Страница:
Пан Левкойник слушал меня с недоверием; тем не менее он немного повеселел, и вместе со мной стал беспокоиться за судьбу разыскиваемого стражей Алойзи.
– Надо сохранять тайну… Пока что никто не должен знать об Алойзи всей правды… Постараюсь загнать Зызика в угол, чтобы он держал язык за зубами. – Тут он подозвал юношу и сказал ему, как ни в чем ни бывало: – Послушай парень… Не знаю, имел ли ты право давать ключи постороннему… Можешь нажить себе из-за этого большие неприятности.
Зызик растерялся и промямлил по-сказакотски:
– Этур я доррака свалял… Как-тур не пурдормал… Нор, теперь уртец мне задаст трепкор.
– Не горюй, парень, – успокоил его пан Левкойник. – Мы об этом никому не скажем. Но и ты обещай не проболтаться. Выше голову. Все, что здесь произошло, останется между нами. И уверяю тебя – посторонний, которому ты дал ключи, тоже не проронит ни слова. По рукам?
– Пур роркам! – обрадовался Зызик и, сжав ладонь пана Левкойника сразу тремя своими руками, громко запел от радости.
Мы прошли уже немалый отрезок пути. Занимавшаяся заря осветила край неба. Позади остались фабрика по переработке куриного пуха, станция техобслуживания самокатов, фабрика по изготовлению шпор для петухов, склад музыкальных раковин, а также мастерская по производству искусственных и настоящих огней. На выпуклой линии горизонта серебрилось море. Наконец мы увидели блестевшие в лучах утреннего солнца стеклянные постройки Королевского Сада. В воздухе разливались цветочные запахи, а плодородные холмы были покрыты густыми травами и кустами особенных зверотрав, например, мухоловок, кошачьих лапок и самострелов, острыми колючками выстреливавших в пролетавших поблизости насекомых.
Смотритель Королевского Сада, хорошо знавший Зызика, открыл нам ворота: Зызик не хотел пользоваться имевшимся ключом, а смотрителю сказал, что мы гости его отца; так что мы смогли спокойно заняться поисками Резеды. В занимавшем огромную площадь Королевском Саду росли самые разнообразные деревья, от самых обычных до редчайших, таких, как исполинские эвкалипты, секвойи и баобабы, араукарии и сандафулы, тюльпанные деревья и корбикунды.
Одной из смоковниц было уже более пяти тысяч лет; она так разрослась, что во время Праздника Королевского Петуха в ее тени могли укрыться сразу восемь тысяч человек. Куда ни погляди, повсюду были клумбы, цветники и усыпанные цветами кустарники. Здесь были собраны растения со всего мира. В застекленных холодильниках размешались северные цветы и фрукты, а в теплицах – нежнейшие тропические растения, чувствительные к малейшему дуновению ветерка.
Мы заглядывали во все оранжереи, в каждый холодильник, в каждую теплицу и парник. Зашли даже на фабрику переработки плодов гунго.
Пан Левкойник, словно мячик, перескакивал через клумбы и арыки. Однако все наши поиски были напрасными.
Вдруг мне на плечо сел Три-Три, отыскавший меня даже здесь. Он был так рад, что тут же принялся в упоении чистить свой клювик о мое ухо. Чирикая, он поведал, что облетел весь сад и увидел в нем очень много интересного, но уже забыл, что именно.
Тогда я решил оглядеться повнимательнее и тут же заметил небольшой стеклянный купол, укрытый среди кустов олеандра.
Я подозвал пана Левкойника, и мы вместе двинулись к куполу. Не успел я заглянуть внутрь, как розовод уже радостно закричал:
– Она! Доченька моя! Да посмотрите же сами!
Этим криком можно было бы разбудить мертвого, но Резеда даже не шелохнулась. Она мирно спала в холодильнике на подстилке из розовых лепестков. Дыхание девушки было ровным, а на лице ее блуждала блаженная улыбка.
Я уже собрался нажать на подымающий купол рычаг, но пан Левкойник удержал меня:
– Оставим ее… Пусть поспит. Она не любит вставать так рано.
Мы постояли перед стеклянным колпаком, любуясь спящей Резедой. На щеках ее играл такой чудесный румянец, что сердце мое затрепетало от восторга. Потом Зызик заявил, что ему пора домой, чтобы незаметно положить ключ на место, который он взял тайком, и вприпрыжку побежал к выходу. Я же предложил пану Левкойнику прогуляться по саду.
Мы решили вернуться за Резедой через час.
Три-Три вместе с тучей других птиц гонялся за мошкарой и даже попытался сунуть одну букашку мне в рот, чтобы продемонстрировать свою симпатию.
Только теперь пан Левкойник спокойно и со знанием дела, как истый цветовод, принялся за изучение Королевского Сада, безошибочно узнавая даже растения, известные ему лишь по сказкам. Он ласково похлопывал деревья по стволам и опрыскивал цветы питательной смесью, отчего те распускались прямо на глазах. В холодильниках мой спутник упивался ароматом роз и левкоев, наверняка напоминавшим ему любимую Мультифлору.
Солнце стало пригревать, и в Саду появились королевские садовники, оказавшиеся необычайно образованными людьми. Пан Левкойник весьма оживился. На первый взгляд его занимал обмен сведениями с коллегами, уточнение названий некоторых растений, но на самом деле его больше интересовали сами садоводы как будущие зятья. Он внимательно приглядывался к ним, со знанием дела осматривая их с головы до пят. В конце концов отобрал пятерых и пригласил их навестить его вечером во дворце Лимпотрона.
Садовники и в самом деле были красивы и хорошо сложены, и притом держались просто и с достоинством. Мультифлора явно была права, утверждая, что общение с миром растений облагораживает.
Пан Левкойник рассказывал садовникам о своих дочерях и, воспользовавшись случаем, прочитал им одно из стихотворений Пионии:
Среди садовников особенно симпатичными были два рослых брата-близнеца, Бульпо и Пульбо. По-адакотурадски их имена звучали, как Борльпур и Порльбур. Едва отзвучали последние слоги стихотворения Пионии, как Бульпо, встав на среднюю ногу, замахал крайними и закружился со скоростью центрифуги, так что стали видны лишь вращавшиеся прозрачные полосы и круги. Я даже подумал, Бульпо свихнулся, но дело обстояло далеко не столь скверно. Просто от восторга перед смыслом четверостишья у него закружилась голова, и пан Левкойник счел это за признание таланта своей дочери.
