Страница:
На них отчего-то напало лирическое настроение, и некоторое время они слушали Мертвого Подпоручика с умиленным вниманием. Бар понемногу заполнялся народом.
— Прошлое всегда кажется приманчивее настоящего и особенно будущего, потому что о прошлом известно досконально почти все, — негромко говорил незнакомец. — Недаром вы, фантасты, как только зайдет речь о машине времени, норовите отправить хрононавта в прошлое. Там он будет знать все наперед, и одно это как бы делает его выше тех, на кого он смотрит… Один Уэллс оказался смелее всех, отправив героя на миллионы лет вперед. Но я не о фантастике. Вы ведь знаете, как бережно люди сохраняют старинные предметы. Реставрируют старые автомобили, собирают древние книги, ломятся на исторические фильмы, взахлеб читают исторические романы… А мода? Я недавно смотрел снятую в двадцатых годах кинокомедию. На экране не появилась героиня… Ее нельзя было отличить от девушки нашего времени, Гай. Шапочка, прическа, шарф до колен… А фасоны платьев? Разрезы на юбках — основательно забытая мода двадцатых годов. Люди неосознанно тянутся к прошлому…
— Пардон, а вы-то сами, если не секрет? — спросил Гай.
— Современник ваш, современник, — охотно ответил незнакомец. — Просто тоже… неосознанно тянусь. Всегда лучше возвращаться туда, где знаешь все обо всем, не зря же мы так любим ездить в города нашей юности, только в большинстве случаев такие поездки не приносят ничего, кроме горечи и печали — старые дома затерялись среди выстроенных в наше отсутствие, и с большим трудом узнаешь улицы, изменились маршруты автобусов, приезжие толпы всосали и растворили коренных старожилов… Бродишь по улицам и все всматриваешься в лица прохожих, стараешься отыскать давних знакомых, только вот беда: нет их, нет…
— Я люблю наоборот, — сказал Гай. — Приезжаешь в незнакомый город, где ни одна собака тебя не знает, тебе никто ничего не должен, как и ты никому, такую свободу чувствуешь, словно на крыльях летишь… Выпьем, а?
Выпили. Крякнули. Откушали курицы.
Гори, гори, моя звезда, -
печально напевал Мертвый Подпоручик, -
звезда любви приветная…
Ты у меня одна заветная, другой не будет никогда…
— Эх, браточки… — вздохнул Савва Иваныч. — Вот за это я вас и люблю, сволочей. Разведем толстовщину, достоевщину, ефремовщину, расстегнем на все пуговицы загадочную славянскую душу, водки нажремся, поплачем — куда там практичной Европе… Простые мы, как сибирский валенок, и слабость наша в этом, и сила. Сидим-сидим — потом взыграет, и смотришь, поперся холмогорский парняга в двадцать лет латыни учиться, другой крылья выдумал, а третий и того почище — орбитальные станции планирует за полсотни лет до практического воплощения… Немец с евреем — человеки практичные, с материнским молоком хитрость всосут и двадцать лет будут, как вода, камень точить, потому и не получается из них истинно великих людей. Двадцать лет и будильник тикать может, а ты попробуй по-славянски — внезапным озарением, широтой души, чтобы как Ермак, Алешка Орлов, Грозный Иван Васильич… Нет, ребята, если и есть богом избранный народ, так это мы. Без всяких скидок. Вот только Аляску по дурости продали, из Калифорнии ушли, давайте, что ли, за Аляску с Калифорнией…
Выпили. Помотали головами. Доглодали куру и заказали вторую. Мертвый Подпоручик, подумав, устроил физиономию в блюде с костями, поерзал и захрапел. Из него снова стали расти георгины.
— Вот это тоже по-нашему, — сказал Савва Иваныч. — Отключился, сопит — и хоть ты пять атомных бомб швыряй. Да, Гай, дом-то твой исчез…
— Как это?
— А вот так это. Нету. Одна Белая Мышь уцелела.
— А Данута?
— Это которая?
— Была такая девушка, — сказал Гай. — Она меня подобрала на окраине, когда разбился вертолет. Я у нее две недели жил.
— Пожил, и довольно, — веско сказал Савва Иваныч. — Не возвращайтесь к былым возлюбленным… А на верблюде, на златом блюде, сидели бляди… А что до тоски с печалью, то это поэтическая ерунда. Мы по природе своей способны отдавать себя одной-единственной женщине, Гай, это в нас прямо-таки в генах закодировано… Просто Ромео с Джульеттой очень вовремя умерли. Черт их знает, что у них там получилось бы через год-два счастливого брака. Скорее всего, ничего хорошего — пеленки, детки, с газеткой перед телевизором, подгоревшие котлеты, измены по мелочам, развод… Ерунда все это, Гай. Прежде Евы была Лилит, Пирам и Тисба опять-таки успели умереть вовремя. А Наташа Ростова, между нами говоря, — клуша клушей…
— Иди ты, — сказал Гай. — Ты же сам вечно ноешь, что хорошо бы, кто-нибудь тебя полюбил. Нелогично, Савва…
— Это я от плохого настроения, — признался Савва. — Счастливая любовь расхолаживает, Гай. Неудачная — возвышает. Ты человек творческий, сам должен знать. Так что мотай к Алене со спокойной совестью. А пока давай выпьем.
Мертвый Подпоручик неожиданно проснулся и с полуслова продолжал спор, начатый, очевидно, еще во сне с кем-то приснившимся. Суть заключалась в том, что стреляться глупо, потому что все равно помрешь. Закончив монолог, он огляделся в ожидании аплодисментов, но таковых не прозвучало, и он, не обидевшись, сговорчиво рухнул назад, в тарелку.
Выпили уже вдвоем — незнакомец, оказалось, успел к тому времени превратиться в многофигурный антикварный шандал с чертовой дюжиной черных свечей и смирнехонько стоял на стуле.
— Слабак, — плюнул Савва Иваныч. — Ну, посошок, Гай. — Он оглянулся и зловеще прорычал: — Ага, сподобил господь, жидомасоны на горизонте…
Прихватив за горлышко бутылку и нырнув в толпу у стойки, Гай поднялся и пошел к выходу, слегка покачиваясь. За спиной с мерзким дребезгом разлетелось стекло, огромное, судя по звуку, — ну да, там допрежь висело какое-то зеркало… Орали дурноматом: «Киш мир ин тохас!» — летели стулья, и победно орал Савва Иваныч. Все было как всегда.
