Страница:
За это время мы едва успевали урывками перехватить кусочек-другой саго. По временам пирога так ныряла и выделывала такое, что, будь вы с нами, ваш желудок, который так восприимчив к морской болезни, успел бы, наверное, вывернуться наизнанку, как перчатка, раз пятьдесят за час. Нечего и говорить, что мы были совершенно разбиты и едва дышали. Однако всему бывает конец, даже страданию. Черный занавес, закрывавший небо, прорвался в нескольких местах. Молнии стали реже, гром глуше, и ветер немного стих. Появилось несколько звезд. Где, черт возьми, могли мы быть? Пройденное пространство должно было быть громадно, и мы не сразу могли ориентироваться. Между двумя порывами ветра мне послышался голос Пьера: „Матрос! Впереди огонь! “ Я вытаращил глаза, но ничего не мог разглядеть, так как в это время пирога нырнула вниз. Когда она поднялась, я снова открыл глаза, распухшие от постоянного контакта с соленой водой, и увидел не один, а целых десять огней, блестевших красноватыми точками на горизонте… „Черт возьми, – сказал я себе, – берег близко, и нас несет вперед и ветром, и течением“. Что греха таить, я почувствовал в эту минуту, что волосы у меня становятся дыбом, а сердце так и колотится. Я обернулся к Пьеру, который сидел сзади меня. Мне бросился в глаза его темный силуэт, и я расслышал тяжелое дыхание, как будто от усиленной работы мускулов. „Что это ты делаешь? “ – закричал я ему. – „Хочу повернуть руль“. Напрасный труд. Раздается треск; весло ломается пополам. Мы полностью во власти стихии. Катастрофа неизбежна. Я уже слышу знакомый плеск волны, разбивающейся о берег. Я успеваю только протянуть руку Пьеру, который крепко сжал ее. Затем мы были подхвачены огромной волной. С минуту мы стояли неподвижно на ее гребне, похожем на свод подломившейся арки, внизу была бездна. Потом я почувствовал, что пирога отделяется от воды. Равновесие было потеряно. Я почувствовал, что падаю. Что-то толкнуло меня с неслыханной силой, и этот толчок отозвался во всем моем существе так, что я потерял сознание. Оказывается, старый дружище, что даже человек, прошедший, как говорится, сквозь огонь и воду, сквозь медные трубы и чертовы зубы, может иногда упасть в обморок, как томная барышня, увидавшая паука. Именно так и случилось с нами. Следовало ожидать, что мы будем превращены в лепешку. Но наша звезда еще не закатилась. Буря, так грубо швырнувшая нас на берег, заранее приготовила нам ложе из водорослей, вырванных со дна океана. Мы свалились на это мягкое ложе, и сила удара была до некоторой степени смягчена. Долго ли я спал, не могу сказать, но, видимо, довольно долго, потому что проснулся в минуту восхода солнца и сам удивился, что остался жив. В руке у меня еще был ножик, который я машинально достал в последнюю минуту, чтобы разрезать парус. Поэтому теперь я был совершенно свободен от всяких пут. Разумеется, прежде всего я занялся своими товарищами. Позади меня послышалось ужаснейшее чиханье. Я обернулся и увидел чьи-то ноги, торчавшие из кучи водорослей. Обшарить эту кучу было делом одной минуты. Чихание возобновилось, и такое громогласное, что здоровое состояние соответствующих органов не подлежало ни малейшему сомнению. Ноги задвигались, задергались, и я увидел Пьера с ошалевшим лицом и с бородой в тине, как у морского царя. „Матрос! Сынок! – сказал он мне с чувством. – Это ты! Аварии никакой, а? “ – „Я весь разбит, но цел“. – „А как наш мальчуган? “ – спросил он с тревогой – „В самом деле, где Виктор? “ – „Сооо! .. Мооо! .. Нооо! .. Неее! “ Ах, эти крики! .. Я узнал их. Вы, я думаю, их помните. Это у австралийцев сигнал собираться. Мы опять попали к людоедам. Странная, право, моя судьба: вечно попадать к каннибалам. Где только не варится человеческое мясо – я уж тут как тут, в двух вершках от кастрюли. Право, это скучно, и мне хочется чего-нибудь другого… Защищаться не было возможности; наше оружие пошло ко дну вместе с припасами. Но, с другой стороны, неужели следовало склонить шею, как баранам? Ни за что! Приходилось попробовать бокс… К счастью, в эту минуту наш китайчонок выбрался из нашего общего ложа, такой же невредимый, как и мы. Крики усилились. Народу было, очевидно, много, и глотки были здоровые. Место, где мы стояли, совсем не годилось для обороны. Мы решили добежать до камедного дерева, ствол которого мог избавить нас от неприятности быть съеденными. Сказано – сделано. И вот мы стоим вокруг дерева спиной к нему. И вовремя. Австралийцы подходят; передовой отряд состоит человек из двенадцати. Они увидели нас. Мы уже хотим предупредить нападение и ударить первыми, как вдруг – чудо! – один из них, самый рослый, и, очевидно, старший, останавливается, увидев нас, бросает на землю копье и бумеранг, протягивает вперед руки и начинает петь… Опасаясь предательства, мы продолжаем держать оборону, но это явно лишнее. Остальные туземцы так же бросают оружие на землю, протягивают руки и в ногу с предводителем подходят к нам, распевая и приплясывая… Разумеется, мы – в удивлении и восторге. Но мы еще больше удивлены, когда явственно различаем в их крике три слога, произносимые с особенным восхищением: „Ба-ба-тон! .. О! .. О! .. Ба-ба-тон? .. Табу! .. Табу! “ При слове табу все падают перед нами, как перед идолами и приближаются к нам уже ползком, на коленях. Пьер щиплет себя до крови, чтобы убедиться, не сон ли это, а я всеми силами стараюсь удержаться от хохота, который может скомпрометировать нашу мнимую божественность. Приблизившись, вождь быстро встает на ноги, душит меня в объятиях, трется носом о мой нос, потом опять обнимает и опять трется носом, чуть не сдирая с меня кожу. Пьер и Виктор, обласканные, полузадушенные, в той же мере подвергаются этой австралийской учтивости. Снова начинаются крики: „Бабатон! .. Табу! “ Я начинаю припоминать и, взглянув на татуировку дикарей, разражаюсь самым непочтительным смехом. Татуировка, не шутя, делает честь изобретательности художников. Я опишу тебе татуировку вождя. Ноги черные, как эбонит, напоминают ботфорты. Бедра выкрашены аквамариновой краской так, что кажется, будто на них надеты панталоны, заправленные в сапоги. Спина, грудь и прочее покрыто татуировкой того же цвета. Это