После разговора с садовниками мы посетили плантацию съедобных бабочек и питомник лактусовых деревьев, где выпили по стакану тонизирующего сока. Затем пан Левкойник захотел осмотреть подземное хранилище семян.
Вернувшись оттуда, он взглянул на часы и сказал:
– Пора будить Резеду. Уже седьмой час. Как раз успеем вернуться к завтраку. Пойдемте, пан Адам.
После бессонной ночи я чувствовал себя совершенно разбитым, но, невзирая на это, поспешил за паном Левкойником.
Шли мы быстро и через четверть часа увидели кусты олеандров и среди них – стеклянный купол.
Подойдя к холодильнику, пан Левкойник заглянул туда и со стоном схватился за голову.
Холодильник был пуст.
Пан Клякса действует
Алойзи Пузырь
– Надо сохранять тайну… Пока что никто не должен знать об Алойзи всей правды… Постараюсь загнать Зызика в угол, чтобы он держал язык за зубами. – Тут он подозвал юношу и сказал ему, как ни в чем ни бывало: – Послушай парень… Не знаю, имел ли ты право давать ключи постороннему… Можешь нажить себе из-за этого большие неприятности.
Зызик растерялся и промямлил по-сказакотски:
– Этур я доррака свалял… Как-тур не пурдормал… Нор, теперь уртец мне задаст трепкор.
– Не горюй, парень, – успокоил его пан Левкойник. – Мы об этом никому не скажем. Но и ты обещай не проболтаться. Выше голову. Все, что здесь произошло, останется между нами. И уверяю тебя – посторонний, которому ты дал ключи, тоже не проронит ни слова. По рукам?
– Пур роркам! – обрадовался Зызик и, сжав ладонь пана Левкойника сразу тремя своими руками, громко запел от радости.
Смотритель Королевского Сада, хорошо знавший Зызика, открыл нам ворота: Зызик не хотел пользоваться имевшимся ключом, а смотрителю сказал, что мы гости его отца; так что мы смогли спокойно заняться поисками Резеды. В занимавшем огромную площадь Королевском Саду росли самые разнообразные деревья, от самых обычных до редчайших, таких, как исполинские эвкалипты, секвойи и баобабы, араукарии и сандафулы, тюльпанные деревья и корбикунды.
Одной из смоковниц было уже более пяти тысяч лет; она так разрослась, что во время Праздника Королевского Петуха в ее тени могли укрыться сразу восемь тысяч человек. Куда ни погляди, повсюду были клумбы, цветники и усыпанные цветами кустарники. Здесь были собраны растения со всего мира. В застекленных холодильниках размешались северные цветы и фрукты, а в теплицах – нежнейшие тропические растения, чувствительные к малейшему дуновению ветерка.
Мы заглядывали во все оранжереи, в каждый холодильник, в каждую теплицу и парник. Зашли даже на фабрику переработки плодов гунго.
Пан Левкойник, словно мячик, перескакивал через клумбы и арыки. Однако все наши поиски были напрасными.
Вдруг мне на плечо сел Три-Три, отыскавший меня даже здесь. Он был так рад, что тут же принялся в упоении чистить свой клювик о мое ухо. Чирикая, он поведал, что облетел весь сад и увидел в нем очень много интересного, но уже забыл, что именно.
Тогда я решил оглядеться повнимательнее и тут же заметил небольшой стеклянный купол, укрытый среди кустов олеандра.
Я подозвал пана Левкойника, и мы вместе двинулись к куполу. Не успел я заглянуть внутрь, как розовод уже радостно закричал:
– Она! Доченька моя! Да посмотрите же сами!
Этим криком можно было бы разбудить мертвого, но Резеда даже не шелохнулась. Она мирно спала в холодильнике на подстилке из розовых лепестков. Дыхание девушки было ровным, а на лице ее блуждала блаженная улыбка.
Я уже собрался нажать на подымающий купол рычаг, но пан Левкойник удержал меня:
– Оставим ее… Пусть поспит. Она не любит вставать так рано.
Мы постояли перед стеклянным колпаком, любуясь спящей Резедой. На щеках ее играл такой чудесный румянец, что сердце мое затрепетало от восторга. Потом Зызик заявил, что ему пора домой, чтобы незаметно положить ключ на место, который он взял тайком, и вприпрыжку побежал к выходу. Я же предложил пану Левкойнику прогуляться по саду.
Мы решили вернуться за Резедой через час.
Только теперь пан Левкойник спокойно и со знанием дела, как истый цветовод, принялся за изучение Королевского Сада, безошибочно узнавая даже растения, известные ему лишь по сказкам. Он ласково похлопывал деревья по стволам и опрыскивал цветы питательной смесью, отчего те распускались прямо на глазах. В холодильниках мой спутник упивался ароматом роз и левкоев, наверняка напоминавшим ему любимую Мультифлору.
Солнце стало пригревать, и в Саду появились королевские садовники, оказавшиеся необычайно образованными людьми. Пан Левкойник весьма оживился. На первый взгляд его занимал обмен сведениями с коллегами, уточнение названий некоторых растений, но на самом деле его больше интересовали сами садоводы как будущие зятья. Он внимательно приглядывался к ним, со знанием дела осматривая их с головы до пят. В конце концов отобрал пятерых и пригласил их навестить его вечером во дворце Лимпотрона.
Садовники и в самом деле были красивы и хорошо сложены, и притом держались просто и с достоинством. Мультифлора явно была права, утверждая, что общение с миром растений облагораживает.
Пан Левкойник рассказывал садовникам о своих дочерях и, воспользовавшись случаем, прочитал им одно из стихотворений Пионии:
Он тут же пересказал смысл своими словами: корни дерева, когда на нем появятся плоды, следует поливать в семь часов, после захода солнца. Садовник, который поливает дерево, не жалея воды, зимой ест груши так, что за ушами трещит.
