Бушков Александр Александрович. НКВД. Война с неведомым

   Одним словом, мы с ней заключили нечто вроде договора: я никому о нашем разговоре не рассказываю, а она мне исправно сообщает о каждом факте наблюдения означенной мистической змеи…
   Ради научной скрупулезности я даже завел отдельную тетрадочку. Все, как положено – фамилия, дата. Двадцатого числа такого-то месяца поступило сообщение, что змея наблюдалась на груди раненого, скажем, Голопятова…
   И вот ведь что – стало стабильно сбываться…
   Я имею в виду, что «промахов» Пелагеиных в моем тетрадочке не зафиксировалось ни единого.
   Самое большее через двое суток, но записанный в моей тетрадочке умирал…
   Хирургия, особенно полостная – дело тонкое.
   Специфичное. Частенько случается, что самый опытный врач попросту не мог предвидеть летального исхода. Больной, казалось бы, на пути к выздоровлению – и вдруг, нате вам…
   А эта псковская баба без всякого образования никогда не ошибалась! Никогда. Понимаете? Месяца через три пришлось с этим смириться – когда в моей тетрадочке так не было отмечено ни единой «пустышки»…
   Как ни протестовало все во мне – и жизненный опыт, и воспитание, и материалистические убеждения – приходилось признать, что есть в этом своя сермяжная правда. Очень возможно, что наша Пелагея и в самом деле видит эту свою змеюку… Ведь ни разу не ошибалась, темное и необразованное дите природы!
   Каюсь, у меня порой возникали крамольнейшие мысли – а не оформить ли мне тетрадочные записи в виде некоего «журнала экспериментов».
   Записи вести пространнее, свидетелей привлекать.
   А после войны обратиться с этим куда-нибудь…
   Мысли эти в намерения так и не отлились – побоялся. Представил, как меня встретят в каком-нибудь сугубо научном учреждении…
   А развязалась эта история совершенно неожиданным образом.
   Однажды возник легонький переполох – мы тогда стояли где-то, на какой-то захолустной станции. Оказалось, это Пелагею отпаивают водичкой и суют нашатырь под нос, потому что с ней приключилась форменная истерика во всех классических проявлениях. Кое-как удалось успокоить. А потом, ночью, Катька мне сообщила испуганным шепотом, что Пелагея, проснувшись, у себя на груди увидела эту самую пресловутую и легендарную змеюку. Вот так… Получалось, что…
   Да что там, назовем вещи своими именами. Что она увидела собственную смерть.
   И вы знаете… Конечно, можно списать на совпадение… Через сутки с лишним поезд обстреляли ночью, во время движения. Места были не самые гостеприимные – Западная Украина со всеми ее прелестями в виде бандеровцев, аковцев, выходивших из окружения немцев, вообще непонятно кого…
   Собственно, обстреляли – громко сказано.
   Какая-то сволочь выпустила по поезду пулеметную очередь – одну-единственную, зато от всей поганой души, на полный диск. Особого вреда не причинила – выбило несколько стекол, три человека получили легкие ранения. (Особенно матерился потом один из них, практически стоявший на пути к полному и окончательному выздоровлению – мол, невезение такое, стукнуло не на передке, а на полке санитарного поезда).
   А вот Пелагее две пули попали прямехонько в голову. И – наповал. Нужно же было дуре у окошка сидеть…
   Совпадение, или что? Не скажу, что после того случая я стал законченным адептом потустороннего, но скептицизма, честно вам скажу, поубавилось…

Смерть своя и чужая

   Был у меня в роте солдат…
   Ничего особенного о нем сказать, пожалуй, нельзя. Ни плохого, ни хорошего. Не выделялся ни тем, ни другим. Воевал, как все. И не высовывался без нужды, и вистах не прятался. Одним словом, таких было не так уж мало, ничем особенным не выделявшихся в ту или другую сторону. К иным относились нормально, а некоторых не любили. Вот и его от чего-то не любили, хотя вроде бы не за что было…
   А потом… Понимаете, хороший командир роты просто-таки обязан знать, чем его рота дышит.