– китель, у которого есть и пуговицы, и выпушки, и даже ленточка почетного легиона, обозначенная красным на левой стороне. Черная полоса вокруг поясницы означает пояс, к которому желтыми штрихами пририсован эфес кавалерийской сабли. Что касается лица, так это просто чудо: белокурые усы, закрученные чуть не до ушей, и маленькая бородка, видимо, пытаются изобразить одно хорошо знакомое нам лицо, ибо слегка малиновый оттенок носа мог быть внушен только вашим носом, старый дружище, не в обиду будет вам сказано. Одним словом, таково было совершенство татуировки, что наши австралийцы, голые, как черви, были словно одеты ни более, ни менее, как в полную парадную форму колониальной французской жандармерии, то есть, в вашу, дорогой Барбантон. «Ба-ба-тон! .. Табу! .. Это ты, могучий, священный, святой Барбантон! » Я окончательно понимаю все. Судьба вторично забросила меня на австралийский берег, недалеко от того места, где я едва не был убит вместе с господином Андрэ, доктором Ламперриером и матросом Бернаром. В этом самом месте, потерпев крушение, как и мы, грешные, вы явились нам спасительным божеством. Я живо помню, как вы разбросали ударом сапога уголья, готовые нас изжарить, вынули саблю и поломали все планы каннибалов. Как потом вы один напали на все скопище, рассеяли его, упали на землю, зацепившись за какой-то корень, и стали табу. Это было справедливо, потому что в блестящем мундире вы имели очень важный вид. Одним словом, мы, жалкие оборванцы, были бы непременно съедены, если бы не вы… Островитяне остались до такой степени верны воспоминанию о вас, что после нашего отъезда из Кардвеля вы остались одним из важнейших австралийских святых. Вожди дикарей присвоили себе вашу внешность, а ваш мундир запечатлелся на их коже, как ваше имя в их сердцах. Вы сделались незабываемы внутри и неизгладимы снаружи. Между нами, я думаю, что ваша канонизация в тех местах вызовет со временем – так, через несколько сотен лет – особенно кропотливые исследования со стороны филологов, которые пожелают изучить происхождение этого культа… Как бы то ни было, но для нас было большим счастьем, что ваше табу оказалось через три года таким же действенным, как и в первый день. В самом деле, австралийцы, живущие в этом поясе, вместо того, чтобы съедать потерпевших крушение, стали с тех пор оказывать им всяческое гостеприимство. Будьте уверены, что все это ваше влияние… Наши милые дикари снабдили нас абсолютно всем и устроили для нас несколько праздников. В вашу честь были принесены жертвы, и мы принимали участие во всех церемониях, крича во всю глотку вместе с дикими: «Барбантон табу! »… Эта песня сделалась национальным гимном у «Ни-оа-ток-ка» – таково племенное имя ваших обожателей. Благодаря их любезности, мы получили возможность добраться до острова, на котором пребываем и по сей день. Наша новая резиденция находится на дороге из Австралии на север, и корабли, идущие через Торресов пролив, обязательно заглядывают сюда, так что у нас есть надежда вернуться со временем домой. Островок называется Буби-Эйланд. Мы на нем, как сыр в масле, хотя он и необитаем, а, может быть, именно поэтому. Британское адмиралтейство поместило тут всевозможные припасы для потерпевших крушение, без различия национальностей, и даже почтовый ящик. Высокая мачта с развевающимся английским флагом еще издали указывает плывущим на существование этого кораллового острова, спасшего жизнь многим несчастным. К мачте приставлена бочка, покрытая просмоленным полотном, на котором крупными буквами написано: «Postal office». Эта-то бочка и есть почтовый ящик. В ней находится бумага, перья, чернила и мешок для писем. Кроме того, в ней чай, соль, сахар, сигары, огнива, табак. Рядом – просторная пещера, снабженная всевозможными припасами: сухарями, ветчиной, солониной, сушеной рыбой, свиным салом, ромом и пресной водой.
На видном месте внутри пещеры положена толстая книга с надписью: «Реестровая книга при убежище для потерпевших крушение». На заглавном листе красуется написанное на нескольких языках обращение такого содержания: «Мореплавателей всех наций просят вписывать сюда все сообщения и замечания относительно изменений, наступивших во внешнем виде Торресова пролива. Покорнейшая просьба к капитанам кораблей оказывать, по мере возможности, поддержку убежищу».
Таким образом, всякий идущий мимо корабль считает своим долгом причалить к острову. Он забирает письма, пополняет использованные или испорченные припасы, и на нем же уезжают жертвы морских катастроф. Случается это сплошь да рядом, о чем красноречиво свидетельствует реестровая книга. Наконец, в некоторых местах на островке посеяны лук, тыква и картофель. В закрытой пещере, около водоема с водой для питья, есть целый склад одежды. Места, где находятся водоем и пещера, обозначены на плане, хранящемся в бочке…
Из всего мною сказанного вы видите, мой милый товарищ, что трудно придумать лучшую обстановку для потерпевших кораблекрушение. Мы нагуливаем здесь жир в ожидании корабля, который отвезет нас в цивилизованную страну. А до тех пор потрудитесь засвидетельствовать супруге мое полное уважение и примите уверение в моей искренней преданности вам.