Корни древа брызги слив
Плод заката семь полив
Лить садовник не жалеть
Груши уши зимой есть.
Среди садовников особенно симпатичными были два рослых брата-близнеца, Бульпо и Пульбо. По-адакотурадски их имена звучали, как Борльпур и Порльбур. Едва отзвучали последние слоги стихотворения Пионии, как Бульпо, встав на среднюю ногу, замахал крайними и закружился со скоростью центрифуги, так что стали видны лишь вращавшиеся прозрачные полосы и круги. Я даже подумал, Бульпо свихнулся, но дело обстояло далеко не столь скверно. Просто от восторга перед смыслом четверостишья у него закружилась голова, и пан Левкойник счел это за признание таланта своей дочери.
После разговора с садовниками мы посетили плантацию съедобных бабочек и питомник лактусовых деревьев, где выпили по стакану тонизирующего сока. Затем пан Левкойник захотел осмотреть подземное хранилище семян.
Вернувшись оттуда, он взглянул на часы и сказал:
– Пора будить Резеду. Уже седьмой час. Как раз успеем вернуться к завтраку. Пойдемте, пан Адам.
После бессонной ночи я чувствовал себя совершенно разбитым, но, невзирая на это, поспешил за паном Левкойником.
Шли мы быстро и через четверть часа увидели кусты олеандров и среди них – стеклянный купол.
Подойдя к холодильнику, пан Левкойник заглянул туда и со стоном схватился за голову.
Холодильник был пуст.
Пан Клякса действует
«Дело Резеды. Мультифлора. Алойзи Пузырь. Возвращение сказандцев на родину. Все это предстоит уладить, и пан Клякса не захочет уезжать из Адакотурады сейчас. Придется ждать. Уезжать без пана Кляксы бессмысленно, ведь только он может помочь мне найти родителей. Время идет, а мой отец порхает по лесам и рощам, непрерывно подвергая себя опасностям, а я вынужден сидеть в Адакотураде без дела и ждать пана Кляксу», – рассуждал я, мчась на самокате из Королевского Сада в сторону города. Пан Левкойник летел, как ракета, и только время от времени кричал, даже не оглядываясь:
– По газам! Не тормозить! Справа чисто! Пружинить в коленях! Осторожно, поворот!
Моторчики самокатов выли и стонали, а придорожные деревья мелькали, будто в ускоренном кино. Мчавшийся над нами Три-Три то и дело садился мне на плечо и сообщал, сколько километров оставалось до города, но, от природы рассеянный, он давал приблизительно такую информацию:
– Семь… три… пять… семь… два… четыре…
А запыхавшийся пан Левкойник не переставал выкрикивать:
– Держать скорость! Вышли на прямую! Полный газ!
Эта бешеная гонка длилась не меньше часа, но в конце концов мы приехали. Три дочери пана Левкойника еще спали, и только Гортензия хлопотала в гидрометеорологической лаборатории. Вероник в одной руке держал метелку из петушиного хвоста, смахивая пыль с барометров и термометров, а в другой – тряпку, которой протирал окна и мебель. Одновременно привратник натирал пол, скользя по нему на суконках. Он так увлекся работой, что, когда мы переступили порог, машинально обмахнул нам лица петушиной метелкой, но, сообразив, что наши щеки не мебель и не приборы, извинился и, приложив палец к губам, загадочно прошептал:
– Тссс… Пан профессор заперся на ключ и никого к себе не пускает… Сейчас подам завтрак.
Мы устали и проголодались и потому с аппетитом выпили по стакану горячего лактусового молока и съели по крутому яйцу, что в Адакотураде дозволялось лишь высокопоставленным сановникам и иностранным гостям.
Не желая мешать пану Кляксе, мы беседовали шепотом. Одна Гортензия громко щебетала, не обращая внимания на шиканье Вероника. На самом деле она беседовала сама с собой, точнее, размышляла вслух, и сейчас оглашала следующий внутренний монолог:
– Вернулись без Резеды… Значит, не нашли. Папа молчит, пан Несогласка через замочную скважину заглядывает в комнату профессора Кляксы. Все какие-то странные. Папа утверждает, что тот, кто хочет скрыть свою глупость, должен поменьше говорить. А мне нечего скрывать. Я говорю то, что думаю, а думаю то, что говорю.
Никто не обращал внимания на болтовню Гортензии. Я тоже слушал ее лишь одним ухом, поскольку другим ловил звуки, долетавшие из комнаты пана Кляксы. У Гортензии очень своеобразная манера задавать вопросы, совершенно не интересуясь ответом, ведь она тут же отвечала себе сама.
На этот раз она обратилась к Веронику:
– Простите, а зачем вы, занимая почетный пост смотрителя дома, оставили свой край и поехали в Адакотураду? Вы скажете, что следует учиться у других народов. Что ж, разумно.
Все это делало присутствие Гортензии несколько утомительным. Однако сама она была так симпатична, что к ее болтовне мы относились весьма снисходительно.
Она собиралась вот-вот огласить очередной внутренний монолог, когда раздался стук в дверь и появился наш хозяин, министрон Лимпотрон. Бывший кормчий сказандского корабля остался мужчиной крепким и обладал громовым голосом.
– Клянусь ранами петуха! – крикнул Лимпотрон, увидев Вероника. – Только подумать! Мой султан, мой трофей служит веником! Скандал! Этот хвост я добыл три года назад в петушиных боях. Мой петух побил две сотни соперников. А вы сделали из приза метелку для пыли!
Вероник стоял с видом школьника, застигнутого со шпаргалкой в руке. Стараясь спрятать султан за спину, он бестолково лепетал:
– Господин министрон… Тут нет никаких петухов! Это какое-то недоразумение… Мадемуазель Гортензия хотела посмотреть, идет ли ей это… Разве я позволю себе смахивать пыль с мадемуазель Гортензии? Отличная погода, господин министрон! Барометр падает… Петухи летают низко… Здесь никто не осмелится трогать петушиные хвосты…
Немного смягчившись, Лимпотрон гаркнул матросским басом:
– Ну ладно, ладно! Дареному коню в зубы, а гостю в руки не смотрят. Это мудрая мысль! Кроме того, я сам нечаянно до этого додумался! Чтобы не забыть, стоит записать ее в книгу золотых мыслей. Такие книги имеются у всех министронов, а под Новый год производится их публичная читка на заседании Тронного совета. Без золотых мыслей, господа, нет хорошего правления!