   Что в ней происходит, настроения, быт, и все такое прочее. Грамотный командир обязан также это знание поставить. Поймите меня правильно, я вовсе не стукачество имею в виду. Надо просто знать, с кем именно переговорить, и как, каким тоном. Один и сам болтун, к другому следует подойти с прибауточками, тогда и он разговорится, третьему, наоборот, следует намекнуть, что держишь его за трепача и враля, он обидевшись, сгоряча много интересного вывалит… Обязанность командира, ничего не поделаешь. Да, а некоторые без всякой подначки, с большим удовольствием освещают. Нужно только грамотно дозировать все от них исходящее…
   И вот, однажды оказалось, что этого солдата – назовем его, скажем, Федулов – всерьез подозревают черт-те в чем…
   Знаете, в чем?
   Что он свою смерть перекладывает на других. А?
   Нужно уточнить, что этот самый Федулов, если вдумчиво вспомнить и проследить его более чем годичное пребывание у меня в роте, и в самом деле производил впечатление заговоренного. Никак нельзя сказать, чтобы плелся в хвосте или отсиживался в безопасном месте (такая штука проходит раз, самое большее два) – но за все это время на нем не было ни царапинки. А ведь за этот год с лишним мы, можно сказать, из пекла не вылезали. Личный состав сменился не единожды. Из тех, кто пришел на пополнение в одно время с Федуловым, осталось всего-то не более десятка.
   Между прочим, от них все и пошло: …"Они" это дело подняли.
   Если обобщить и суммировать, выглядело все так… Я, особо подчеркиваю, передаю лишь то, что мои говорили меж собой, а не свои собственные наблюдения или мнения. Нет у меня ни наблюдений, ни мнения, нет и не было.
   Если брать по-ихнему, встать на их точку зрения, то выходило так. Перед атакой; перед разведкой боем или каким-то другим боевым предприятием Федулов к кому-нибудь непременно подсядет. Поговорит задушевно, махорочкой угостит, приобнимет. И человек этот потом непременно погибает. Не всегда в бою: случится бомбежка, например, или артобстрел, или попадет на мины именно этот, Федуловым выбранный…
   Верить во всю эту белиберду мне не хотелось.
   Я-то совершенно точно знал, что такого не бывает. Нет в нашей жизни ни чертовщины, ни колдунов, есть только жизнь. С объективными законами природы, открытыми, описанными и объясненными учеными. Такова была моя позиция.., да и осталась такой, пожалуй.
   Но, что печально, оказалось, этот дурман охватил чересчур многих. Болтовня эта распространилась настолько, что в историю, пожалуй, была посвящена вся без исключения рота.
   Мне все это очень даже не понравилось. И само по себе, и еще, разумеется, то, что вся эта похабень могла в конце концов дойти до вышестоящих командиров, до особистов, да мало ли до кого еще… Поставьте себя на мое место, а? Попробуйте… Командир роты, у которого солдаты практически поголовно обсуждают, как быть с обнаружившимся среди них колдуном… Дело не в том, что времена те были ох какие непростые.
   Какие бы ни стояли на дворе времена, а командир, допустивший такое во вверенном ему подразделении, в глазах вышестоящих будет смотреться… Даже слова не подберу. Хреново он будет смотреться, или я не прав? Это уже не командир, а недоразумение какое-то…
   Я, конечно, попытался вникнуть в проблему, мягким и ненавязчивым убеждением все развеять, что ли. Вот только сам чувствовал, что – не удается. Тем более что за это время нам случилось брать одну деревеньку, и снова, понятное дело, были погибшие, и снова выяснилось, что с одним из них Федулов намедни дружески говорил, духом укреплял, по плечу хлопал…
   Окончательно меня добило, когда я попробовал воздействовать через свой, если можно так выразиться, актив. Через людей абсолютно надежных, мне особенно близких. Был такой костяк, на который я главным образом и опирался.
   Обычное в армии дело.
   Только мой костяк, весь поголовно, сам стал на ту же несовместимую с нашей идеологией точку зрения. И, как ни горько это было признавать, но получалось, что в данном конкретном случае мой актив мне уже и не опора вовсе… Мнутся, говорить по душам не хотят, вести разъяснительную работу не собираются. Иные даже, отводя глаза, говорят, будто все так и есть…
   Ну, и мы не лыком шиты, не пальцем деланы.
   Командир роты тоже кое-что может, на своем уровне. Подумал я трезво, прикинул и решил разрубить проблему самым надежным и простым способом. Убрать этого Федулова к чертовой матери в другую часть. Это можно было устроить без особенных напрягов, есть способы, грамотный командир эти механизмы знает…
   Не успел, знаете. Пока я собирался сделать все грамотно, роту пришлось опять бросать в атаку.
   И нашли Федулова после боя с полудюжиной пуль в спине.