Виктор Гюйон, по прозвищу Фрикэ.
P.S. Пьер де Галь заочно жмет вашу руку.
Буби-Эйланд, под 10°36'30» южной широты и 141°35'6» восточной долготы».
На адресе значилось:
«Господину П.Барбантону, улица Лафайет, Париж».
ГЛАВА XIII
Хотя путь через Торресов пролив значительно сокращает расстояние между восточным берегом Австралии и большими Малайскими островами, дело в том, что этот переезд гораздо опаснее. Шутка ли, в самом деле, пробраться через целую сеть островков, отмелей и рифов, которыми усеяно Коралловое море и где, вдобавок, течение так бурно, что это место справедливо считается одним из самых опасных на земном шаре. Невозможно ни обозначить с точностью всех рифов, торчащих из воды в этом длиною в сто пятьдесят верст канале, ни провести точной береговой линии: и берега, и рифы постоянно меняют свои очертания. Поэтому корабли здесь чрезвычайно редки, несмотря на всю смелость английских мореплавателей, которые имеют то преимущество перед американскими, что умеют быть осторожными, когда нужно.
Из этого, однако, не следует, что Буби-Эйланд посещают только какие-нибудь заблудившиеся корабли или что моряки Соединенного Королевства плавают из Австралии на север только обходной дорогой. Вовсе нет. Парусные корабли совершают четыре раза в год служебные рейсы между Батавией и Сиднеем. Два корабля, пользуясь северо-западным муссоном, дующим с октября до апреля, отправляются из Батавии в ноябре и в марте и приходят в Сидней за двадцативосьмидневный срок. Юго-восточный муссон, дующий с апреля по октябрь, позволяет этим кораблям, отправляясь в мае и сентябре, совершить за такое же время обратный рейс из Сиднея в Батавию. Эти суда, бесстрашно входящие в Торресов пролив, всегда останавливаются у острова Буби. Кроме того, такой же переезд три раза в год делают паровые суда «Fastern and Australien Mail Steam Company», поддерживая связь между этими безотрадными местами и остальным миром. Выходит, стало быть, что убежище для потерпевших кораблекрушение не так уж заброшенно, как может показаться сначала. Но, во всяком случае, каждый, кто попадет на этот остров, должен просидеть на нем самое малое два месяца, и то еще при благоприятных обстоятельствах. Понятно, что эти шестьдесят дней могут иногда показаться чересчур длинными. Пьер и Фрикэ досадовали еще и потому, что они ничего не знали о периодических рейсах английских кораблей и не могли даже приблизительно рассчитать, когда наступит час их освобождения.
Парижанин сунул письмо в мешок, находившийся в бочке. До сих пор он ни разу не заглянул в него, полагая, что мешок пуст. Да и вообще Фрикэ был человек очень скромный. Однако, опуская письмо, он, по привычке моряка, скромный багаж которого часто подвергается нападению тараканов, встряхнул мешок, чтобы выгнать из него бесцеремонных насекомых, прожорливость которых не щадит ничего. К его удивлению, из мешка выпали два письма.
Он машинально взглянул на адреса. Почерк был твердый и угловатый, как будто английский или немецкий. На одном конверте было написано: «Господину Венсану Боскарену, Париж, улица Руссо».
– Хотелось бы мне побывать там, куда рано или поздно придет это письмо, – сказал он с оттенком грусти. – Я не завистлив, но этому письму завидую. Ну, французское послание, отправляйся вместе с моим письмом к жандарму. Что касается другого…
Взглянув на адрес второго письма, он вскрикнул от изумления:
– Гром и молния! .. Нет, уж это слишком… Надеюсь, я не во сне и не в бреду. Пьер, Пьер! ..
Бретонец не слушал, уставившись на горизонт. Вдруг он бросает вверх свою шапку, забывая о знойном тропическом солнце, и начинает выделывать самые забористые коленца, точно итальянец, увлеченный звуками тарантеллы.
– Слушай, матрос! .. Эй, послушай, Пьер! .. Знаешь, кому это письмо? ..
– Ну тебя с твоим письмом! .. Сунь его в ящик! .. Тысяча залпов! Его нынче же вынут оттуда и увезут.
– Ты в своем уме?
– Я-то в своем, а ты смотри не помешайся от радости, мой мальчик.
– Да что случилось?
– Эх, ты. Сразу видно, что ты не лазил по мачте на трехпалубном корабле. Где же тебе заметить!
– Да что заметить?
– Парус, мой мальчик, парус!
– Парус? .. Ты видишь парус?
– Слава Богу, я не стану говорить наобум. Стало быть, парус, если я говорю. Вглядись хорошенько, сам увидишь.
– Да, правда, – отвечал молодой человек, на подвижном лице которого отразилось сильное волнение.
– То-то же! .. Через пять минут покажется и корабль… А! Это шхуна. Бьюсь об заклад, что голландская, с таким же круглым брюхом, как и у любителей пива, что на ней едут.
Гонимый ветром и течением корабль подвигался быстро, искусно огибая коралловые утесы. Скоро на нем был поднят флаг. Пьер сказал правду: судно было голландское. Это было заметно по развернувшемуся трехцветному флагу, с такими же цветами – белым, синим и красным, – как и французский флаг, только расположенными горизонтально.
– Неплохо, – сказал Пьер. – Я очень рад попасть на голландское судно. Голландцы – хорошие моряки и храбрые матросы; с ними можно столковаться.
Шхуна легла в дрейф в двух кабельтовых от берега; от нее проворно отделилась шлюпка и понеслась к островку. Шлюпка не успела причалить, как один из сидевших в ней обратился к вашим приятелям с вопросом на незнакомом языке.
– Черт побери, если мы понимаем эту тарабарщину… А объясниться все-таки нужно. Мы – французы. Не говорит ли кто-нибудь из вас, господа, на нашем языке?
