Чарская Лидия. Большая душа

   – А где-нибудь надо служить, как ты думаешь? – отвечала она степенно, тоном взрослой девушки. И тут же прибавила: – Да и маменька как определяла меня сюда на место, крепко наказывала, чтобы зря местов не менять ни в каком случае. Баловство это.
   – Да если хозяйка злая? Через силу работать велит да и кормит плохо? – не унималась Дося.
   – Да кто ж мне велит работать-то так? Хоть сейчас возьмем, к слову сказать: сама-то гостит у дочки каждое лето на даче; приезжает через три дня на четвертый, а я все одна, и без нее, как при ней: и пыль стираю, и окна по утрам мою. Я работать люблю, особенно окна мыть весной и летом. Стоишь высоко-высоко над землей; словно птица на жердочке, примостишься на подоконнике, а прямо надо мной небо. Синее такое, красивое. И кажется тогда, что и впрямь я – птица, взмахнешь руками, ровно крыльями, и полетишь. Полетаешь-полетаешь, да прямехонько у себя в деревне и спустишься. А там у нас уж так-то хорошо, что и словами не опишешь. Рай Господень, да и только. Лес у нас сразу за речкой начинается. А речка широкая, студеная. В летнюю пору купаться – не накупаешься досыта. А выйдешь в поле – кажись, конца ему нет. Так бы и помчалась по нему без оглядки.
   Лиза рассказывала с таким горячим воодушевлением, что Досе и Вене Лизина деревня и впрямь казалась какой-то обетованной землей.
   Однажды Дося попросила ее:
   – Слушай, Лиза, пусти меня как-нибудь к себе, ради Бога, когда утром не будет дома твоей старухи. Я тебе помогу окна мыть; вместе и песни петь будем, тебе же веселее станет. Ладно? Пустишь, Лизонька?
   Лиза звонко, весело расхохоталась в ответ на эти слова.
   – Куда тебе, ты же барышня; да нешто сумеешь ты мыть окна? Сказала тоже!
   Дося вспыхнула:
   – А по-твоему, не сумею? Как же! Да я! я у нас дома все сама делаю. И пыль стираю, и обед разогреваю, и…
   – Ну, пыль-то стирать да обед разогревать не велика трудность, – оборвала ее Лиза, – пыль-то я тебе и у нас стереть позволила бы. Хоть и сама-то я едва-едва с этим делом справляюсь. Подумайте, миленькие, ведь каждую-то вещичку перетереть надо; а вещиц этих самых у старухи – гибель. Особенно хрупкие вещи, одна беда с ними. Есть у нас, к примеру, часы бронзовые, под стеклянным колпаком, а над ними китаец сидит, глазами раскосыми водит. Часы тикают, а он словно маятник, глаза то вправо, то влево, тик-так, тик-так.
   – Живой? – не то восторженно, не то испуганно вырвалось у одного из маленьких слушателей.
   – Сказал тоже! – усмехнулась Лиза маленькому восьмилетнему сыну прачки, Сене. – Будет тебе под стеклянным колпаком живой китаец сидеть – небось, задохнется. Кукла, понятно, только так уж эта кукла, скажу я вам, хитро сделана, что как есть живая, да и только.
   – Лизонька, душечка, миленькая, сведи ты нас с Ваней как-нибудь в квартиру твоей старухи, покажи нам китайца! – неожиданно взмолилась Дося.
   – И меня! – вторил ей Сеня.
   – И меня! – слышался еще чей-то молящий голос.
   – И меня, и меня, Лизонька! – присоединились к ним остальные дети.
   Но Лиза только улыбнулась в ответ на все эти просьбы и покачала головой.
   – Никак этого невозможно сделать, миленькие, потому хозяйка во всякое время нежданно-негаданно вернуться домой может. Скандалу тогда не оберешься, ей-ей! Лучше слушайте, что я вам про другие вещи, какие у нас есть, рассказывать буду.
   И, все больше и больше заинтересовывая своих маленьких слушателей, Лиза описывала детям имевшиеся в квартире старой ростовщицы диковинные вещицы.