— Прошлое всегда кажется приманчивее настоящего и особенно будущего, потому что о прошлом известно досконально почти все, — негромко говорил незнакомец. — Недаром вы, фантасты, как только зайдет речь о машине времени, норовите отправить хрононавта в прошлое. Там он будет знать все наперед, и одно это как бы делает его выше тех, на кого он смотрит… Один Уэллс оказался смелее всех, отправив героя на миллионы лет вперед. Но я не о фантастике. Вы ведь знаете, как бережно люди сохраняют старинные предметы. Реставрируют старые автомобили, собирают древние книги, ломятся на исторические фильмы, взахлеб читают исторические романы… А мода? Я недавно смотрел снятую в двадцатых годах кинокомедию. На экране не появилась героиня… Ее нельзя было отличить от девушки нашего времени, Гай. Шапочка, прическа, шарф до колен… А фасоны платьев? Разрезы на юбках — основательно забытая мода двадцатых годов. Люди неосознанно тянутся к прошлому…
— Пардон, а вы-то сами, если не секрет? — спросил Гай.
— Современник ваш, современник, — охотно ответил незнакомец. — Просто тоже… неосознанно тянусь. Всегда лучше возвращаться туда, где знаешь все обо всем, не зря же мы так любим ездить в города нашей юности, только в большинстве случаев такие поездки не приносят ничего, кроме горечи и печали — старые дома затерялись среди выстроенных в наше отсутствие, и с большим трудом узнаешь улицы, изменились маршруты автобусов, приезжие толпы всосали и растворили коренных старожилов… Бродишь по улицам и все всматриваешься в лица прохожих, стараешься отыскать давних знакомых, только вот беда: нет их, нет…
— Я люблю наоборот, — сказал Гай. — Приезжаешь в незнакомый город, где ни одна собака тебя не знает, тебе никто ничего не должен, как и ты никому, такую свободу чувствуешь, словно на крыльях летишь… Выпьем, а?
Выпили. Крякнули. Откушали курицы.
Гори, гори, моя звезда, -
печально напевал Мертвый Подпоручик, -
звезда любви приветная…
Ты у меня одна заветная, другой не будет никогда…
— Эх, браточки… — вздохнул Савва Иваныч. — Вот за это я вас и люблю, сволочей. Разведем толстовщину, достоевщину, ефремовщину, расстегнем на все пуговицы загадочную славянскую душу, водки нажремся, поплачем — куда там практичной Европе… Простые мы, как сибирский валенок, и слабость наша в этом, и сила. Сидим-сидим — потом взыграет, и смотришь, поперся холмогорский парняга в двадцать лет латыни учиться, другой крылья выдумал, а третий и того почище — орбитальные станции планирует за полсотни лет до практического воплощения… Немец с евреем — человеки практичные, с материнским молоком хитрость всосут и двадцать лет будут, как вода, камень точить, потому и не получается из них истинно великих людей. Двадцать лет и будильник тикать может, а ты попробуй по-славянски — внезапным озарением, широтой души, чтобы как Ермак, Алешка Орлов, Грозный Иван Васильич… Нет, ребята, если и есть богом избранный народ, так это мы. Без всяких скидок. Вот только Аляску по дурости продали, из Калифорнии ушли, давайте, что ли, за Аляску с Калифорнией…
Выпили. Помотали головами. Доглодали куру и заказали вторую. Мертвый Подпоручик, подумав, устроил физиономию в блюде с костями, поерзал и захрапел. Из него снова стали расти георгины.
— Вот это тоже по-нашему, — сказал Савва Иваныч. — Отключился, сопит — и хоть ты пять атомных бомб швыряй. Да, Гай, дом-то твой исчез…
— Как это?
— А вот так это. Нету. Одна Белая Мышь уцелела.
— А Данута?
— Это которая?
— Была такая девушка, — сказал Гай. — Она меня подобрала на окраине, когда разбился вертолет. Я у нее две недели жил.
— Пожил, и довольно, — веско сказал Савва Иваныч. — Не возвращайтесь к былым возлюбленным… А на верблюде, на златом блюде, сидели бляди… А что до тоски с печалью, то это поэтическая ерунда. Мы по природе своей способны отдавать себя одной-единственной женщине, Гай, это в нас прямо-таки в генах закодировано… Просто Ромео с Джульеттой очень вовремя умерли. Черт их знает, что у них там получилось бы через год-два счастливого брака. Скорее всего, ничего хорошего — пеленки, детки, с газеткой перед телевизором, подгоревшие котлеты, измены по мелочам, развод… Ерунда все это, Гай. Прежде Евы была Лилит, Пирам и Тисба опять-таки успели умереть вовремя. А Наташа Ростова, между нами говоря, — клуша клушей…
— Иди ты, — сказал Гай. — Ты же сам вечно ноешь, что хорошо бы, кто-нибудь тебя полюбил. Нелогично, Савва…
— Это я от плохого настроения, — признался Савва. — Счастливая любовь расхолаживает, Гай. Неудачная — возвышает. Ты человек творческий, сам должен знать. Так что мотай к Алене со спокойной совестью. А пока давай выпьем.
Мертвый Подпоручик неожиданно проснулся и с полуслова продолжал спор, начатый, очевидно, еще во сне с кем-то приснившимся. Суть заключалась в том, что стреляться глупо, потому что все равно помрешь. Закончив монолог, он огляделся в ожидании аплодисментов, но таковых не прозвучало, и он, не обидевшись, сговорчиво рухнул назад, в тарелку.
Выпили уже вдвоем — незнакомец, оказалось, успел к тому времени превратиться в многофигурный антикварный шандал с чертовой дюжиной черных свечей и смирнехонько стоял на стуле.
— Слабак, — плюнул Савва Иваныч. — Ну, посошок, Гай. — Он оглянулся и зловеще прорычал: — Ага, сподобил господь, жидомасоны на горизонте…
Прихватив за горлышко бутылку и нырнув в толпу у стойки, Гай поднялся и пошел к выходу, слегка покачиваясь. За спиной с мерзким дребезгом разлетелось стекло, огромное, судя по звуку, — ну да, там допрежь висело какое-то зеркало… Орали дурноматом: «Киш мир ин тохас!» — летели стулья, и победно орал Савва Иваныч. Все было как всегда.
5. НОЧЬ КАК ОНА ЕСТЬ
Каким образом Гай отыскал квартиру Алены, он и сам не знал. Многому здесь можно было научиться.
Выпито было уже по три чашки кофе, а разговор упорно не клеился. Света они не зажигали, за окнами стемнело, в зените расположилось созвездие Звездного Герба Дау — двадцать голубых, зеленых и красных звезд, словно нарисовавших пунктиром контур распластавшего в полете крылья ушастого филина. Гай вдруг вспомнил, что только здесь увидел впервые в жизни настоящего живого филина, да и то вдребезги пьяного.