– Я говорю, – отвечал один голландец. – Полагаю, что для вас лучше всего уехать отсюда?
– Я тоже так думаю, – в один голос ответили Пьер и Фрикэ.
– А если так, на борт! Скоро начнется отлив, и нам нельзя терять времени.
Наши приятели не заставили повторять два раза это приятное приглашение. Они явились в Убежище едва ли не в костюме Адама, сборы их были непродолжительны, и через несколько минут они сидели в шлюпке.
Когда шлюпка подъехала к шхуне, был спущен трап, по которому приятели взобрались с ловкостью бывалых людей. Голландские матросы приняли их на палубе с радушием, которое моряки всегда оказывают потерпевшим крушение, помня, что и им самим каждую минуту угрожает такая же участь.
Капитан велел поставить паруса по ветру, не заботясь о почтовом ящике. Эта особенность не ускользнула от Фрикэ и показалась ему совершенно не согласной ни с международным правом вообще, ни с инструкциями, написанными в реестровой книге Убежища, в частности.
Когда маневры были окончены, капитан пригласил пассажиров к себе в каюту и пожелал узнать, какими судьбами попали они на Буби-Эйланд. Фрикэ кратко пересказал их приключения, осторожно умолчав о действиях американца-капитана, он описал кораблекрушение, переезд от острова Вудларка до Новой Гвинеи и закончил рассказом о последнем пребывании у австралийцев.
Капитан, добродушный толстяк с коротко остриженными волосами и загорелым лицом, круглый, как бочка, при всей своей фанатичности не мог не выразить удивления, выслушав этот поразительный рассказ.
Закончив восклицания, он прибавил с добродушием и сердечностью моряка:
– Я вдвойне рад, что случай привел меня на Буби-Эйланд. Я не хотел заезжать сюда, а просто маневрировал, когда вас заметил вахтенный. Не случись этого, сидеть бы вам до марта, покуда не пришел бы парусный корабль, идущий из Батавии в Сидней. А раз вам нужно на Суматру, то вы потеряли бы еще месяц. Я еду не прямо в Яву, но через шесть недель все-таки надеюсь быть около этого острова, как только окончу свою нагрузку… а это будет скоро. До тех пор будьте на моем корабле, как дома. Вы вольны делать, что вам угодно: хотите – работайте, хотите – смотрите на нас, как мы будем работать.
– Ну, уж нет, капитан, – возразил на это Пьер де Галь, – не бывать тому, чтоб я сидел на корабле, сложа руки. Позвольте мне с моим матросом разделить труды вашего экипажа, мы хорошо будем слушаться команды.
– Как хотите, друзья мои. Это ваше дело. Повторяю: вы вольны делать, что хотите. Помогайте нам, если вам этого хочется.
– Спасибо, капитан; вы славный человек.
– Теперь, капитан, – сказал Фрикэ, – позвольте мне задать вам один вопрос.
– Хорошо, спрашивайте.
– Почему вы не сошли на берег расписаться в книге и взять письма из почтового ящика?
Капитан рассмеялся при этом неожиданном вопросе.
– Так и быть, я, пожалуй, скажу вам, – ответил он. – Дело очень простое. Я плаваю по морю не для славы: я простой шкипер, собственник этой шхуны, и волен плавать, где хочу, и брать груз, какой мне угодно! Ну-с, а нидерландские чиновники или, как это называется по-французски, таможенные досмотрщики, любят совать нос всюду, где их не спрашивают, и ужасно бесцеремонно проверяют фрахты кораблей, чтобы обложить их пошлинами, совсем, по-моему, произвольными. Если бы я взял письма, то должен был бы передать их консульским агентам, а те непременно стали бы спрашивать, куда и откуда я еду, да что везу, и так далее. И поплатился бы я за свою любезность тем, что на мой товар посыпались бы всевозможные пошлины. Нет, я предпочитаю принимать и сдавать груз знакомым людям, в знакомых местах и без всякого таможенного досмотра… Вы поняли, конечно?
– О, вполне поняли, – сказали французы со смехом, и капитан простился с ними.
– Ну, – тихо сказал Пьер своему товарищу, – наш капитан не из простаков. Впрочем, мы попали все-таки лучше, чем при отъезде из Макао. Американец был подлый пират. Голландец – простой контрабандист. Это прогресс. Кстати, что ты мне говорил тогда о письмах? Я помню, они тебя почему-то сильно задели за живое.
– Да, и не без причины. Угадай, кому адресовано одно из писем, находящихся в мешке? Ни за что не угадаешь.
– Откуда же я могу знать? .. Нет, не догадываюсь.
– Представь: на конверте было написано «Синьору Бартоломео ди Монте, в Макао».
Пьер подпрыгнул на месте, точно получил пулю в грудь.
– Человеку с рапирой! .. Шоколадному дворянину! .. Торговцу людьми! .. Соучастнику пирата! ..
– Ему самому! ..
– Однако! .. Какой же дьявол мог положить письмо в бочку? Стало быть, американец, улизнув на шлюпке, побывал на острове? .. Да нет, этого не может быть. Я ничего не понимаю.
– Уж не знаю, он это или кто другой. Но только случай устраивает иногда престранные вещи.
– Гром и молния! .. С этим письмом следовало сделать… знаешь что? .. Прочесть!
– Нет, зачем же!
– Как зачем? Да ведь оно от бандита к жулику?
– К жулику – это так, но от бандита ли – это еще не доказано.
– Как не доказано? Да иначе быть не может. Конечно, этот негодяй побывал здесь, как и мы. Для меня в этом нет ни тени сомнения.
– Пускай. Но я все-таки предпочел отнестись с уважением к чужому секрету.
– Вот еще! .. Деликатничать с такими мерзавцами все равно, что кормить свиней апельсинами.