   Кроме китайца с живыми бегающими глазами, были там и две другие забавные вещицы: чучело медвежонка, совсем живого на вид, по уверению Лизы, и прелестный старинный сервиз с картинками.
   – А сервиз этот из нашего дома, от здешнего жильца. Музыканта-скрипача в четвертом этаже видали? Так еще в конце зимы принесла евонная сестренка, Асей звать, такая щупленькая, в окошке когда видели? – пояснила Лиза.
   Многие из детей, действительно, видели не раз в одном из окон четвертого этажа смуглую черноглазую девочку. Видели ее и Дося с Веней, но мало обращали на нее внимания.
   – Так, значит, и он тоже бедный? – с загоревшимися от любопытства глазами допрашивала рассказчицу Дося.
   – А то как же! Были бы богатыми, с нашей бы не знались. Говорят, он еще учится, скрипач-то этот, не дошел еще до заправского музыканта, значит. Ну вот деньги-то зарабатывать и нет времени. А сестренка в пансионе у него зимой живет; летом только домой приезжает. Страсть иной раз как в деньгах они нуждаются! Ихняя прислуга сказывала, когда к нам за утюгом приходила.
   – А сервиз, ты говоришь, их же? – заинтересовался Веня, которому как-то чудно и странно было услышать все эти новости.
   Незнакомый юноша, так божественно игравший на скрипке, казавшийся им с Досей каким-то особенным, неземным существом, оказался таким же бедняком, как и они сами – и он, и Дося. И даже больше того: бывал и голоден, и нуждался в самом необходимом. А между тем, его игра на скрипке делала самого юношу каким-то особенным, недоступным, могущественным, по крайней мере, в глазах их, детей. Но таким бедным и нуждающимся он показался много милее и ближе сердцу Вени.
   Он хотел поделиться своими впечатлениями с Досей, но та о чем-то оживленно шепталась в это время с Лизой, удалившись в сторону от других детей. Когда же Дося шла провожать маленького горбуна до дверей квартиры Дубякиных, девочка сообщила своему другу:
   – Послушай-ка, горбунок, а ведь она согласилась! Согласна пустить меня помогать мыть окна в первое же утро, что я проснусь рано. А еще, горбунок, еще, миленький, велела она нам с тобой прийти к ней завтра, вечером. Она нам китайца с часами и медвежонка, и сервиз – все, все, все покажет. Только просила никому, никому об этом не говорить.

* * *

   Как нарочно, на следующий вечер Дарья Васильевна, приходившая всегда в половине восьмого, опоздала домой. «Конечно, мачеха не знала, какой интересный вечер предстояло провести сегодня ему, Вене! А если бы знала, то уж, разумеется, поспешила бы домой, чтобы отговорить его, Веню, идти в чужую квартиру», – нередко проносилась не совсем приятная мысль в голове мальчика.
   Старуху Велизариху недолюбливали жильцы большого дома. Уже благодаря своему ремеслу старая ростовщица не внушала никому симпатии, ремеслу, успех и прибыльность которого зависели от несчастия другого. Но, помимо этого, Велизариха была вообще несимпатична, и редко у кого из жильцов не происходило стычек со взбалмошной и строптивой старухой, готовой браниться изо всяких пустяков. То ей не хватало в общей прачечной места или в общем леднике, то поднимала она шум из-за нескольких поленниц дров, которые у нее «бесстыдно украли». Немудрено, что люди всячески старались избегать квартирантку с третьего этажа. И, конечно, знай Венина мачеха, куда идет Веня в этот вечер, она удержала бы пасынка от этого необдуманного поступка.
   Наконец, Дарья Васильевна вернулась домой, к полному удовольствию Вени.
   – Наконец-то, мамаша, а я уж думал, что вы не вернетесь, – вырвалась у него первая фраза, как только он открыл мачехе дверь квартиры.
   – Ну и глупенький, ежели так думал; на кого же я тебя одного оставила бы? На вот, покушай лучше. Это мармелад. По дороге тебе купила. С Досей своей поделишься. Ты ведь у меня не лакомка, больше о подруге хлопочешь. Знаю я тебя. А это – чайная колбаса да сыр зеленый и два пеклеванника к ужину. Самовар – то у нас кипит?