Алена полулежала, откинувшись на спинку дивана, короткий слабо светящийся халатик не закрывал круглые колени, сигаретка дымилась в опущенной руке, а Гай все еще не знал, с какой стороны подступиться.
— Ты знаешь, а Белая Мышь в нашем лифте поселилась, — сказала Алена, не оборачиваясь к нему. — Снова факты собирает.
— Да?
— Ага.
— Ох, придавлю я ее под горячую руку…
И снова молчание.
— Гай, больно не будет? — спросила Алена.
— Не будет, — сказал Гай.
— Ты знаешь, меня в шестнадцать лет едва не сделали женщиной, — сказала Алена. — Раздевать уже принялся, дурак этакий, а мне вдруг скучно стало, я его и прогнала.
— Меня ты, случайно, прогнать не собираешься?
— Да нет…
— Тогда?
— Ох, дай ты девушке с духом собраться… Гай, а крови много будет?
— Мало, — сказал Гай. — Иди сюда.
— Иди сам. Должна же у меня быть девичья гордость, как ты думаешь?
— Сам так сам, — сказал Гай. — Я человек не гордый.
— Как ты считаешь — может, мне посопротивляться для приличия? Будешь потом говорить, что сразу поддалась…
— Глупости, — сказал Гай, осторожно опуская ее на диван. — Нам нужны гордые девушки, но не стоит делать из девичьей гордости культа. И вообще, я всегда считал, что девичья гордость — в умении непринужденно отдаться.
— Это и есть хваленое мужское превосходство?
— Просто-напросто цинизм, — сказал Гай. — Здоровый такой цинизм. В разумных пределах.
— А как его увязать с нежностью?
— А никак не нужно его увязывать. Одно другому вряд ли мешает.
— Думаешь?
— Ага.
Целоваться она в самом деле не умела, но пыталась на ходу наверстывать упущенное, и это было даже интересно. Пуговицы от халатика покатились куда-то под диван, под халатиком не оказалось ничего, кроме Алены, а Алена была горячая, но, хотя и дышала возбужденно, и кусала его губы, продолжала упорно сжимать колени, подставляя зацелованные груди, и прошла, казалось, целая вечность, прежде чем ее ножки расслабленно раздвинулись, открывая самое укромное девичье местечко, тут же ставшее женским, но не менее укромным — по нашим дремучим рассейским представлениям, избежавшим западной сексуальной революции во всем ее примитиве, скопированном с какого-нибудь зачуханного суслика.
Для первого раза она выдержала удивительно долго, что само по себе было большим достоинством.
— А вообще-то это изрядное идиотство, — заявила разгоряченная Алена, не успев как следует отдышаться. — Сплошные судороги. И все время кажется, будто тебя вскрывают, как консервную банку.
— Тебе не понравилось?
— Понравиться понравилось, — задумчиво резюмировала Алена. — В этом что-то есть. Своя прелесть, и так далее. Только мне непонятно, за что эту возню называют любовью. Нет-нет, дай передохнуть, всю меня искусал… Форменный садизм, соски так и горят. Нет, семантика здесь явно подгуляла. Тебя кусают, мучают на все лады, и это называется любовью. Ну хоть нежность-то ты ко мне по крайней мере испытываешь?
— Испытываю.
— Врешь?
— Ни капельки. Испытываю, честное слово.
— А я тебе еще нужна?
— Что за вопрос! Конечно. Ночь только началась.
— Ничего себе! — возмутилась Алена. — Хочешь сказать, что собираешься до утра меня мучить?
— А иначе зачем огород городить?
— Ой… сама кусаться начну.
— А я тебя и будить не буду, если уснешь. Так даже интереснее.
— Вот это я попала так попала… — пожаловалась Алена. — Веселенькая перспектива… Одно утешение — все это довольно приятно. Нет, Гай, ну что ты в самом деле, потерпи немножко, никуда я не денусь.
— Как знать, — сказал Гай. — Тут у вас ни в чем нельзя быть уверенным.
— Даже в том, что ты меня только что брал?
— Слава богу, хоть в этом-то я уверен…
— Вот и лежи спокойно и не подкрадывайся.
— Пытаюсь изо всех сил. Не получается.
— Держи себя в руках.
— В руках я предпочитаю держать тебя.
— Если бы только в руках… Ну не надо, я устала.
— Надо, — сказал Гай. — Знаешь сказку про Красную Шапочку? Почему у тебя такие маленькие груди?
— Чтобы было удобнее накрывать их ладонями.
— Почему у тебя такие нежные губы?
— Искусал…
— Почему ты такая горячая?
— И он еще спрашивает?
— Почему…
Алена застонала, но как-то неубедительно.
Выпито было уже по три чашки кофе, а разговор упорно не клеился. Света они не зажигали, за окнами стемнело, в зените расположилось созвездие Звездного Герба Дау — двадцать голубых, зеленых и красных звезд, словно нарисовавших пунктиром контур распластавшего в полете крылья ушастого филина. Гай вдруг вспомнил, что только здесь увидел впервые в жизни настоящего живого филина, да и то вдребезги пьяного.
Алена полулежала, откинувшись на спинку дивана, короткий слабо светящийся халатик не закрывал круглые колени, сигаретка дымилась в опущенной руке, а Гай все еще не знал, с какой стороны подступиться.
— Ты знаешь, а Белая Мышь в нашем лифте поселилась, — сказала Алена, не оборачиваясь к нему. — Снова факты собирает.
— Да?
— Ага.
— Ох, придавлю я ее под горячую руку…
И снова молчание.
— Гай, больно не будет? — спросила Алена.
— Не будет, — сказал Гай.
— Ты знаешь, меня в шестнадцать лет едва не сделали женщиной, — сказала Алена. — Раздевать уже принялся, дурак этакий, а мне вдруг скучно стало, я его и прогнала.
— Меня ты, случайно, прогнать не собираешься?
— Да нет…
— Тогда?
— Ох, дай ты девушке с духом собраться… Гай, а крови много будет?
— Мало, — сказал Гай. — Иди сюда.
— Иди сам. Должна же у меня быть девичья гордость, как ты думаешь?
— Сам так сам, — сказал Гай. — Я человек не гордый.
