И одновременно с головокружением возникла боль. Как будто раскаленное железо коснулось его сердца. Потом его грудь начало стягивать, словно стальным обручем, и он стал судорожно хватать ртом воздух. Паника, охватившая его, еще больше усугубила боль в груди. Тауэр замер в неподвижности, прижав руки к тому месту, где был источник боли.
   Он увидел, что Паула вскочила, склонилась к нему, услышал, как она зовет его.
   – Уинти! Что с тобой?
   Он не мог ей ответить, но знал, что она уже все знает. Она все поняла, обо всем догадалась. Его Паула! Она позаботится о нем.
   Вокруг них уже собралась толпа. Чьи-то руки взялись за его запястье и нащупали пульс. Кто-то распустил его галстук. Знакомое лицо с пышными усами приблизилось к его лицу. Уинтроп попытался отрицательно мотнуть головой и объяснить, что это не кардиолог, а пластический хирург, но с его губ сорвался только тихий шепот. Восстановитель красоты обитателей Беверли-Хиллз не обратил внимания на слабый протест жертвы и начал распоряжаться:
   – Вызывайте «Скорую»! – гаркнул он первым делом, перекрывая гул голосов. Затем он нащупал в кармане и протянул кому-то связку ключей. – Отыщите на стоянке черную «Феррари-Тестаросса». Там за заднем сиденье медицинский чемоданчик. Быстрее несите его сюда. Мне нужен морфин!
   – Я не наркоман! – превозмогая боль, Уинтроп все-таки попробовал пошутить.
   Паула была не в состоянии даже пошевелиться. Она мысленно молилась, и так истово она не молилась никогда раньше в жизни. Перед ней мучился от боли единственный ей близкий человек. Пот катился по его мертвенно-бледному, искаженному страданием лицу. Он сжимал и разжимал свои маленькие кулачки, в то время как случайно оказавшийся поблизости хирург пытался снять с него пиджак и освободить вену для укола.
   Над толпой проплыл черный чемоданчик, а еще через несколько мгновений наркотик из ампулы перекочевал в шприц. Слава богу, вена не была закупорена. И еще раз слава богу, что хирург привез из Англии ампулы «Омнопона». Там уже давно поняли, что это единственное спасительное средство в таких случаях.
   На кончике иглы сосредоточился шанс для Уинтропа Тауэра выкарабкаться обратно из уже затягивающейся петли. Самое мощное обезболивающее средство в мире вторглось в его кровеносную систему и почти мгновенно дошло до сердца, раздираемого безжалостной болью. Уинтроп ощутил, что стальной обруч чуть расслабился, и он смог заполнить наконец легкие воздухом. Пот по-прежнему струился по его коже, а ледяные пальцы терзали его изнутри, но боль начала отступать. В мозгу Уинтропа засветилось нечто вроде надежды. Ему показалось, что он смог даже произнести:
   – Не тревожься, Паула. Это все пустяки… Я слишком увлекся пробежкой…
   – Уинти… Уинти… – Она опустилась возле него на колени. – Не говори ничего… побереги силы.
   Прибывшие врачи и санитары «Скорой помощи» проложили себе путь сквозь толпу, и дотоле пестующий Тауэра хирург сразу же уступил им место. Кислородная маска тут же была прижата ко рту Тауэра. Его подняли со стула, пронесли через расступающуюся толпу, а тяжелый баллон в руках санитаров проследовал за ним. В день своего наивысшего торжества Тауэр был так беспомощен и жалко расставался с только что приобретенным им отелем.
   Они втиснулись в тесное помещение фургона – носилки с больным, врач, санитары и Паула. Уинтропа завернули в кроваво-красное теплое одеяло. Он уже почти пришел в себя, и на его столь дорогом ей милом лице появилась обычная шутовская гримаса.
   – Не хотел бы я умирать на пурпурном ложе. Это уж слишком. Напоминает корриду или кончины варварских королей.