   Дарья Васильевна была еще далеко не старая женщина, с добродушным лицом, какие встречаются часто у нас, на родине.
   – Попьем, поедим да и на боковую. Заработалась, устала я нынче; долго не высижу. А ты, небось, к ребятам еще во двор играть отправишься? – наливая чай себе и пасынку, спросила она.
   Веня, густо краснея за свою подневольную ложь, пробормотал чуть внятно:
   – Пойду, если позволите.
   – Отчего не позволить – ступай себе. До десяти играть можешь. Только ключ от квартиры захвати с собой. На воздухе тебе быть полезно. Ишь, ты у меня бледнуша какой. Вот вернется отец осенью, непременно скажу ему – захватить тебя с собой в море после зимовки. Может, и укрепит тебя плавание на чистом воздухе – поправишься, поздоровеешь, а может – и местечко тебе отец на судне какое найдет. Вот тогда и совсем ладно будет.
   – Не дадут мне места, я убогий, мамаша, – грустно произнес Веня.
   – Понятно, что тяжелого не дадут, которое не по силам, потому ты еще дитя, мальчик, летами не вышел. А что-нибудь подходящее – почему бы не подыскивать, Веничка?
   Все это Дарья Васильевна говорила между едой, то и дело поглядывая на пасынка, который ни жив ни мертв сидел нынче за столом.
   «Вот она какая добрая и заботливая, – думалось в это время Вене, – даром, что никогда не приласкает, не поцелует по-матерински; а я-то ее обманывать собрался. Сказал, что к ребятам иду, а сам – в квартиру Велизарихи вместо этого!» – томился мальчик.
   Веня был прав. Действительно, в сдержанной и замкнутой натуре Дубякиной не было нежности и ласки. Не было их по отношению к пасынку, но и без этого Веня знал, что мачеха любит его чуть ли не больше всего в мире и более, чем кто-либо другой, скорбит над его убожеством.
   Наконец, кончилось мучительное для Вени чаепитие и, наскоро перемыв чайную посуду и убрав со стола, мальчик вышел из квартиры.

* * *

   – Ну вот, а уж я думала, что ты не придешь, надуешь. Ведь уже девять часов без малого, – встретил Веню взволнованный шепот Доси, ожидавшей приятеля на нижней площадке лестницы. – Гляди-ка, вон Лиза из окошка нам знаки какие-то подает. Бежим же скорее, горбунок, пока не хватилась меня дома крестная. Что это – мармелад? Спасибо! От Абрикосова? Вкусный какой! Прелесть. И как раз мой любимый – желе!
   И, запихивая в рот лакомство, Дося потащила своего друга за собой. Перебежать двор, вбежать в подъезд напротив, подняться в третий этаж, где находилась квартира Велизарихи, было делом нескольких минут для Доси и Вени.
   – Т-с. Тише, ради Господа! А то, чего доброго, соседи услышат и моей старухе нажалятся, – встретила гостей на пороге Лиза.
   И тут же все трое, как заговорщики, стали красться из темной передней в первую комнату, всю заваленную разнообразной сборной мебелью и вещами.
   – Господи, точно склад или лавка старьевщика, – сказала Дося.
   Глаза детей разбежались при виде загромождавших две большие горницы вещей. Чего тут только не было!
   И старая мебель, и стенное зеркало, и туалетное зеркало, и мраморный умывальник, и большие картины в рамках, и несколько пар стенных и настольных часов.
   Тут же, вдоль стены, висели теплые шубы, пальто и даже платья, прикрытые от моли тряпками. Несколько самоваров, подсвечников, бронзовых ламп и канделябров на столах и полках.
   – А вот и китаец! Видите? И мой любимец Мишенька тоже. А сервиз в шкапу стоит, покажу после, – весело произнесла Лиза.
   На круглом столе, стоявшем посреди комнаты, сидела, поджав под себя ноги, правдиво выполненная фигурка фарфорового китайца, величиной в четверть аршина. Пестрый халат, длинная коса и раскосые, бегающие, как у живого существа, глаза фигурки – все было сделано с особенным реализмом. Китаец держал в руках бронзовые часы и как будто прислушивался к их веселому тиканью, в то время как узкие косые глазки его бегали из стороны в сторону в такт маятнику.