   Замять не удалось. Следствие было. Но кончилось пшиком. Пули были пистолетные, от немецкого «Вальтера». Вот и все концы, точнее, отсутствие таковых. Пистолет к тому времени наверняка валялся черт-те где, поди сыщи и его, и стрелка… Таких трофеев у половины личного состава по «сидорам» валялось немало… Как ни тыркалась военная прокуратура, отстала в конце концов.
   А напряжение в роте пропало…
   Вот и вся история. Повторяю, сам я тут не свидетель. Рассказал, как было, вот и вся моя функция…
   Хотя, черт его знает… У одного моего дружка в роте был солдат, тоже довольно обыкновенный и ничем не примечательный. Так вот, умел этот солдат взглядом сшибать яблоки с дерева. Ага, вот именно. Взглядом. Посмотрит на яблоки, на те, что высоко висят, пошепчет что-то – и они сами осыпаются на землю, а если руки вовремя подставить – то и в руки, как получится.
   Выявилось это его умение на Украине, по летнему времени, когда наши стали обтрясать яблони. Снизу уже все обобрали, остались только те, что висели высоко, а яблочка, сами понимаете, хотелось. Вот тут этот штукарь свое умение и проявил на пользу себе и боевым товарищам.
   Сам я этого опять-таки не видел, но рассказывал мне об этом человек, которому я вполне доверяю и всегда знал его как парня исключительно правдивого, к байкам и розыгрышам не склонного. Поневоле призадумаешься.
   Может, и с Федуловым все не так просто? Черт его маму ведает…

Верховный в блиндаже

   Встретить на войне доброго знакомого, с которым однажды развела судьба, приходилось не так уж часто. И событие это было радостное.
   Поэтому рассказчик (тогда – Майор-артиллерист), едва узнав, что по соседству с его только что прибывшим подразделением дислоцируется парашютный батальон, которым командует давний друг (далее попросту – Комбат), немедленно туда отправился, едва выдалась подходящая минутка.
   Обнялись, вопя что-то радостное, и Комбат немедленно потащил Майора к себе. Обитал он в роскошно обустроенном блиндаже, оставшемся от немцев.
   Естественно, стол. Все, что можно раздобыть на войне в смысле выпить и закусить, в том числе французский коньячок из немецких опять же запасов (дело происходило в сорок пятом, в Польше). Сначала, как водится, перебрали общие воспоминания, потом рассказали друг другу, что с ними бывало за то время, пока не виделись.
   В конце концов в беседе наступило некоторое затишье.
   Майор своего военного приятеля знал хорошо.
   И заранее мог предсказать, что будет следующим номером программы. Комбат, дело такое, обожал хвастать. Не «прихвастнуть» подобно Мюнхаузену, а именно хвастаться чуточку по-детски некими реальными вещами или случившимися с ним событиями.
   Награды говорили сами за себя, не было нужды лишний раз в них тыкать пальцем. В полном соответствии с ожиданиями Майора Комбат сначала продемонстрировал шикарно отделанный короткоствольный «Вальтер», доставшийся ему от какого-то эсэсовского чина, а также кольцо с «мертвой головой», принадлежавшее тому же деятелю. Показал роскошную генеральскую шпагу, взятую в качестве трофея, когда батальон внезапно обрушился на немецкие позиции и наворотил там славных дел. Под каким-то пустяковым предлогом вызвал в блиндаж санинструктора женского пола, писаную красавицу, поинтересовался чем-то незначительным и отпустил – а потом, как и следовало ожидать, с деланно безразличным видом объявил, что это – его нынешняя и постоянная, между прочим, насчет нее есть мысли касательно мирного времени, когда вся эта похабень закончится. Должна же она когда-нибудь кончиться?
   После чего наступила пауза. Майор подумал было, что старый приятель исчерпал репертуар, и хвастаться вроде бы больше нечем. Но все, что было, оказалось лишь прелюдией… Понизив голос, самым загадочным тоном, с азартным и нетерпеливым видом человека, которого прямо-таки распирает. Комбат сообщил:
   – А сейчас я тебе ординарца продемонстрирую. Уникум, право слово. Такого ординарца, вот честное слово, не соврать, у иного маршала не сыщешь…
   Выпито было уже немало, и Майор в тон ему поинтересовался: не идет ли снова речь о какой-нибудь особенно сногсшибательной красотке?
