Страница:
— Друг друга станут. Я слышал, в отделе…
— Пошел и он к черту, этот отдел.
— Но согласись, они что-то делают.
— Они теоретизируют. Анализируют, классифицируют, систематизируют. Проводят параллели и подыскивают аналогии, подшивают бумаги и заполняют анкеты. Ламст прав — напряжением ума решить эту проблему невозможно, ее можно решить только напряжением сил. — Он выплюнул окурок и яростно затоптал его шипастой подошвой. — Только автоматы. И я понимаю тех, кто ратует за писаные законы и мобилизацию. Только так…
Они заговорили все разом, спор захватил всех. Кроме меня, разумеется. Одни превозносили до небес какого-то Ламста, оправдывали и безоговорочно поддерживали все, что он уже сделал, и все, что еще сделает, кляли тех, кто связывает ему руки. Другие тоже хвалили Ламста, но гораздо сдержаннее, считали, что ломать сложившиеся отношения глупо и неразумно — сломать легко, но будет ли польза? Понемногу я начал понимать, что обе стороны, в сущности, стоят на одних и тех же позициях, но по-разному смотрят на будущее. Одни желают немедленно перестроить жизнь на основе жесткой дисциплины, всеобщей воинской повинности, а их противники доказывают, что это — утопия, невыполнимая мечта. При этом те и другие последними словами крыли трусливых обжор и зазнавшихся конформистов, которых неплохо было бы оставить один на один с вурдалаками и посмотреть, как они станут выкручиваться, гады этакие. Просто ради эксперимента бросить все и полюбоваться, как они наделают в штаны. В конце концов спор как-то незаметно перелился в дружное охаивание этих самых приспособленцев и трусов — их материли изобретательно и витиевато, с большой экспрессией.
Они отвели душу, и разговоры пошли о бытовых пустяках: что у Бориса дочка все же связалась с этим обормотом, хотя совершенно ясно, что он ее бросит, обрюхатит и бросит, но поди докажи этим соплячкам, если они, раз переспав с парнем, мнят себя умудренными жизнью женщинами, сколько их не секи, да и не всякую-то выпорешь, а если разобраться, мужики, не в порке, собственно, панацея. Что у Штенгера опять новая, симпатичная такая, и с ней, ясно, будет как с прежними, со всеми он поступал одинаково, горбатого могила исправит, черного кобеля не отмоешь добела, и не лучше ли набить ему как следует морду своими силами, не полагаясь на карающую руку судьбы? Что Батера окончательно уел ревматизм, а ведь какой стрелок был, один из тех, что начинали на голом месте, когда ничего толком не знали, выезжали на одном энтузиазме и оттого несли громадные потери… Что еще один смельчак, а может, просто болван, таскался к Ревущим Холмам, но ничего вразумительного рассказать не может — стал чокнутым, как и его предшественники…
Так они судачили, болтали, а я мотал на ус, и никто не обращал на меня внимания, хотя о моем присутствии помнили — сосед мимоходом попросил огоньку, другой в середине тирады о сытых бездельниках зацепил меня намекающим взглядом…
Главное я уловил — они, эти обстрелянные хваткие мужики, были неким отрядом, активно действовавшим против вурдалаков. Кто возложил на них эти обязанности, я пока не понял. Сидел себе смирнехонько, покуривал, посмеивался вместе с другими над непонятными мне остротами, но ни на секунду не мог забыть о главном — что меня, словно щепку по таежной речке, несет в глубь и в глубь заколдованного места, а там, снаружи, очень на меня рассчитывают. И беспокоятся…
Вот это уже зря. Совсем не нужно видеть в происходящем необыкновенное. Необыкновенное заранее настраивает на поиски абсолютно новых решений, отрицающих прежний опыт и прежние методы, вызывает хаотические метания мысли, и начинает казаться, что ты вовсе не умеешь думать и не способен ни в чем разобраться. Защищайся. Внуши себе, что окружающее — такая же обыденность для тебя, как для этих парней в пятнистом, проникнись их взглядом на жизнь, и быстрее поймешь все, что нужно понять…
Броневик резко затормозил, мы с соседом стукнулись боками, и я ушиб локоть о рукоятку его кинжала.
— Блуждающие! — крикнул водитель, обернувшись. Он выключил мотор, распахнул люк, и я услышал, как снаружи, над головой, завывают моторы и стучат пулеметы. Все, толкаясь, кинулись в дверь, и я выскочил следом за ними, а они столпились на обочине и смотрели в небо, прикрывая глаза ладонями — этот жест при полном отсутствии слепящего солнца очень меня удивил.
В небе, почти над нами, кувыркались, сближались, крутили бочки и чертили петли несколько самолетов. Надсадно выли моторы, молотили пулеметы. Я тронул за рукав соседа:
— Это кто?
— Блуждающие, — ответил он, не отрывая глаз от воздушной коловерти.
— Как это?
— А вот так. Никто не знает, кто они, откуда взялись и почему дерутся. Мы их видим только в воздухе. Опа!
Рев нарастал — один из самолетов быстро снижался, но за ним не тянулся дым, как это обычно бывает в исторических фильмах. Он падал, вихляясь, рывками проваливаясь ниже и ниже, прямо нам на головы, и мне захотелось юркнуть под броневик, но окружающие стояли спокойно. Им было виднее, и я остался на месте.
Скорее всего, пилот был ранен, а самолет цел — я немного разбирался в таких вещах. Пилот еще пытался что-то сделать, выровнять и посадить машину, задрал нос и выпустил шасси, но не успел — самолет грохнулся брюхом оземь, ломая шасси и винт, выворачивая кочки, протащился несколько метров и застыл, уткнувшись носом в землю, задрав хвост.
Выглядел он нелепо, как всегда выглядит севший на фюзеляж самолет. Мы быстро добежали до него, он упал неподалеку от дороги. Определить марку я не сумел бы, я не историк, но особая точность и не требовалась, сразу видно было, что это стандартный винтовой моноплан-истребитель времен второй мировой войны — войны, которая кончилась девяносто семь лет назад, и на всей планете осталось восемь ее участников, всего восемь. Истребитель с опознавательными знаками люфтваффе — черные кресты на крыльях, свастика на фюзеляже, и в придачу мастерски нарисованный под фонарем оскалившийся зеленый Дракон. Летчик смотрел перед собой широко раскрытыми глазами, он уже не дышал, комбинезон залит кровью. И будто для того, чтобы не оставалось никаких сомнений насчет того, кто был его противником, низко над нами, выпустив короткую победную очередь, пронесся истребитель другой, знакомой марки — на его голубых снизу крыльях я увидел красные звезды. Дело запутывалось. То, что происходило в воздухе, не имело никакой связи с тем, что творилось на земле. И наоборот. Два обрывка двух разных картин склеили как попало и вставили в общую раму.