   – Вот-то прелесть! – восхищалась Дося.
   – А мне этот китаец не очень-то нравится, Мишка гораздо лучше, – гладя густую шерсть чучела, произнес Веня.
   – Постойте, постойте, я вам еще кое-что покажу, – польщенная произведенным на детей впечатлением тараторила Лиза, лавируя среди мебели по направлению к большому черному шкапу, занимавшему чуть ли не добрую треть стены комнаты, и распахнула дверцы.
   – Вот. Глядите.
   Тут взорам Доси и Вени представился расставленный на средней полке роскошный сервиз с нарисованными по фарфору маркизами, в камзолах и жабо. Их прелестные дамы были одеты в широкие платья с фижмами, и с нарядными посохами в руках, которыми они пасли прелестных белых барашков.
   Тут же, рядом с сервизом, находилось дорогое серебряное пресс-папье в виде тонконогой арабской лошади с развеянными хвостом и гривой.
   Эта серебряная вещица была очень невелика, но чрезвычайно хорошо сделана.
   – Дай мне рассмотреть поближе эту лошадку, – взмолился маленький горбун, глаза которого так и впились в вещицу.
   Девочка кивнула и, осторожно сняв с полки коня на малахитовой подставке, подала его Вене.
   Тот схватил вещицу обеими руками и стал ее рассматривать со всех сторон, в то время как все внимание Доси было поглощено чудесным сервизом. В надвигающихся сумерках прелестные пастухи и пастушки на чашках, чайнике, сахарнице и кувшине казались живыми.
   Неожиданно и резко задребезжал у входной двери колокольчик и вмиг нарушил очарование, овладевшее детьми.
   – Это она… хозяйка! – испуганно сорвалось с губ Лизы, и она суетливо заметалась по комнате.
   – Что ж вы стоите? Прячьтесь скорее. В ту комнату лучше всего ступайте. Там ширма. Заберитесь за нее в угол и ждите. Авось, снова уедет сегодня. Господи! Вот напасть-то! Пропала я, как есть пропала! Коли увидит она вас – со свету меня сживет…
   Слова неразборчиво срывались с губ Лизы, в то время как сама она все еще продолжала метаться по горнице, натыкаясь на мебель, и то и дело подбегая к шкапу и то открывая, то закрывая его без всякой нужды. А звонок в это время продолжал оглушительно заливаться в передней.
   Наконец, Лиза схватила Досю и Веню за руки и увлекла их в соседнюю комнату. Здесь находились широкая кровать старухи с горой перин и подушек, и киот с образами, перед которыми догорал огонек лампады.
   В углу, за ширмой, куда втолкнула своих друзей Лиза, стоял большой окованный железом сундук, прикрытый ковром.
   – Сидите пока что здесь. Ни шикните. Дохнуть не смейте, не то услышит старуха, беда! – шепнула она им, все так же волнуясь, после чего кинулась в переднюю.
   – Господи, что теперь будет! – простонал Веня.
   – Да ничего особенного и не будет вовсе! – беспечно тряхнув кудрями, шепнула Дося. – Придет и уйдет злая ведьма, а не то спать завалится. Не всю же ночь она будет здесь сидеть?! А как уснет, мы и зададим тягу. А знаешь, мне нисколько вот не страшно, горбунок! А совсем напротив даже; точно мы с тобой, как те двое детей из сказки, заблудились в лесу и попали в избушку на курьих ножках, к злой бабе-яге людоедке и прячемся у нее в печке. Помнишь, мы вместе читали про них с тобою? Занятно, не правда ли? По крайней мере, приключение все же. А я страсть как люблю их, горбунок!
   Но Веня, по-видимому, не находил ничего занятного в «приключении», и одна мысль о том, что Велизариха может открыть их убежище, приводила его в ужас.
   Вдруг он задрожал сильнее и так крепко схватил за руку Досю, что та едва не вскрикнула, и проговорил:
   – Старуха… она вошла… она здесь… уже. Ты слышишь, Дося?