Тем временем шхуна «Palembang», капитан которой, мингер Фабрициус ван Проэт, был одновременно и арматором ее, держалась в открытом море. Восемь матросов шхуны с утра до ночи были заняты ловлею голотурий, чтобы удовлетворить гастрономические запросы малайцев, которые не меньше китайцев любят полакомиться прихотливым блюдом.
Мы не станем здесь много распространяться о страсти малайцев к этому виде иглокожих. Известно, что малайцы готовы пожертвовать чем угодно, лишь бы угодить своему странному вкусу, и потому голотурии составляют в тех местах весьма важный предмет промысла, все равно как треска на Ньюфаундленде. Малаец питает к голотурии такую же нежную страсть, как англичанин к пудингу, как немец к кислой капусте, как эскимос к тюленьему жиру или как итальянец к макаронам… Голотурия – национальное блюдо не только на малайских островах, но и на берегах Камбоджи, в Китае, в Кохинхине, в Аннаме и так далее. Тысячи джонок пускаются на ловлю этих мягкотелых животных, этим промыслом не брезгуют также голландские, английские и американские арматоры, извлекая из него весьма значительные прибыли.
Что же такое голотурия? Отдел иглокожих, семейство голотурий… и так далее и так далее, – ответит вам любой учебник зоологии. Постараемся дать объяснение не столь ученое, но зато более практичное.
Вообразите себе цилиндрическую, кожистую, способную сокращаться трубку длиною от пятнадцати до двадцати пяти сантиметров, наполненную водою, в которой плавает зернистое вещество. На переднем конце, напоминающем воронку, находится круглое ротовое отверстие, усаженное щупальцами, действующими наподобие присосков. Наружная поверхность тела снабжена щупальцами, приспособленными отчасти для передвижения, отчасти для хватания пищи.
Голотурия, или трепанг по-малайски, водится в огромном количестве на утесах и на песчаных прибрежьях, где она ползает с помощью своих щупальцев. Неразборчивая в еде, она проглатывает все, что попадется. За этим она проводит всю свою жизнь, этим ограничивается вся ее деятельность. Ее десять или двенадцать щупальцев беспрестанно заняты тем, что хватают мелких животных, кусочки морских растений, рыбью икру и даже песчинки и подносят их к постоянно раскрытому рту.
По странной прихоти природы, кишечный канал голотурии устроен чрезвычайно нежно и не приспособлен к такой разнообразной пище. Поэтому голотурия страдает частым расстройством желудка. Так как ей трудно бывает освободить его от непереваренной пищи, то она выбрасывает наружу и содержимое и содержащее, то есть не только пищу, но и самое внутренности, все равно как мы бросаем изношенную перчатку или сапог. Эта жертва части себя нисколько, по-видимому, не беспокоит голотурию, так как она после того немедленно принимается вырабатывать новый кишечный аппарат, который через некоторое время подвергается той же участи, что и предыдущий.
– китель, у которого есть и пуговицы, и выпушки, и даже ленточка почетного легиона, обозначенная красным на левой стороне. Черная полоса вокруг поясницы означает пояс, к которому желтыми штрихами пририсован эфес кавалерийской сабли. Что касается лица, так это просто чудо: белокурые усы, закрученные чуть не до ушей, и маленькая бородка, видимо, пытаются изобразить одно хорошо знакомое нам лицо, ибо слегка малиновый оттенок носа мог быть внушен только вашим носом, старый дружище, не в обиду будет вам сказано. Одним словом, таково было совершенство татуировки, что наши австралийцы, голые, как черви, были словно одеты ни более, ни менее, как в полную парадную форму колониальной французской жандармерии, то есть, в вашу, дорогой Барбантон. «Ба-ба-тон! .. Табу! .. Это ты, могучий, священный, святой Барбантон! » Я окончательно понимаю все. Судьба вторично забросила меня на австралийский берег, недалеко от того места, где я едва не был убит вместе с господином Андрэ, доктором Ламперриером и матросом Бернаром. В этом самом месте, потерпев крушение, как и мы, грешные, вы явились нам спасительным божеством. Я живо помню, как вы разбросали ударом сапога уголья, готовые нас изжарить, вынули саблю и поломали все планы каннибалов. Как потом вы один напали на все скопище, рассеяли его, упали на землю, зацепившись за какой-то корень, и стали табу. Это было справедливо, потому что в блестящем мундире вы имели очень важный вид. Одним словом, мы, жалкие оборванцы, были бы непременно съедены, если бы не вы… Островитяне остались до такой степени верны воспоминанию о вас, что после нашего отъезда из Кардвеля вы остались одним из важнейших австралийских святых. Вожди дикарей присвоили себе вашу внешность, а ваш мундир запечатлелся на их коже, как ваше имя в их сердцах. Вы сделались незабываемы внутри и неизгладимы снаружи. Между нами, я думаю, что ваша канонизация в тех местах вызовет со временем – так, через несколько сотен лет – особенно кропотливые исследования со стороны филологов, которые пожелают изучить происхождение этого культа… Как бы то ни было, но для нас было большим счастьем, что ваше табу оказалось через три года таким же действенным, как и в первый день. В самом деле, австралийцы, живущие в этом поясе, вместо того, чтобы съедать потерпевших крушение, стали с тех пор оказывать им всяческое гостеприимство. Будьте уверены, что все это ваше влияние… Наши милые дикари снабдили нас абсолютно всем и устроили для нас несколько праздников. В вашу честь были принесены жертвы, и мы принимали участие во всех церемониях, крича во всю глотку вместе с дикими: «Барбантон табу! »… Эта песня сделалась национальным гимном у «Ни-оа-ток-ка» – таково племенное имя ваших обожателей. Благодаря их любезности, мы получили возможность добраться до острова, на котором пребываем и по сей день. Наша новая резиденция находится на дороге из Австралии на север, и корабли, идущие через Торресов пролив, обязательно заглядывают сюда, так что у нас есть надежда вернуться со временем домой. Островок называется Буби-Эйланд. Мы на нем, как сыр в масле, хотя он и необитаем, а, может быть, именно поэтому. Британское адмиралтейство поместило тут всевозможные припасы для потерпевших крушение, без различия национальностей, и даже почтовый ящик. Высокая мачта с развевающимся английским флагом еще издали указывает плывущим на существование этого кораллового острова, спасшего жизнь многим несчастным. К мачте приставлена бочка, покрытая просмоленным полотном, на котором крупными буквами написано: «Postal office». Эта-то бочка и есть почтовый ящик. В ней находится бумага, перья, чернила и мешок для писем. Кроме того, в ней чай, соль, сахар, сигары, огнива, табак. Рядом – просторная пещера, снабженная всевозможными припасами: сухарями, ветчиной, солониной, сушеной рыбой, свиным салом, ромом и пресной водой.