Последние слова Лимпотрон произнес так громко, что дверь комнаты пана Кляксы с треском распахнулась и на пороге появился сам ученый, в длинных кальсонах и в накинутом на плечи сюртуке. Борода пана Кляксы была всклокочена, глаза покраснели. Он оглядел зал и укоризненно произнес:
– Я ведь просил, а? Я просил не мешать. Мне необходимо сосредоточить мысли до высшего накала. Гортензия болтает монотонно, но не слишком громко. Это даже помогает в работе. Ба, Лимпо! Что скажешь, дружище?
Министрон чуть скривился: люди его положения не любят фамильярности – но он слишком уважал пана Кляксу, чтобы признаться в этом, и потому любезно сказал:
– Его Королевское Величество Кватерностер I приглашает всех вас на лактусовое мороженое с финиками. Прием состоится в дворцовом саду в двенадцать часов тридцать минут.
– Браво! – воскликнул пан Клякса. – Обожаю мороженое! Прошу заказать мне три порции!
С этими словами он по-приятельски помахал рукой Лимпотрону и вернулся в свою комнату. Но тут же снова открыл дверь и сказал:
– Адась, иди сюда… Ты мне нужен!
Я только этого и ждал. Я быстро вошел в комнату пана Кляксы, а он закрыл дверь на ключ, встал на одну ногу и торжественно объявил:
– Сегодняшний день войдет в историю человечества. Хорошенько запомни нынешнюю дату. Сегодня я довел свое эпохальное изобретение до совершенства. Алойзи Пузырь больше ничем не отличается от настоящего человека. Вот погляди!
Алойзи сидел на подоконнике и уплетал яичницу с луком, а на его угловатом и обычно бледном лице играл румянец и вполне осмысленное выражение. Увидев меня, он дружески улыбнулся и чмокнул губами, будто посылая мне воздушный поцелуй.
– Мы не виделись уже целую вечность, правда, Адась? – плутовато улыбнулся он. – Три года я в наказание пролежал разобранным в чемодане пана Кляксы, три года скитался по белу свету, принимая вид то одного, то другого человека, три года был Первым Адмиралом Флота Микстурия II и вот уже год, как строю всяческие козни против пана Кляксы. Но с сегодняшнего дня начинаю жить заново. Надеюсь, что вам больше не придется краснеть за меня. Серые клетки, являющиеся пружинами правильного мышления, работают отлично. Ну что ты так уставился? Первый раз видишь нормального человека?
– Браво, Алойзи! – одобрительно воскликнул пан Клякса. – Должен сказать тебе, Адась, что, когда я запудрил ему мозги порошком почтения и послушания, то есть сухой смазкой Б+П, я решил было, что дело сделано. Однако я совсем не учел, что отдельные части механизма не имеют достаточной надежности. В результате Алойзи потерял несколько деталей и превратился в испорченный автомат. Однако за последние несколько лет мне удалось сделать открытие необычайной важности. С помощью чрезвычайно сложных химических реакций мне удалось получить материю, весьма близкую по своим свойствам к человеческой коже, которую я затем обработал омега-лучами. Кожа эта прижилась и покрыла тело Алойзи целиком. Отныне его механизмы надежно защищены. Не потеряется ни одна пружинка, ни один винтик!
Я слушал пана Кляксу и дивился его гениальности. На столе, где раньше лежала карта погоды, громоздились сложнейшие приборы, реторты, миниатюрные радиоактивные аппараты – вся научная лаборатория пана Кляксы, которую он носил в своих бездонных карманах. Это был изрядный багаж, поскольку даже из запасных карманов кальсон торчали металлические части инструментов, применявшихся для раскройки и соединения кожи, а также шприцы, наполненные телесным красителем.
По просьбе пана Кляксы Алойзи продемонстрировал мне работу своих мышц и разума; память его хранила неисчерпаемые запасы информации, так что он вполне мог сойти за живую энциклопедию. Объясняя свое устройство, Алойзи добавил:
– Как тебе известно, Адась, человеческая кожа – самое совершенное творение. Ничто не может с ней сравниться. Она реагирует на прикосновение, она эластична и непромокаема, устойчива к колебаниям температуры, мягка и гладка. В конце концов, искусственное сердце или искусственные легкие сможет смастерить первый попавшийся студент-медик – хитрость невелика. Но чтобы из обыкновенных веществ изготовить живую кожу, надо быть Амброжи Кляксой, великим Амброжи Кляксой.
При этих похвалах ученый муж потупил взор и жестом, преисполненным достоинства, подтянул кальсоны, а затем принялся натягивать брюки.
– Послушай, Алойзи, – сказал он после минутного раздумья. – Я рад, что король нас пригласил к себе. Мне надо с ним кое о чем переговорить. Но прежде всего я хочу представить ему тебя. И можешь быть уверен, не из мелочного тщеславия. Это недостойно ученого. Однако я намерен просить его, чтобы он простил тебя за недостойную выходку с поддельной ногой, а то в противном случае королевская стража арестует тебя и бросит в тюрьму.
– Меня? Ха-ха-ха! – рассмеялся Алойзи. – Да я одной рукой могу перебросить шестерых человек через дерево. Но вы правы, пан профессор. Настоящие люди не должны решать спорные вопросы силой.
Тем временем пан Клякса застегнул жилет, надел сюртук и обеими пятернями ловко расчесал себе бороду. Затем достал из кармана серебряную коробочку со своими знаменитыми укрепляющими таблетками, одну дал мне, а другую проглотил сам. Мы сразу же почувствовали себя свежими и отдохнувшими.
– Мы готовы! – сказал пан Клякса Пузырю. – Пойдемте к нашим друзьям. Надеюсь, никаких особых указаний делать тебе не придется. Я вложил в твой мозг все содержимое моей копилки памяти. Теперь ты знаешь столько же, сколько и я. Прошу следовать за мной.