   – Помолчите, мистер Тауэр, – посоветовал ему доктор.
   Машина мчалась с такой скоростью, что звуки сирены, расчищающей ей путь по густо заполненному транспортом Сансет-бульвару, как бы отставали. Словно они летели на сверхзвуковом «Конкорде».
   Паула перехватила тревожные взгляды, которыми обменялись врачи, несмотря на их профессионально спокойное выражение лиц.
   – Ты слышал, что сказал тебе доктор? Помолчи, Уинти.
   Но он будто не слышал ее.
   – Послушай, Паула. Надеюсь, что это лишь первый звоночек, но все-таки ты должна знать. Ты – моя наследница. Я тебе оставляю все и думаю, что тебе этого хватит… У меня еще осталось пятьдесят миллионов после покупки «Шато». Когда меня не будет, возьми их, Паула, и позабавься на славу. Кое-кому, я знаю, ты устроишь веселую жизнь… А главное, нас с тобой будут долго помнить…
   – Молчи, Уинти. Прошу тебя, пожалуйста. Ты ведь не хочешь умирать?
   – Умирать – нет. А уйти туда, где не воняет дерьмом, наверное, придется. И не лей надо мной слезы. Это так банально… Под конец жизни я вдруг открыл, что женщины не столь омерзительные создания. Поцелуй меня.
   Как бы хотелось Пауле, чтобы ее губы, коснувшиеся мертвеющих уст, несли новую жизнь.
   – Как говорили латиняне «ин вино веритас» – истина в вине. – Уинти еще бодрился, но губы Паулы, ласкающие его щеку, ощутили, что он уже не чувствует ее прикосновений.
   Он ушел туда, куда стремился, – в вечный покой.
 
   Грэхем не выглядел больше красавцем-мужчиной. Он был похож на смятую ногой капризного ребенка пластмассовую куклу, зачем-то уложенную на белоснежную простыню. Глаза его были закрыты, ему тщательно причесали волосы, а бесчисленные трубки, обеспечивающие его жизненные функции, аккуратно спрятали под больничное одеяло, оставив на виду только вобравший их в себя толстый черный кабель.
   Возле кровати располагался пульт управления всей системы с двумя экранами, на которых регистрировалась деятельность его мозга и сердца. Столик у кровати был девственно пуст. Ни фруктов, ни журналов, ни цветов – они были не нужны больному, да и некому было навестить его и принести все это.
   – Привет, Грэхем, – сказала Паула.
   Как говорить с тем, кто тебя не видит и не слышит? Она уже не впервые навещала Грэхема, и проблема для нее была не нова, но она заставляла себя повторять эти визиты. На несколько минут, проведенных возле его постели, она погружалась в недавнее прошлое. Она вспомнила ту первую ночь, когда он бережно доставил пьяного Уинти до постели и, подмигнув, как бы предлагал ей участвовать в общем заговоре – не злом, не коварном, а, наоборот, спасающем репутацию их общего, эксцентричного, но обожаемого патрона. «Как только он решит бросить пить, ему конец», – пошутил Грэхем тогда и оказался пророком.
   – Я пришла сказать, что Уинти скончался вчера вечером. Все произошло быстро, и он шутил до последнего мгновения. Сердечный приступ, инфаркт, так сказали врачи…
   Паула вдруг подумала, что говорит хотя и с абсолютно безжизненным существом, но все же с единственным, кто сопровождал ее из прошлой жизни к неизвестному будущему.
   – Мы оба любили его. Пусть по-разному, но все равно любили. А он любил нас обоих.
   Она наклонилась ближе, сжала в пальцах ледяную, безжизненную руку Грэхема.
   – Я опять осталась совсем одна, Грэхем. Со мной рядом нет никого, но я должна делать то, что делал Уинти. И у меня есть теперь «Шато дель Мадрид». Мне бы хотелось, чтобы ты когда-нибудь увидел «Шато дель Мадрид». Это прекрасный отель. И он превзойдет в скором времени «Сансет». Уже сейчас многие говорят, что он гораздо лучше. Уверена, что это доводит бедного Роберта до безумия.
