Страница:
Объяснений, строго говоря, два. И оба они, по совести, должны заставить задуматься и современных политологов…
Во-первых, разумеется, политика Бориса Годунова – вернее, общее и повсеместное разочарованиев государе. Недовольными были все. Налоговые льготы, торговые привилегии, амнистии и милости, которыми Борис пытался умаслить все слои общества в начале царствования, со временем, как это обычно и бывает на Руси, как-то незаметно сошли на нет. Крестьянам окончательно запретили переходить к другим помещикам – до превращения землепашца в вещь оставалось еще около ста двадцати лет, но и сама по себе отмена Юрьева дня казалась тогдашним людям неслыханным попранием прадедовских обычаев (примерно так и мы восприняли бы указ о запрещении менять место работы).
Тем, кто стоял на общественной лестнице гораздо выше, то есть дворянам и боярам, пришлось тоже нелегко. Крестьянину просто-напросто запретили переходить от одного господина к другому, зато господа рисковали и свободой, и жизнью. В первые годы XVII века, когда по стране стали бродить первые туманные слухи о «чудесно спасшемся царевиче Димитрии», Борис Годунов, судя по всему, не просто испугался, а испугался крепко…
И началась вакханалия. Самым счастливым из бояр или дворян мог считать себя тот, которому всего-навсего запрещали жениться (было у Бориса такое обыкновение). Другим приходилось покруче. Постригали насильно в монахи (как Федора-Филарета, отца будущего царя Михаила Романова), ссылали к черту на кулички, бросали в тюрьму, отбирали имущество, обдирая так, что это и не снилось нынешней налоговой инспекции. Государство не просто благосклонно внимало доносам – активнейшим образом их поощряло. Часть имущества оговоренного брали в казну, а часть шла доносчикам. «Маяком доносительства», на которого должны были равняться остальные, стал некий Воинко, холоп князя Шестунова. За донос на хозяина Борис прямо-таки демонстративно дал холопу волю, наградил поместьем и велел объявить о том всенародно.
И понеслось… Как выражался один из историков, подобные меры «разлакомили» холопов, и доносы посыпались градом. По первому подозрению (чаще всего обвиняли в колдовстве, это стало таким же распространенным, как во времена большевиков – обвинение в «контрреволюции») хватали самого обвиненного, его близких, родственников, друзей и соседей. Всех, как водилось, пытали самым тщательным образом. Тех, кто признавался, сажали и ссылали. Тех, кто упорствовал, частенько лишали языка или вешали, поскольку свыше было велено считать, что запирательство как раз и есть признак виновности.
Безусловно, Борис верил в «ведовство» и «дурной глаз» гораздо меньше, чем уверял. Однако всем, попавшим в «пытошные» по голословному навету, от этого было не легче.
Никоновская летопись сообщает об этом времени так: «И сталось у Бориса в царствие великая смута; доносили и попы, и дьяконы, и чернецы, и проскурницы; жены на мужьев, дети на отцов, отцы на детей доносили».
Предков Пушкина сослали в Сибирь по доносу собственных холопов, отобрав имущество. Одного из Романовых в тюрьме задушил пристав. Боярину Богдану Бельскому по приказу царя по волоску выщипали бороду, которой боярин гордился (впоследствии Богдан Бельский станет одним из приближенных Лжедмитрия, торжественно поклянется перед москвичами, что царевич – настоящий…). Будущий герой-освободитель, князь Д.М. Пожарский, сделал донос на своего недруга, князя Бориса Лыкова, а его мать княгиня Марья донесла на мать Лыкова (таков уж был тогдашний обычай – мужчины могли делать доносы только на мужчин, а женщины – на женщин, бояре должны были доносить царю, боярыни, соответственно, царице). Естественно, всех Лыковых законопатили «за приставы» [65]всерьез и надолго…
Господа, со своей стороны, отыгрывались на низших. Поскольку тогдашние законы о холопстве были столь же запутанными и поддававшимися двойному толкованию, как нынешнее налоговое законодательство, злоупотребления начались фантастические. Человек, нанявшийся на временную службу или мастеровую работу, объявлялся холопом и навсегда терял свободу, поскольку все зависело от судьи, а судья был живым человеком, хотел есть-пить вволю да вдобавок обеспечить детушек… Иногда людей без особых придумок ловили на дорогах и закабаляли. Доходило до того, что сильный и богатый боярин делал холопами… служивших у него дворян, владельцев поместий (поместья, конечно, забирал себе). Правда, необходимо отметить, что находились простолюдины-прохвосты, которые извлекали личную выгоду и из такого положения дел (ибо житейская смекалка русского человека безгранична) – «закладывали» себя в холопы, пожив немного, обкрадывали владельца, убегали и повторяли этот финт, пока не попадались или, сколотив деньжонок, не отходили от дел (благо до удостоверяющих личность документов додумался лишь Петр I столетие спустя). Нужно помнить, что знатный господин, независимо от того, угнетал он своих «холопей» или кормил кашей с маслом, мог всегда ждать доноса от любого из своих людей. По язвительному замечанию историка Костомарова, «между господами и холопами была круговая порука: то господин делает насильство холопу, то холоп разоряет господина». Идиллия, некоторым образом. У всякого был шанс отыграться на обидчике…
Поскольку запретный плод особенно сладок, крестьяне после «закрепления» бежали в массовом количестве – и, за неимением других возможностей, становились разбойниками. Не то что на пресловутых «больших дорогах» – в самой Москве, по свидетельствам современников, опасно было выйти ночью со двора, непременно получишь кистенем по голове.