   Звонок смолк. Теперь было слышно, как с грохотом опустился тяжелый крюк у входной двери, и старуха вошла в прихожую.

* * *

   – Так я и знала. Так и чувствовала. Лентяйкой была, лентяйкой и осталась. Говори, не говори тебе, – все едино… Что тебе приказывать, что воду в решете носить – одно и то же. Опять ковры не вытряхала нынче? Ишь, пыли накопилось сколько. И керосином воняет. Верно, опять у тебя керосинка коптела? Небось, зажгла ее, а сама играть во двор с ребятами побежала? Куда как хорошо! Распрекрасное дело! И потом, сколько тебе раз говорили, Елизавета, чтобы ты диван с дороги к стенке отодвинула. Каждый раз я натыкаюсь на него и коленкой стукаюсь.
   – Да мне одной не сдвинуть его, Аграфена Степановна, тяжел больно.
   – Тяжелый больно! Больно тяжелый! – передразнила девочку хозяйка. – Удивительно, какая «принцесса на горошине», подумаешь. Тяжело ей, видите ли, диван с места сдвинуть. А, небось, забыла, как у себя в деревне не такую еще тяжесть на себе таскала. Разленилась ты, мать моя, да и ветренна больно стала, вот что. Ветер-то у тебя в голове бродит, и заботы нет никакой о том, чтобы хозяйке угодить получше. Вот сейчас опять: стою у двери, звоню-звоню, а она и ухом не ведет. Ей и дела нет, что хозяйка с дачи вернулась усталая, что хозяйка покоя желает.
   – А может быть, Лиза и сама уснула, Аграфена Степановна? Мудрено ли? Девочка встает с петухами и целый день на ногах за работой. Мы и то не раз удивлялись с Юрой, как много она работает, – послышался чей-то нежный голос.
   Дося и Веня переглянулись в своем уголке за ширмой.
   Этот незнакомый голос Лизиной заступницы сразу расположил их в свою пользу.
   – Кто это? – шепотом обратилась к горбуну Дося.
   Но Веня только отчаянно замахал руками в ответ на ее вопрос.
   – Что ты! Что ты! Господь с тобой! Молчи уж, молчи, ради Бога… Еще услышит Велизариха, – зашикал он.
   Но Велизариха была далека сейчас от того, чтобы услышать что-либо. Ее скрипучий голос снова задребезжал.
   – Напрасно, совсем напрасно вы так думаете, милая барышня: работы у моей Елизаветы не больше, чем у другой прислуги, только копается она с делами много и кажется, что она с утра до ночи занята. Так-то! А совать носик туда, где вас не спрашивают, не следует. Я бы, на вашем месте, озаботилась лучше, как бы денежки внести вовремя, к сроку. И мне хлопот меньше, да и вам меньше неприятностей, – еще сердитее сказала старуха.
   И вот нежный голос снова зазвучал в ответ на ее слова:
   – Аграфена Степановна, милая, да где нам взять денег, когда их нет у нас? Или вы думаете, что мы с братом Юрой притворяемся только, что мы не богаты? Так ведь имей Юра возможность заплатить в срок – он бы заплатил, и я бы отвезла вам деньги даже на дачу, а не караулила бы вашего возвращения у окна для того только, чтобы умолить вас не продавать наших вещей до взноса. Ведь подумайте только: если вы продадите Юрино теплое пальто, которое мы у вас заложили в марте, в чем он будет ходить в консерваторию и на уроки зимой? Или сервиз наш! Пропадет сервиз – единственная оставшаяся нам фамильная вещь. Ах, Господи, я и представить себе не могу, как это будет больно и обидно Юре!
   Тут голос девочки дрогнул и оборвался. Кажется, она заплакала.
   Но на Велизариху не подействовало ее горе:
   – Пальто, говорите, надо? Сервиз фамильный жалко? Не в чем ходить по урокам и в консерваторию братцу будет, хи-хи… А кто велит ему, вашему брату Юрочке распрекрасному, кто велит ему в консерватории прохлаждаться да по грошовым урокам бегать, когда он мог бы поступить на место куда-нибудь в банк или контору? Слава Богу, с образованием достать работу завсегда и повсюду можно.
