Страница:
Лидия Чарская
Южаночка
Глава I
Ее ждут
Дедушка, высокий, красивый старик в генеральском сюртуке нараспашку, вынул из бокового кармана жилета, телеграмму и чуть ли не в сотый раз прочел: «Приедем сегодня в три. Бранд». Потом, снова тщательно сложил бумажку, спрятал ее и, чуть-чуть приоткрыв дверь кабинета, громко спросил:
– Все ли у вас готово, Дарья Ивановна?
На пороге комнаты появилась маленькая, толстенькая, розовая старушка в черном фартуке, с ослепительно белым чепцом на головке.
– Все, как есть все готово, ваше превосходительство, – весело отозвалась она, сияя добрыми ласковыми глазами и ямочками на пухлых румяных щеках, – все готово: и комната для дорогой гостеньки и парадный обед и…
– А трубочки удались ли со сливками? – прервал ее на полуслове озабоченным тоном дедушка.
– Уж так-то удались, что и желать лучше нельзя, – так же весело отвечала Марья Ивановна.
– А в новый умывальник свежей воды налили? – еще более озабоченно осведомился генерал.
– Только что Сидоренко целый кувшин вылил, ваше превосходительство, – вся сияя добродушием отозвалась старушка.
Дедушка с довольным видом кивнул белой как снег головой, взглянул на добродушное личико Марьи Ивановны и неожиданно, по юношески весело и радостно засмеялся:
– Едет она! Едет, наконец-то, наша Южаночка!
– Так точно едут-с, ваше превосходительство! – послышался грубоватый голос с порога комнаты и рядом с толстенькой шарообразной фигуркой Марьи Ивановны мгновенно выросла широкоплечая бравая фигура старого солдата, с коротко остриженной седой щетиной на голове с добрым морщинистым лицом с маленькими заплывшими глазками и с рыжими, как у таракана, во все стороны торчащими усами.
И Марья Ивановна и усатый солдат, иными словами денщик Сидоренко, составляли старую дедушкину гвардию. Лет двадцать тому назад дедушка, тогда еще, впрочем, не дедушка, а просто генерал Аркадий Павлович Мансуров, вышел в отставку и овдовел сряду, оставшись с семилетней дочерью на руках. Для маленькой Саши, лишившейся матери и была взята бонна Марья Ивановна. Когда Саша выросла, вышла замуж и уехала с мужем далеко на юг России, где стоял его полк, Марья Ивановна осталась в доме старого генерала присматривать за хозяйством. Что же касается денщика Сидоренко, то он знал Аркадия Павловича Мансурова еще в более отдаленные времена. Дедушка и Сидоренко служили в одном полку, вместе ходили в поход на «турку» вместе делили все трудности походной жизни, вместе были ранены под Плевной, причем серьезно раненого в ногу дедушку, бравый молодец Сидоренко вынес на руках из боя, не смотря на свою простреленную навылет грудь, под громом неприятельских выстрелов. В один и тот же день и генерал Мансуров и денщик Сидоренко вышли в отставку, и не желая более разлучаться друг с другом, поселились вместе доживать свой век. И барин и денщик были связаны самой крепкой неразрывной дружбой. Один дополнял другого. Один без другого никак не мог обойтись. И сейчас, увидя в дверях своего верного слугу, делившего с ним и радость и горе, дедушка, чуть прихрамывая на больную ногу, приблизился к Сидоренко, хлопнул его по плечу и произнес, глубоко прочувственным голосом:
– Что, дружище, настал наконец и на нашей улице праздник? Уж теперь-то скоро увидим нашу Южаночку! Скоро, братец ты мой!
– Уж чего скорее, ваше превосходительство, – отозвался ему в тон слуга, улыбаясь всеми своими морщинами и шевеля тараканьими усами.
В это время Марья Ивановна, не отводившая глаз от окна, неожиданно всплеснула руками и крикнула голосом полным отчаяния и страха.
– Ах, ты Господи! Еще этого не доставало! Снег пошел! Простудится еще чего доброго, наша барышня.
– Простудится? Южаночка простудится? Ха, ха, ха, ха, – веселым смехом разразился дедушка. – Не думаете ли вы, что какой-то снег может повлиять на здоровье Южаночки? Да она, голубушка наша, с детства приучена переносить всякие перемены погоды. В дождь, босыми ноженками ее бегать посылала покойная Саша, ванны из холодной ключевой воды ей делала, с непокрытой голо…
Тут дедушка оборвался на полуслове, не успев докончить начатой фразы. Оглушительный звонок дрогнул в передней и десятками отголосков зазвенел, переливаясь по всей квартире.