Как частенько случается перед великими и страшными потрясениями, косяком пошли «знамения», предвещавшие, по общему мнению, нечто неизвестное, но непременно страшное…
Говорили, что в 1592 г. в северных морях появилась столь огромная «рыба-кит», что едва не своротила Соловецкий монастырь. Оползень, разрушивший в 1596 г. Печерский монастырь под Нижним Новгородом, считали предзнаменованием нехороших перемен. Прошли слухи, что волки и бездомные собаки вопреки своим обычаям пожирают друг друга, а следовательно, вновь появилось знамение, предвещающие, что вскорости и люди начнут грызть друг друга. Неизвестно откуда появились черно-бурые лисицы, забегавшие даже в Москву, – опять-таки «нехорошее знамение». В 1601 г. караульные стрельцы болтали по Москве: «Стоим мы ночью в Кремле на карауле и видим, как бы ровно в полночь промчалась по воздуху над Кремлем карета в шесть лошадей, а возница одет по-польски: как ударит он бичом по кремлевской стене, да так зычно крикнул, что мы со страха разбежались». Бури вырывали с корнем деревья, переворачивали колокольни, срывали крыши; в одном месте перестала родиться рыба, в другом пропали птицы, в третьем уродов рожали женщины, в четвертом – домашняя скотина. На небе видели по два солнца, а ночью – по два месяца. В довершение всего, в 1604 г. на небе вовсе уж некстати объявилась комета, видимая и днем. Ходят легенды, что испуганный ею Борис призвал немца-астролога, и тот пугал «великими переменами» (что сталось с астрологом – неизвестно, мог и унести ноги).
И все же – мало напоминает конец света. Бывало и тяжелее, однако самодержцы удерживались на престоле. И не в силах отделаться от убеждения: ограничься дело только этим,Борис мог и выстоять. Еще и потому, что государем он был крутым, не боялся рубить головы, рвать языки и забивать в железо, а на Руси так уж исстари повелось: властители, не боявшиеся крови, так и умирали властителями, и даже естественной смертью; меж тем расставались с престолом и жизнью исключительно те, кто был умен и исполнен лучших намерений, вот только замыслы свои имел глупость проводить в жизнь не кнутом и топором…
Но дело еще и в том, что вскоре на Русь пришел Великий Голод…
Летом 1601 г. на всем востоке Европы зарядили дожди – холодные, проливные, бесконечные. От Пскова до Нижнего Новгорода они лили беспрерывно двенадцатьнедель. Уже в июле ударил первый снег. Весь урожай погиб – даже попытки скосить недозревшие хлеба провалились. Уже в конце августа начались снегопады и метели, по Днепру ездили на санях «как средь зимы», на полях жгли костры, чтобы спасти хотя бы жалкие остатки незрелого жита. Не удавалось…
1602 г. Теплая весна, поля, засеянные еще с прошлого года, неожиданно дали обильные всходы – но вскоре вновь грянули «морозы превеликие и страшные». Всходы погибли. Лето, против прошлогоднего, было сухим и жарким. «Кто сеял сто мер жита, собрал одну меру, вместо ржи родилося былие…»
Весна и лето следующего, 1603 г. выдались довольно благоприятными, но подстерегала другая беда – не было семян из-за недородов двух предшествующих лет…
И начался голод. Цены на хлеб мгновенно взлетели в 25 раз – на этот счет есть совершенно точные воспоминания «служилых иноземцев» Жака Маржерета и Конрада Буссова. Оба владели в России поместьями, занимались хлеботорговлей и проблему знали не понаслышке.
В пищу шло все – кошки и собаки, мякина и сено, навоз, трава и коренья, даже мыши, собственный кал и солома. Впервые на Руси люди стали есть людей. И не только трупы… Еще один иностранец, служивший на Москве, Петр Петрей, рассказывает, что он видел в Москве, как умиравшая от голода женщина грызла своего ребенка. В столице продавались пироги с человечиной. Легко можно представить, что творилось в провинции. Вспоминают, что путнику было опасно заехать на постоялый двор – могли тут же зарезать и съесть. Маржерет, оставивший интереснейшие записки о России, свидетельствовал: «Я был свидетелем, как четыре крестьянки, брошенные мужьями, зазвали к себе крестьянина, приехавшего с дровами, как будто для уплаты, зарезали его и спрятали в погреб про запас, сначала намереваясь съесть лошадь его, а потом и его самого. Злодеяние это тотчас же и открылось: тогда узнали, что эти женщины поступили таким образом уже с четвертым человеком».
Точности ради нужно уточнить, что не все области страны были одинаково поражены голодом, а справедливости ради упомянуть, что Борис Годунов боролся с голодом, прилагая прямо-таки титанические усилия. Впервые в русской истории им была предпринята попытка регулировать цены – естественно, на хлеб, запрещая поднимать их до запредельных высот. Кроме того, опять-таки впервые в нашей истории, по стране разъехались «продотряды», выявлявшие спрятанный хлеб и заставлявшие владельца продавать его по установленной цене.
И вновь, в который раз на Руси, все благие намерения столкнулись с человеческой природой (как, впрочем, бывало не на одной лишь Руси)…
В Курске, где урожай был особенно хорош, во Владимире, в других уродивших окраинах отнюдь не торопились везти хлеб в голодные районы, предпочитая придерживать его в ожидании «настоящей» цены. Так же поступали и московские хлеботорговцы. Хлеб прятали все – бояре, купцы, монастыри – и все пытались им спекулировать, уворачиваясь от грозных указов царя, елико возможно. Руководившие «продотрядами» чиновники сплошь и рядом за взятку закрывали глаза на спрятанный хлеб или на то, как в Москву отправляют гнилье. Зажиточные люди массами выгоняли своих холопов, чтобы не тратиться на прокорм, а выгоднее продать сэкономленное зерно. Должностные лица, ответственные за бесплатную раздачу хлеба нахлынувшим в столицу беженцам, делились деньгами и зерном в первую очередь со своими друзьями и родней, их сообщники заявлялись в лохмотьях под видом нищих, оттесняя настоящих бедняков. Современник пишет, что сам видел, как за хлебом приходили переряженные нищими дьяки. Пекари, обязанные выпекать хлеб строго определенного веса и величины, продавали ковриги почти непропеченными, а то и подливали воды для тяжести. Им рубили головы, но особого воспитательного значения на остальных это не производило.
Считается, что погибло около трети населения страны. Жак Маржерет писал, что за два года и четыре месяца из двухсотпятидесятитысячного населения Москвы умерло сто двадцать тысяч. Монах Авраамий Палицын, келарь Троице-Сергиева монастыря, оставивший записки о Смутном времени, называет даже большую цифру – 127 000.
Спасаясь, бежали кто куда мог – в Сибирь, на Дон, Запорожье, на Украину. Поскольку Борис предпринимал меры, чтобы вернуть беглых, вся эта многотысячная масса автоматически становилась горючим материалом, вольницей, готовой примкнуть к любому, кто пообещает не возвращать в прежнее состояние.