— Как ты считаешь — может, мне посопротивляться для приличия? Будешь потом говорить, что сразу поддалась…
— Глупости, — сказал Гай, осторожно опуская ее на диван. — Нам нужны гордые девушки, но не стоит делать из девичьей гордости культа. И вообще, я всегда считал, что девичья гордость — в умении непринужденно отдаться.
— Это и есть хваленое мужское превосходство?
— Просто-напросто цинизм, — сказал Гай. — Здоровый такой цинизм. В разумных пределах.
— А как его увязать с нежностью?
— А никак не нужно его увязывать. Одно другому вряд ли мешает.
— Думаешь?
— Ага.
Целоваться она в самом деле не умела, но пыталась на ходу наверстывать упущенное, и это было даже интересно. Пуговицы от халатика покатились куда-то под диван, под халатиком не оказалось ничего, кроме Алены, а Алена была горячая, но, хотя и дышала возбужденно, и кусала его губы, продолжала упорно сжимать колени, подставляя зацелованные груди, и прошла, казалось, целая вечность, прежде чем ее ножки расслабленно раздвинулись, открывая самое укромное девичье местечко, тут же ставшее женским, но не менее укромным — по нашим дремучим рассейским представлениям, избежавшим западной сексуальной революции во всем ее примитиве, скопированном с какого-нибудь зачуханного суслика.
Для первого раза она выдержала удивительно долго, что само по себе было большим достоинством.
— А вообще-то это изрядное идиотство, — заявила разгоряченная Алена, не успев как следует отдышаться. — Сплошные судороги. И все время кажется, будто тебя вскрывают, как консервную банку.
— Тебе не понравилось?
— Понравиться понравилось, — задумчиво резюмировала Алена. — В этом что-то есть. Своя прелесть, и так далее. Только мне непонятно, за что эту возню называют любовью. Нет-нет, дай передохнуть, всю меня искусал… Форменный садизм, соски так и горят. Нет, семантика здесь явно подгуляла. Тебя кусают, мучают на все лады, и это называется любовью. Ну хоть нежность-то ты ко мне по крайней мере испытываешь?
— Испытываю.
— Врешь?
— Ни капельки. Испытываю, честное слово.
— А я тебе еще нужна?
— Что за вопрос! Конечно. Ночь только началась.
— Ничего себе! — возмутилась Алена. — Хочешь сказать, что собираешься до утра меня мучить?
— А иначе зачем огород городить?
— Ой… сама кусаться начну.
— А я тебя и будить не буду, если уснешь. Так даже интереснее.
— Вот это я попала так попала… — пожаловалась Алена. — Веселенькая перспектива… Одно утешение — все это довольно приятно. Нет, Гай, ну что ты в самом деле, потерпи немножко, никуда я не денусь.
— Как знать, — сказал Гай. — Тут у вас ни в чем нельзя быть уверенным.
— Даже в том, что ты меня только что брал?
— Слава богу, хоть в этом-то я уверен…
— Вот и лежи спокойно и не подкрадывайся.
— Пытаюсь изо всех сил. Не получается.
— Держи себя в руках.
— В руках я предпочитаю держать тебя.
— Если бы только в руках… Ну не надо, я устала.
— Надо, — сказал Гай. — Знаешь сказку про Красную Шапочку? Почему у тебя такие маленькие груди?
— Чтобы было удобнее накрывать их ладонями.
— Почему у тебя такие нежные губы?
— Искусал…
— Почему ты такая горячая?
— И он еще спрашивает?
— Почему…
Алена застонала, но как-то неубедительно.
6. УТРО С МЫШЬЮ
Пробуждение не принесло никаких неприятных неожиданностей и обошлось без пугающих метаморфоз и коварных превращений. Комната была прежняя, и Алена, теперь уже женщина, была прежняя Алена. Как он и обещал, она проснулась, когда сопротивляться было уже поздно, да и вряд ли у нее появилось такое желание, очень уж увлеченно она повторяла вчерашние уроки и вдобавок делал все, чтобы это не оказалось скучной зубрежкой и не ограничилось безынициативной покорностью.
— Негодяй, — сказала Алена, когда схлынуло утреннее безумие. — Чего ты ухмыляешься? Соблазнил невинную девушку и лыбится…
— Ты уходишь со мной?
— Тяжело… — сказал Алена. — Гай, я люблю тебя, но что я буду делать там, в этой вашей фантасмагории? Ты уверен, что я смогу там жить?
— Уверен, — сказал Гай. — Ты привыкнешь. Тебе понравится.
— Но Реальный Мир — это так скучно. Никто ни во что не превращается, фантастике находится место только в книгах, вещи — мертвые куски металла и дерева, а люди — скучнее…
— Ну не скажи, — сказал Гай. — На самом деле мы гораздо интереснее, чем тебе кажется. Один папа Лева чего стоит — уписаться можно…
— Ох, Гай…
— Так ты идешь?
— Иду, Гай. — Алена смотрела на него с милой печалью. — Такая уж наша судьба — повиноваться, если любишь…
После этих слов нельзя было не поцеловать ее, но в дверь постучали громко и требовательно. Натянув джинсы, Гай подошел к двери, открыл ее и никого не увидел. Недоумевающе взглянул вправо-влево и не сразу заметил под ногами Белую Мышь — в золотом пенсне, с бумагами под мышкой.
— Можно войти, надеюсь? — сказала Мышь и, не дожидаясь приглашения, прошмыгнула в комнату.
— Чем могу служить? — спросил Гай с интересом.
— Настала пора заняться и вами, — объявила Мышь, неодобрительно глядя на обнаженную Алену. — Послушайте, девушка, вы не могли бы привести себя в благопристойный вид?
— Во-первых, я уже не девушка, — сказала Алена, — а во-вторых, мне и так нравится, — и показала язык. — Гая мне стесняться глупо. Тебя — сущий идиотизм. И вообще — читай Ефремова, крыска, повышай культурный уровень.
— Грубиянка, — отрезала Белая Мышь, ловко вспрыгнула на стул и развернула бумагу. — Ну, Гай… Ну-с, долго вы еще собираетесь развратничать?
— Что?
— То, что слышали, — непреклонно отрезала Белая Мышь. — Вы, не состоя в браке, тем не менее спите вместе, по квартире голыми ходите, понимаете ли. Куда нас заведут подобные нравы? Это не наши нравы, молодые люди. Вообще, по моему глубокому убеждению, следует до предела ограничить и строго регламентировать все, что связано с так называемой половой жизнью, и прежде всего: то, что она существует, молодые люди обоего пола должны узнавать после совершеннолетия. В свете вышеизложенного…
— Одну минуту, — сказал Гай. — Кто тебе дал право путаться под ногами?