   – А как же его ученье? Его игра на скрипке? Ведь брат Юра – талант! Ведь у него впереди широкая дорога. Сам профессор сказал, что из него выйдет со временем прекрасный скрипач, – снова взволнованно зазвучал дрожащий голос девочки.
   Но тут старуха уже громко расхохоталась в ответ на слова своей гостьи:
   – Эх, милая барышня, милая барышня, когда-то еще что будет! А пока ваш братец музыкантом сделается, вы с ним с голоду помрете. Много ли эти уроки его вам дают? Небось, и сейчас он на уроке, а вас ко мне прислал.
   – Нисколько не прислал меня сюда Юра. Я сама пришла, зная, что подошло время выкупа наших вещей, а денег на это нет, и скорой получки ниоткуда не предвидится. Вот я и пришла просить вас подождать… отсрочить продажу вещей наших. Аграфена Степановна! Будьте добры, пожалуйста, ну, хоть месяц еще подождите, хорошая, милая!
   Тут нежный голос задрожал сильнее. Трогательные, молящие нотки зазвучали в нем, нотки, способные растопить сердце самого жестокого человека.
   Однако они не тронули души Велизаровой. Напротив, как будто еще больше ожесточили ее.
   – Чем тут зря время терять да плакаться, шли бы вы домой лучше, милая барышня, – заскрипела старуха. – Братца бы дождались, да уговорили бы его достать-раздобыть деньжонок да принести мне их в срок. Ведь только на два месяца вещи закладывали, клялись, божились, что внесете в мае – с тем и ссужала вас деньгами. Небось, сама рисковала, выдавая такую уйму. Ведь у меня не ломбард какой, деньжищами не ворочаю. Я – бедная вдова, сирота одинокая, и все те грошики, что имею, потом и кровью в работе добыла. Так мне рисковать ими и вовсе не след. Вы, чай, не маленькая, барышня, – пятнадцать годков никак, и ученая вдобавок, в пансионе воспитываетесь, – так можете понять, что довольно стыдно вам с братом обманывать меня, бедную, одинокую старуху. Сказано раз, чтобы в срок деньги внести, так и должны внести. И вот вам мое последнее слово: ежели через три дня не отдадите денег – прощайтесь и с пальто, и с сервизом вашим, так-то, голубчики!
   Последние слова старуха злобно выкрикнула на всю квартиру.
   И тут произошло то, чего совсем не ожидали растерянные Дося и Веня. Голос юной гостьи затих на мгновение. Потом послышался легкий шум, как будто что-то упало на пол, и внезапно громкое рыдание огласило небольшую квартирку Велизарихи.
   – Господи! Господи! – рыдал, обрываясь ежесекундно, детский голос, – что же мне делать, что делать? Юра! Юрочка! Бедняжка ты мой! Как он без теплого останется на зиму? Он, такой хрупкий, нежный, так легко простужается. А любимые его прабабушкины чашки! Все пропадет, все погибнет, погибнет последняя память покойных родителей! Аграфена Степановна, сжальтесь же над нами, милая, добрая! Подождите хоть три недели, хоть две! Умоляю вас, на коленях прошу, вы же видите, голубушка, золотенькая, милая. – Новый взрыв слез покрыл этот жалобный лепет.
   И снова закричала вышедшая из себя старуха:
   – Да что ж это такое! Люди добрые, поглядите-ка-сь! У себя дома покоя найти не можешь! И что вы это за комедию играете, барышня? На коленках ползаете, руки мне целуете, постыдитесь хоть Елизаветы моей. Ведь вы – барышня образованная и так унижаете себя.
   – Умоляю вас, Аграфена Степановна, ради Бога, – снова прорыдала в ответ гостья.
   – Ну, довольно. Будет с вас. Пора и честь знать. Надоело мне все это хуже горькой редьки. Ступайте вон, барышня, довольно меня расстраивать. Хватит! Пора и честь знать. Достаточно я наслушалась. И вот вам мое последнее слово: либо через три дня деньги сюда несите, либо прощайтесь со своим добром. А теперь вон ступайте. Не выталкивать же вас силой. Эй, Елизавета, проводи барышню!