(Немного позже по тем же мотивам воевали против Жечи Посполитой жители Украины – польско-литовское государство соглашалось принять на службу лишь строго определенное число «реестровых казаков», однако многие, за время смут и бунтов успевшие полюбить вольготную жизнь бродячего «лыцаря» с сабелькой на боку, категорически не хотели вновь возвращаться к плугу. И потому возникла ситуация, кажется, не имеющая аналогов в мировой практике: в нескольких восстаниях участвовали не те, кто боролся противЖечи Посполитой, а те, кто таким образом пытался попасть в «реестровые казаки». Иными словами, люди воевали с государством за то, чтобы именно оно, это самое государство, приняло их к себе на службу и наделило привилегиями! Случай уникальнейший…)
Понятное дело, разбойники расплодились в неимоверном множестве. В таком множестве, что перешли в несколько иную категорию – не лесных грабителей, а мятежников. В 1603 г. на Москву из Северской земли двинулось огромное сборище «гулящего народа» под предводительством некоего Хлопки Косолапого. Это уже были не разбойники, а люди с некоей программой действий. Программа, правда, не отличалась ни новизной, ни глубиной – занять столицу, всех истребить и все ограбить, – но при широком и вдумчивом ее претворении в жизнь могла натворить дел нешуточных. Дошло до того, что ватага Хлопки первой ударила на идущие ей наперехват войска под начальством окольничьего Ивана Басманова, и сам Басманов был убит. Правда, Хлопку все-таки разбили, взяли в плен и казнили в Москве. Чуть позже родственник царя, окольничий Семен Годунов, двинулся с воинской силой усмирять бунты в Астрахани, но был разбит «воровскими казаками» и едва вырвался живым.
Борис Годунов делал все, что мог – искал спрятанный хлеб, держал на него низкие цены, начал строить каменные палаты Московского Кремля, чтобы дать работу многим сотням голодных беженцев. Издал указ о том, что все холопы, оставленные своими хозяевами без средств к пропитанию, немедленно получают вольную.
Однако беды зашли слишком далеко. На дорогах уже разбойничали не просто беглецы от голода, но и мелкие дворяне, со своей «дружиной» искавшие легкой добычи. Именно после страшных лет «великого глада» стали широко распространяться во всех слоях населения пересуды о том, что именно Борис в свое время приказал убить малолетнего царевича Димитрия-Уара, сына Ивана Грозного от восьмой жены. И, разумеется, о том, что спасшийся царевич вскорости придет восстановить справедливость.
Легко представить, какими методами боролись с распространителями слухов. Однако было уже поздно. Борис оказался бессилен. 13 октября 1604 г. Лжедмитрий I вступил в пределы России…
Первые шаги и первая кровь
Во-первых, разумеется, политика Бориса Годунова – вернее, общее и повсеместное разочарованиев государе. Недовольными были все. Налоговые льготы, торговые привилегии, амнистии и милости, которыми Борис пытался умаслить все слои общества в начале царствования, со временем, как это обычно и бывает на Руси, как-то незаметно сошли на нет. Крестьянам окончательно запретили переходить к другим помещикам – до превращения землепашца в вещь оставалось еще около ста двадцати лет, но и сама по себе отмена Юрьева дня казалась тогдашним людям неслыханным попранием прадедовских обычаев (примерно так и мы восприняли бы указ о запрещении менять место работы).
Тем, кто стоял на общественной лестнице гораздо выше, то есть дворянам и боярам, пришлось тоже нелегко. Крестьянину просто-напросто запретили переходить от одного господина к другому, зато господа рисковали и свободой, и жизнью. В первые годы XVII века, когда по стране стали бродить первые туманные слухи о «чудесно спасшемся царевиче Димитрии», Борис Годунов, судя по всему, не просто испугался, а испугался крепко…
И началась вакханалия. Самым счастливым из бояр или дворян мог считать себя тот, которому всего-навсего запрещали жениться (было у Бориса такое обыкновение). Другим приходилось покруче. Постригали насильно в монахи (как Федора-Филарета, отца будущего царя Михаила Романова), ссылали к черту на кулички, бросали в тюрьму, отбирали имущество, обдирая так, что это и не снилось нынешней налоговой инспекции. Государство не просто благосклонно внимало доносам – активнейшим образом их поощряло. Часть имущества оговоренного брали в казну, а часть шла доносчикам. «Маяком доносительства», на которого должны были равняться остальные, стал некий Воинко, холоп князя Шестунова. За донос на хозяина Борис прямо-таки демонстративно дал холопу волю, наградил поместьем и велел объявить о том всенародно.
И понеслось… Как выражался один из историков, подобные меры «разлакомили» холопов, и доносы посыпались градом. По первому подозрению (чаще всего обвиняли в колдовстве, это стало таким же распространенным, как во времена большевиков – обвинение в «контрреволюции») хватали самого обвиненного, его близких, родственников, друзей и соседей. Всех, как водилось, пытали самым тщательным образом. Тех, кто признавался, сажали и ссылали. Тех, кто упорствовал, частенько лишали языка или вешали, поскольку свыше было велено считать, что запирательство как раз и есть признак виновности.
Безусловно, Борис верил в «ведовство» и «дурной глаз» гораздо меньше, чем уверял. Однако всем, попавшим в «пытошные» по голословному навету, от этого было не легче.
Никоновская летопись сообщает об этом времени так: «И сталось у Бориса в царствие великая смута; доносили и попы, и дьяконы, и чернецы, и проскурницы; жены на мужьев, дети на отцов, отцы на детей доносили».