— У меня мандат, — с достоинством сказала Белая Мышь.
— Ну так предъяви. — Гай протянул руку.
Мышь помахала сложенным вчетверо мандатом, но Гай ловко выхватил его и развернул. Это оказалась справка, выданная Белой Мыши в том, что она. Мышь, полторы недели проработала подопытной мышью в лаборатории бионики и была уволена по причине тупости, склочности и страстишки пить казенный спирт.
— Понятно… — покачал головой Гай, наклонился и сцапал Белую Мышь за хвост. — Аленка, открой, пожалуйста, окно.
Алена охотно соскочила с постели, распахнула фрамугу. Белая Мышь, вниз головой болтаясь в воздухе, вопила что есть мочи, грозила страшными карами и пугала всеми мыслимыми несчастьями. Гай раскрутил ее как следует и запустил в окно, потом отправил следом пенсне и бумаги. Выглянул в окно. Алена жила на третьем этаже, но подонкам всегда везет — Белая Мышь, сильно прихрамывая, улепетывала, оставив на поле боя пенсне и бумаги.
— Вот так, — сказал Гай.
Алена неудержимо хохотала, и пришлось ее успокаивать — так, как это было приятнее им обоим.
— Негодяй, — сказала Алена, когда схлынуло утреннее безумие. — Чего ты ухмыляешься? Соблазнил невинную девушку и лыбится…
— Ты уходишь со мной?
— Тяжело… — сказал Алена. — Гай, я люблю тебя, но что я буду делать там, в этой вашей фантасмагории? Ты уверен, что я смогу там жить?
— Уверен, — сказал Гай. — Ты привыкнешь. Тебе понравится.
— Но Реальный Мир — это так скучно. Никто ни во что не превращается, фантастике находится место только в книгах, вещи — мертвые куски металла и дерева, а люди — скучнее…
— Ну не скажи, — сказал Гай. — На самом деле мы гораздо интереснее, чем тебе кажется. Один папа Лева чего стоит — уписаться можно…
— Ох, Гай…
— Так ты идешь?
— Иду, Гай. — Алена смотрела на него с милой печалью. — Такая уж наша судьба — повиноваться, если любишь…
После этих слов нельзя было не поцеловать ее, но в дверь постучали громко и требовательно. Натянув джинсы, Гай подошел к двери, открыл ее и никого не увидел. Недоумевающе взглянул вправо-влево и не сразу заметил под ногами Белую Мышь — в золотом пенсне, с бумагами под мышкой.
— Можно войти, надеюсь? — сказала Мышь и, не дожидаясь приглашения, прошмыгнула в комнату.
— Чем могу служить? — спросил Гай с интересом.
— Настала пора заняться и вами, — объявила Мышь, неодобрительно глядя на обнаженную Алену. — Послушайте, девушка, вы не могли бы привести себя в благопристойный вид?
— Во-первых, я уже не девушка, — сказала Алена, — а во-вторых, мне и так нравится, — и показала язык. — Гая мне стесняться глупо. Тебя — сущий идиотизм. И вообще — читай Ефремова, крыска, повышай культурный уровень.
— Грубиянка, — отрезала Белая Мышь, ловко вспрыгнула на стул и развернула бумагу. — Ну, Гай… Ну-с, долго вы еще собираетесь развратничать?
— Что?
— То, что слышали, — непреклонно отрезала Белая Мышь. — Вы, не состоя в браке, тем не менее спите вместе, по квартире голыми ходите, понимаете ли. Куда нас заведут подобные нравы? Это не наши нравы, молодые люди. Вообще, по моему глубокому убеждению, следует до предела ограничить и строго регламентировать все, что связано с так называемой половой жизнью, и прежде всего: то, что она существует, молодые люди обоего пола должны узнавать после совершеннолетия. В свете вышеизложенного…
— Одну минуту, — сказал Гай. — Кто тебе дал право путаться под ногами?
— У меня мандат, — с достоинством сказала Белая Мышь.
— Ну так предъяви. — Гай протянул руку.
Мышь помахала сложенным вчетверо мандатом, но Гай ловко выхватил его и развернул. Это оказалась справка, выданная Белой Мыши в том, что она. Мышь, полторы недели проработала подопытной мышью в лаборатории бионики и была уволена по причине тупости, склочности и страстишки пить казенный спирт.
— Понятно… — покачал головой Гай, наклонился и сцапал Белую Мышь за хвост. — Аленка, открой, пожалуйста, окно.
Алена охотно соскочила с постели, распахнула фрамугу. Белая Мышь, вниз головой болтаясь в воздухе, вопила что есть мочи, грозила страшными карами и пугала всеми мыслимыми несчастьями. Гай раскрутил ее как следует и запустил в окно, потом отправил следом пенсне и бумаги. Выглянул в окно. Алена жила на третьем этаже, но подонкам всегда везет — Белая Мышь, сильно прихрамывая, улепетывала, оставив на поле боя пенсне и бумаги.
— Вот так, — сказал Гай.
Алена неудержимо хохотала, и пришлось ее успокаивать — так, как это было приятнее им обоим.
7. НЕ ОГЛЯДЫВАЙСЯ НАЗАД
Часам к двенадцати утомленная Алена заснула, предварительно заверив, что после всех перенесенных страданий собирается проспать не меньше недели, а Гай отправился в город наносить прощальные визиты старым друзьям. Он волновался, было одновременно радостно и больно оттого, что он знал: последний раз идет по этим улицам, последний раз щелкает по носу бронтозавра Гугуцэ, как всегда, разлегшегося в непотребном состоянии у входа в штаб-квартиру Лиги Здоровой Морали. Из окон страдальчески смотрели старые грымзы — Гугуцэ был им никак не по зубам.
На углу, у вернувшегося на свое законное место кафе «Эх, мать-перемать!» собрались второстепенные упырьки, привидения погибших при осаде Кандии янычар и ведьмы-студенточки. Компания веселилась вовсю — гремел магнитофон с высоко ценившимися здесь записями Высоцкого, грохотали по асфальту каблуки, и ведьма Беллочка уже исполняла стриптиз под одобрительные вопли. В уголке метелили давешнего грузина, сделавшего Беллочке насквозь грузинское предложение, — чувствовалась рука Саввы Иваныча, без устали натаскивавшего зеленую молодежь.