На видном месте внутри пещеры положена толстая книга с надписью: «Реестровая книга при убежище для потерпевших крушение». На заглавном листе красуется написанное на нескольких языках обращение такого содержания: «Мореплавателей всех наций просят вписывать сюда все сообщения и замечания относительно изменений, наступивших во внешнем виде Торресова пролива. Покорнейшая просьба к капитанам кораблей оказывать, по мере возможности, поддержку убежищу».
Таким образом, всякий идущий мимо корабль считает своим долгом причалить к острову. Он забирает письма, пополняет использованные или испорченные припасы, и на нем же уезжают жертвы морских катастроф. Случается это сплошь да рядом, о чем красноречиво свидетельствует реестровая книга. Наконец, в некоторых местах на островке посеяны лук, тыква и картофель. В закрытой пещере, около водоема с водой для питья, есть целый склад одежды. Места, где находятся водоем и пещера, обозначены на плане, хранящемся в бочке…
Из всего мною сказанного вы видите, мой милый товарищ, что трудно придумать лучшую обстановку для потерпевших кораблекрушение. Мы нагуливаем здесь жир в ожидании корабля, который отвезет нас в цивилизованную страну. А до тех пор потрудитесь засвидетельствовать супруге мое полное уважение и примите уверение в моей искренней преданности вам.
Виктор Гюйон, по прозвищу Фрикэ.
P.S. Пьер де Галь заочно жмет вашу руку.
Буби-Эйланд, под 10°36'30» южной широты и 141°35'6» восточной долготы».
На адресе значилось:
«Господину П.Барбантону, улица Лафайет, Париж».
ГЛАВА XIII
Что было в почтовом ящике. – Два письма. – Адрес на одном из них. – Удивление Фрикэ. – Парус. – Голландская шхуна «Palembang». – Великодушное гостеприимство. – Размышления капитана Фабрициуса ван Проэта о таможнях вообще и о нидерландских таможенных чиновниках в частности. – После пирата контрабандист. – Гастрономическая фантазия малайцев. – Ловля голотурий. – Трепанг как национальное блюдо на малайском архипелаге. – На пути в Тимор.
Дни тянулись за днями, и успокоенное море было убийственно однообразно. На его сероватой поверхности, точно оазисы на песке пустыни, там и сям зеленели аттолы, окруженные неизбежным кольцом кокосовых пальм; но та движущаяся точка, которую только моряк может разглядеть и признать тем, чем она действительно является – кончиком корабельной мачты, – решительно не показывалась на горизонте. Желанный корабль не приходил. Понятно, что дни казались нашим злосчастным путешественникам непомерно длинными, несмотря на сравнительный достаток, царивший на острове Буби.Хотя путь через Торресов пролив значительно сокращает расстояние между восточным берегом Австралии и большими Малайскими островами, дело в том, что этот переезд гораздо опаснее. Шутка ли, в самом деле, пробраться через целую сеть островков, отмелей и рифов, которыми усеяно Коралловое море и где, вдобавок, течение так бурно, что это место справедливо считается одним из самых опасных на земном шаре. Невозможно ни обозначить с точностью всех рифов, торчащих из воды в этом длиною в сто пятьдесят верст канале, ни провести точной береговой линии: и берега, и рифы постоянно меняют свои очертания. Поэтому корабли здесь чрезвычайно редки, несмотря на всю смелость английских мореплавателей, которые имеют то преимущество перед американскими, что умеют быть осторожными, когда нужно.
Из этого, однако, не следует, что Буби-Эйланд посещают только какие-нибудь заблудившиеся корабли или что моряки Соединенного Королевства плавают из Австралии на север только обходной дорогой. Вовсе нет. Парусные корабли совершают четыре раза в год служебные рейсы между Батавией и Сиднеем. Два корабля, пользуясь северо-западным муссоном, дующим с октября до апреля, отправляются из Батавии в ноябре и в марте и приходят в Сидней за двадцативосьмидневный срок. Юго-восточный муссон, дующий с апреля по октябрь, позволяет этим кораблям, отправляясь в мае и сентябре, совершить за такое же время обратный рейс из Сиднея в Батавию. Эти суда, бесстрашно входящие в Торресов пролив, всегда останавливаются у острова Буби. Кроме того, такой же переезд три раза в год делают паровые суда «Fastern and Australien Mail Steam Company», поддерживая связь между этими безотрадными местами и остальным миром. Выходит, стало быть, что убежище для потерпевших кораблекрушение не так уж заброшенно, как может показаться сначала. Но, во всяком случае, каждый, кто попадет на этот остров, должен просидеть на нем самое малое два месяца, и то еще при благоприятных обстоятельствах. Понятно, что эти шестьдесят дней могут иногда показаться чересчур длинными. Пьер и Фрикэ досадовали еще и потому, что они ничего не знали о периодических рейсах английских кораблей и не могли даже приблизительно рассчитать, когда наступит час их освобождения.