— Никак не пойму, — сказал мой сосед. — Как это люди ухитряются летать по воздуху? Он же из железа, как он в воздухе держится?
Выходит, об авиации они и понятия не имели?
— Как ни крути, и там драка… — вздохнул кто-то.
Драка, которой не должно быть, дополнил я про себя, драка, которая принадлежит другому времени и другим людям…
Вскоре мы приехали в город, и я выскочил, учтиво попрощавшись.
Это был очень чистый и очень тихий город. Просторные улицы, продуманно поделенные между пешеходами и машинами так, чтобы не обидеть никого, современные здания, украшенные модными архитектурными выкрутасами. Все в городе радовало глаз гармоничной завершенностью, но непонятно, почему так малолюдно и так маломашинно на улицах. Проезжали редкие автомобили, как правило, роскошные и новые, и я узнавал некоторые марки, а некоторых не узнавал. Проходили редкие прохожие. И людей, и машин было маловато для такого города — может быть, поэтому и машины, и люди несколько преувеличенно спешили. Город походил на кинодекорацию, выстроенную в одну ночь из фанерного мрамора и пластмассовых кирпичей, настолько походил, что я не удержался и постучал кулаком по стенке ближайшего дома, благо прохожих не было. Оказалось, самая настоящая стена.
Потом я встретил людей, которые никуда не спешили. У заведения под вывеской «Нихил-бар» на мостовой стояли круглые столики, и за одним сидела компания — двое мужчин с дамами, — а остальные были пусты.
Я присел через два столика от компании. В центре зеленой столешницы алел круг, а рядом сверкали клавиши — знакомая система типа наших пищепроводов. Наугад я нажал кнопку (меню не было), за что был вознагражден бокалом какого-то коктейля.
— Идите к нам, — позвали меня. — Зачем вам одному сидеть?
Я охотно пересел к ним. После охотников за вурдалаками следовало пообщаться с мирными обывателями. Компания, как мне показалось, подобралась пестрая: пузатый мужчина с квадратным добрым лицом, одетый подчеркнуто небрежно, фантастической красоты брюнетка в чем-то воздушном и сильно декольтированном, молоденькая симпатичная девчонка, с обожанием взиравшая на пузатого, и обаятельный мужчина средних лет, неприметный и обыкновенный, как стакан серийного выпуска. Не гармонировали они друг с другом, никак друг другу не подходили…
— Присаживайтесь, — повторил пузатый, хотя я уже сидел. — Всегда рады новому человеку.
— И свежему слушателю, — добавила брюнетка. — Джулиана.
— Совершенно верно, и свежему слушателю, — согласился пузатый. — Штенгер, Макс Штенгер.
— Рита, — сказала девушка.
Обаятельный и неприметный представился:
— Несхепс.
— Алехин, — сказал я, наслаждаясь редкой возможностью быть самим собой.
— Александр Алехин.
— Итак, я продолжаю, — сказал Штенгер. Лицо его было одухотворенным. — Можно обратиться и к другим примерам. Рассмотрим так называемую Великую французскую революцию. Собственно, не ее саму, а жизнь маленького человечка, который был нужен всем. Это мэтр Сансон, знаменитая в своем ремесле личность, — палач города Парижа Сансон. До революции он рубил головы разбойникам, взбунтовавшимся простолюдинам и поскользнувшимся царедворцам. Потом произошла революция, и началась кровавая чехарда. Робеспьер уничтожил «бешеных», термидорианцы уничтожили сначала Робеспьера, потом «вершину», переворот следовал за переворотом, и каждый новый Диктатор начинал с уничтожения противников. Головы летели в корзину быстрее, чем корзины успевали подставлять, а гильотиной управлял наш старый знакомец Сансон. Власть переходила из рук в руки, Сансон благоденствовал, господа! Несмотря на череду отрицающих друг друга теорий, трибунов и вождей. Сущность оставалась неизменной, вечной — нож гильотины и человек, который был нужен всем. Какой же смысл имели все потрясения и перемены, если краеугольным камнем оставался несменяемый Сансон?
Он замолчал и надолго присосался к бокалу.
— Скот, — сказала Джулиана.
— Ага, — расплылся Штенгер. — Вот именно, родная. Алехин, вы согласны, что истина — это в первую очередь нечто неизменное, вечное? (Я неопределенно кивнул). Нечто неизменное и вечное… А таковым в первую очередь является скотство. Рушились империи, провозгласившие себя вечными, грязные деревушки превращались в столицы охватывавших полмира государств, исчезали народы, языки, идеи, религии, моды, династии, литературные течения и научные школы, но во все времена, при любом обществе, будь то душная тирания или расцвет демократии, люди жрали вино и лапали баб, предпочитая эти занятия всем остальным. Спрашивается, что в таком случае основа основ? Я могу быть ярым монархистом, Несхепс — теократом, Алехин — атеистом и анархистом, и мы перегрызем друг другу глотки за свои убеждения, но вот мы все трое смотрим на тебя, обворожительная, — он сделал галантный жест в сторону Джулианы, — и наши мысли удивительно схожи… Вот и нашлось нечто, прочно объединившее нас троих, таких разных.
— Ну, Макс, — смущенно улыбнулся Несхепс. — Вы всегда излишне конкретизируете. Мы все уважаем нашу Джулиану, этикет, наконец…
— Этикет — нечто преходящее, — пророкотал Штенгер. — Было время, когда за прелюбодеяние карали так, что и подумать страшно, — к примеру, Дракула, господарь Влад Цепеш. А через пару сотен лет даме из высшего общества считалось в высшей степени неприличным не иметь любовника. Не бойтесь быть самим собой, мой застенчивый друг. Философия за вас. Вся история человечества — это потуги скота скрыть свое скотство более или менее удачными способами. И тот социум, что не скрывал своего скотства, как правило, добивался больших успехов в различных областях.
— А чем кончал такой социум? — поинтересовался я.
— Скотством, Алехин, скотством, — мило улыбнулся Штенгер. — То есть тем, с чего начинал, что поддерживал, к чему стремился.
— Мне попался на дороге броневик, — сказал я. — Жуткая, знаете ли, картина.
— Об этом и говорить не стоит, — отмахнулся Штенгер. — Сборище самоотверженных идиотов, считающих, что только им известны рецепты борьбы за всеобщее счастье. Во все времена хватало самоуверенных и самозваных благодетелей. Можем ли мы упрекать вурдалаков?
Я насторожился.
— Можем, — сказал Несхепс. — Мне что-то не нравится, когда мне хотят перегрызть глотку.
— А если кому-то не понравится ваша привычка спать с бабами и он начнет гоняться за вами с пулеметом?
— Это разные вещи.
— Это одно и то же. В обоих случаях речь идет об образе жизни. Модус вивенди, учено говоря. Нелепо порицать кого-то только потому, что его привычки противоположны вашим.