   Возможно, по какой-то астральной связи лежащий перед Паулой полутруп воспринимал смысл того, что она говорит. Весть о том, что Роберт переживает не лучшие времена, должна была доставить ему удовольствие.
   – Он ненавидит меня с той ночи. Он так и не поверил мне, а ведь мы так любили друг друга, так сильно любили… И все же он не поверил. Почему? Можешь ли ты понять это? Я, например, не могу. – Паула вгляделась в неподвижное тело Грэхема, и сердце ее болезненно сжалось.
   – Бедный, бедный Грэхем. Вся твоя вина в том, что ты любил меня. Может, все было бы по-другому, если б я могла ответить тебе любовью…
   Слезы навернулись у нее в уголках глаз. Они набухали, увеличивались в размерах, а затем, словно самоубийцы, прыгающие в отчаянии с небоскреба, стремительно скатились вниз по щекам.
   – Уинти больше нет… Теперь мы снова одни против всех, и все же мы победим. Ведь правда, Грэхем?
   Кто-то вежливо кашлянул у нее за спиной, информируя о своем присутствии. Паула оглянулась. Молодой врач, войдя в палату, старался привлечь ее внимание.
   – Мисс Хоуп? Мне было очень горько услышать печальные новости о мистере Тауэре.
   Она растерянно улыбнулась и принялась поспешно вытирать слезы.
   – Я до сих пор не могу в это поверить, – честно призналась она.
   – Вы еще находитесь в шоке. Обычно так бывает, – мягко произнес он с явным сочувствием.
   Паула решила сменить тему:
   – Как обстоят дела у мистера Овендена?
   – Никак! Вернее, никаких перемен. Да их и не может быть. Его состояние стабильно, но он в глубокой коме. Боюсь, что так может продолжаться годами.
   Он замолчал, но Паула поняла, что его интересует.
   – Я единственная наследница мистера Тауэра. Пусть все остается как прежде.
   – Мой долг предупредить вас, что перспективы не слишком обнадеживающие. У него наблюдается некоторая мозговая активность, но я больше чем уверен, что он никогда не придет в сознание. Вам обойдется в целое состояние…
   – Это не имеет значения, – отрезала Паула.
   – Что ж, ему… если можно так сказать, повезло.
   Врач поглядел на несчастного Грэхема, потом вновь на Паулу. Он понял, что выразился весьма неудачно.
   – Он единственный, кто у меня остался, – сказала она.
   Разговаривая, Паула и доктор стояли спиной к кровати и не заметили, как пальцы Грэхема сжались и разжались, и это слабое движение повторилось несколько раз. Затем рука вновь застыла неподвижно, и больной вновь погрузился в абсолютный покой своей комы.
 
   – Хватит с меня! Забудем о том, что ты там понаписал в своем бредовом сценарии, и ответь вразумительно лишь на один вопрос. «Рыба, выброшенная на сушу» – такова идея главного героя? Или нет?
   Стены трейлера Хартфорда, в котором проводились производственные совещания, завибрировали от громового голоса Роберта. В робкого сценариста он вонзился, как кулак в живую плоть, после чего пару секунд царила полная тишина.
   – Я думаю, Роберт прав, – сказала Зуки Марлоу, одновременно выставляя напоказ свои длинные ноги. Хартфорд обладал именем, приносящим доход, и постелью, в которой ей было приятно. Значит, он должен быть прав, даже когда совсем не прав.
   – Хорошо, пусть… да, герой – «это рыба, вытащенная на сушу», но зачем же делать из него полного кретина и дремучего невежду? Если так, то он к концу начнет по суше плавать, будто никогда не слышал, что для этого есть гребаный океан.
   Пальцы Роберта Хартфорда прекратили отбивать дробь по обложке сценария.