Предков Пушкина сослали в Сибирь по доносу собственных холопов, отобрав имущество. Одного из Романовых в тюрьме задушил пристав. Боярину Богдану Бельскому по приказу царя по волоску выщипали бороду, которой боярин гордился (впоследствии Богдан Бельский станет одним из приближенных Лжедмитрия, торжественно поклянется перед москвичами, что царевич – настоящий…). Будущий герой-освободитель, князь Д.М. Пожарский, сделал донос на своего недруга, князя Бориса Лыкова, а его мать княгиня Марья донесла на мать Лыкова (таков уж был тогдашний обычай – мужчины могли делать доносы только на мужчин, а женщины – на женщин, бояре должны были доносить царю, боярыни, соответственно, царице). Естественно, всех Лыковых законопатили «за приставы» [65]всерьез и надолго…
Господа, со своей стороны, отыгрывались на низших. Поскольку тогдашние законы о холопстве были столь же запутанными и поддававшимися двойному толкованию, как нынешнее налоговое законодательство, злоупотребления начались фантастические. Человек, нанявшийся на временную службу или мастеровую работу, объявлялся холопом и навсегда терял свободу, поскольку все зависело от судьи, а судья был живым человеком, хотел есть-пить вволю да вдобавок обеспечить детушек… Иногда людей без особых придумок ловили на дорогах и закабаляли. Доходило до того, что сильный и богатый боярин делал холопами… служивших у него дворян, владельцев поместий (поместья, конечно, забирал себе). Правда, необходимо отметить, что находились простолюдины-прохвосты, которые извлекали личную выгоду и из такого положения дел (ибо житейская смекалка русского человека безгранична) – «закладывали» себя в холопы, пожив немного, обкрадывали владельца, убегали и повторяли этот финт, пока не попадались или, сколотив деньжонок, не отходили от дел (благо до удостоверяющих личность документов додумался лишь Петр I столетие спустя). Нужно помнить, что знатный господин, независимо от того, угнетал он своих «холопей» или кормил кашей с маслом, мог всегда ждать доноса от любого из своих людей. По язвительному замечанию историка Костомарова, «между господами и холопами была круговая порука: то господин делает насильство холопу, то холоп разоряет господина». Идиллия, некоторым образом. У всякого был шанс отыграться на обидчике…
Поскольку запретный плод особенно сладок, крестьяне после «закрепления» бежали в массовом количестве – и, за неимением других возможностей, становились разбойниками. Не то что на пресловутых «больших дорогах» – в самой Москве, по свидетельствам современников, опасно было выйти ночью со двора, непременно получишь кистенем по голове.
Как частенько случается перед великими и страшными потрясениями, косяком пошли «знамения», предвещавшие, по общему мнению, нечто неизвестное, но непременно страшное…
Говорили, что в 1592 г. в северных морях появилась столь огромная «рыба-кит», что едва не своротила Соловецкий монастырь. Оползень, разрушивший в 1596 г. Печерский монастырь под Нижним Новгородом, считали предзнаменованием нехороших перемен. Прошли слухи, что волки и бездомные собаки вопреки своим обычаям пожирают друг друга, а следовательно, вновь появилось знамение, предвещающие, что вскорости и люди начнут грызть друг друга. Неизвестно откуда появились черно-бурые лисицы, забегавшие даже в Москву, – опять-таки «нехорошее знамение». В 1601 г. караульные стрельцы болтали по Москве: «Стоим мы ночью в Кремле на карауле и видим, как бы ровно в полночь промчалась по воздуху над Кремлем карета в шесть лошадей, а возница одет по-польски: как ударит он бичом по кремлевской стене, да так зычно крикнул, что мы со страха разбежались». Бури вырывали с корнем деревья, переворачивали колокольни, срывали крыши; в одном месте перестала родиться рыба, в другом пропали птицы, в третьем уродов рожали женщины, в четвертом – домашняя скотина. На небе видели по два солнца, а ночью – по два месяца. В довершение всего, в 1604 г. на небе вовсе уж некстати объявилась комета, видимая и днем. Ходят легенды, что испуганный ею Борис призвал немца-астролога, и тот пугал «великими переменами» (что сталось с астрологом – неизвестно, мог и унести ноги).
И все же – мало напоминает конец света. Бывало и тяжелее, однако самодержцы удерживались на престоле. И не в силах отделаться от убеждения: ограничься дело только этим,Борис мог и выстоять. Еще и потому, что государем он был крутым, не боялся рубить головы, рвать языки и забивать в железо, а на Руси так уж исстари повелось: властители, не боявшиеся крови, так и умирали властителями, и даже естественной смертью; меж тем расставались с престолом и жизнью исключительно те, кто был умен и исполнен лучших намерений, вот только замыслы свои имел глупость проводить в жизнь не кнутом и топором…
Но дело еще и в том, что вскоре на Русь пришел Великий Голод…
Летом 1601 г. на всем востоке Европы зарядили дожди – холодные, проливные, бесконечные. От Пскова до Нижнего Новгорода они лили беспрерывно двенадцатьнедель. Уже в июле ударил первый снег. Весь урожай погиб – даже попытки скосить недозревшие хлеба провалились. Уже в конце августа начались снегопады и метели, по Днепру ездили на санях «как средь зимы», на полях жгли костры, чтобы спасти хотя бы жалкие остатки незрелого жита. Не удавалось…
1602 г. Теплая весна, поля, засеянные еще с прошлого года, неожиданно дали обильные всходы – но вскоре вновь грянули «морозы превеликие и страшные». Всходы погибли. Лето, против прошлогоднего, было сухим и жарким. «Кто сеял сто мер жита, собрал одну меру, вместо ржи родилося былие…»
Весна и лето следующего, 1603 г. выдались довольно благоприятными, но подстерегала другая беда – не было семян из-за недородов двух предшествующих лет…
И начался голод. Цены на хлеб мгновенно взлетели в 25 раз – на этот счет есть совершенно точные воспоминания «служилых иноземцев» Жака Маржерета и Конрада Буссова. Оба владели в России поместьями, занимались хлеботорговлей и проблему знали не понаслышке.
В пищу шло все – кошки и собаки, мякина и сено, навоз, трава и коренья, даже мыши, собственный кал и солома. Впервые на Руси люди стали есть людей. И не только трупы… Еще один иностранец, служивший на Москве, Петр Петрей, рассказывает, что он видел в Москве, как умиравшая от голода женщина грызла своего ребенка. В столице продавались пироги с человечиной. Легко можно представить, что творилось в провинции. Вспоминают, что путнику было опасно заехать на постоялый двор – могли тут же зарезать и съесть. Маржерет, оставивший интереснейшие записки о России, свидетельствовал: «Я был свидетелем, как четыре крестьянки, брошенные мужьями, зазвали к себе крестьянина, приехавшего с дровами, как будто для уплаты, зарезали его и спрятали в погреб про запас, сначала намереваясь съесть лошадь его, а потом и его самого. Злодеяние это тотчас же и открылось: тогда узнали, что эти женщины поступили таким образом уже с четвертым человеком».