— А когда меня едят — это лепо?
— И вы ешьте. Он вас, а вы его. Тем самым вы увеличите энтропию скотства и придете к нашей сияющей витрине, то бишь вершине, заветной цели
— Абсолюту Скотства… Ну что ж, мне пора. До встречи!
Он раскланялся, подхватил Риту и исчез за углом. Наступила неловкая тишина.
— Все-таки большого ума человек… — сказал Несхепс.
Красавица Джулиана выразила свое мнение о Штенгере в весьма ядреных выражениях.
— Но в одном он прав, — заявила она. — Все вы скоты, за исключением кастратов и импотентов.
— В чем же дело? — сказал я. — Создайте новое учение — «К совершенству через усекновение». Противовес. Скотство и антискотство.
— Блядво! — сказала она, характеризуя меня.
Я пожал плечами.
— Все равно не поможет, — смущаясь, сказал Несхепс. — Усекновение не поможет. Пить будут, драться…
— Пьяницы и драчуны меня не интересуют, — заявила Джулиана. — Не могу я смотреть на вас, кобелей, надоело…
Глядя на нее, зверски красивую, я подумал, что, вероятнее всего, ей очень не везет, несмотря на красоту, а может, именно благодаря красоте…
Джулиана поднялась, небрежно кивнула нам, села в длинный роскошный автомобиль, и он рванул с места, словно пришпоренный конь.
— Господи, какая женщина! — Несхепс печально смотрел вслед.
— Да, — искренне сказал я. — Скажите, у вас всегда так тихо?
— Покой и тишина. Постойте, «у вас»? А сами вы откуда в таком случае?
— Из-за Мохнатого Хребта, — уже привычно сказал я. — У нас там все другое, не как у вас.
Судя по его лицу, ему очень хотелось наброситься на меня с вопросами, но деликатность не позволила. Тихий он был, скромненький, как монах первого года службы. Потом-то они обвыкаются, монахи…
— Вы мне не подскажете, где отель «Холидей»?
— Это за углом, через площадь, еще три квартала и налево.
Напротив нас остановилась машина, водитель опустил стекло и укоризненно показал на часы. Несхепс заерзал:
— Вот незадача, совсем забыл. Вам ведь все равно в «Холидей», вы бы не могли…
— Что?
— Передать чемодан, вот этот, маленький совсем.
Он так смущался, ерзал и хрустел пальцами, что я торопливо кивнул:
— Хорошо. Кому передать?
— Господин Робер, семьсот пятнадцатый номер. Он знает, скажите, что Несхепс просил.
Мы раскланялись. Он сел в машину и укатил, я подхватил чемодан и пошел в отель. Свернул за угол. Посреди улицы стояла худющая гнедая лошадь и мотала головой, а на лошади мешком сидел рыцарь в помятых, тронутых ржавчиной латах и пялил на окружающее шальные глаза. Он опирался на длиннющее копье со ржавым наконечником. Вид у рыцаря был жалкий и унылый.
— Эй, ты не из донкихотов будешь? — окликнул я, примерившись, как увернуться от копья, если он вдруг рассердится.
— Да нет, — сказал он равнодушно. — Совсем наоборот. Я Граальскую чашу ищу, вот только куда-то не туда заехал. Дома чумовые какие-то, люди не те, и дорогу показать никто не может, только зенки пялят. Ты дорогу не знаешь?
— Нет, — сказал я. — А найдешь свою чашу, что сделаешь?
— Пропью, что за вопрос? — сказал он мечтательно. — На баб промотаю, иначе зачем искать-то? Это ж одно золото сколько потянет, а если еще камни выколупать и в розницу… Считать страшно. Едем со мной, а? Мне оруженосец нужен. Мой сбежал. Вино тут, знаешь, бесплатное, бабы чуть не телешом ходят, вот он и клюнул, молодой еще. Вот и отстал. Поехали, а? Пару камушков уделю.
— Нет, спасибо, — сказал я.
Он плюнул, заорал на лошадь, ударил ее ржавыми шпорами. Кляча нехотя затрусила, непристойно задрав хвост и роняя на мостовую катыши. А я пошел дальше.
— Пошел и он к черту, этот отдел.
— Но согласись, они что-то делают.
— Они теоретизируют. Анализируют, классифицируют, систематизируют. Проводят параллели и подыскивают аналогии, подшивают бумаги и заполняют анкеты. Ламст прав — напряжением ума решить эту проблему невозможно, ее можно решить только напряжением сил. — Он выплюнул окурок и яростно затоптал его шипастой подошвой. — Только автоматы. И я понимаю тех, кто ратует за писаные законы и мобилизацию. Только так…
Они заговорили все разом, спор захватил всех. Кроме меня, разумеется. Одни превозносили до небес какого-то Ламста, оправдывали и безоговорочно поддерживали все, что он уже сделал, и все, что еще сделает, кляли тех, кто связывает ему руки. Другие тоже хвалили Ламста, но гораздо сдержаннее, считали, что ломать сложившиеся отношения глупо и неразумно — сломать легко, но будет ли польза? Понемногу я начал понимать, что обе стороны, в сущности, стоят на одних и тех же позициях, но по-разному смотрят на будущее. Одни желают немедленно перестроить жизнь на основе жесткой дисциплины, всеобщей воинской повинности, а их противники доказывают, что это — утопия, невыполнимая мечта. При этом те и другие последними словами крыли трусливых обжор и зазнавшихся конформистов, которых неплохо было бы оставить один на один с вурдалаками и посмотреть, как они станут выкручиваться, гады этакие. Просто ради эксперимента бросить все и полюбоваться, как они наделают в штаны. В конце концов спор как-то незаметно перелился в дружное охаивание этих самых приспособленцев и трусов — их материли изобретательно и витиевато, с большой экспрессией.