   Расхохотавшись, как сказочный злодей, Комбат заявил, что его в корне не правильно поняли. Он, конечно, всегда был не промах насчет прекрасного пола, но, с другой стороны, он все же не турецкий паша и гаремов заводить не намерен. Еще и по той причине, что турецкие нравы к нашей суровой действительности не имеют никакого отношения, не проникся ими славянский народ. И, если приближенных красоток будет две, они, пожалуй, очень скоро порастреплют друг другу роскошные косы.
   Уникальность ординарца, сказал он заговорщицким шепотом, кое в чем другом… И, высунувшись из блиндажа, велел громким командным голосом, чтобы безотлагательно покликали…
   Майор не запомнил фамилии. Мог лишь сказать, что она была длинная и заковыристая, то ли туркменская, то ли свойственная какому-то из обитавших неподалеку от туркмен народов. Тулипбергенов, Талыхайбергенов, Худойбергенов….
   Какой-то «бергенов», в общем. Именно так ради ясности и краткости Майор его далее и именовал в своем рассказе – Бергенов.
   Очень быстро пришел Бергенов – худой темноглазый парень, смуглый, как цыган, какой-то поджарый. Отнюдь не раскосый. Майор это особенно подчеркивал. Не из тех, кого именуют «узкоглазыми».
   Охваченный нешуточным, почти детским возбуждением, Комбат принялся рассуждать вслух:
   – Что бы тебе этакое показать… Бергенов!
   А продемонстрируй-ка: моему героическому другу, как мыши маршируют!
   Бергенов молча кивнул и уселся в уголке. Он был очень спокойный, бесстрастный – должно быть, судя по его философской отрешенности, ему далеко не впервые приходилось показывать что-то комбатовым гостям.
   – Сиди тихонечко, – зашептал Комбат другу. – Сейчас тебе будет зрелище…
   Майор не слышал, чтобы Бергенов что-то говорил вслух – только губы двигались. Загадочный ординарец едва пошевеливал лежавшими на коленях пальцами – будто на пианино играл, пришло в голову Майору сравнение (сам он немного играть как раз умел).
   Большая, старинная керосиновая лампа давала достаточно света. И Майор очень быстро увидел, как изо всех углов на середину блиндажа катятся какие-то серые комочки.
   Мыши в немалом количестве – штук тридцать, не меньше.
   Они стягивались на середину, совершенно не боясь людей – и, что самое удивительное, на глазах выстраивались в колонну по четыре, и эта колонна в безукоризненном порядке, словно обученные солдаты на смотру, знатоки строевой подготовки, просеменила из конца в конец. Оказавшись перед аккуратной бревенчатой стенкой, мышиные ряды столь же безукоризненно выполнили поворот кругом, так что самые последние оказались самыми первыми, а самые первые, соответственно, последними. Колонна вновь, с извечной мышиной бесшумностью, прошла на середину, выполнила маневр «ряды вздвой», выписала по обширному пустому пространству безукоризненную восьмерку, выстроилась в каре (фигура построения, давным-давно исчезнувшая из уставов не только Советского Союза, но и всех прочих держав).
   У Майора прямо-таки челюсть отвалилась. Он читал в свое время детям книжки Дурова, сам однажды прикормил в блиндаже мыша – но тот мыш ничего подобного не умел, он лишь, не боясь, вылезал на стол, брал кусочки из рук и тут же лопал….
   Ему понемногу стало приходить в голову, что таких вот чудес дрессировки попросту не бывает. Это уже не дрессировка, а что-то другое, и называть такое зрелище надо как-то иначе… Он только не знал – как.
   Комбат, довольный произведенным на гостя эффектом, захохотал от всей души, оглушительно хлопая себя по коленке, и это словно разрушило некие чары – мышиное каре вмиг рассыпалось, серые зверушки, превратившись опять в скопище неразумных тварей, очумело рассыпались по всем углам, попрятались, пропали с глаз…
   – Вот такой у меня ординарец, – сказал Комбат гордо. – Говорю тебе, не у всякого маршала сыщешь… Видал, что умеет? Мыши – это так, для затравки… Бергенов, покажем отца?
   Вот тут Бергенов впервые проявил некоторые признаки беспокойства. Однако Комбат заверил его, что друга своего знает давно и всецело за него ручается: не заложит, и бояться нечего…
   Потом откровенно прикрикнул. Помявшись, Бергенов кивнул с унылым видом.
   – Пошли-ка, – сказал Комбат, энергично вытаскивая гостя из-за стола. – На улице постоим.