Точности ради нужно уточнить, что не все области страны были одинаково поражены голодом, а справедливости ради упомянуть, что Борис Годунов боролся с голодом, прилагая прямо-таки титанические усилия. Впервые в русской истории им была предпринята попытка регулировать цены – естественно, на хлеб, запрещая поднимать их до запредельных высот. Кроме того, опять-таки впервые в нашей истории, по стране разъехались «продотряды», выявлявшие спрятанный хлеб и заставлявшие владельца продавать его по установленной цене.
И вновь, в который раз на Руси, все благие намерения столкнулись с человеческой природой (как, впрочем, бывало не на одной лишь Руси)…
В Курске, где урожай был особенно хорош, во Владимире, в других уродивших окраинах отнюдь не торопились везти хлеб в голодные районы, предпочитая придерживать его в ожидании «настоящей» цены. Так же поступали и московские хлеботорговцы. Хлеб прятали все – бояре, купцы, монастыри – и все пытались им спекулировать, уворачиваясь от грозных указов царя, елико возможно. Руководившие «продотрядами» чиновники сплошь и рядом за взятку закрывали глаза на спрятанный хлеб или на то, как в Москву отправляют гнилье. Зажиточные люди массами выгоняли своих холопов, чтобы не тратиться на прокорм, а выгоднее продать сэкономленное зерно. Должностные лица, ответственные за бесплатную раздачу хлеба нахлынувшим в столицу беженцам, делились деньгами и зерном в первую очередь со своими друзьями и родней, их сообщники заявлялись в лохмотьях под видом нищих, оттесняя настоящих бедняков. Современник пишет, что сам видел, как за хлебом приходили переряженные нищими дьяки. Пекари, обязанные выпекать хлеб строго определенного веса и величины, продавали ковриги почти непропеченными, а то и подливали воды для тяжести. Им рубили головы, но особого воспитательного значения на остальных это не производило.
Считается, что погибло около трети населения страны. Жак Маржерет писал, что за два года и четыре месяца из двухсотпятидесятитысячного населения Москвы умерло сто двадцать тысяч. Монах Авраамий Палицын, келарь Троице-Сергиева монастыря, оставивший записки о Смутном времени, называет даже большую цифру – 127 000.
Спасаясь, бежали кто куда мог – в Сибирь, на Дон, Запорожье, на Украину. Поскольку Борис предпринимал меры, чтобы вернуть беглых, вся эта многотысячная масса автоматически становилась горючим материалом, вольницей, готовой примкнуть к любому, кто пообещает не возвращать в прежнее состояние.
(Немного позже по тем же мотивам воевали против Жечи Посполитой жители Украины – польско-литовское государство соглашалось принять на службу лишь строго определенное число «реестровых казаков», однако многие, за время смут и бунтов успевшие полюбить вольготную жизнь бродячего «лыцаря» с сабелькой на боку, категорически не хотели вновь возвращаться к плугу. И потому возникла ситуация, кажется, не имеющая аналогов в мировой практике: в нескольких восстаниях участвовали не те, кто боролся противЖечи Посполитой, а те, кто таким образом пытался попасть в «реестровые казаки». Иными словами, люди воевали с государством за то, чтобы именно оно, это самое государство, приняло их к себе на службу и наделило привилегиями! Случай уникальнейший…)
Понятное дело, разбойники расплодились в неимоверном множестве. В таком множестве, что перешли в несколько иную категорию – не лесных грабителей, а мятежников. В 1603 г. на Москву из Северской земли двинулось огромное сборище «гулящего народа» под предводительством некоего Хлопки Косолапого. Это уже были не разбойники, а люди с некоей программой действий. Программа, правда, не отличалась ни новизной, ни глубиной – занять столицу, всех истребить и все ограбить, – но при широком и вдумчивом ее претворении в жизнь могла натворить дел нешуточных. Дошло до того, что ватага Хлопки первой ударила на идущие ей наперехват войска под начальством окольничьего Ивана Басманова, и сам Басманов был убит. Правда, Хлопку все-таки разбили, взяли в плен и казнили в Москве. Чуть позже родственник царя, окольничий Семен Годунов, двинулся с воинской силой усмирять бунты в Астрахани, но был разбит «воровскими казаками» и едва вырвался живым.
Борис Годунов делал все, что мог – искал спрятанный хлеб, держал на него низкие цены, начал строить каменные палаты Московского Кремля, чтобы дать работу многим сотням голодных беженцев. Издал указ о том, что все холопы, оставленные своими хозяевами без средств к пропитанию, немедленно получают вольную.
Однако беды зашли слишком далеко. На дорогах уже разбойничали не просто беглецы от голода, но и мелкие дворяне, со своей «дружиной» искавшие легкой добычи. Именно после страшных лет «великого глада» стали широко распространяться во всех слоях населения пересуды о том, что именно Борис в свое время приказал убить малолетнего царевича Димитрия-Уара, сына Ивана Грозного от восьмой жены. И, разумеется, о том, что спасшийся царевич вскорости придет восстановить справедливость.
Легко представить, какими методами боролись с распространителями слухов. Однако было уже поздно. Борис оказался бессилен. 13 октября 1604 г. Лжедмитрий I вступил в пределы России…
Первые шаги и первая кровь
Вопреки устоявшемуся мнению, самозванец объявился не где-то «в Польше» (к тому времени, как мы помним, никакой «Польши» уже не было, а было федеративное государство Жечь Посполита), и даже не в Литве (читатель помнит, что под этим названием подразумевается отнюдь не нынешняя Литва), а в «русских землях», то есть на Киевщине, в окружении всесильного магната Адама Вишневецкого. Именно Адам и его брат Константин первыми и узнали, что один из их слуг – «потомок Иоанна Грозного».
Как это произошло, в точности неизвестно и вряд ли когда-нибудь будет установлено. По одной легенде, «Димитрий» занемог и думая, что умирает, признался в своем происхождении монаху на исповеди – ну а тот, наплевав на тайну исповеди, помчался к князю Адаму. По другой «Димитрий» сам признался князю, кто он таков, когда князь вздумал отдавать ему распоряжения, как простому прислужнику.