В соседнем зале мы застали Вероника и розовода с его четырьмя дочерьми. При виде нас пораженный пан Левкойник нажал на свою бородавку, привратник подвергся приступу икоты, а четыре девицы в знак приветствия присели в книксене.
Пан Клякса оперся левой рукой о бедро, а правую простер вперед и сказал:
– Господа, разрешите представить вам Алойзи Пузыря, моего ученика и воспитанника, выпускника Института Вымышленных Проблем.
– Пан профессор, – заметил розовод, – мы уже имели случай познакомиться с вашим Пузырем в стране Обеих Рецептурий. Кто же не помнит Первого Адмирала Флота, кавалера Большой ленты Пирамидона со звездой? Моя дочь Резеда…
– Уважаемый пан Анемон, – прервал его пан Клякса, – как утверждает наука, человеческое прошлое меняется по мере необходимости, а нередко и вовсе забывается. Пан Алойзи Пузырь теперь стал совершенно иным, чем прежде, и потому в расчет берется только то, что я сказал минуту назад.
– А я не согласен! – запротестовал Вероник. – Я дипломированный привратник и вот уже пятьдесят лет, как честно выполняю свои обязанности, за что жильцы обещали устроить мне юбилей, и мне вовсе не хочется, менять свое прошлое на другое.
– А что будет с Резедой? – воскликнула Георгина и чихнула семь раз подряд. Я забыл сообщить, что Георгина страдала дневным насморком, начинавшимся с восходом и кончавшимся с заходом солнца.
– Насколько мне известно, – вступил в разговор Алойзи, – мадемуазель Резеда в последнее время находилась в Королевском Саду.
– Ее там нет, – грустно произнес розовод. – Кто-то украл ее прямо у меня из-под носа и спрятал неведомо где. Злые люди играют моим ребенком, словно мячиком.
– Один-один, – многозначительно сказал Алойзи, а пан Клякса поднял палец и сказал:
– Мадемуазель Резедой мы займемся в свое время. Я уже говорил, что спех уму помеха.
– Я должен знать, где находится моя дочь! – потерял терпение пан Левкойник. – Я сыт этой неизвестностью по горло!
Обстановка накалялась, но Алойзи быстро разрядил ее.
– А ведь мы приглашены на мороженое к королю! Да здравствует король! – весело крикнул он.
– Ты прав, Алойзи, – согласился пан Клякса. – Уже перевалило за полдень. Пора кончать пустые разговоры и это бесконечное чихание. Король ждет. Я пойду впереди, а вы – парами за мной. Мадемуазель Резеда найдется, будьте покойны. Борода начеку. Итак, в путь. Пан Левкойник подает руку панне Розе, а пан Вероник ведет панну Георгину, Адась – панну Гортензию. Так, прекрасно. Последними идут Алойзи и мадемуазель Пиония.
Вы, конечно, догадались, что Пиония не упустила возможности сочинила коротенький стишок:
Пока я тут занимался стишком Пионии, судьба приготовила нам пренеприятный сюрприз. На площади А-С собралась толпа адакотурадцев, среди которых я узнал нескольких смотрителей Заповедника Сломанных часов. Все были страшно возбуждены, оживленно рассуждали о чем-то, а увидев Алойзи, один из них крикнул:
– Это он!
– В чем дело? – спросил пан Клякса.
Самый старший смотритель подошел и, указывая на Алойзи, заявил:
– Я узнал его! Он работал с нами в Заповеднике, но вчера вдруг исчез. А сегодня утром обнаружилась пропажа двухсот семнадцати рубинов. Никто другой взять их не мог.
– Господа! – спокойно произнес Алойзи. – Напрасно вы меня подозреваете. Можете убедиться сами.
С этими словами он вывернул один за другим все свои карманы. Разумеется, ничего в них не оказалось, даже носового платка, поскольку совершенство конструкции Алойзи исключало всякую возможность насморка.
Смотритель удивленно взглянул на Алойзи: еще никогда ему не приходилось встречать человека, у которого карманы были бы совершенно пусты. Даже дети держат в своих карманах кучу всякой всячины, такой, как блокнотики, ножички, коробочки, марки, перья, шпагат, камешки, ракушки и куски сахара. Но у Алойзи не было совсем ничего, потому что нормальным человеком он стал всего несколько часов назад.
Смотритель перестал интересоваться его особой, но с еще большим недоверием посмотрел на Вероника, на пана Левкойника и на меня. Пан Клякса выглядел столь почтенно, что находился выше всяких подозрений, хотя у него и имелось три десятка карманов, не считая двух запасных в кальсонах.
Группа адакотурадцев тем временем значительно увеличилась и окружила нас со всех сторон.
– Прошу пропустить, – сказал пан Клякса. – Мы гости короля и идем к нему на мороженое.
Но тут за смотрителей вступился движимый чувством профессиональной солидарности Вероник:
– Пан профессор, на их месте я поступил бы точно так же. Вор украл, а смотритель отвечай.
Сказав это, он вывернул свои карманы и показал их содержимое. Поколебавшись немного, пан Левкойник махнул рукой и сказал:
– Надо покончить с этим поскорее. Жаль времени. Вот, смотрите! Один карман… другой… третий… четвертый… А вот еще пятый… Это цветочные семена, это стимулирующая жидкость, а это семейные фотографии… Удовлетворены?
Я с отвращением разглядывал эту сцену, но после Вероника и розовода мне не оставалось ничего другого, как последовать их примеру. Я начал с внутреннего кармана пиджака. Запустив туда руку, я неожиданно ощутил под пальцами что-то сыпучее, похожее на крупу. Вывернув карман, я остолбенел – на землю посыпались рубины.
Можете легко представить себе и мое замешательство, и возмущение толпы. Двое смотрителей схватили меня за руки, а остальные разбежались по площади, скликая городскую стражу. Кто-то из адакотурадцев крикнул:
– Вурр! На скурвуррурдор егур!
– Брурсить негурдяя петорхам на растерзание! – вторил ему другой.