   Так оно будет эффектнее. Театральнее. Точно тебе говорю…
   На улице было прохладно – польский январь ничуть не походил на сибирский, но все же было около нуля, дул промозглый ветерок с порывами мокрого снега, и в одной гимнастерке было зябко. Впрочем, замерзнуть по-настоящему Майор не успел – Комбат, четко давая отмашку рукой, вслух сосчитал до десяти и, хихикая, толкнул гостя в спину:
   – Ну, шагай… Только держись за воздух…
   Он так хихикал и фыркал, что дело было определенно нечисто, попахивало каким-то особо изощренным розыгрышем. Но чего прикажете бояться, находясь в тылу, в компании старого друга, своего же офицера? Майор, изрядно подогретый к тому же французской живительной влагой, браво спустился в блиндаж по аккуратной деревянной лесенке, слаженной с немецкой аккуратностью – ни одна ступенечка под ногой не скрипнула, ни одна стойка не покосилась…
   Сидящий за столом встал и повернулся к нему.
   Вот тут у Майора, по его собственному признанию, в зобу дыханье сперло.
   Потому что Бергенова нигде не было видно – а к Майору, бесшумно ступая, подходил великий вождь и учитель. Верховный главнокомандующий Иосиф Виссарионович Сталин.
   В точности такой, как на портретах – в кителе с маршальскими погонами и одинокой звездочкой Героя Социалистического Труда на груди, с аккуратно зачесанными седоватыми волосами и неповторимым взглядом, с трубочкой в руке.
   Майор остолбенел, машинально приняв стойку «смирно», прижимая руки по швам так, что стало больно ладоням. Хмель моментально вылетел из головы, она стала ясной, как стеклышко – но мысли прыгали в совершеннейшем сумбуре. Умом Майор понимал, что это просто-напросто очередное наваждение, колдовство, морок – но ничего не мог с собой поделать, застыл оловянным солдатиком, потому что перед ним стоял товарищ Сталин собственной персоной, как две капли воды схожий с портретами.
   – Рад вас видэть, товарищ Майор, – сказал Верховный, улыбаясь в усы. – Как успэхи в боевой и полытыческой подготовки?
   – С.., стараемся, товарищ Сталин… – только и смог выдавить из себя Майор, стоя навытяжку.
   – Нэплохо, – сказал Верховный, легонько коснувшись гимнастерки Майора черенком знакомой всему человечеству трубки. – А водку нэ пьете? По бабам нэ гуляете? В молодости можно, если это нэ врэдит дэлу…
   Майор, уже совершенно трезвехонький, чувствовал, как по спине у него ползут ручеечки пота. Все это с ним происходило не во сне, а наяву.
   – Ну ладно, можетэ идты, – смилостивился Верховный, уже откровенно улыбаясь. – Крюгом…
   Майор плохо помнил, как он, безукоризненно выполнив поворот через плечо – и не помнил, через которое – вывалился из блиндажа под ночное небо, под ветер и мокрый снежок. И уже не чувствовал ни холода, ни падавших на непокрытый голову то ли снежинок, то ли капель.
   А Комбат самозабвенно хохотал, повторяя:
   – Ну, видел бы ты себя! Лица нет! Пошли, простудишься… Не лето.
   Схватил покорного Майора за локоть и насильно втащил в блиндаж, где уже не было никакого Верховного, один лишь Бергенов стоял у стола.
   И шустро испарился по жесту Комбата.
   Тот усадил гостя, налил ему полную стопку.
   Майор выпил, как воду, но его не взяло.
   – Как это? – спросил он потрясение.
   – Я ж тебе говорю, – сказал Комбат, ухмыляясь широко и беззаботно. – Ординарец у меня – уникум. Видал, чего умеет? У него вся семейка такая, это у них от дедов-прадедов… Хочешь, он тебе всамделишного Жукова изобразит? Или артистку Серову? Да ты не стесняйся, заказывай, кого хочешь, он кого угодно может…
   Майор выпил еще – и только тут стало понемногу забирать. Он долго еще хмыкал, крутил головой, пару раз оглянулся на дверь.
   – А ты, вообще, молоток, – сказал Комбат одобрительно. – У меня тут один из блиндажа после отца бомбой вылетел, глаза дурные, летит, не разбирая дороги. Я его и догнал-то не сразу, пришлось бутылку влить, чтобы успокоить…
   – Как это? – повторил Майор.