Бог весть… В конце концов, это не столь уж и важно. Гораздо важнее другое – по моему глубокому убеждению, Адам и Константин Вишневецкие искренне верили,что их гость и есть подлинный царевич Димитрий. Во-первых, без этой гипотезы никак не объяснить их последующую верность и первому, и второму Лжедмитриям, когда полагалось бы и прозреть. Во-вторых, без этой гипотезы прямо-таки невозможно понять, какой же интерес преследовали оба брата, оставаясь преданными сподвижниками самозванца. О «материальной заинтересованности» говорить смешно. Братья Вишневецкие были не просто «одними из крупных» – крупнейшимимагнатами Жечи Посполитой. Предки знаменитого «князя Яремы» располагали властью, влиянием и богатством, не снившимися иным королям того времени. И, что гораздо более убедительно – «царевич Дмитрий», щедро раздавая обещания тем, кто взялся бы ему помогать, суля одним умопомрачительные груды золота, а другим огромные территории России, князьям Вишневецким не обещал ничего.Ни единого золотого, ни единой деревеньки. И тем не менее братья решительно выступили на его стороне. Поэтому никак нельзя исключать того, что они старались «за идею». Оба были детьми своего времени и потому вполне могли поверить самозванцу – огромное богатство хорошо порой еще и тем, что его владельцы могут позволить себе роскошь не быть циничными и алчными…
Зато Юрий Мнишек, папенька знаменитой Марины, можно ручаться, в подлинность «царевича» не верил нисколечко. Трудно сказать, изучая его жизненный путь, во что он вообще верил…
Отец Мнишека (впрочем, в написании его фамилии есть разночтения, позволяющие говорить, что первоначально наш пан писался Мнишич)приехал в Польшу из Чехии и сделал неплохую карьеру. Оба его сына, Николай и Юрий [66], тоже весьма недурно устроились при дворе короля Сигизмунда-Августа – правда, карьера их была довольно специфической… Король был большим любителем женского пола – и «девочек» поставляли как раз Мнишеки. Существует рассказ про то, как однажды Юрий, переодевшись монахом, проник в бернардинский монастырь, где воспитывалась некая юная очаровательная мещаночка, уговорил ее оттуда бежать и привез к королю. Если это и неправда, то придумана она кем-то, кто прекрасно знал братьев.
Кроме женщин, братья Мнишеки были «придворными, поставщиками» колдунов, баб-шептух, гадалок и знахарок, к которым король, по-ребячески суеверный, питал чуть ли не большую слабость, чем к прекрасному полу, – правда, с совершенно другими целями…
Можно представить, как поживились оба братца возле короля. В особенности после его смерти. Когда король умер, оказалось, что его казна совершенно пуста – исчезло и золото, и драгоценности. Сокровищница была очищена так, что для покойника даже не нашлось приличного погребального наряда. Естественно, тут же возник вопрос: что было в нескольких мешках и огромном сундуке, которые слуги Юрия Мнишека вывезли из королевского замка (сундук, «который едва подняли шесть человек» – за шесть дней до смерти короля, а мешки – в ночь после смерти)?
Мнишек утверждал, что – сплошные пустячки. Так сказать, мелкие сувениры. Ни сестра короля, ни сейм в эти сказочки не верили, но расследование ни к чему не привело. Во-первых, «мешки и сундуки» вывозил в те дни не один Мнишек, во-вторых, за пана Юрия вступилась многочисленная родня, и дело угасло как-то само собой. Договорились считать, что королевская казна с самого начала была пуста…
Нужно добавить, что и в вопросах веры Юрий Мнишек проявлял столь же лихую беспечность – назовем это так… Котда в Жечи Посполитой на некоторое время приобрели влияние кальвинисты и ариане (арианство – течение в православии, признаваемое ересью и католиками, и православными), Юрий Мнишек водил знакомство главным образом с ними. Одна его сестра была замужем за видным арианином Стандицким, другая – за кальвинистом, краковским воеводой Фирлеем, сам Мнишек женился на Гедвиге Тарло, девушке из знатной арианской семьи.
Когда в 1587 г. королем Жечи Посполитой стал Сигизмунд III, ревностный католик и покровитель иезуитов, в голове у Мнишека, надо полагать, наступило просветление, и он моментально стал верным католиком: в ударные сроки построил за свой счет два монастыря, а Львовской иезуитской коллегии подарил десять тысяч золотом…
Легко понять, что представлял собой этот субъект, тесть Константина Вишневецкого (Вишневецкий, правда, был православным, но Мнишека такие мелочи не останавливали – князь как-никак был еще и некоронованным королем «русской земли»…).
Вот этоттип, конечно же, жаждал в первую очередь злата и поместий. И ради этого, пожалуй, мог бы поверить и в то, что «названный Дмитрий» – тетушка германского императора… Насчет Мнишека нет никаких сомнений и двусмысленностей – его привлекали чисто меркантильные возможности, открывавшиеся перед тестем русского царя…
Что любопытно, в самом начале «воскресший Дмитрий» предназначался Вишневецкими и Мнишеком отнюдь не для московского трона, а для краковского! Мало кто об этом помнит, но из сохранившихся документов известно точно: магнаты первоначально лелеяли замысел свергнуть Сигизмунда и сделать королем Жечи Посполитой как раз Дмитрия, подходившего по всем статьям: сын Грозного, следовательно, Рюрикович, следовательно, в родстве с пресекшейся династией Ягеллонов. А настоящий он или нет – дело десятое. Вишневецкие верили, что настоящий Мнишек наверняка не верил никому и ничему, но все трое всерьез собирались короновать Дмитрия в Кракове.