Пан Клякса что-то говорил, размахивая руками, но никто его не слушал.
И в этот миг с крыши слетел Три-Три, сел мне на плечо, из его переполненного клювика на глазах у всех посыпались в мой карман рубины. Все сразу же стало ясно.
Я обиделся на колибри, щелкнул его по клюву, высыпал из кармана новую порцию рубинов и с достоинством заявил смотрителям:
– Как видите, я к этому совершенно не причастен. Не нужны мне ваши рубины и не боюсь я ваших петухов. Я иду к королю на мороженое. Вот и все.
Тронутый моими речами, пан Клякса утер слезу, гордо выставил бороду и воскликнул:
– Вот поведение, достойное ученого!
Георгина чихнула одиннадцать раз, что в значительной степени смягчило раздражение смотрителей. Те еще шушукались и советовались о чем-то вполголоса между собой, когда прибежал запыхавшийся министрон Погоды и Четырех Ветров, и закричал издали:
– Господин, господа! Так не годится! Король ждет вас уже полчаса, министрон Двора сходит с ума. Так нельзя!
Пан Клякса в нескольких словах изложил министрону, что с нами приключилось.
– Так неуважительно отнестись к королевским гостям? – обрушился тот на смотрителей. – Да за такую бестактность я прикажу уменьшить вам премию. Вместо пяти яиц на нос вы получите по три. Это отучит вас от бездушия.
– По газам! Не тормозить! Справа чисто! Пружинить в коленях! Осторожно, поворот!
Моторчики самокатов выли и стонали, а придорожные деревья мелькали, будто в ускоренном кино. Мчавшийся над нами Три-Три то и дело садился мне на плечо и сообщал, сколько километров оставалось до города, но, от природы рассеянный, он давал приблизительно такую информацию:
– Семь… три… пять… семь… два… четыре…
А запыхавшийся пан Левкойник не переставал выкрикивать:
– Держать скорость! Вышли на прямую! Полный газ!
Эта бешеная гонка длилась не меньше часа, но в конце концов мы приехали. Три дочери пана Левкойника еще спали, и только Гортензия хлопотала в гидрометеорологической лаборатории. Вероник в одной руке держал метелку из петушиного хвоста, смахивая пыль с барометров и термометров, а в другой – тряпку, которой протирал окна и мебель. Одновременно привратник натирал пол, скользя по нему на суконках. Он так увлекся работой, что, когда мы переступили порог, машинально обмахнул нам лица петушиной метелкой, но, сообразив, что наши щеки не мебель и не приборы, извинился и, приложив палец к губам, загадочно прошептал:
– Тссс… Пан профессор заперся на ключ и никого к себе не пускает… Сейчас подам завтрак.
Мы устали и проголодались и потому с аппетитом выпили по стакану горячего лактусового молока и съели по крутому яйцу, что в Адакотураде дозволялось лишь высокопоставленным сановникам и иностранным гостям.
Не желая мешать пану Кляксе, мы беседовали шепотом. Одна Гортензия громко щебетала, не обращая внимания на шиканье Вероника. На самом деле она беседовала сама с собой, точнее, размышляла вслух, и сейчас оглашала следующий внутренний монолог:
– Вернулись без Резеды… Значит, не нашли. Папа молчит, пан Несогласка через замочную скважину заглядывает в комнату профессора Кляксы. Все какие-то странные. Папа утверждает, что тот, кто хочет скрыть свою глупость, должен поменьше говорить. А мне нечего скрывать. Я говорю то, что думаю, а думаю то, что говорю.
Никто не обращал внимания на болтовню Гортензии. Я тоже слушал ее лишь одним ухом, поскольку другим ловил звуки, долетавшие из комнаты пана Кляксы. У Гортензии очень своеобразная манера задавать вопросы, совершенно не интересуясь ответом, ведь она тут же отвечала себе сама.
На этот раз она обратилась к Веронику:
– Простите, а зачем вы, занимая почетный пост смотрителя дома, оставили свой край и поехали в Адакотураду? Вы скажете, что следует учиться у других народов. Что ж, разумно.
Все это делало присутствие Гортензии несколько утомительным. Однако сама она была так симпатична, что к ее болтовне мы относились весьма снисходительно.
Она собиралась вот-вот огласить очередной внутренний монолог, когда раздался стук в дверь и появился наш хозяин, министрон Лимпотрон. Бывший кормчий сказандского корабля остался мужчиной крепким и обладал громовым голосом.
– Клянусь ранами петуха! – крикнул Лимпотрон, увидев Вероника. – Только подумать! Мой султан, мой трофей служит веником! Скандал! Этот хвост я добыл три года назад в петушиных боях. Мой петух побил две сотни соперников. А вы сделали из приза метелку для пыли!
Вероник стоял с видом школьника, застигнутого со шпаргалкой в руке. Стараясь спрятать султан за спину, он бестолково лепетал:
– Господин министрон… Тут нет никаких петухов! Это какое-то недоразумение… Мадемуазель Гортензия хотела посмотреть, идет ли ей это… Разве я позволю себе смахивать пыль с мадемуазель Гортензии? Отличная погода, господин министрон! Барометр падает… Петухи летают низко… Здесь никто не осмелится трогать петушиные хвосты…
Немного смягчившись, Лимпотрон гаркнул матросским басом:
– Ну ладно, ладно! Дареному коню в зубы, а гостю в руки не смотрят. Это мудрая мысль! Кроме того, я сам нечаянно до этого додумался! Чтобы не забыть, стоит записать ее в книгу золотых мыслей. Такие книги имеются у всех министронов, а под Новый год производится их публичная читка на заседании Тронного совета. Без золотых мыслей, господа, нет хорошего правления!
– Я ведь просил, а? Я просил не мешать. Мне необходимо сосредоточить мысли до высшего накала. Гортензия болтает монотонно, но не слишком громко. Это даже помогает в работе. Ба, Лимпо! Что скажешь, дружище?
Министрон чуть скривился: люди его положения не любят фамильярности – но он слишком уважал пана Кляксу, чтобы признаться в этом, и потому любезно сказал:
– Его Королевское Величество Кватерностер I приглашает всех вас на лактусовое мороженое с финиками. Прием состоится в дворцовом саду в двенадцать часов тридцать минут.