– Она! – вырвалось из груди генерала Мансурова и он махнул рукой.
Сидоренко, а за ним и Марья Ивановна с быстротой мало соответствующей их почтенным годам, кинулись в прихожую, перегоняя друг друга. Дедушка хотел было последовать за ними, но радостное волнение было так велико, что совсем лишило его силы. Его ноги задрожали и он невольно остановился на пороге кабинета, протягивая вперед трепещущие руки…
– Все ли у вас готово, Дарья Ивановна?
На пороге комнаты появилась маленькая, толстенькая, розовая старушка в черном фартуке, с ослепительно белым чепцом на головке.
– Все, как есть все готово, ваше превосходительство, – весело отозвалась она, сияя добрыми ласковыми глазами и ямочками на пухлых румяных щеках, – все готово: и комната для дорогой гостеньки и парадный обед и…
– А трубочки удались ли со сливками? – прервал ее на полуслове озабоченным тоном дедушка.
– Уж так-то удались, что и желать лучше нельзя, – так же весело отвечала Марья Ивановна.
– А в новый умывальник свежей воды налили? – еще более озабоченно осведомился генерал.
– Только что Сидоренко целый кувшин вылил, ваше превосходительство, – вся сияя добродушием отозвалась старушка.
Дедушка с довольным видом кивнул белой как снег головой, взглянул на добродушное личико Марьи Ивановны и неожиданно, по юношески весело и радостно засмеялся:
– Едет она! Едет, наконец-то, наша Южаночка!
– Так точно едут-с, ваше превосходительство! – послышался грубоватый голос с порога комнаты и рядом с толстенькой шарообразной фигуркой Марьи Ивановны мгновенно выросла широкоплечая бравая фигура старого солдата, с коротко остриженной седой щетиной на голове с добрым морщинистым лицом с маленькими заплывшими глазками и с рыжими, как у таракана, во все стороны торчащими усами.
И Марья Ивановна и усатый солдат, иными словами денщик Сидоренко, составляли старую дедушкину гвардию. Лет двадцать тому назад дедушка, тогда еще, впрочем, не дедушка, а просто генерал Аркадий Павлович Мансуров, вышел в отставку и овдовел сряду, оставшись с семилетней дочерью на руках. Для маленькой Саши, лишившейся матери и была взята бонна Марья Ивановна. Когда Саша выросла, вышла замуж и уехала с мужем далеко на юг России, где стоял его полк, Марья Ивановна осталась в доме старого генерала присматривать за хозяйством. Что же касается денщика Сидоренко, то он знал Аркадия Павловича Мансурова еще в более отдаленные времена. Дедушка и Сидоренко служили в одном полку, вместе ходили в поход на «турку» вместе делили все трудности походной жизни, вместе были ранены под Плевной, причем серьезно раненого в ногу дедушку, бравый молодец Сидоренко вынес на руках из боя, не смотря на свою простреленную навылет грудь, под громом неприятельских выстрелов. В один и тот же день и генерал Мансуров и денщик Сидоренко вышли в отставку, и не желая более разлучаться друг с другом, поселились вместе доживать свой век. И барин и денщик были связаны самой крепкой неразрывной дружбой. Один дополнял другого. Один без другого никак не мог обойтись. И сейчас, увидя в дверях своего верного слугу, делившего с ним и радость и горе, дедушка, чуть прихрамывая на больную ногу, приблизился к Сидоренко, хлопнул его по плечу и произнес, глубоко прочувственным голосом:
– Что, дружище, настал наконец и на нашей улице праздник? Уж теперь-то скоро увидим нашу Южаночку! Скоро, братец ты мой!
– Уж чего скорее, ваше превосходительство, – отозвался ему в тон слуга, улыбаясь всеми своими морщинами и шевеля тараканьими усами.
В это время Марья Ивановна, не отводившая глаз от окна, неожиданно всплеснула руками и крикнула голосом полным отчаяния и страха.
– Ах, ты Господи! Еще этого не доставало! Снег пошел! Простудится еще чего доброго, наша барышня.