Потом от этой идеи отступились – стало ясно, что не выйдет, слишком многие против. И взоры обратились в другую сторону, на Восток…
Опять-таки, вопреки расхожему мнению, и король Сигизмунд, и его сановники отнеслись к воскресшему сыну Грозного без всякого энтузиазма. Коронный гетман Ян Замойский (недруг иезуитов, кстати) выражался недвусмысленно: «Случается, что кость в игре падает и счастливо, но обыкновенно не советуют ставить на кон дорогие и важные предметы. Дело это такого свойства, что может нанести вред нашему государству и бесславие королю и всему народу нашему». Стоит уточнить, что эта позиция была результатом не каких-то высокоморальных убеждений, а конкретной и четко выраженной боязнью ответного удара со стороны Москвы. Ту же позицию занимали влиятельные государственные и военные деятели Станислав Жулкевский и Ян Ходкевич. Вообще в Польше,то есть так называемых коронных землях, отношение к новоявленному царевичу было самое прохладное. Король Сигизмунд, как можно судить, в подлинность царевича не верил, однако под нажимом родни Мнишека и благодаря авторитету Вишневецких вынужден был принять «Дмитрия», подарить парочку золотых безделушек и туманно пообещать содействие.
Зато литовско-русские магнаты, та самая троица, спешили к своей цели на всех парусах. Для Дмитрия уже набирали войско – главным образом казаков и беглецов из России.
Тем временем подключился и Ватикан. Как можно судить из резолюции Папы Римского на письме-донесении нунция Рангони, папа тоже не верил, что Дмитрий – настоящий. Иначе не написал бы: «Это вроде воскресшего короля португальского» (имелся в виду Лжесебастиан, чье самозванство было ясно с самого начала). Дмитрий, встретившись с папскими посланцами, по своему обыкновению на обещания не скупился, заявив, что, взойдя на русский престол, моментально присоединит Русскую церковь к Римской. При таких ставках можно было и деликатно забыть, что Дмитрий – вроде «короля португальского»…
Если не считать контактов с иезуитами, окружение Дмитрия, помогавшее ему создать «армию вторжения», ни в коей степени не было католическим. Константин и Адам Вишневецкие – православные (первым из Вишневецких, как мы уже говорили, в католичество перешел Иеремия десятки лет спустя), как и другой сподвижник Лжедмитрия, тоже, не исключено, служивший идее – литовский пан Роман Рожинский. Подавляющее большинство тех, кто встал под знамя Дмитрия, тоже были православными – казаки, литовские и западнорусские люди. Два секретаря Лжедмитрия, братья Ян и Станислав Бучинские, были хотя и чистокровными «ляхами», то есть «коронными» поляками, но – не католиками, а протестантами…
Король Сигизмунд никакой поддержки этому воинству не оказывал. Ну а запретить ничего и никому не мог, какие бы нехорошие предчувствия его ни терзали…
Заичкин и Почкаев, авторы вышедшего лет пять назад восьмисотстраничного «популярного очерка» под названием «Русская история» славны не только тем, что в качестве доказательств своих построений шпарилистраницами вместо летописей и других источников отрывки из романов В. Яна и В. Чивилихина. Касательно Лжедмитрия они ухитрились написать следующее: король-де Сигизмунд «ПОВЕЛЕЛ Вишневецким, Мнишеку и другим дворянам составить рать из вольницы и выступить против Бориса».
У любого, кто достаточно хорошо знаком с обстановкой в Польше того времени, подобные утверждения могут вызвать лишь здоровый хохот…
Как это произошло, в точности неизвестно и вряд ли когда-нибудь будет установлено. По одной легенде, «Димитрий» занемог и думая, что умирает, признался в своем происхождении монаху на исповеди – ну а тот, наплевав на тайну исповеди, помчался к князю Адаму. По другой «Димитрий» сам признался князю, кто он таков, когда князь вздумал отдавать ему распоряжения, как простому прислужнику.
Бог весть… В конце концов, это не столь уж и важно. Гораздо важнее другое – по моему глубокому убеждению, Адам и Константин Вишневецкие искренне верили,что их гость и есть подлинный царевич Димитрий. Во-первых, без этой гипотезы никак не объяснить их последующую верность и первому, и второму Лжедмитриям, когда полагалось бы и прозреть. Во-вторых, без этой гипотезы прямо-таки невозможно понять, какой же интерес преследовали оба брата, оставаясь преданными сподвижниками самозванца. О «материальной заинтересованности» говорить смешно. Братья Вишневецкие были не просто «одними из крупных» – крупнейшимимагнатами Жечи Посполитой. Предки знаменитого «князя Яремы» располагали властью, влиянием и богатством, не снившимися иным королям того времени. И, что гораздо более убедительно – «царевич Дмитрий», щедро раздавая обещания тем, кто взялся бы ему помогать, суля одним умопомрачительные груды золота, а другим огромные территории России, князьям Вишневецким не обещал ничего.Ни единого золотого, ни единой деревеньки. И тем не менее братья решительно выступили на его стороне. Поэтому никак нельзя исключать того, что они старались «за идею». Оба были детьми своего времени и потому вполне могли поверить самозванцу – огромное богатство хорошо порой еще и тем, что его владельцы могут позволить себе роскошь не быть циничными и алчными…
Зато Юрий Мнишек, папенька знаменитой Марины, можно ручаться, в подлинность «царевича» не верил нисколечко. Трудно сказать, изучая его жизненный путь, во что он вообще верил…
Отец Мнишека (впрочем, в написании его фамилии есть разночтения, позволяющие говорить, что первоначально наш пан писался Мнишич)приехал в Польшу из Чехии и сделал неплохую карьеру. Оба его сына, Николай и Юрий [66], тоже весьма недурно устроились при дворе короля Сигизмунда-Августа – правда, карьера их была довольно специфической… Король был большим любителем женского пола – и «девочек» поставляли как раз Мнишеки. Существует рассказ про то, как однажды Юрий, переодевшись монахом, проник в бернардинский монастырь, где воспитывалась некая юная очаровательная мещаночка, уговорил ее оттуда бежать и привез к королю. Если это и неправда, то придумана она кем-то, кто прекрасно знал братьев.
Кроме женщин, братья Мнишеки были «придворными, поставщиками» колдунов, баб-шептух, гадалок и знахарок, к которым король, по-ребячески суеверный, питал чуть ли не большую слабость, чем к прекрасному полу, – правда, с совершенно другими целями…
Можно представить, как поживились оба братца возле короля. В особенности после его смерти. Когда король умер, оказалось, что его казна совершенно пуста – исчезло и золото, и драгоценности. Сокровищница была очищена так, что для покойника даже не нашлось приличного погребального наряда. Естественно, тут же возник вопрос: что было в нескольких мешках и огромном сундуке, которые слуги Юрия Мнишека вывезли из королевского замка (сундук, «который едва подняли шесть человек» – за шесть дней до смерти короля, а мешки – в ночь после смерти)?