Они отвели душу, и разговоры пошли о бытовых пустяках: что у Бориса дочка все же связалась с этим обормотом, хотя совершенно ясно, что он ее бросит, обрюхатит и бросит, но поди докажи этим соплячкам, если они, раз переспав с парнем, мнят себя умудренными жизнью женщинами, сколько их не секи, да и не всякую-то выпорешь, а если разобраться, мужики, не в порке, собственно, панацея. Что у Штенгера опять новая, симпатичная такая, и с ней, ясно, будет как с прежними, со всеми он поступал одинаково, горбатого могила исправит, черного кобеля не отмоешь добела, и не лучше ли набить ему как следует морду своими силами, не полагаясь на карающую руку судьбы? Что Батера окончательно уел ревматизм, а ведь какой стрелок был, один из тех, что начинали на голом месте, когда ничего толком не знали, выезжали на одном энтузиазме и оттого несли громадные потери… Что еще один смельчак, а может, просто болван, таскался к Ревущим Холмам, но ничего вразумительного рассказать не может — стал чокнутым, как и его предшественники…
Так они судачили, болтали, а я мотал на ус, и никто не обращал на меня внимания, хотя о моем присутствии помнили — сосед мимоходом попросил огоньку, другой в середине тирады о сытых бездельниках зацепил меня намекающим взглядом…
Главное я уловил — они, эти обстрелянные хваткие мужики, были неким отрядом, активно действовавшим против вурдалаков. Кто возложил на них эти обязанности, я пока не понял. Сидел себе смирнехонько, покуривал, посмеивался вместе с другими над непонятными мне остротами, но ни на секунду не мог забыть о главном — что меня, словно щепку по таежной речке, несет в глубь и в глубь заколдованного места, а там, снаружи, очень на меня рассчитывают. И беспокоятся…
Вот это уже зря. Совсем не нужно видеть в происходящем необыкновенное. Необыкновенное заранее настраивает на поиски абсолютно новых решений, отрицающих прежний опыт и прежние методы, вызывает хаотические метания мысли, и начинает казаться, что ты вовсе не умеешь думать и не способен ни в чем разобраться. Защищайся. Внуши себе, что окружающее — такая же обыденность для тебя, как для этих парней в пятнистом, проникнись их взглядом на жизнь, и быстрее поймешь все, что нужно понять…
Броневик резко затормозил, мы с соседом стукнулись боками, и я ушиб локоть о рукоятку его кинжала.
— Блуждающие! — крикнул водитель, обернувшись. Он выключил мотор, распахнул люк, и я услышал, как снаружи, над головой, завывают моторы и стучат пулеметы. Все, толкаясь, кинулись в дверь, и я выскочил следом за ними, а они столпились на обочине и смотрели в небо, прикрывая глаза ладонями — этот жест при полном отсутствии слепящего солнца очень меня удивил.
В небе, почти над нами, кувыркались, сближались, крутили бочки и чертили петли несколько самолетов. Надсадно выли моторы, молотили пулеметы. Я тронул за рукав соседа:
— Это кто?
— Блуждающие, — ответил он, не отрывая глаз от воздушной коловерти.
— Как это?
— А вот так. Никто не знает, кто они, откуда взялись и почему дерутся. Мы их видим только в воздухе. Опа!
Рев нарастал — один из самолетов быстро снижался, но за ним не тянулся дым, как это обычно бывает в исторических фильмах. Он падал, вихляясь, рывками проваливаясь ниже и ниже, прямо нам на головы, и мне захотелось юркнуть под броневик, но окружающие стояли спокойно. Им было виднее, и я остался на месте.
Скорее всего, пилот был ранен, а самолет цел — я немного разбирался в таких вещах. Пилот еще пытался что-то сделать, выровнять и посадить машину, задрал нос и выпустил шасси, но не успел — самолет грохнулся брюхом оземь, ломая шасси и винт, выворачивая кочки, протащился несколько метров и застыл, уткнувшись носом в землю, задрав хвост.
Выглядел он нелепо, как всегда выглядит севший на фюзеляж самолет. Мы быстро добежали до него, он упал неподалеку от дороги. Определить марку я не сумел бы, я не историк, но особая точность и не требовалась, сразу видно было, что это стандартный винтовой моноплан-истребитель времен второй мировой войны — войны, которая кончилась девяносто семь лет назад, и на всей планете осталось восемь ее участников, всего восемь. Истребитель с опознавательными знаками люфтваффе — черные кресты на крыльях, свастика на фюзеляже, и в придачу мастерски нарисованный под фонарем оскалившийся зеленый Дракон. Летчик смотрел перед собой широко раскрытыми глазами, он уже не дышал, комбинезон залит кровью. И будто для того, чтобы не оставалось никаких сомнений насчет того, кто был его противником, низко над нами, выпустив короткую победную очередь, пронесся истребитель другой, знакомой марки — на его голубых снизу крыльях я увидел красные звезды. Дело запутывалось. То, что происходило в воздухе, не имело никакой связи с тем, что творилось на земле. И наоборот. Два обрывка двух разных картин склеили как попало и вставили в общую раму.
— Никак не пойму, — сказал мой сосед. — Как это люди ухитряются летать по воздуху? Он же из железа, как он в воздухе держится?
Выходит, об авиации они и понятия не имели?
— Как ни крути, и там драка… — вздохнул кто-то.
Драка, которой не должно быть, дополнил я про себя, драка, которая принадлежит другому времени и другим людям…
Вскоре мы приехали в город, и я выскочил, учтиво попрощавшись.
Это был очень чистый и очень тихий город. Просторные улицы, продуманно поделенные между пешеходами и машинами так, чтобы не обидеть никого, современные здания, украшенные модными архитектурными выкрутасами. Все в городе радовало глаз гармоничной завершенностью, но непонятно, почему так малолюдно и так маломашинно на улицах. Проезжали редкие автомобили, как правило, роскошные и новые, и я узнавал некоторые марки, а некоторых не узнавал. Проходили редкие прохожие. И людей, и машин было маловато для такого города — может быть, поэтому и машины, и люди несколько преувеличенно спешили. Город походил на кинодекорацию, выстроенную в одну ночь из фанерного мрамора и пластмассовых кирпичей, настолько походил, что я не удержался и постучал кулаком по стенке ближайшего дома, благо прохожих не было. Оказалось, самая настоящая стена.
Потом я встретил людей, которые никуда не спешили. У заведения под вывеской «Нихил-бар» на мостовой стояли круглые столики, и за одним сидела компания — двое мужчин с дамами, — а остальные были пусты.
Я присел через два столика от компании. В центре зеленой столешницы алел круг, а рядом сверкали клавиши — знакомая система типа наших пищепроводов. Наугад я нажал кнопку (меню не было), за что был вознагражден бокалом какого-то коктейля.
— Идите к нам, — позвали меня. — Зачем вам одному сидеть?
Я охотно пересел к ним. После охотников за вурдалаками следовало пообщаться с мирными обывателями. Компания, как мне показалось, подобралась пестрая: пузатый мужчина с квадратным добрым лицом, одетый подчеркнуто небрежно, фантастической красоты брюнетка в чем-то воздушном и сильно декольтированном, молоденькая симпатичная девчонка, с обожанием взиравшая на пузатого, и обаятельный мужчина средних лет, неприметный и обыкновенный, как стакан серийного выпуска. Не гармонировали они друг с другом, никак друг другу не подходили…
— Присаживайтесь, — повторил пузатый, хотя я уже сидел. — Всегда рады новому человеку.
— И свежему слушателю, — добавила брюнетка. — Джулиана.
— Совершенно верно, и свежему слушателю, — согласился пузатый. — Штенгер, Макс Штенгер.
— Рита, — сказала девушка.
Обаятельный и неприметный представился:
— Несхепс.