– Браво! – воскликнул пан Клякса. – Обожаю мороженое! Прошу заказать мне три порции!
С этими словами он по-приятельски помахал рукой Лимпотрону и вернулся в свою комнату. Но тут же снова открыл дверь и сказал:
– Адась, иди сюда… Ты мне нужен!
Я только этого и ждал. Я быстро вошел в комнату пана Кляксы, а он закрыл дверь на ключ, встал на одну ногу и торжественно объявил:
– Мы не виделись уже целую вечность, правда, Адась? – плутовато улыбнулся он. – Три года я в наказание пролежал разобранным в чемодане пана Кляксы, три года скитался по белу свету, принимая вид то одного, то другого человека, три года был Первым Адмиралом Флота Микстурия II и вот уже год, как строю всяческие козни против пана Кляксы. Но с сегодняшнего дня начинаю жить заново. Надеюсь, что вам больше не придется краснеть за меня. Серые клетки, являющиеся пружинами правильного мышления, работают отлично. Ну что ты так уставился? Первый раз видишь нормального человека?
– Браво, Алойзи! – одобрительно воскликнул пан Клякса. – Должен сказать тебе, Адась, что, когда я запудрил ему мозги порошком почтения и послушания, то есть сухой смазкой Б+П, я решил было, что дело сделано. Однако я совсем не учел, что отдельные части механизма не имеют достаточной надежности. В результате Алойзи потерял несколько деталей и превратился в испорченный автомат. Однако за последние несколько лет мне удалось сделать открытие необычайной важности. С помощью чрезвычайно сложных химических реакций мне удалось получить материю, весьма близкую по своим свойствам к человеческой коже, которую я затем обработал омега-лучами. Кожа эта прижилась и покрыла тело Алойзи целиком. Отныне его механизмы надежно защищены. Не потеряется ни одна пружинка, ни один винтик!
По просьбе пана Кляксы Алойзи продемонстрировал мне работу своих мышц и разума; память его хранила неисчерпаемые запасы информации, так что он вполне мог сойти за живую энциклопедию. Объясняя свое устройство, Алойзи добавил:
– Как тебе известно, Адась, человеческая кожа – самое совершенное творение. Ничто не может с ней сравниться. Она реагирует на прикосновение, она эластична и непромокаема, устойчива к колебаниям температуры, мягка и гладка. В конце концов, искусственное сердце или искусственные легкие сможет смастерить первый попавшийся студент-медик – хитрость невелика. Но чтобы из обыкновенных веществ изготовить живую кожу, надо быть Амброжи Кляксой, великим Амброжи Кляксой.
При этих похвалах ученый муж потупил взор и жестом, преисполненным достоинства, подтянул кальсоны, а затем принялся натягивать брюки.
– Послушай, Алойзи, – сказал он после минутного раздумья. – Я рад, что король нас пригласил к себе. Мне надо с ним кое о чем переговорить. Но прежде всего я хочу представить ему тебя. И можешь быть уверен, не из мелочного тщеславия. Это недостойно ученого. Однако я намерен просить его, чтобы он простил тебя за недостойную выходку с поддельной ногой, а то в противном случае королевская стража арестует тебя и бросит в тюрьму.
– Меня? Ха-ха-ха! – рассмеялся Алойзи. – Да я одной рукой могу перебросить шестерых человек через дерево. Но вы правы, пан профессор. Настоящие люди не должны решать спорные вопросы силой.
Тем временем пан Клякса застегнул жилет, надел сюртук и обеими пятернями ловко расчесал себе бороду. Затем достал из кармана серебряную коробочку со своими знаменитыми укрепляющими таблетками, одну дал мне, а другую проглотил сам. Мы сразу же почувствовали себя свежими и отдохнувшими.
– Мы готовы! – сказал пан Клякса Пузырю. – Пойдемте к нашим друзьям. Надеюсь, никаких особых указаний делать тебе не придется. Я вложил в твой мозг все содержимое моей копилки памяти. Теперь ты знаешь столько же, сколько и я. Прошу следовать за мной.
В соседнем зале мы застали Вероника и розовода с его четырьмя дочерьми. При виде нас пораженный пан Левкойник нажал на свою бородавку, привратник подвергся приступу икоты, а четыре девицы в знак приветствия присели в книксене.
Пан Клякса оперся левой рукой о бедро, а правую простер вперед и сказал:
– Господа, разрешите представить вам Алойзи Пузыря, моего ученика и воспитанника, выпускника Института Вымышленных Проблем.
– Пан профессор, – заметил розовод, – мы уже имели случай познакомиться с вашим Пузырем в стране Обеих Рецептурий. Кто же не помнит Первого Адмирала Флота, кавалера Большой ленты Пирамидона со звездой? Моя дочь Резеда…
– Уважаемый пан Анемон, – прервал его пан Клякса, – как утверждает наука, человеческое прошлое меняется по мере необходимости, а нередко и вовсе забывается. Пан Алойзи Пузырь теперь стал совершенно иным, чем прежде, и потому в расчет берется только то, что я сказал минуту назад.
– А я не согласен! – запротестовал Вероник. – Я дипломированный привратник и вот уже пятьдесят лет, как честно выполняю свои обязанности, за что жильцы обещали устроить мне юбилей, и мне вовсе не хочется, менять свое прошлое на другое.
– А что будет с Резедой? – воскликнула Георгина и чихнула семь раз подряд. Я забыл сообщить, что Георгина страдала дневным насморком, начинавшимся с восходом и кончавшимся с заходом солнца.
– Насколько мне известно, – вступил в разговор Алойзи, – мадемуазель Резеда в последнее время находилась в Королевском Саду.
– Ее там нет, – грустно произнес розовод. – Кто-то украл ее прямо у меня из-под носа и спрятал неведомо где. Злые люди играют моим ребенком, словно мячиком.
– Один-один, – многозначительно сказал Алойзи, а пан Клякса поднял палец и сказал:
– Мадемуазель Резедой мы займемся в свое время. Я уже говорил, что спех уму помеха.