– Простудится? Южаночка простудится? Ха, ха, ха, ха, – веселым смехом разразился дедушка. – Не думаете ли вы, что какой-то снег может повлиять на здоровье Южаночки? Да она, голубушка наша, с детства приучена переносить всякие перемены погоды. В дождь, босыми ноженками ее бегать посылала покойная Саша, ванны из холодной ключевой воды ей делала, с непокрытой голо…
Тут дедушка оборвался на полуслове, не успев докончить начатой фразы. Оглушительный звонок дрогнул в передней и десятками отголосков зазвенел, переливаясь по всей квартире.
– Она! – вырвалось из груди генерала Мансурова и он махнул рукой.
Сидоренко, а за ним и Марья Ивановна с быстротой мало соответствующей их почтенным годам, кинулись в прихожую, перегоняя друг друга. Дедушка хотел было последовать за ними, но радостное волнение было так велико, что совсем лишило его силы. Его ноги задрожали и он невольно остановился на пороге кабинета, протягивая вперед трепещущие руки…
Глава II
Она приехала!
– Дедушка!
Что-то шумное, легкое, маленькое и ликующее, мокрое от снега, в белой шубке и таком же капоре, с быстротой стрелы и ловкостью котенка устремилось на грудь дедушки и повисло у него на шее.
И тотчас же целый град горячих поцелуев покрыл лицо старика. Белый капор скатился на спину и перед генералом Мансуровым предстала прелестная смуглая головка, с целым снопом густых смоляных кудрей. Эти кудри падали и на высокий умный лоб девочки и на ее разгоревшиеся от холода щеки и спускались спутанной живописной бахромой на черные, как угольки, огромные и сверкающие весельем и задором глаза.
Девочка была крепка, как молодая репка, стройна, ловка и очень хороша собой. Дедушке же она казалась, положительно, красавицей.
– Вся в мать! Вся в покойницу Сашу! Марья Ивановна! Сидоренко! Глядите! Вся в покойницу барышню Сашу, не правда ли? Что за прелестное дитя! – с выступившими на глаза слезинками произнес старый генерал.
А «прелестное дитя» уже прыгало козленком перед лицом дедушки, держала его за рукав сюртука и болтала без умолку, как сорока:
– Ах, как интересно и ново было ехать, дедушка. Кушать и спать в дороге! Очень хорошо! Только вот «крыса» портила все дело. Всюду совалась с носом. Только и знала, что ворчала: «Ина, не ходите туда, Ина не ходите сюда! Ина сидите смирно, Ина не болтайте ногами и не грызите ногтей!» Вот надоела-то до тошноты право! А то, если бы не она, все бы хорошо было! Ведь я ни на минуточку не забывала, что еду к тебе, дедушка! Я так хотела увидеть тебя поскорее, познакомиться с тобой… Вот и приехала! Вот и узнала! Ты чудо какой хорошенький, дедушка! Точно старый царь Берендей из сказки. Только у Берендея борода, а у тебя нет. Отчего ты не носишь бороды, дедушка? А Сидоренко? Где твой Сидоренко, про которого мне так много рассказывала покойная мамочка?
И, не умолкая ни на минуту, не выпуская из рук полы дедушкиного сюртука, чернокудрая девочка завертелась из стороны в сторону, блестя разгоревшимися глазками, сверкая перламутровыми, зубками, сияя очаровательной улыбкой.
– Вот он – Сидоренко! – не без гордости представил внучке своего верного слугу генерал Мансуров.
– Ах! – пронзительно взвизгнула девочка и одним прыжком отскочив от дедушки, другим, очутилась на шее ошалевшего от неожиданности и счастья старика-солдата. – Голубчик Сидоренко! Молодец Сидоренко! Я вас очень люблю, Сидоренко, и всегда молюсь за вас, за то что вы не дали погибнуть дедушке и спасли его жизнь! Ах, как я вас люблю за это! – срывалось самым искренним тоном с губ Ины.
Старый денщик сиял от радости. Сиял дедушка, сияла Марья Ивановна… У всех троих на лицах изобразились самые умильные, самые счастливые улыбки.
И вдруг, сухой, холодный голос нарушил общее очарование.
– Ина! Куда вы забрались! Постыдитесь! Взрослая десятилетняя барышня висит на шее у прислуги!
Дедушка, Сидоренко и Марья Ивановна живо обернулись в ту сторону, откуда слышался голос.