   – Прошу не употреблять подобных слов в присутствии Зуки, – сказал он.
   Упрек, произнесенный устами кинозвезды, пригвоздил несчастного сценариста к стулу. Он злился на себя за свою покорность, на них за то, что эти люди вытворяют с его сценарием, и еще на то, что не выиграл в государственной лотерее десяток миллионов и поэтому не может во всеуслышание сказать этим законченным идиотам, кто они есть на самом деле.
   Режиссер, выступавший в роли рефери в споре, принял сторону заведомого победителя.
   – Я склонен согласиться с Робертом и Зуки, – произнес он медленно, как если бы взвешивал все «за» и «против». – Можешь ли ты переписать сценарий в этом ключе?
   Невысказанное им: «Если не сможешь, то мы найдем того, кто сможет», – ясно угадывалось и повисло как дамоклов меч.
   – Да, конечно, я могу переписать все в этом ключе, и могу даже перевернуть все вверх тормашками и превратить в мюзикл или, если угодно, перенести действие в Древний Рим, но только сомневаюсь, что люди будут смотреть эту белиберду.
   – Некоторые из присутствующих здесь знают, что люди хотят смотреть, а что нет, – немедленно парировал дерзкий выпад сценариста Роберт.
   – Единственное, в чем я абсолютно уверен насчет будущего, это то, что, в сущности, непредсказуемо, особенно когда дело касается кино, – сказал сценарист. Он уже жалел, что из-за глупого идеализма выступил против всемогущей кинозвезды, но все же гнул свою линию.
   Роберт Хартфорд воспринял слова сценариста на удивление спокойно. Во всяком случае, голос его был спокоен:
   – Если ты в себе не сомневаешься, значит, убеждать тебя бесполезно.
   Последовало долгое молчание.
   – Тогда в отсутствие прямых указаний от всевышнего и отставив пока в сторону права, оговоренные в контракте, мы, вероятно, в нашем тесном кругу можем решить вопрос демократически, то есть большинством голосов.
   Чуть заметный сарказм промелькнул в его последней фразе. Он бросил взгляд на Зуки, потом на режиссера.
   – Роберт прав, – тотчас поддержала его партнерша по фильму.
   На самом деле она считала, что прав автор, но в киноиндустрии надо уметь выбирать, под чью дудку плясать.
   – Значит, так и порешим, Дэвид. Ты покажешь нам переписанные страницы, и мы вместе обсудим их с исполнителем, – витиевато высказался в заключение режиссер. – Ведь ты именно этого хотел, Роберт?
   Роберт скромно промолчал, ограничившись лишь кивком. Он победил, как побеждал в таких ситуациях неоднократно. Изобразив на лице задумчивость, он уставился в окошко, за которым в искрящемся, словно шампанское, живительном воздухе проступали серые очертания могучих, как орудийные башни линкора, гор. Сейчас он был доволен собой, доволен и своим окружением. Здесь он ощущал себя королем, а съемочная группа состояла из придворных, которые смотрели ему в рот, жадно ловя каждое высказанное или невысказанное им желание.
   Почему же в «Сансет-отеле» все обстояло совсем не так?
   Последний обед, который Роберт съел в ресторане отеля, вызвал у него приступ отвращения. Кухня перестала быть похожей на прежнюю изысканную кухню, во всем ощущались признаки постепенного упадка. Не слышалось смеха, и беседы велись вполголоса, как будто гости что-то уныло бормотали про себя, удивляясь, что вообще привело их в это место. Официанты подавали посредственно приготовленные блюда с таким видом, будто раздавали святые облатки, и двигались меж столами с тягостной медлительностью церковнослужителей, выполняющих похоронный ритуал.
   – Роберт?
   – Что?.. Да, да… делайте все, как договорились.