Гай тепло попрощался со всеми, опрокинул традиционный стакан, получил от Беллочки смачный поцелуй и пошел дальше. Попрощался с фонтаном Непорочной Каракатицы, с жившими в фонтане водяными и немного поболтал с пожилым рассудительным русалом Владимиром Иванычем. Русал Владимир Иваныч свято верил, что настанет времечко, когда электронно-вычислительные машины возьмут в свои руки регистрацию браков, продажу леденцовых петушков, сочинение лирических сонетов, перепись зайцев в Восточной Сибири, редактирование мемуаров профессиональных аферистов и все остальное, что пока что, слава богу, находится в компетенции людей. Слушать его иногда было довольно забавно.
…Гая провожали многолюдно, но тихо. Пили почти молча, хотя компания собралась отпетая, буяны и безобразники. Стол поставили прямо на улице, настоянную на драконьих зубах водку разливали из черного бочонка. Плакал о чем-то неизвестном и непонятном ему самому упившийся леший Сукин-Распросукин Кот, присмиревшая и красивая, сидела Алена, против обыкновения был молчалив и не тревожил гитару Мертвый Подпоручик, угрюмо опрокидывал рюмку за рюмкой упырь и философ Савва Иваныч. Наступил момент, когда просто нельзя было больше сидеть за столом и пить, и Гай отошел к перламутрово-серому «роллс-ройсу», сделал вид, будто проверяет мотор, хотя мотор был заворожен лично Сукиным Котом на двадцать лет работы без бензина и запасных частей. Подошел Савва Иваныч, постоял рядом.
— Жалко» Гай, — сказал он хмуро. — С кем я теперь останусь? Разве что с Вадькой, — кивнул он на Мертвого Подпоручика. — В барды Вадьку потянуло, как-нибудь проживем. Ты ведь будешь очень жалеть, Гай, пойми ты это. Ты обречен на постоянство предметов и небес. Тогда как главная прелесть здешней жизни состоит в том, что никто из нас не знает, что в следующую минуту случится с любым из нас и с самим Ирреальным Миром. А вернуться ты уже не сможешь. Даже если на нас не плюхнут атомную бомбу, что, откровенно говоря, всего лишь вышибет Круг назад в Ирреальность, вернуться ты уже не сможешь… Вот, держи на память.
Он достал маленькую безделушку — на черном кресте распятый Сатана, искусно вырезанный из камня кофейного цвета с золотистыми прожилками. А глаза были — из зеленого камня.
— Это — чтобы ты не забыл. Всякое случается… — неопределенно сказал Савва и надел цепочку на шею Гаю.
Они вернулись к столу. Мертвый Подпоручик уже стоял с гитарой.
— Баллада о чужой весне, — объявил он.
Серый якорь в мутном иле, стая чаек, как пурга.
Наконец-то мы приплыли к самым дальним берегам.
В полутьме блестят кинжалы, снова бой сулят рога Для картонного причала, Для фанерного врага…
— Ну, Гай… — сказал Савва Иваныч, подавая ему налитый до краев стакан.
Гай выпил одним глотком и что есть силы швырнул стакан на землю. Брызнули осколки, превратившиеся в лебедя, тут же унесшегося ввысь с печальным хрустальным криком. Гай расцеловался с Саввой Иванычем, с Сукиным Котом, Вырвипупом и Охломонычем, обнялся с Мертвым Подпоручиком и забрался в машину, где уже сидела Алена. Резко рванул с места. В зеркальце заднего вида он не смотрел, и, когда перебрасывал скорость, в него, как нож, вошло ясное сознание, что ни Саввы, ни Мертвого Подпоручика, ни этого страшного и красивого города он больше не увидит никогда. До этого какая-то частичка мозга упорно сопротивлялась этой жестокой истине, но сейчас перестала. Сожжены были все мосты.
Гай чувствовал себя так, словно от него оторвали часть его самого и теперь этот кровоточащий трепещущий кусок валяется на пыльной мостовой. Проезжая по улицам, он старался запомнить навсегда все, что видел, даже привычные мелочи, на которые еще вчера не обратил бы внимания, — приоткрытое окно, пустую бутылку, пьяного тролля, потому что и окно, и бутылка, и тролль были в последний раз. Он не плакал, хотя плакать ужасно хотелось.
Потом и город кончился.
На углу, у вернувшегося на свое законное место кафе «Эх, мать-перемать!» собрались второстепенные упырьки, привидения погибших при осаде Кандии янычар и ведьмы-студенточки. Компания веселилась вовсю — гремел магнитофон с высоко ценившимися здесь записями Высоцкого, грохотали по асфальту каблуки, и ведьма Беллочка уже исполняла стриптиз под одобрительные вопли. В уголке метелили давешнего грузина, сделавшего Беллочке насквозь грузинское предложение, — чувствовалась рука Саввы Иваныча, без устали натаскивавшего зеленую молодежь.
Гай тепло попрощался со всеми, опрокинул традиционный стакан, получил от Беллочки смачный поцелуй и пошел дальше. Попрощался с фонтаном Непорочной Каракатицы, с жившими в фонтане водяными и немного поболтал с пожилым рассудительным русалом Владимиром Иванычем. Русал Владимир Иваныч свято верил, что настанет времечко, когда электронно-вычислительные машины возьмут в свои руки регистрацию браков, продажу леденцовых петушков, сочинение лирических сонетов, перепись зайцев в Восточной Сибири, редактирование мемуаров профессиональных аферистов и все остальное, что пока что, слава богу, находится в компетенции людей. Слушать его иногда было довольно забавно.
…Гая провожали многолюдно, но тихо. Пили почти молча, хотя компания собралась отпетая, буяны и безобразники. Стол поставили прямо на улице, настоянную на драконьих зубах водку разливали из черного бочонка. Плакал о чем-то неизвестном и непонятном ему самому упившийся леший Сукин-Распросукин Кот, присмиревшая и красивая, сидела Алена, против обыкновения был молчалив и не тревожил гитару Мертвый Подпоручик, угрюмо опрокидывал рюмку за рюмкой упырь и философ Савва Иваныч. Наступил момент, когда просто нельзя было больше сидеть за столом и пить, и Гай отошел к перламутрово-серому «роллс-ройсу», сделал вид, будто проверяет мотор, хотя мотор был заворожен лично Сукиным Котом на двадцать лет работы без бензина и запасных частей. Подошел Савва Иваныч, постоял рядом.
— Жалко» Гай, — сказал он хмуро. — С кем я теперь останусь? Разве что с Вадькой, — кивнул он на Мертвого Подпоручика. — В барды Вадьку потянуло, как-нибудь проживем. Ты ведь будешь очень жалеть, Гай, пойми ты это. Ты обречен на постоянство предметов и небес. Тогда как главная прелесть здешней жизни состоит в том, что никто из нас не знает, что в следующую минуту случится с любым из нас и с самим Ирреальным Миром. А вернуться ты уже не сможешь. Даже если на нас не плюхнут атомную бомбу, что, откровенно говоря, всего лишь вышибет Круг назад в Ирреальность, вернуться ты уже не сможешь… Вот, держи на память.