Мнишек утверждал, что – сплошные пустячки. Так сказать, мелкие сувениры. Ни сестра короля, ни сейм в эти сказочки не верили, но расследование ни к чему не привело. Во-первых, «мешки и сундуки» вывозил в те дни не один Мнишек, во-вторых, за пана Юрия вступилась многочисленная родня, и дело угасло как-то само собой. Договорились считать, что королевская казна с самого начала была пуста…
Нужно добавить, что и в вопросах веры Юрий Мнишек проявлял столь же лихую беспечность – назовем это так… Котда в Жечи Посполитой на некоторое время приобрели влияние кальвинисты и ариане (арианство – течение в православии, признаваемое ересью и католиками, и православными), Юрий Мнишек водил знакомство главным образом с ними. Одна его сестра была замужем за видным арианином Стандицким, другая – за кальвинистом, краковским воеводой Фирлеем, сам Мнишек женился на Гедвиге Тарло, девушке из знатной арианской семьи.
Когда в 1587 г. королем Жечи Посполитой стал Сигизмунд III, ревностный католик и покровитель иезуитов, в голове у Мнишека, надо полагать, наступило просветление, и он моментально стал верным католиком: в ударные сроки построил за свой счет два монастыря, а Львовской иезуитской коллегии подарил десять тысяч золотом…
Легко понять, что представлял собой этот субъект, тесть Константина Вишневецкого (Вишневецкий, правда, был православным, но Мнишека такие мелочи не останавливали – князь как-никак был еще и некоронованным королем «русской земли»…).
Вот этоттип, конечно же, жаждал в первую очередь злата и поместий. И ради этого, пожалуй, мог бы поверить и в то, что «названный Дмитрий» – тетушка германского императора… Насчет Мнишека нет никаких сомнений и двусмысленностей – его привлекали чисто меркантильные возможности, открывавшиеся перед тестем русского царя…
Что любопытно, в самом начале «воскресший Дмитрий» предназначался Вишневецкими и Мнишеком отнюдь не для московского трона, а для краковского! Мало кто об этом помнит, но из сохранившихся документов известно точно: магнаты первоначально лелеяли замысел свергнуть Сигизмунда и сделать королем Жечи Посполитой как раз Дмитрия, подходившего по всем статьям: сын Грозного, следовательно, Рюрикович, следовательно, в родстве с пресекшейся династией Ягеллонов. А настоящий он или нет – дело десятое. Вишневецкие верили, что настоящий Мнишек наверняка не верил никому и ничему, но все трое всерьез собирались короновать Дмитрия в Кракове.
Потом от этой идеи отступились – стало ясно, что не выйдет, слишком многие против. И взоры обратились в другую сторону, на Восток…
Опять-таки, вопреки расхожему мнению, и король Сигизмунд, и его сановники отнеслись к воскресшему сыну Грозного без всякого энтузиазма. Коронный гетман Ян Замойский (недруг иезуитов, кстати) выражался недвусмысленно: «Случается, что кость в игре падает и счастливо, но обыкновенно не советуют ставить на кон дорогие и важные предметы. Дело это такого свойства, что может нанести вред нашему государству и бесславие королю и всему народу нашему». Стоит уточнить, что эта позиция была результатом не каких-то высокоморальных убеждений, а конкретной и четко выраженной боязнью ответного удара со стороны Москвы. Ту же позицию занимали влиятельные государственные и военные деятели Станислав Жулкевский и Ян Ходкевич. Вообще в Польше,то есть так называемых коронных землях, отношение к новоявленному царевичу было самое прохладное. Король Сигизмунд, как можно судить, в подлинность царевича не верил, однако под нажимом родни Мнишека и благодаря авторитету Вишневецких вынужден был принять «Дмитрия», подарить парочку золотых безделушек и туманно пообещать содействие.
Зато литовско-русские магнаты, та самая троица, спешили к своей цели на всех парусах. Для Дмитрия уже набирали войско – главным образом казаков и беглецов из России.
Тем временем подключился и Ватикан. Как можно судить из резолюции Папы Римского на письме-донесении нунция Рангони, папа тоже не верил, что Дмитрий – настоящий. Иначе не написал бы: «Это вроде воскресшего короля португальского» (имелся в виду Лжесебастиан, чье самозванство было ясно с самого начала). Дмитрий, встретившись с папскими посланцами, по своему обыкновению на обещания не скупился, заявив, что, взойдя на русский престол, моментально присоединит Русскую церковь к Римской. При таких ставках можно было и деликатно забыть, что Дмитрий – вроде «короля португальского»…
Если не считать контактов с иезуитами, окружение Дмитрия, помогавшее ему создать «армию вторжения», ни в коей степени не было католическим. Константин и Адам Вишневецкие – православные (первым из Вишневецких, как мы уже говорили, в католичество перешел Иеремия десятки лет спустя), как и другой сподвижник Лжедмитрия, тоже, не исключено, служивший идее – литовский пан Роман Рожинский. Подавляющее большинство тех, кто встал под знамя Дмитрия, тоже были православными – казаки, литовские и западнорусские люди. Два секретаря Лжедмитрия, братья Ян и Станислав Бучинские, были хотя и чистокровными «ляхами», то есть «коронными» поляками, но – не католиками, а протестантами…
Король Сигизмунд никакой поддержки этому воинству не оказывал. Ну а запретить ничего и никому не мог, какие бы нехорошие предчувствия его ни терзали…
Заичкин и Почкаев, авторы вышедшего лет пять назад восьмисотстраничного «популярного очерка» под названием «Русская история» славны не только тем, что в качестве доказательств своих построений шпарилистраницами вместо летописей и других источников отрывки из романов В. Яна и В. Чивилихина. Касательно Лжедмитрия они ухитрились написать следующее: король-де Сигизмунд «ПОВЕЛЕЛ Вишневецким, Мнишеку и другим дворянам составить рать из вольницы и выступить против Бориса».
У любого, кто достаточно хорошо знаком с обстановкой в Польше того времени, подобные утверждения могут вызвать лишь здоровый хохот…