— Алехин, — сказал я, наслаждаясь редкой возможностью быть самим собой.
— Александр Алехин.
— Итак, я продолжаю, — сказал Штенгер. Лицо его было одухотворенным. — Можно обратиться и к другим примерам. Рассмотрим так называемую Великую французскую революцию. Собственно, не ее саму, а жизнь маленького человечка, который был нужен всем. Это мэтр Сансон, знаменитая в своем ремесле личность, — палач города Парижа Сансон. До революции он рубил головы разбойникам, взбунтовавшимся простолюдинам и поскользнувшимся царедворцам. Потом произошла революция, и началась кровавая чехарда. Робеспьер уничтожил «бешеных», термидорианцы уничтожили сначала Робеспьера, потом «вершину», переворот следовал за переворотом, и каждый новый Диктатор начинал с уничтожения противников. Головы летели в корзину быстрее, чем корзины успевали подставлять, а гильотиной управлял наш старый знакомец Сансон. Власть переходила из рук в руки, Сансон благоденствовал, господа! Несмотря на череду отрицающих друг друга теорий, трибунов и вождей. Сущность оставалась неизменной, вечной — нож гильотины и человек, который был нужен всем. Какой же смысл имели все потрясения и перемены, если краеугольным камнем оставался несменяемый Сансон?
Он замолчал и надолго присосался к бокалу.
— Скот, — сказала Джулиана.
— Ага, — расплылся Штенгер. — Вот именно, родная. Алехин, вы согласны, что истина — это в первую очередь нечто неизменное, вечное? (Я неопределенно кивнул). Нечто неизменное и вечное… А таковым в первую очередь является скотство. Рушились империи, провозгласившие себя вечными, грязные деревушки превращались в столицы охватывавших полмира государств, исчезали народы, языки, идеи, религии, моды, династии, литературные течения и научные школы, но во все времена, при любом обществе, будь то душная тирания или расцвет демократии, люди жрали вино и лапали баб, предпочитая эти занятия всем остальным. Спрашивается, что в таком случае основа основ? Я могу быть ярым монархистом, Несхепс — теократом, Алехин — атеистом и анархистом, и мы перегрызем друг другу глотки за свои убеждения, но вот мы все трое смотрим на тебя, обворожительная, — он сделал галантный жест в сторону Джулианы, — и наши мысли удивительно схожи… Вот и нашлось нечто, прочно объединившее нас троих, таких разных.
— Ну, Макс, — смущенно улыбнулся Несхепс. — Вы всегда излишне конкретизируете. Мы все уважаем нашу Джулиану, этикет, наконец…
— Этикет — нечто преходящее, — пророкотал Штенгер. — Было время, когда за прелюбодеяние карали так, что и подумать страшно, — к примеру, Дракула, господарь Влад Цепеш. А через пару сотен лет даме из высшего общества считалось в высшей степени неприличным не иметь любовника. Не бойтесь быть самим собой, мой застенчивый друг. Философия за вас. Вся история человечества — это потуги скота скрыть свое скотство более или менее удачными способами. И тот социум, что не скрывал своего скотства, как правило, добивался больших успехов в различных областях.
— А чем кончал такой социум? — поинтересовался я.
— Скотством, Алехин, скотством, — мило улыбнулся Штенгер. — То есть тем, с чего начинал, что поддерживал, к чему стремился.
— Мне попался на дороге броневик, — сказал я. — Жуткая, знаете ли, картина.
— Об этом и говорить не стоит, — отмахнулся Штенгер. — Сборище самоотверженных идиотов, считающих, что только им известны рецепты борьбы за всеобщее счастье. Во все времена хватало самоуверенных и самозваных благодетелей. Можем ли мы упрекать вурдалаков?
Я насторожился.
— Можем, — сказал Несхепс. — Мне что-то не нравится, когда мне хотят перегрызть глотку.
— А если кому-то не понравится ваша привычка спать с бабами и он начнет гоняться за вами с пулеметом?
— Это разные вещи.
— Это одно и то же. В обоих случаях речь идет об образе жизни. Модус вивенди, учено говоря. Нелепо порицать кого-то только потому, что его привычки противоположны вашим.
— А когда меня едят — это лепо?
— И вы ешьте. Он вас, а вы его. Тем самым вы увеличите энтропию скотства и придете к нашей сияющей витрине, то бишь вершине, заветной цели
— Абсолюту Скотства… Ну что ж, мне пора. До встречи!
Он раскланялся, подхватил Риту и исчез за углом. Наступила неловкая тишина.
— Все-таки большого ума человек… — сказал Несхепс.
Красавица Джулиана выразила свое мнение о Штенгере в весьма ядреных выражениях.
— Но в одном он прав, — заявила она. — Все вы скоты, за исключением кастратов и импотентов.
— В чем же дело? — сказал я. — Создайте новое учение — «К совершенству через усекновение». Противовес. Скотство и антискотство.
— Блядво! — сказала она, характеризуя меня.
Я пожал плечами.
— Все равно не поможет, — смущаясь, сказал Несхепс. — Усекновение не поможет. Пить будут, драться…
— Пьяницы и драчуны меня не интересуют, — заявила Джулиана. — Не могу я смотреть на вас, кобелей, надоело…
Глядя на нее, зверски красивую, я подумал, что, вероятнее всего, ей очень не везет, несмотря на красоту, а может, именно благодаря красоте…
Джулиана поднялась, небрежно кивнула нам, села в длинный роскошный автомобиль, и он рванул с места, словно пришпоренный конь.
— Господи, какая женщина! — Несхепс печально смотрел вслед.
— Да, — искренне сказал я. — Скажите, у вас всегда так тихо?
— Покой и тишина. Постойте, «у вас»? А сами вы откуда в таком случае?
— Из-за Мохнатого Хребта, — уже привычно сказал я. — У нас там все другое, не как у вас.
Судя по его лицу, ему очень хотелось наброситься на меня с вопросами, но деликатность не позволила. Тихий он был, скромненький, как монах первого года службы. Потом-то они обвыкаются, монахи…
— Вы мне не подскажете, где отель «Холидей»?
— Это за углом, через площадь, еще три квартала и налево.
Напротив нас остановилась машина, водитель опустил стекло и укоризненно показал на часы. Несхепс заерзал:
— Вот незадача, совсем забыл. Вам ведь все равно в «Холидей», вы бы не могли…
— Что?
— Передать чемодан, вот этот, маленький совсем.
Он так смущался, ерзал и хрустел пальцами, что я торопливо кивнул:
— Хорошо. Кому передать?
— Господин Робер, семьсот пятнадцатый номер. Он знает, скажите, что Несхепс просил.
Мы раскланялись. Он сел в машину и укатил, я подхватил чемодан и пошел в отель. Свернул за угол. Посреди улицы стояла худющая гнедая лошадь и мотала головой, а на лошади мешком сидел рыцарь в помятых, тронутых ржавчиной латах и пялил на окружающее шальные глаза. Он опирался на длиннющее копье со ржавым наконечником. Вид у рыцаря был жалкий и унылый.