   Черт побери! Ему нельзя разбрасываться. Он всегда полностью отдавался работе в процессе съемок, но «Сансет» отвлекал его. Всю неделю, когда он должен был бы, по идее, «сжигать» себя на съемках, обрубив все связи с Лос-Анджелесом, Кристина бомбардировала его плохими новостями. Он лишь наполовину присутствовал там, где требовалась от него стопроцентная концентрация.
   – Вот план работы на завтра, Роберт. Боюсь, что не всем будет по душе, но что поделаешь. Подъем в четыре утра, грим, репетиция. За минуту до восхода мы должны скомандовать «мотор». Эти рассветы в пустыне действительно нечто особенное. Поживописнее, чем закаты в Лос-Анджелесе.
   Режиссер вручил Роберту отпечатанный и размноженный на ксероксе план.
   – Зуки нам тоже понадобится, – добавил он. За этим крылась невысказанная просьба: «Пожалуйста, не трахай ее всю ночь напролет».
   Роберт перелистал странички, но никак не мог отогнать мысли о «Сансет-отеле».
   – Тебя это устраивает, Роберт? Я беспокоюсь насчет столь раннего старта. – Его опять вернули к действительности, к насущным заботам, коими нельзя было пренебречь.
   – Да, конечно, никаких проблем.
   Но он обманывал себя. Проблема существовала. Как нельзя смешать воедино воду и масло, так несовместимы оказались его кинематографическая карьера и «Сансет».
   На столе перед ним ожил телефон. Роберт тотчас схватил трубку.
   – Мистер Хартфорд. Ваша дочь Кристина здесь, в главном офисе. Я сказала, что у вас совещание, но она хочет срочно с вами увидеться. Она говорит, что это очень важно.
   – Проводите ее сюда! – воскликнул Роберт, но сразу же одернул себя. Необходимо было сдерживаться и беречь свои эмоции. Он уже достаточно растратил их сегодня на болтовню в трейлере, а неожиданное появление Кристины, явно с полной сумкой «приятных» сюрпризов, сулило ему тяжкие испытания.
   Он встал и объявил:
   – Ну что ж, договорились. Я жду посетителя из Лос-Анджелеса.
   Все поспешили покинуть трейлер, во всяком случае, сценарист и режиссер сделали это с облегчением. Общение с суперзвездой было им всегда тягостно. Только Зуки Марлоу выразила мимикой свое недовольство по поводу неизвестного посетителя из Лос-Анджелеса.
 
   Кристина появилась сразу же после их ухода и начала говорить уже с порога:
   – Прости, па. Я очень не хотела тебя беспокоить, но наш разговор не для телефона.
   Роберт с рассеянным видом положил руки ей на плечи, приглашая сесть, но она осталась на ногах.
   – Рузвельт ушел, – коротко объявила она. – Вчера. Он сказал, что у него личный конфликт с тобой.
   – Уж он бы молчал! Гребаное ничтожество! – заорал Роберт.
   Кристина невольно отвела от него взгляд. Ее смутила и встревожила его реакция. Все проблемы «Сансет-отеля» сводились к одной личности – ее отцу.
   – Может быть, мы обсудим, что нам делать в связи с его уходом.
   Она наконец согласилась присесть.
   – Послушай меня, Кристина. Веришь или нет, но я здесь пытаюсь сделать кино. Мне пришлось вышвырнуть отсюда людей из моей команды, чтобы освободить место для тебя и «Сансета» с его проблемами. Так дальше продолжаться не может. Я актер! Я должен играть. Это, кстати, не так легко, как может показаться со стороны.
   – Возможно, тебе следовало вспомнить об этом до того, как ты начал битву за «Сансет».
   Роберту нечего было возразить на это. Кристина права. Навязчивая идея, возникшая еще в детстве, реализовавшись, обратилась кошмаром.
   – И что мы предпримем? Дадим объявление?
   – Нашими объявлениями о свободных вакансиях в «Сансет-отеле» уже полны все колонки объявлений. И это снижает наш рейтинг. Все понимают, что раз люди уходят, – это уже симптом, па. Инфекцию не изгонишь из организма простым переливанием крови.