   – Нет, я не уйду. Ни за что не уйду, пока вы не пообещаете мне подождать уплаты, хоть неделю.
   На этот раз плачущий голос окреп и зазвучал неожиданно сильно.
   – Ах, так вы этак-то со мною, миленькая! – зашипела старуха. – Ну, когда на то пошло, – на себя пеняйте. Не хотели добром убираться, уж не взыщите, помимо вашего желания выпровожу.
   Снова зашумело и застучало что-то. Не то стул упал, не то кресло свалилось на пол. Детский крик нарушил наступившую на мгновенье тишину в квартире.

* * *

   С самого начала Дося и Веня волновались за незнакомую девочку. С первых же слов они поняли, что девочка эта – сестра «их музыканта».
   И в то время как Дося награждала самыми нелестными прозвищами старуху, Веня ломал себе голову, чем помочь девочке. Но, увы, помочь было нечем. Когда же девочка зарыдала, слезы сочувствия обожгли и грудь Вени.
   А разговор старухи и девочки, между тем, все обострялся с каждым мгновением.
   И вот прозвучали угрозы старухи и крик ее юной гости. Этот крик окончательно затуманил сознание Вени.
   – Она выталкивает ее. Может быть, бьет. Я не могу, не могу этого слышать больше! – вырвалось у маленького горбуна, и, прежде чем Дося успела удержать своего друга, Веня выскочил из-за ширмы и бросился в соседнюю комнату.
   Старуха стояла посреди комнаты, красная, задыхающаяся от злобы, со съехавшей набок шляпой, и толкала к дверям плачущую девочку – ту самую девочку, которую они с Досей видели не раз в окне квартиры скрипача-музыканта.
   При виде этого Веня не смог сдерживаться больше.
   Мальчик бросился к старухе Велизаровой, вцепился обеими руками в ее костлявую руку и закричал:
   – Вы не смеете! Вы не смеете! Я не позволю обижать. Не позволю!
   Его появление было так неожиданно для старухи, что в первое мгновение та растерялась и смотрела на Веню, не зная, что подумать.
   Она и раньше встречала маленького горбуна. И появление знакомой ей невзрачной фигурки скорее удивило и ошеломило, нежели испугало старуху. И, тем не менее, она отпрянула от Вени и бросилась к окну.
   – Воры! Воры! Караул! Спасите! – завопила во весь голос Велизарова, высовываясь за окошко.
   В тот же миг Лиза подскочила к горбуну и, схватив его за руку, потащила к выходу.
   – Беги скорее, беги, что есть духу, слышишь! – зашептала она ему, до боли сжимая руку мальчика.
   Но он только упрямо тряхнул головой в ответ.
   – Никуда я не побегу! Вот что! Зачем мне бежать? Я не вор и не разбойник. Только воры должны бежать, спасаться, если их открыли… А ни я, ни Дося, мы ни за что не побежим, как воры, – произнес он, высвобождая руку от Лизы.
   Между тем Велизариха все еще продолжала кричать истошным голосом:
   – Люди добрые, спасите! Помогите! Караул! Грабят, режут! Воры! Караул!
   И вот так же неожиданно, как за минуту до этого, появился перед нею маленький горбун, появилась высокая белокурая девочка.
   Она вышла из-за ширмы, подошла к Велизаровой и осторожно притронулась к ее плечу:
   – Ну, стоит ли так волноваться из-за пустяков, сударыня? – произнесла спокойным голосом Дося. – Вы поглядите на нас только! Ну, какие же мы с Веней воры, подумайте сами? Правда, мы пришли сюда к вам, в чужую квартиру, но ведь не для того, чтобы обокрасть вас, конечно; мы только хотели навестить нашу приятельницу Лизу. А когда услышали ваш звонок, испугались и спрятались, зная, что вы всегда сердитесь и кричите понапрасну, как баба-яга, мачеха Белоснежки из сказки. Вы ее читали, надеюсь?