— Эй, ты не из донкихотов будешь? — окликнул я, примерившись, как увернуться от копья, если он вдруг рассердится.
— Да нет, — сказал он равнодушно. — Совсем наоборот. Я Граальскую чашу ищу, вот только куда-то не туда заехал. Дома чумовые какие-то, люди не те, и дорогу показать никто не может, только зенки пялят. Ты дорогу не знаешь?
— Нет, — сказал я. — А найдешь свою чашу, что сделаешь?
— Пропью, что за вопрос? — сказал он мечтательно. — На баб промотаю, иначе зачем искать-то? Это ж одно золото сколько потянет, а если еще камни выколупать и в розницу… Считать страшно. Едем со мной, а? Мне оруженосец нужен. Мой сбежал. Вино тут, знаешь, бесплатное, бабы чуть не телешом ходят, вот он и клюнул, молодой еще. Вот и отстал. Поехали, а? Пару камушков уделю.
— Нет, спасибо, — сказал я.
Он плюнул, заорал на лошадь, ударил ее ржавыми шпорами. Кляча нехотя затрусила, непристойно задрав хвост и роняя на мостовую катыши. А я пошел дальше.
4
Чемодан для господина Робера тяжелел с каждым шагом. Свинец в нем, что ли? Нет ничего удивительного, что Несхепс постарался от него отделаться. Ох уж эта моя покладистость…
Вот и «Холидей», дотащил наконец, ай да Алехин! Возле парадного входа мощно урчал огромный грузовик с откинутыми на все три стороны бортами. В кузове, на блестящем поцарапанном железе, навалом лежали длинные узкие ящики с неизвестной маркировкой, которую я на всякий случай постарался запомнить. Марку грузовика я не смог определить. Исходившие от него тысячу раз знакомые запахи бензина и нагретого солнцем (черт, солнца-то нет!) железа действовали успокаивающе. Особенно если зажмуриться — нет никаких заколдованных мест, прорвавшегося в наше пространство куска иномерного, а также могущественных пришельцев с неподвижных звезд…
Я открыл глаза, обошел грузовик и вошел в широко распахнутые стеклянные двери, припертые, чтобы не закрылись, прозаическими деревянными клиньями. Что-то привезли. Или увозили. Что можно возить в таких ящиках?
В роскошном холле, по-купечески просторном и пышном, было тихо и пусто. За лакированной стойкой нет портье. На длинной черной доске поразительно много ключей — либо подавляющее большинство постояльцев дружно гуляет в эту пору, либо, что не удивительно, стоит мертвый сезон.
Я с удовольствием поставил на блестящий паркет оттянувший руку чемоданчик и подошел поближе. Номеров здесь четыреста, а пустых гвоздиков
— штук десять. Я перегнулся через стойку и потрогал пальцем первый попавшийся ключ. На пальце осталась серая пыль. Даже лучше, что здесь тихо и малолюдно, среди шума и гама мы только бьем морды и стреляем, занимаясь показной стороной нашей профессии, а думается лучше всего в тишине…
Стоп. Номеров ровно четыреста, но Несхепс сказал, что Робер живет в семьсот пятнадцатом. Или есть еще одна доска?
Вверху, на широкой лестнице, послышался топот и пыхтенье: «Да заноси ты его!» — «Тяжелый, сволочь…» — «Ногу отдавишь, заноси!»
Двое парней, растрепанные, потные и злые, волокли сверху ящик типа тех, что лежали в грузовике. Очень неумело они с ним обращались, передний пятился по-рачьи, и оба придушенными голосами кляли друг друга.
Закон подлости не оплошал и здесь.
Тот, что пятился, неловко переступил, сбился с ритма, и край ящика выскользнул из его потных ладоней. Холл огласился воем и проклятьями. Оплошавший дилетант, ругаясь и подвывая, прыгал на одной ноге, обеими руками зажав вторую, а его напарник следил за ним с неловким сочувствием и бормотал в том смысле, что под ноги надо смотреть. Тут он наткнулся взглядом на мою персону, смущенно улыбнулся и сказал мне:
— Вот, я ему говорил — ловчее…
— Да поди ты! — взревел пострадавший.
— Поможешь дотащить? — спросил второй. — Тут тащить-то…
— Ладно, — сказал я. — Все равно портье куда-то запропастился.
Ящик весил килограммов восемьдесят. Удивительно, как быстро они все здесь угадывают, что мне неловко отказываться, когда речь идет о пустяковых услугах…
Мы вытащили ящик на улицу, запихали в кузов и стали закрывать борта — парень сказал, что ящик, слава богу, последний. Грузовик стоял правым бортом к двери, и парень закрывал правый борт, а я левый. Поднял его, закрепил в пазе тугой крюк и воспользовался моментом, чтобы заглянуть в кабину — по привычке, на всякий случай. В нашем деле нездоровое любопытство не порок, а служебная необходимость, потому что никогда не знаешь, какую роль сыграют и на что натолкнут мелочи.
Это меня и спасло.
В холле грохнуло — страшно, оглушающе. Взрывная волна тряхнула грузовик, и борт, закрепленный мной лишь с одной стороны, треснул и открылся, тяжело ухнув вниз в сантиметре от моего виска.
Я обежал грузовик. Стекла фасада вылетели начисто, внутри, прорываясь сквозь непрозрачные клубы серого дыма, буйствовал огонь, знакомо воняло сгоревшей взрывчаткой, и кто-то дико кричал от невыносимой боли — незадачливый носильщик остался там! Чемодан, мать твою так!
Парень скорчился, зажимая ладонью кровоточащую щеку, я бросился к нему, попытался поднять, помочь, но он повернулся ко мне с таким ненавидящим лицом, что я с маху остановился.
Он отскочил за кабину. Бросившись за ним, я увидел, что он бежит через площадь, кричит что-то и тычет рукой в мою сторону, а сонная площадь перестала быть тихой и сонной — на середину ее вылетел длинный броневик, развернулся со скрежетом, и десяток фигур в знакомых уже пятнистых комбинезонах с четкой быстротой, подразумевавшей отличную выучку и неплохой опыт, бросились к отелю, разворачиваясь в цепь. Над головой свистнула пуля, и это было уже совсем серьезно.
Ко мне огромными прыжками, стелясь над землей, прижав уши, неслась здоровущая овчарка, и я выстрелил навскидку. Пес покатился с воем и замер. Я рванул дверцу, прыгнул за руль. Просто счастье, что они оставили ключ в замке.