   – Говорю тебе – азиатское колдовство, – разъяснил Комбат авторитетно, с видом специалиста. – Наваждение наводить. Он рассказывал, у него отец в гражданскую именно таким вот образом увильнул от неминучей смертушки. Он был красный и, когда его где-то там подловили басмачи, прикинулся ихним самым главным курбаши…
   Они поверили. Так и ушел…
   – Ты смотри, – предостерегающе сказал Майор. – Такими, знаешь, вещами шутить…
   Комбат прищурился:
   – А кто настучит? Ты, что ли?
   – Я-то не настучу, – сказал Майор. – Только мало ли.., мир не без добрых людей. За такие вещи…
   – За какие? – все так же беззаботно ухмылялся Комбат. – Ты себе только представь сигнальчик:
   «Командир батальона Имя рек и его ординарец Бергенов с помощью азиатского колдовства вызывают у себя в блиндаже образ товарища Сталина, иллюзион, имеющий полное сходство с настоящим…» А? Да за такой сигнал этого «сигналиста» самого увезут если не на губу, то уж точно в дурдом… – и он азартно блеснул глазами. – Воздушный десант так просто не возьмешь, не пугай ежа голой задницей…
   В том, что он говорил, безусловно был резон, но Майор чувствовал себя прескверно после этакой встряски. Дальнейший разговор как-то не клеился, пилось плохо, и он распрощался при первой же возможности, сославшись на неотложные служебные обязанности.
   Вскоре началось наступление, огромные массы войска пришли в движение, самым причудливым образом перемешиваясь и перемещаясь, и Майор уже больше никогда не встречал ни Комбата, ни его ординарца Бергенова. Но Верховного в блиндаже запомнил на всю жизнь – и голову готов был прозакладывать, что это наваждение однажды случилось с ним наяву…

Как выходили из окружения

   Ну, как-как… Ножками. Было нас человек семь или восемь, из разных частей, так уж сбились. На всех – одна винтовка с подсумком и наган. И жрать совершенно нечего.
   Я вам не буду подробно рассказывать про все эти перипетии. Про них и так рассказано немало, книги написаны, кино снимали сто раз… Одно скажу: ощущения были мерзопакостнейшие. Июль сорок первого – и весь разговор. Мы уж и ждать перестали, что подойдут наши главные силы и вытеснят агрессора на его территорию, чтобы там – малой кровью, могучим ударом… Мы и гадать перестали, почему все протекает совсем не так, как нас учили, вопреки всем ожиданиям. Не было никакого толку от таких умствований, жить они совершенно не помогали. Кишки в брюхе от голода путаются, ноги гудят, куда ни ткнись – всюду прет немец. Сытый, вооруженный, многочисленный, нахальный, с губными гармошками, бравый… Тут не до умствований.
   Одна задача была – выйти к своим, должны же они где-то закрепиться…
   И был у нас один… Даже не помню, как его звали. А, по-моему, он и не назвался. Просто – Сапер. Мы, так уж завелось, друг друга звали не по именам или фамилиям, а по петлицам – Пехота, Химик, Сапер… У него были саперные петлицы, черные с синей окантовкой, на петлицах, как полагается, кирка с лопатой…
   И четыре треугольничка. Старшина. Определенно кадровый. Точно. Это сразу было видно.
   Я сам к тому времени был кадровым, так что мог определить… Командовал-то у нас лейтенант-танкист, сразу за ним по званию шел Сапер, ну, а дальше мы – у кого два «угла», у кого один, а то и ни одного…
   Мужик, я Сапера имею в виду, был самый обыкновенный. Судя по разговору, по речи, точно не деревенский, городской. Но из простых, без образования. Шофер, может быть, или квалифицированный токарь-слесарь… Что-то в нем было такое, что именно так хотелось думать.
   До того случая он себя ничем особенным не проявлял. Был как все мы – и не скулил, и не храбрился. Словом, нормальный мужик, хлебнувший жизни. Мы все без особых умствований и уж точно без истерик выходили из положения, вот и он – как все. Не выделялся.
   А вот потом… Мы тогда крепко попали.
   Диспозиция была такая…
   Впереди – довольно обширный лесной массив, где можно надежно укрыться. Только, чтобы туда попасть, нужно было пересечь большой луг, совершенно открытое место, перейти речушку по мостику. Неширокая такая речушка, небольшой мостик, бревенчатый.
   Дело, на первый взгляд, нехитрое – пройти по луговине с полкилометра, перейти мостик – и поминай, как звали…