, наверное, помер бы с тоски. Человеку в жизни необходимо разнообразие. Без этого он не человек, а существо.
   Колдун шел рядом и соглашался. Удалову даже показалось, что колдун сейчас сознается, что и у него есть тайное хобби, к примеру, собирание бабочек или жуков. Но вместо этого колдун вдруг захихикал, и было в этом хихиканье что-то тревожное.
   – Понял, – сказал колдун. – Смерть тебе пришла, Корнелий Удалов. Знаю я, какую на тебя напустить порчу.
   – Говори, – Удалов совсем осмелел.
   – Смотри же.
   Колдун выхватил клок из серой бороды, сорвал с дерева желтый лист, подобрал земли комок, стал все это мять, причитая по-старославянски, и притом приплясывать. Зрелище было неприятным и тягостным, но Удалов ждал, словно не мог оставить в лесу припадочного человека. Но ждать надоело, и Удалов махнул рукой, оставайся, мол, и пошел дальше. Вслед неслись вопли, а потом наступила тишина. Удалов решил было, что колдун отвязался, но тут же сзади раздались частые глухие шаги.
   – Все! – задышал в спину колдун. – Заколдованный ты, товарищ Удалов. Не будет в твоей жизни разнообразия. Такая на тебя напущена порча. Будет твоя жизнь идти по однообразному кругу, день за днем, неделя за неделей. И будет она повторяться точь-в-точь. И не вырвешься ты из этого порочного круга до самой смерти и еще будешь меня молить, чтобы выпустил я тебя из страшного плена, но я только захохочу тебе в лицо и спрошу: «А про рыбку помнишь?»
   И сгинул колдун в темнеющем воздухе. Словно слился со стволами осин. Только гнетущая влажная тяжесть опустилась на лес. Удалов помотал головой, чтобы отогнать воспоминание о колдуне, и поспешил к автобусной остановке. Там уже, стоя под козырьком и слушая, как стучат по нему мелкие капли дождя, подивился, что колдун откуда-то догадался о его фамилии. Ведь Удалов колдуну, естественно, не представлялся.
   Еще в автобусе Удалов о колдуне помнил, а домой пришел – совсем забыл.
   Утром Удалова растолкала жена.
   – Корнелий, ты до обеда спать намерен?
   Потом подошла к кровати сына Максимки и спросила:
   – Максим, ты в школу опоздать хочешь?
   И тут же: плюх-плюх – на сковородку яйца, жжик-жжик – нож по батону, буль-буль – молоко из бутылки, ууу-ууу-иии – чайник закипел.
   Удалов поднялся с трудом, голова тяжелая, вчера перебрал свежего воздуха. С утра сегодня заседание. Опять план горит...
   – Максим, – спросил он. – Ты скоро из уборной вылезешь?
   В автобусе, пока ехал на службу, заметил знакомые лица. В конторе была видимость деловитости. Удалов раскланялся с кем надо, прошел к себе, сел за свой стол и с подозрением оглядел его поверхность, словно там мог таиться скорпион. Скорпиона не было. Удалов вздохнул, и начался рабочий день.
   Когда Удалов вернулся домой, на плите кипел суп. Ксения стирала, а Максимка готовил уроки. За окном стояла осенняя мразь, темно, как в омуте. Стол, за которым еще летом играли в домино, поблескивал под фонарем, а с голых кустов на него сыпались ледяные брызги. Осень. Пустое время.