– Я должен знать, где находится моя дочь! – потерял терпение пан Левкойник. – Я сыт этой неизвестностью по горло!
Обстановка накалялась, но Алойзи быстро разрядил ее.
– А ведь мы приглашены на мороженое к королю! Да здравствует король! – весело крикнул он.
– Ты прав, Алойзи, – согласился пан Клякса. – Уже перевалило за полдень. Пора кончать пустые разговоры и это бесконечное чихание. Король ждет. Я пойду впереди, а вы – парами за мной. Мадемуазель Резеда найдется, будьте покойны. Борода начеку. Итак, в путь. Пан Левкойник подает руку панне Розе, а пан Вероник ведет панну Георгину, Адась – панну Гортензию. Так, прекрасно. Последними идут Алойзи и мадемуазель Пиония.
Вы, конечно, догадались, что Пиония не упустила возможности сочинила коротенький стишок:
Я уже научился разгадывать эти рифмованные головоломки и потому сразу сообразил, что хотела сказать поэтесса. Речь шла о человеке с бородой, то есть о пане Кляксе, которому от лишней порции мороженого грозит простуда, зато Алойзи может его «рубать» сколько угодно без всякого вреда для здоровья.
Борода холода мороженое беда
Пузырь рубает ничего никогда
Пока я тут занимался стишком Пионии, судьба приготовила нам пренеприятный сюрприз. На площади А-С собралась толпа адакотурадцев, среди которых я узнал нескольких смотрителей Заповедника Сломанных часов. Все были страшно возбуждены, оживленно рассуждали о чем-то, а увидев Алойзи, один из них крикнул:
– Это он!
– В чем дело? – спросил пан Клякса.
Самый старший смотритель подошел и, указывая на Алойзи, заявил:
– Я узнал его! Он работал с нами в Заповеднике, но вчера вдруг исчез. А сегодня утром обнаружилась пропажа двухсот семнадцати рубинов. Никто другой взять их не мог.
– Господа! – спокойно произнес Алойзи. – Напрасно вы меня подозреваете. Можете убедиться сами.
С этими словами он вывернул один за другим все свои карманы. Разумеется, ничего в них не оказалось, даже носового платка, поскольку совершенство конструкции Алойзи исключало всякую возможность насморка.
Смотритель удивленно взглянул на Алойзи: еще никогда ему не приходилось встречать человека, у которого карманы были бы совершенно пусты. Даже дети держат в своих карманах кучу всякой всячины, такой, как блокнотики, ножички, коробочки, марки, перья, шпагат, камешки, ракушки и куски сахара. Но у Алойзи не было совсем ничего, потому что нормальным человеком он стал всего несколько часов назад.
Смотритель перестал интересоваться его особой, но с еще большим недоверием посмотрел на Вероника, на пана Левкойника и на меня. Пан Клякса выглядел столь почтенно, что находился выше всяких подозрений, хотя у него и имелось три десятка карманов, не считая двух запасных в кальсонах.
Группа адакотурадцев тем временем значительно увеличилась и окружила нас со всех сторон.
– Прошу пропустить, – сказал пан Клякса. – Мы гости короля и идем к нему на мороженое.
Но тут за смотрителей вступился движимый чувством профессиональной солидарности Вероник:
– Пан профессор, на их месте я поступил бы точно так же. Вор украл, а смотритель отвечай.
Сказав это, он вывернул свои карманы и показал их содержимое. Поколебавшись немного, пан Левкойник махнул рукой и сказал:
– Надо покончить с этим поскорее. Жаль времени. Вот, смотрите! Один карман… другой… третий… четвертый… А вот еще пятый… Это цветочные семена, это стимулирующая жидкость, а это семейные фотографии… Удовлетворены?
Я с отвращением разглядывал эту сцену, но после Вероника и розовода мне не оставалось ничего другого, как последовать их примеру. Я начал с внутреннего кармана пиджака. Запустив туда руку, я неожиданно ощутил под пальцами что-то сыпучее, похожее на крупу. Вывернув карман, я остолбенел – на землю посыпались рубины.
Можете легко представить себе и мое замешательство, и возмущение толпы. Двое смотрителей схватили меня за руки, а остальные разбежались по площади, скликая городскую стражу. Кто-то из адакотурадцев крикнул:
– Вурр! На скурвуррурдор егур!
– Брурсить негурдяя петорхам на растерзание! – вторил ему другой.
Пан Клякса что-то говорил, размахивая руками, но никто его не слушал.
И в этот миг с крыши слетел Три-Три, сел мне на плечо, из его переполненного клювика на глазах у всех посыпались в мой карман рубины. Все сразу же стало ясно.
– Как видите, я к этому совершенно не причастен. Не нужны мне ваши рубины и не боюсь я ваших петухов. Я иду к королю на мороженое. Вот и все.
Тронутый моими речами, пан Клякса утер слезу, гордо выставил бороду и воскликнул:
– Вот поведение, достойное ученого!
Георгина чихнула одиннадцать раз, что в значительной степени смягчило раздражение смотрителей. Те еще шушукались и советовались о чем-то вполголоса между собой, когда прибежал запыхавшийся министрон Погоды и Четырех Ветров, и закричал издали:
– Господин, господа! Так не годится! Король ждет вас уже полчаса, министрон Двора сходит с ума. Так нельзя!
Пан Клякса в нескольких словах изложил министрону, что с нами приключилось.
– Так неуважительно отнестись к королевским гостям? – обрушился тот на смотрителей. – Да за такую бестактность я прикажу уменьшить вам премию. Вместо пяти яиц на нос вы получите по три. Это отучит вас от бездушия.
Алойзи Пузырь
День стоял необычайно жаркий. Солнце пекло немилосердно. Люди, по выражению адакотурадцев, поджаривались, как яйца на сковородке. От зноя плоды гунго лопались с громким треском, как петарды. С пана Левкойника пот тек ручьями, и каждый его шаг оставлял на тротуаре мокрое пятно. Все окна в городе были закрыты жалюзи, улицы опустели, и только дети голышом играли в «яйцо в ямке» и в «адакотурадку».