Парижанин сунул письмо в мешок, находившийся в бочке. До сих пор он ни разу не заглянул в него, полагая, что мешок пуст. Да и вообще Фрикэ был человек очень скромный. Однако, опуская письмо, он, по привычке моряка, скромный багаж которого часто подвергается нападению тараканов, встряхнул мешок, чтобы выгнать из него бесцеремонных насекомых, прожорливость которых не щадит ничего. К его удивлению, из мешка выпали два письма.
Он машинально взглянул на адреса. Почерк был твердый и угловатый, как будто английский или немецкий. На одном конверте было написано: «Господину Венсану Боскарену, Париж, улица Руссо».
– Хотелось бы мне побывать там, куда рано или поздно придет это письмо, – сказал он с оттенком грусти. – Я не завистлив, но этому письму завидую. Ну, французское послание, отправляйся вместе с моим письмом к жандарму. Что касается другого…
Взглянув на адрес второго письма, он вскрикнул от изумления:
– Гром и молния! .. Нет, уж это слишком… Надеюсь, я не во сне и не в бреду. Пьер, Пьер! ..
Бретонец не слушал, уставившись на горизонт. Вдруг он бросает вверх свою шапку, забывая о знойном тропическом солнце, и начинает выделывать самые забористые коленца, точно итальянец, увлеченный звуками тарантеллы.
– Слушай, матрос! .. Эй, послушай, Пьер! .. Знаешь, кому это письмо? ..
– Ну тебя с твоим письмом! .. Сунь его в ящик! .. Тысяча залпов! Его нынче же вынут оттуда и увезут.
– Ты в своем уме?
– Я-то в своем, а ты смотри не помешайся от радости, мой мальчик.
– Да что случилось?
– Эх, ты. Сразу видно, что ты не лазил по мачте на трехпалубном корабле. Где же тебе заметить!
– Да что заметить?
– Парус, мой мальчик, парус!
– Парус? .. Ты видишь парус?
– Слава Богу, я не стану говорить наобум. Стало быть, парус, если я говорю. Вглядись хорошенько, сам увидишь.
– Да, правда, – отвечал молодой человек, на подвижном лице которого отразилось сильное волнение.
– То-то же! .. Через пять минут покажется и корабль… А! Это шхуна. Бьюсь об заклад, что голландская, с таким же круглым брюхом, как и у любителей пива, что на ней едут.
Гонимый ветром и течением корабль подвигался быстро, искусно огибая коралловые утесы. Скоро на нем был поднят флаг. Пьер сказал правду: судно было голландское. Это было заметно по развернувшемуся трехцветному флагу, с такими же цветами – белым, синим и красным, – как и французский флаг, только расположенными горизонтально.
– Неплохо, – сказал Пьер. – Я очень рад попасть на голландское судно. Голландцы – хорошие моряки и храбрые матросы; с ними можно столковаться.
Шхуна легла в дрейф в двух кабельтовых от берега; от нее проворно отделилась шлюпка и понеслась к островку. Шлюпка не успела причалить, как один из сидевших в ней обратился к вашим приятелям с вопросом на незнакомом языке.
– Черт побери, если мы понимаем эту тарабарщину… А объясниться все-таки нужно. Мы – французы. Не говорит ли кто-нибудь из вас, господа, на нашем языке?
– Я говорю, – отвечал один голландец. – Полагаю, что для вас лучше всего уехать отсюда?
– Я тоже так думаю, – в один голос ответили Пьер и Фрикэ.
– А если так, на борт! Скоро начнется отлив, и нам нельзя терять времени.
Наши приятели не заставили повторять два раза это приятное приглашение. Они явились в Убежище едва ли не в костюме Адама, сборы их были непродолжительны, и через несколько минут они сидели в шлюпке.
Когда шлюпка подъехала к шхуне, был спущен трап, по которому приятели взобрались с ловкостью бывалых людей. Голландские матросы приняли их на палубе с радушием, которое моряки всегда оказывают потерпевшим крушение, помня, что и им самим каждую минуту угрожает такая же участь.
Капитан велел поставить паруса по ветру, не заботясь о почтовом ящике. Эта особенность не ускользнула от Фрикэ и показалась ему совершенно не согласной ни с международным правом вообще, ни с инструкциями, написанными в реестровой книге Убежища, в частности.
Когда маневры были окончены, капитан пригласил пассажиров к себе в каюту и пожелал узнать, какими судьбами попали они на Буби-Эйланд. Фрикэ кратко пересказал их приключения, осторожно умолчав о действиях американца-капитана, он описал кораблекрушение, переезд от острова Вудларка до Новой Гвинеи и закончил рассказом о последнем пребывании у австралийцев.
Капитан, добродушный толстяк с коротко остриженными волосами и загорелым лицом, круглый, как бочка, при всей своей фанатичности не мог не выразить удивления, выслушав этот поразительный рассказ.
Закончив восклицания, он прибавил с добродушием и сердечностью моряка:
– Я вдвойне рад, что случай привел меня на Буби-Эйланд. Я не хотел заезжать сюда, а просто маневрировал, когда вас заметил вахтенный. Не случись этого, сидеть бы вам до марта, покуда не пришел бы парусный корабль, идущий из Батавии в Сидней. А раз вам нужно на Суматру, то вы потеряли бы еще месяц. Я еду не прямо в Яву, но через шесть недель все-таки надеюсь быть около этого острова, как только окончу свою нагрузку… а это будет скоро. До тех пор будьте на моем корабле, как дома. Вы вольны делать, что вам угодно: хотите – работайте, хотите – смотрите на нас, как мы будем работать.
– Ну, уж нет, капитан, – возразил на это Пьер де Галь, – не бывать тому, чтоб я сидел на корабле, сложа руки. Позвольте мне с моим матросом разделить труды вашего экипажа, мы хорошо будем слушаться команды.
– Как хотите, друзья мои. Это ваше дело. Повторяю: вы вольны делать, что хотите. Помогайте нам, если вам этого хочется.
– Спасибо, капитан; вы славный человек.