Он достал маленькую безделушку — на черном кресте распятый Сатана, искусно вырезанный из камня кофейного цвета с золотистыми прожилками. А глаза были — из зеленого камня.
— Это — чтобы ты не забыл. Всякое случается… — неопределенно сказал Савва и надел цепочку на шею Гаю.
Они вернулись к столу. Мертвый Подпоручик уже стоял с гитарой.
— Баллада о чужой весне, — объявил он.
Серый якорь в мутном иле, стая чаек, как пурга.
Наконец-то мы приплыли к самым дальним берегам.
В полутьме блестят кинжалы, снова бой сулят рога Для картонного причала, Для фанерного врага…
— Ну, Гай… — сказал Савва Иваныч, подавая ему налитый до краев стакан.
Гай выпил одним глотком и что есть силы швырнул стакан на землю. Брызнули осколки, превратившиеся в лебедя, тут же унесшегося ввысь с печальным хрустальным криком. Гай расцеловался с Саввой Иванычем, с Сукиным Котом, Вырвипупом и Охломонычем, обнялся с Мертвым Подпоручиком и забрался в машину, где уже сидела Алена. Резко рванул с места. В зеркальце заднего вида он не смотрел, и, когда перебрасывал скорость, в него, как нож, вошло ясное сознание, что ни Саввы, ни Мертвого Подпоручика, ни этого страшного и красивого города он больше не увидит никогда. До этого какая-то частичка мозга упорно сопротивлялась этой жестокой истине, но сейчас перестала. Сожжены были все мосты.
Гай чувствовал себя так, словно от него оторвали часть его самого и теперь этот кровоточащий трепещущий кусок валяется на пыльной мостовой. Проезжая по улицам, он старался запомнить навсегда все, что видел, даже привычные мелочи, на которые еще вчера не обратил бы внимания, — приоткрытое окно, пустую бутылку, пьяного тролля, потому что и окно, и бутылка, и тролль были в последний раз. Он не плакал, хотя плакать ужасно хотелось.
Потом и город кончился.
8. БЕГСТВО ОТ КРИВОГО ЗЕРКАЛА
В другой город они въехали, когда уже спустилась темнота. Обычные дома, обычные улицы, рекламы, поток автомобилей, даже отели имелись, а в отелях
— во множестве свободные номера. Портье был очень вежливый и представительный кенгуру с бриллиантовым перстнем на мизинце. А в номер их проводил развеселый скелет с черной пиратской повязкой на правом глазу, предложивший шепотком абсолютно достоверные карты кладов острова Санта-Эсперанца. И все же это было не то, не то, веяло другим духом, во всем чувствовалась Ирреальность другого рода — прилизанная и лощеная, чисто выбритая и припудренная европейская, ничуть не похожая на веселый разгульный бардак того города, который они покинули. Ему стало грустно, но рядом была Алена, а это снимало боль.
— Ужинать пойдем? — спросил Гай.
— Что-то не хочется, — отозвалась Алена, разбирая постель. — Давай лучше энергично спать, Гай.
И тут мяукнул звонок.
— И здесь начинается, — повела Алена плечом. — Откроем?
— Интересно все-таки…
Она нырнула в постель, и Гай отворил дверь. Через порог уверенно перешагнул мужчина с умным жестким лицом. На лацкане его пиджака поблескивал значок — факел с алым трилистником пламени.
— Олег Николаевич? — Короткий поклон в сторону Алены. — Рад был узнать о вашем визите. — Он говорил энергично и напористо. — Глен Эрон, статс-секретарь Клана Факела. Может быть, я не вовремя, но Клан будет очень рад видеть вас почетным гостем.
— Я что-то не вполне понял… — сказал Гай. — Куда?
— Вы нисколько не пожалеете, — заверил гость. — Идемте?
— А мне можно? — спросила Алена.
— Разумеется, — сказал Эрон. — Кстати, форма одежды не имеет значения. Более того — свобода в одежде только приветствуется. Мне тоже следует привести себя в порядок. Вас не шокирует, если я сниму брюки при вас? Вам бы тоже следовало соблюсти стиль…
Он принялся стаскивать брюки, тактично отвернувшись. Алена вылезла из постели, накинула халатик, мимоходом подставив Гаю грудь для поцелуя, а Гай после короткого раздумья разулся и расстегнул рубашку до пупа, что Эрон, обернувшись, одобрил.
В вестибюле и на улице, когда они шли к машине, их вид ни у кого не вызвал ни малейшего удивления, больше того — на них смотрели с восхищенным уважением, а кое-кто и со страхом, хотя нашлись и такие, кто попросту откровенно пялился на Алену: ее домашний халатик при каждом шаге распахивался, открывая стройные загорелые ноги, а один раз мелькнул и завиток светлых волос — глаза стоявшего ближе других толстяка вылупились до того, что выпали и со звоном покатились по полу. Гай мимоходом наступил на них, и они с хрустом разлетелись.
Они ехали недолго и приехали к какому-то бывшему ангару с распахнутыми настежь дверями. Внутри, в темноте, густо стояли люди, только в центре виднелось светлое пятно. Эрон провел их туда, поминутно рассыпая извинения. Оказалось, что светлое пятно — это луч подвешенного к стропилам прожектора, а в круге света стоял «Краун Империал», самый дорогой автомобиль на Земле, окруженный новехонькой современной мебелью.
Люди стояли молча, ожидая чего-то. Гай повернулся к Эрону и раскрыл было рот, но кто-то прошептал: «Тс-с!»
Прожектор погас, теперь не было видно ни зги.
— Клан Факела приветствует ветеранов и рад новичкам, — раздался голос.
— Велишь начинать, председатель?
— Начинай, — ответил ему кто-то невидимый.