   – А я и есть та инфекция?
   Кристина долго ничего не отвечала.
   – Па, может быть, мы пригласим компанию менеджеров, чтобы они нас вытащили? Мы уже почти опустились на дно.
   – Я не разрешу посторонним играть первую скрипку в моем бизнесе, – взорвался он.
   – Мы обязаны решиться на что-то, – сказала Кристина.
   Он посмотрел на нее таким взглядом, что она испугалась. Но его вдруг осенила идея.
   – Управляй им ты, Кристина. Бери все на себя, а я оставлю за собой только совещательный голос.
   – Совещательный голос? – переспросила Кристина. Сердце ее забилось чаще. Идея не была для нее новой. Она сама ее пестовала, но предложение должно было исходить от отца. – Если я возьмусь за дело, мне потребуются голоса. – Тон Кристины был решительным.
   Она не хотела, чтобы отец в будущем критиковал ее, возражал, поучал. По крайней мере, сейчас всю ответственность за навалившиеся беды он возлагает на себя, а не на нее.
   Роберт нахмурился.
   – Ты имеешь в виду акции? Контрольный пакет?
   – Именно это.
   На лице Кристины появилось упрямое выражение. В этот момент сходство ее с отцом было разительным. Если предстоит бой, так лучше начать его сейчас. Ее отец губит отель, который она, его дочь, пытается удержать на плаву. Неуверенность в будущем отравляет всю атмосферу в «Сансете». Существует лишь единственный шанс к спасению. Роберт должен уйти со сцены, пока еще не поздно.
   Он был удивлен, но совсем не рассержен ее притязаниями. Он любил Кристину, несмотря на ее мистические завихрения и тенденцию парить в облаках высоко над грешной землей. Теперь она дала ему повод отнестись к ней с уважением. Ее стоило похвалить за смелость и за прямоту, с которой она выдвинула свои условия.
   Когда Роберт заговорил, голос его был задумчиво-печален.
   – Если я отдам тебе пятьдесят один процент акций, какие гарантии я буду иметь, что в будущем ты не используешь их против меня в каких-либо непредвиденных обстоятельствах?
   – Я никогда не доставлю тебе неприятностей. Ты же знаешь, как я тебя люблю, – искренне сказала Кристина.
   – А, любовь! – сказал он. – От нее отрезвляются гораздо быстрее, чем от хереса…
   Но, несмотря на цинизм своих слов, Роберт был настроен на одну волну с дочерью. Психологически он был готов освободиться от «Сансета», но все же хотел, чтобы пирог оставался на тарелке уже после того, как он с ним покончил. Отель, в конце концов, был ему подарен, и кому он должен перейти со временем, как не в руки его единственной дочери. Передавая ей контроль сейчас, он избавится от ответственности, но сохранит за собой сорок девять процентов акций. Мир все равно будет считать «Сансет» его отелем, в то время как работники будут знать, что он уже утерял право распоряжаться их судьбами. Он «спасет» отель, отдав его той, кого любит и в кого верит, и будет жить там до конца дней своих.
   – Ты когда-нибудь слышала о Витгенштейне? – спросил он.
   – Смутно.
   – Он был, возможно, величайшим философом двадцатого века и проживал в Кембридже. Однажды он прогуливался с другом парке и «подарил» ему одно из деревьев, только оговорил дарение рядом условий. Например, друг не имел права взбираться на дерево, а также срубить его и кому-либо говорить, что он обладает этим деревом, и так далее. Он был философ и лингвистик и занимался проблемами языка и значением слов. Если принять все названные ограничения, то получается, что он не дарил дерева вовсе. Основа всякой собственности – это право избавиться от нее.
   – Я не уловила смысл, – сказала Кристина, но на самом деле она все поняла.