– Теперь, капитан, – сказал Фрикэ, – позвольте мне задать вам один вопрос.
– Хорошо, спрашивайте.
– Почему вы не сошли на берег расписаться в книге и взять письма из почтового ящика?
Капитан рассмеялся при этом неожиданном вопросе.
– Так и быть, я, пожалуй, скажу вам, – ответил он. – Дело очень простое. Я плаваю по морю не для славы: я простой шкипер, собственник этой шхуны, и волен плавать, где хочу, и брать груз, какой мне угодно! Ну-с, а нидерландские чиновники или, как это называется по-французски, таможенные досмотрщики, любят совать нос всюду, где их не спрашивают, и ужасно бесцеремонно проверяют фрахты кораблей, чтобы обложить их пошлинами, совсем, по-моему, произвольными. Если бы я взял письма, то должен был бы передать их консульским агентам, а те непременно стали бы спрашивать, куда и откуда я еду, да что везу, и так далее. И поплатился бы я за свою любезность тем, что на мой товар посыпались бы всевозможные пошлины. Нет, я предпочитаю принимать и сдавать груз знакомым людям, в знакомых местах и без всякого таможенного досмотра… Вы поняли, конечно?
– О, вполне поняли, – сказали французы со смехом, и капитан простился с ними.
– Ну, – тихо сказал Пьер своему товарищу, – наш капитан не из простаков. Впрочем, мы попали все-таки лучше, чем при отъезде из Макао. Американец был подлый пират. Голландец – простой контрабандист. Это прогресс. Кстати, что ты мне говорил тогда о письмах? Я помню, они тебя почему-то сильно задели за живое.
– Да, и не без причины. Угадай, кому адресовано одно из писем, находящихся в мешке? Ни за что не угадаешь.
– Откуда же я могу знать? .. Нет, не догадываюсь.
– Представь: на конверте было написано «Синьору Бартоломео ди Монте, в Макао».
Пьер подпрыгнул на месте, точно получил пулю в грудь.
– Человеку с рапирой! .. Шоколадному дворянину! .. Торговцу людьми! .. Соучастнику пирата! ..
– Ему самому! ..
– Однако! .. Какой же дьявол мог положить письмо в бочку? Стало быть, американец, улизнув на шлюпке, побывал на острове? .. Да нет, этого не может быть. Я ничего не понимаю.
– Уж не знаю, он это или кто другой. Но только случай устраивает иногда престранные вещи.
– Гром и молния! .. С этим письмом следовало сделать… знаешь что? .. Прочесть!
– Нет, зачем же!
– Как зачем? Да ведь оно от бандита к жулику?
– К жулику – это так, но от бандита ли – это еще не доказано.
– Как не доказано? Да иначе быть не может. Конечно, этот негодяй побывал здесь, как и мы. Для меня в этом нет ни тени сомнения.
– Пускай. Но я все-таки предпочел отнестись с уважением к чужому секрету.
– Вот еще! .. Деликатничать с такими мерзавцами все равно, что кормить свиней апельсинами.
Тем временем шхуна «Palembang», капитан которой, мингер Фабрициус ван Проэт, был одновременно и арматором ее, держалась в открытом море. Восемь матросов шхуны с утра до ночи были заняты ловлею голотурий, чтобы удовлетворить гастрономические запросы малайцев, которые не меньше китайцев любят полакомиться прихотливым блюдом.
Мы не станем здесь много распространяться о страсти малайцев к этому виде иглокожих. Известно, что малайцы готовы пожертвовать чем угодно, лишь бы угодить своему странному вкусу, и потому голотурии составляют в тех местах весьма важный предмет промысла, все равно как треска на Ньюфаундленде. Малаец питает к голотурии такую же нежную страсть, как англичанин к пудингу, как немец к кислой капусте, как эскимос к тюленьему жиру или как итальянец к макаронам… Голотурия – национальное блюдо не только на малайских островах, но и на берегах Камбоджи, в Китае, в Кохинхине, в Аннаме и так далее. Тысячи джонок пускаются на ловлю этих мягкотелых животных, этим промыслом не брезгуют также голландские, английские и американские арматоры, извлекая из него весьма значительные прибыли.
Что же такое голотурия? Отдел иглокожих, семейство голотурий… и так далее и так далее, – ответит вам любой учебник зоологии. Постараемся дать объяснение не столь ученое, но зато более практичное.
Вообразите себе цилиндрическую, кожистую, способную сокращаться трубку длиною от пятнадцати до двадцати пяти сантиметров, наполненную водою, в которой плавает зернистое вещество. На переднем конце, напоминающем воронку, находится круглое ротовое отверстие, усаженное щупальцами, действующими наподобие присосков. Наружная поверхность тела снабжена щупальцами, приспособленными отчасти для передвижения, отчасти для хватания пищи.
Голотурия, или трепанг по-малайски, водится в огромном количестве на утесах и на песчаных прибрежьях, где она ползает с помощью своих щупальцев. Неразборчивая в еде, она проглатывает все, что попадется. За этим она проводит всю свою жизнь, этим ограничивается вся ее деятельность. Ее десять или двенадцать щупальцев беспрестанно заняты тем, что хватают мелких животных, кусочки морских растений, рыбью икру и даже песчинки и подносят их к постоянно раскрытому рту.
По странной прихоти природы, кишечный канал голотурии устроен чрезвычайно нежно и не приспособлен к такой разнообразной пище. Поэтому голотурия страдает частым расстройством желудка. Так как ей трудно бывает освободить его от непереваренной пищи, то она выбрасывает наружу и содержимое и содержащее, то есть не только пищу, но и самое внутренности, все равно как мы бросаем изношенную перчатку или сапог. Эта жертва части себя нисколько, по-видимому, не беспокоит голотурию, так как она после того немедленно принимается вырабатывать новый кишечный аппарат, который через некоторое время подвергается той же участи, что и предыдущий.