— На планете освободили рабов, — прогремел первый голос. — В одном месте — тысячу лет назад, в другом — сто, в третьем — совсем недавно. К сожалению, не всем рабам это принесло пользу. Сравняться с недавними сеньорами показалось им простым делом — достаточно наволочь в свою нору полированного дерева, золота и ковров… И они волокут, захлебываясь и урча, ломают друг другу кости и грызут глотки в очередях, залезают в долги, лгут, унижаются и льстят с одной-единственной целью — стать не хуже других, наивным рабьим умишком полагая, что это возвысит их убогую душонку. Волокут, волокут, волокут… Служить новому властелину оказалось даже удобнее — у него нет рта, чтобы хохотать над своими рабами… Нас окружают полчища добровольных рабов, которым, увы, уже не дождаться отмены рабства, потому что они установили его сами, сохраняют, стерегут и берегут. Мы, аристократы духа, должны стать противодействующей силой, и наша мощь не в древних гербах, которых у нас нет, наша мощь в величии разума. Для нас они — грязь под ногами, и мы не обращали бы на них внимания, но они пытаются вербовать себе новых сторонников, в непомерном самомнении своем считая себя праведными обладателями истины, этого мы потерпеть не в состоянии. Да свершится суд! Тот, кто хотел золота, получит его в избытке, а тот, кто мечтал о самой дорогой в мире машине, будет обладать ею всю оставшуюся жизнь!
Вновь вспыхнул светлый круг. В машине сидел человек, прикованный к рулю золотой цепью, и на таких же цепях сидели у сервантов и шкафов, как у конур, люди в широких золотых ошейниках. Пятеро были привязаны к широкой скамье, рядом кипел на огне котел, и Гай по неведомому наитию узнал тяжело клокотавшую в нем ослепительно блестевшую массу — расплавленное золото.
— во множестве свободные номера. Портье был очень вежливый и представительный кенгуру с бриллиантовым перстнем на мизинце. А в номер их проводил развеселый скелет с черной пиратской повязкой на правом глазу, предложивший шепотком абсолютно достоверные карты кладов острова Санта-Эсперанца. И все же это было не то, не то, веяло другим духом, во всем чувствовалась Ирреальность другого рода — прилизанная и лощеная, чисто выбритая и припудренная европейская, ничуть не похожая на веселый разгульный бардак того города, который они покинули. Ему стало грустно, но рядом была Алена, а это снимало боль.
— Ужинать пойдем? — спросил Гай.
— Что-то не хочется, — отозвалась Алена, разбирая постель. — Давай лучше энергично спать, Гай.
И тут мяукнул звонок.
— И здесь начинается, — повела Алена плечом. — Откроем?
— Интересно все-таки…
Она нырнула в постель, и Гай отворил дверь. Через порог уверенно перешагнул мужчина с умным жестким лицом. На лацкане его пиджака поблескивал значок — факел с алым трилистником пламени.
— Олег Николаевич? — Короткий поклон в сторону Алены. — Рад был узнать о вашем визите. — Он говорил энергично и напористо. — Глен Эрон, статс-секретарь Клана Факела. Может быть, я не вовремя, но Клан будет очень рад видеть вас почетным гостем.
— Я что-то не вполне понял… — сказал Гай. — Куда?
— Вы нисколько не пожалеете, — заверил гость. — Идемте?
— А мне можно? — спросила Алена.
— Разумеется, — сказал Эрон. — Кстати, форма одежды не имеет значения. Более того — свобода в одежде только приветствуется. Мне тоже следует привести себя в порядок. Вас не шокирует, если я сниму брюки при вас? Вам бы тоже следовало соблюсти стиль…
Он принялся стаскивать брюки, тактично отвернувшись. Алена вылезла из постели, накинула халатик, мимоходом подставив Гаю грудь для поцелуя, а Гай после короткого раздумья разулся и расстегнул рубашку до пупа, что Эрон, обернувшись, одобрил.
В вестибюле и на улице, когда они шли к машине, их вид ни у кого не вызвал ни малейшего удивления, больше того — на них смотрели с восхищенным уважением, а кое-кто и со страхом, хотя нашлись и такие, кто попросту откровенно пялился на Алену: ее домашний халатик при каждом шаге распахивался, открывая стройные загорелые ноги, а один раз мелькнул и завиток светлых волос — глаза стоявшего ближе других толстяка вылупились до того, что выпали и со звоном покатились по полу. Гай мимоходом наступил на них, и они с хрустом разлетелись.
Они ехали недолго и приехали к какому-то бывшему ангару с распахнутыми настежь дверями. Внутри, в темноте, густо стояли люди, только в центре виднелось светлое пятно. Эрон провел их туда, поминутно рассыпая извинения. Оказалось, что светлое пятно — это луч подвешенного к стропилам прожектора, а в круге света стоял «Краун Империал», самый дорогой автомобиль на Земле, окруженный новехонькой современной мебелью.
Люди стояли молча, ожидая чего-то. Гай повернулся к Эрону и раскрыл было рот, но кто-то прошептал: «Тс-с!»
Прожектор погас, теперь не было видно ни зги.
— Клан Факела приветствует ветеранов и рад новичкам, — раздался голос.
— Велишь начинать, председатель?
— Начинай, — ответил ему кто-то невидимый.
— На планете освободили рабов, — прогремел первый голос. — В одном месте — тысячу лет назад, в другом — сто, в третьем — совсем недавно. К сожалению, не всем рабам это принесло пользу. Сравняться с недавними сеньорами показалось им простым делом — достаточно наволочь в свою нору полированного дерева, золота и ковров… И они волокут, захлебываясь и урча, ломают друг другу кости и грызут глотки в очередях, залезают в долги, лгут, унижаются и льстят с одной-единственной целью — стать не хуже других, наивным рабьим умишком полагая, что это возвысит их убогую душонку. Волокут, волокут, волокут… Служить новому властелину оказалось даже удобнее — у него нет рта, чтобы хохотать над своими рабами… Нас окружают полчища добровольных рабов, которым, увы, уже не дождаться отмены рабства, потому что они установили его сами, сохраняют, стерегут и берегут. Мы, аристократы духа, должны стать противодействующей силой, и наша мощь не в древних гербах, которых у нас нет, наша мощь в величии разума. Для нас они — грязь под ногами, и мы не обращали бы на них внимания, но они пытаются вербовать себе новых сторонников, в непомерном самомнении своем считая себя праведными обладателями истины, этого мы потерпеть не в состоянии. Да свершится суд! Тот, кто хотел золота, получит его в избытке, а тот, кто мечтал о самой дорогой в мире машине, будет обладать ею всю оставшуюся жизнь!
Вновь вспыхнул светлый круг. В машине сидел человек, прикованный к рулю золотой цепью, и на таких же цепях сидели у сервантов и шкафов, как у конур, люди в широких золотых ошейниках. Пятеро были привязаны к широкой скамье, рядом кипел на огне котел, и Гай по неведомому наитию узнал тяжело клокотавшую в нем ослепительно блестевшую массу — расплавленное золото.