   – Я отдам тебе пятьдесят один процент акций «Сансета» с одним только условием – никогда не продавать ни весь пакет, ни единой акции, а если ты вдруг умрешь раньше меня, акции вернутся ко мне.
   – Но ухаживать, поливать, подрезать дерево я буду без твоего вмешательства? – уточнила Кристина.
   – Разумеется.
   – И ты это занесешь в договор?
   – Почему бы и нет? На такие условия я согласен.
   Они не закрепили сделку традиционным рукопожатием. Вместо этого отец и дочь обнялись, и объятие было по-настоящему теплым.

Глава 20

   В кабинете Дэвида Плутарха, размером с теннисный корт, стеклянные стены открывали ему вид на весь Лос-Анджелес, но в действительности он обозревал весь мир. На мерцающих экранах возникала картина того, что происходило на нью-йоркской фондовой бирже, но живые страсти здесь были зашифрованы индексами и цифрами. Стрелки четырех часов показывали время на Западном и Восточном побережье, в Лондоне и Токио, а другие стрелки, красные, наподобие вытянутого жала гремучей змеи, выбрасывались вперед, указывая курс акций в тот момент во всех часовых поясах.
   Дэвид сидел за огромным письменным столом и отдавал распоряжения, включая легким прикосновением ногтя аппараты интеркома.
   – Плюнь на эти вызовы из Чикаго! Мне эти парни не нравятся. Перестань с ними нянчиться. Будь груб, пусть у них поджилки трясутся. И обруби им все связи с Токио.
   Закончив очередной разговор – один из сотен на дню, – Плутарх встал из-за стола. Рынок, в который превратилась вселенная, ему наскучил. Он хотел большего. Разминая по пути затекшее от долгого сидения тело, он прошел к прозрачной стене, отделяющей его офис от сада с бассейном.
   Если через три другие стены он мог видеть первозданный хаос и ад, в которых пребывало человечество, то за четвертой стеной располагался Эдем. Здесь Канга массировала спину и бедра несравненной Каролин Киркегард.
   Плутарх уже обладал ею не раз и всегда испытывал сверхъестественный оргазм, но все же с горечью осознавал, что так и не покорил это божество.
   Камнем преткновения стал для него Роберт Хартфорд и его «Сансет-отель». Когда вроде бы все желания его возлюбленной были удовлетворены, она вдруг заводила разговор о «Сансет-отеле». Когда уже ничего не оставалось хотеть, она все еще хотела быть хозяйкой «Сансет-отеля», хотя Плутарх мог и предлагал ей купить любой другой отель в мире. Когда уже не о чем было мечтать, она мечтала о том, как уничтожить, стереть в порошок ненавистного Хартфорда.
   Слухи об упадке отеля не приносили ей удовлетворения. Отмщение должно быть исполнено ею самой. Она должна осуществить его, стать причиной низвержения Хартфорда.
   Каролин вдруг почувствовала на себе пристальный взгляд, взглянула вверх и увидела лицо Плутарха за прозрачной стеной. Она послала ему свою улыбку, одаривая ею самое ценное свое приобретение, самого преданного и самого богатого приверженца своего учения. Он улыбнулся в ответ, радуясь ее хорошему настроению. Может быть, ему стоит сейчас спуститься и полюбоваться вблизи двумя красивейшими из женщин, а если ему позволят, то и обласкать два великолепных женских тела.
   Его референт, симпатичная молодая женщина со значком Гарварда на лацкане блейзера, стремительно вошла в кабинет босса.
   – Вы еще интересуетесь «Сансет-отелем»? – спросила она.
   Плутарх резко обернулся.
   – Разумеется, – мгновенно откликнулся он. – А что, есть новости?
   Она показала ему обрывок телетайпной ленты.
   – «Рейтер» сообщает, что Роберт Хартфорд передал контрольный пакет акций своей дочери Кристине. Он созовет пресс-конференцию, вероятно, на следующей неделе. Не хотите ли, чтобы я проверила эти сведения?