Я погнал машину прямо на бегущих, и они брызнули в стороны. Застучали автоматы и пулемет броневика, но удача уберегла и на этот раз, я благополучно прорвался в переулок, помчался неизвестно куда и видел в зеркальце, что броневик мчится следом. Ящики прыгали в кузове, хлопал борт, снова в рев моторов вплелась автоматная очередь, и ободья задних колес загромыхали по асфальту, машина запетляла. Мелькали дома, шарахавшиеся на тротуар автомобили, люди с глупыми удивленными лицами, гремели ободья, я безжалостно топтал педаль газа.
Долго так продолжаться не могло. Я не знал города, они же наверняка прекрасно знали. Шли первые, суматошные, неорганизованные минуты погони, но как только охотники опомнятся, станут сжимать кольцо, используя выучку и знание города… Где уж мне со своим пистолетом выходить против пулеметов, да и не собираюсь я в них стрелять, мне бы только оторваться, скрыться, и ничего мне больше не нужно, дайте мне ноги унести, чего привязались…
Броневик нагонял. Они не стреляли — хотели взять тепленьким, были уверены в себе. Первый азарт прошел, начиналась педантичная игра по правилам. Наконец я увидел подходящую узкую улочку, свернул туда; едва не перевернув грузовик, растеряв последние ящики, затормозил, развернув машину поперек улицы, выпрыгнул и помчался что есть духу в какие-то проходные дворы, мимо стоявших машин, мимо уютных коттеджиков, мимо, мимо, мимо…
За спиной раздался треск. Я их недооценил — броневик на полном ходу отшвырнул с дороги несчастную машину, зарычал где-то близко, замолчал. Топот ног сзади. Однако они уже не видели меня, гнались наугад.
Не зря я опасался, что незнание местности скажется. Кончилось мое везение — улица внезапно кончилась, словно ее обрубили, впереди был пустырь и слева пустырь, окраина города, и некуда бежать дальше, вернее, незачем, потому что бегущего видно за версту. А справа были ворота, высокие железные ворота в серой бетонной стене, а в воротах — соблазнительно приоткрытая калитка. Выхода не было, в моем положении не привередничают.
Я пролез в калитку, пачкаясь ржавчиной и пылью. Это был гараж — большой асфальтированный двор, низкие здания с маленькими окнами, наверняка мастерские, асфальт покрыт масляными пятнами. Рядами стоят крытые брезентом грузовики и очень знакомые броневики — я попал к тем, от кого бежал, угораздило же…
Преследователи бежали к воротам. Ближе всех стоял грузовик с железной коробкой вместо кузова, я прыгнул внутрь, притворил дверь и прижался к стенке. Лязгнули ворота, преследователи гурьбой ввалились во двор, пробежали мимо.
— Что за переполох? — спросил кто-то, отделенный от меня только тонким железным листом.
— Бомбиста гоняем, — ответили ему. — Где-то здесь, падаль, прошмыгнул. Не видели?
— Что он, чумной, чтобы сюда лезть?
— Я же говорил, сбились. Точно, он рванул во дворы, а мы, как дураки, сюда. Собаки не было, оттого и ушел. Такую собаку положил, сволочь…
Несколько минут они крыли меня последними словами, перебрали всех моих родственников и добавили таких, что это было уже форменное нахальство. Потом им надоело, и они ушли, горько сожалея, что нам не удалось свидеться. И перед тем, как уйти, один из них хозяйственно захлопнул дверь кузова и щелкнул наружным замком…
Сами того не зная, они посадили меня под замок. Два оконца, с ладонь, каждое забраны надежными решетками, железо под ногами, железо над головой, железо со всех сторон, и дверь заперта снаружи. Идиотское положение. В десять раз хуже, чем в тридцать восьмом в Дурбане, а ведь тогда казалось, что хуже никогда не будет…
Я сел на пол. Что мы имеем? Из-за сволочи Несхепса, представителя каких-то загадочных бомбистов, меня ищут, мои приметы вскоре станут известны каждому постовому, составят словесный портрет. Я хорошо знаю, как это бывает. И знаю, что почти никаких шансов скрыться в незнакомом чужом городе, о контрразведке которого мне ничего не известно, и любой прохожий может распознать во мне чужака. До сих пор обходилось, но самый пустяковый разговор на самую мелкую бытовую тему, затрагивающую азбучные истины их жизни, выдаст меня с головой.
Вот и «Холидей», дотащил наконец, ай да Алехин! Возле парадного входа мощно урчал огромный грузовик с откинутыми на все три стороны бортами. В кузове, на блестящем поцарапанном железе, навалом лежали длинные узкие ящики с неизвестной маркировкой, которую я на всякий случай постарался запомнить. Марку грузовика я не смог определить. Исходившие от него тысячу раз знакомые запахи бензина и нагретого солнцем (черт, солнца-то нет!) железа действовали успокаивающе. Особенно если зажмуриться — нет никаких заколдованных мест, прорвавшегося в наше пространство куска иномерного, а также могущественных пришельцев с неподвижных звезд…
Я открыл глаза, обошел грузовик и вошел в широко распахнутые стеклянные двери, припертые, чтобы не закрылись, прозаическими деревянными клиньями. Что-то привезли. Или увозили. Что можно возить в таких ящиках?
В роскошном холле, по-купечески просторном и пышном, было тихо и пусто. За лакированной стойкой нет портье. На длинной черной доске поразительно много ключей — либо подавляющее большинство постояльцев дружно гуляет в эту пору, либо, что не удивительно, стоит мертвый сезон.
Я с удовольствием поставил на блестящий паркет оттянувший руку чемоданчик и подошел поближе. Номеров здесь четыреста, а пустых гвоздиков
— штук десять. Я перегнулся через стойку и потрогал пальцем первый попавшийся ключ. На пальце осталась серая пыль. Даже лучше, что здесь тихо и малолюдно, среди шума и гама мы только бьем морды и стреляем, занимаясь показной стороной нашей профессии, а думается лучше всего в тишине…
Стоп. Номеров ровно четыреста, но Несхепс сказал, что Робер живет в семьсот пятнадцатом. Или есть еще одна доска?
Вверху, на широкой лестнице, послышался топот и пыхтенье: «Да заноси ты его!» — «Тяжелый, сволочь…» — «Ногу отдавишь, заноси!»
Двое парней, растрепанные, потные и злые, волокли сверху ящик типа тех, что лежали в грузовике. Очень неумело они с ним обращались, передний пятился по-рачьи, и оба придушенными голосами кляли друг друга.
Закон подлости не оплошал и здесь.
Тот, что пятился, неловко переступил, сбился с ритма, и край ящика выскользнул из его потных ладоней. Холл огласился воем и проклятьями. Оплошавший дилетант, ругаясь и подвывая, прыгал на одной ноге, обеими руками зажав вторую, а его напарник следил за ним с неловким сочувствием и бормотал в том смысле, что под ноги надо смотреть. Тут он наткнулся взглядом на мою персону, смущенно улыбнулся и сказал мне:
— Вот, я ему говорил — ловчее…
— Да поди ты! — взревел пострадавший.
— Поможешь дотащить? — спросил второй. — Тут тащить-то…
— Ладно, — сказал я. — Все равно портье куда-то запропастился.
Ящик весил килограммов восемьдесят. Удивительно, как быстро они все здесь угадывают, что мне неловко отказываться, когда речь идет о пустяковых услугах…
Мы вытащили ящик на улицу, запихали в кузов и стали закрывать борта — парень сказал, что ящик, слава богу, последний. Грузовик стоял правым бортом к двери, и парень закрывал правый борт, а я левый. Поднял его, закрепил в пазе тугой крюк и воспользовался моментом, чтобы заглянуть в кабину — по привычке, на всякий случай. В нашем деле нездоровое любопытство не порок, а служебная необходимость, потому что никогда не знаешь, какую роль сыграют и на что натолкнут мелочи.
Это меня и спасло.
В холле грохнуло — страшно, оглушающе. Взрывная волна тряхнула грузовик, и борт, закрепленный мной лишь с одной стороны, треснул и открылся, тяжело ухнув вниз в сантиметре от моего виска.
Я обежал грузовик. Стекла фасада вылетели начисто, внутри, прорываясь сквозь непрозрачные клубы серого дыма, буйствовал огонь, знакомо воняло сгоревшей взрывчаткой, и кто-то дико кричал от невыносимой боли — незадачливый носильщик остался там! Чемодан, мать твою так!
Парень скорчился, зажимая ладонью кровоточащую щеку, я бросился к нему, попытался поднять, помочь, но он повернулся ко мне с таким ненавидящим лицом, что я с маху остановился.
Он отскочил за кабину. Бросившись за ним, я увидел, что он бежит через площадь, кричит что-то и тычет рукой в мою сторону, а сонная площадь перестала быть тихой и сонной — на середину ее вылетел длинный броневик, развернулся со скрежетом, и десяток фигур в знакомых уже пятнистых комбинезонах с четкой быстротой, подразумевавшей отличную выучку и неплохой опыт, бросились к отелю, разворачиваясь в цепь. Над головой свистнула пуля, и это было уже совсем серьезно.
Ко мне огромными прыжками, стелясь над землей, прижав уши, неслась здоровущая овчарка, и я выстрелил навскидку. Пес покатился с воем и замер. Я рванул дверцу, прыгнул за руль. Просто счастье, что они оставили ключ в замке.
Я погнал машину прямо на бегущих, и они брызнули в стороны. Застучали автоматы и пулемет броневика, но удача уберегла и на этот раз, я благополучно прорвался в переулок, помчался неизвестно куда и видел в зеркальце, что броневик мчится следом. Ящики прыгали в кузове, хлопал борт, снова в рев моторов вплелась автоматная очередь, и ободья задних колес загромыхали по асфальту, машина запетляла. Мелькали дома, шарахавшиеся на тротуар автомобили, люди с глупыми удивленными лицами, гремели ободья, я безжалостно топтал педаль газа.
Долго так продолжаться не могло. Я не знал города, они же наверняка прекрасно знали. Шли первые, суматошные, неорганизованные минуты погони, но как только охотники опомнятся, станут сжимать кольцо, используя выучку и знание города… Где уж мне со своим пистолетом выходить против пулеметов, да и не собираюсь я в них стрелять, мне бы только оторваться, скрыться, и ничего мне больше не нужно, дайте мне ноги унести, чего привязались…
Броневик нагонял. Они не стреляли — хотели взять тепленьким, были уверены в себе. Первый азарт прошел, начиналась педантичная игра по правилам. Наконец я увидел подходящую узкую улочку, свернул туда; едва не перевернув грузовик, растеряв последние ящики, затормозил, развернув машину поперек улицы, выпрыгнул и помчался что есть духу в какие-то проходные дворы, мимо стоявших машин, мимо уютных коттеджиков, мимо, мимо, мимо…
За спиной раздался треск. Я их недооценил — броневик на полном ходу отшвырнул с дороги несчастную машину, зарычал где-то близко, замолчал. Топот ног сзади. Однако они уже не видели меня, гнались наугад.
Не зря я опасался, что незнание местности скажется. Кончилось мое везение — улица внезапно кончилась, словно ее обрубили, впереди был пустырь и слева пустырь, окраина города, и некуда бежать дальше, вернее, незачем, потому что бегущего видно за версту. А справа были ворота, высокие железные ворота в серой бетонной стене, а в воротах — соблазнительно приоткрытая калитка. Выхода не было, в моем положении не привередничают.
Я пролез в калитку, пачкаясь ржавчиной и пылью. Это был гараж — большой асфальтированный двор, низкие здания с маленькими окнами, наверняка мастерские, асфальт покрыт масляными пятнами. Рядами стоят крытые брезентом грузовики и очень знакомые броневики — я попал к тем, от кого бежал, угораздило же…
Преследователи бежали к воротам. Ближе всех стоял грузовик с железной коробкой вместо кузова, я прыгнул внутрь, притворил дверь и прижался к стенке. Лязгнули ворота, преследователи гурьбой ввалились во двор, пробежали мимо.
— Что за переполох? — спросил кто-то, отделенный от меня только тонким железным листом.
— Бомбиста гоняем, — ответили ему. — Где-то здесь, падаль, прошмыгнул. Не видели?
— Что он, чумной, чтобы сюда лезть?
— Я же говорил, сбились. Точно, он рванул во дворы, а мы, как дураки, сюда. Собаки не было, оттого и ушел. Такую собаку положил, сволочь…
Несколько минут они крыли меня последними словами, перебрали всех моих родственников и добавили таких, что это было уже форменное нахальство. Потом им надоело, и они ушли, горько сожалея, что нам не удалось свидеться. И перед тем, как уйти, один из них хозяйственно захлопнул дверь кузова и щелкнул наружным замком…
Сами того не зная, они посадили меня под замок. Два оконца, с ладонь, каждое забраны надежными решетками, железо под ногами, железо над головой, железо со всех сторон, и дверь заперта снаружи. Идиотское положение. В десять раз хуже, чем в тридцать восьмом в Дурбане, а ведь тогда казалось, что хуже никогда не будет…
Я сел на пол. Что мы имеем? Из-за сволочи Несхепса, представителя каких-то загадочных бомбистов, меня ищут, мои приметы вскоре станут известны каждому постовому, составят словесный портрет. Я хорошо знаю, как это бывает. И знаю, что почти никаких шансов скрыться в незнакомом чужом городе, о контрразведке которого мне ничего не известно, и любой прохожий может распознать во мне чужака. До сих пор обходилось, но самый пустяковый разговор на самую мелкую бытовую тему, затрагивающую азбучные истины их жизни, выдаст меня с головой.