На пороге кабинета стояла дама, небольшого роста, сухая, тощая с сутуловатой спиной, в скромной блинообразной дорожной шляпе, поверх гладко причесанной головы, в простом, строгого фасона гладком платье, с бледным худым лицом, носившим на себе печать сухости. От нее так и веяло холодком.
– Это и есть крыса! – успела шепотом пояснить дедушке Ина и не сходя с рук Сидоренко, сердито блеснув глазами, проговорила скороговоркой по адресу дамы.
– Во-первых Сидоренко не прислуга, а герой, а во-вторых оставьте меня в покое хоть сегодня!
– Ина! Вы грубая, дерзкая девочка и я попрошу вашего дедушку сделать вам строгий выговор за эти слова! – сильно сдерживаясь от охватившего ее гнева, произнесла дама и, сделав паузу, проговорила резче:
– Сейчас же сойдите на пол и оставьте в покое денщика!
– Сидоренко не денщик вовсе, а дедушкин друг! Молодец! Прелесть! – горячо вскрикнула Ина и, быстро соскользнув с рук солдата подхватила дрожащим восторженным голосом. – Вы разве не знаете, что Сидоренко – дедушкин спаситель? Подумайте только: спаситель. Вообразите только, M-lle Бранд эту картину: – Битва кипит… Турки дерутся… русские дерутся… все дерутся… Русские наступают… Турки их пушками… ружьями, саблями… всем! А русские молодцы! Все вперед! Все вперед! И дедушка тут же. Он ведет свой полк на приступ… Барабаны бьют… музыка… трубы… кричат ура!.. Вдруг откуда не возьмись турок! Огромный! Страшный. Кривая сабля в руке… Глазищи, как у волка… Да как над дедушкой саблей махнет! А Сидоренко тут как тут. По руке турку бац! Сабля лязг, мимо дедушкиной головы, только ногу задела… Дедушка упал. Сидоренко его поднял и марш-маршем назад. А турка – мертвый. По делом ему – чуть-чуть гадкий этакий, не убил дедушку!
И говоря это, Ина вся дрожала, бегала по комнате, махала руками, трепеща от охватившего ее волнения. Но M-lle Бранд, казалось, далеко не разделяла возбуждения девочки.
Тонкая усмешка кривила ее бледные губы.
– Перестаньте дурачиться, Ина, у вас ужасные манеры, – произнесла она строго и быстрыми шагами приблизившись к дедушке, добавила по его адресу с легким поклоном:
– Позвольте представиться, генерал, Эмилия Бранд попутчица и будущая воспитательница вашей внучки.
Дедушка низко наклонил свою серебряную от седины голову и почтительно приветствовал госпожу Бранд.
Последняя, бросив мимолетный взгляд в сторону Ины, непринужденно болтавшей о чем-то, в полголоса с Марьей Ивановной, заговорила снова:
– Очень рада познакомиться с вами, генерал, и в тоже время мне крайне больно нанести вам глубокое разочарование по поводу вашей внучки в первый же момент вашей встречи с ней. Я уже отчаивалась довести ее благополучно к вам. С ней было столько хлопот! Боюсь, что и вам Ина доставит массу неприятностей. Впрочем, вам не придется терпеть их долго. Завтра вечером, не позднее девяти я попрошу вас привезти девочку в институт.
– Как? Уже завтра? – возгласом, полным испуга и недоумения вырвалось у дедушки. – Но побойтесь Бога, сударыня! Я пробуду только сутки с моей внучкой, свидания с которой ожидал целые годы! – и дедушка поник с грустью своей красивой, серебряной головой.
– Что делать, генерал! Такова была воля Агнии Петровны Палтовой, сестры вашего покойного зятя, опекунши Ины. Тетка девочки решила немедленно отослать Ину в наше учебное заведение, так как девочка зарекомендовала себя с самой дурной стороны. Как ни тяжело мне огорчать вас, генерал, но поступление Ины Палтовой в институт вызвано только целью ее исправить строгим казенным режимом. Я не хочу сказать, что это наказание однако, но…
– Наказание… исправление… строгий режим… но вы буквально огорошили меня, сударыня? Чем зарекомендовала себя дурно моя девочка, что нуждается в исправлении? – высоко подняв свои седые брови, спросил взволнованным голосом дедушка.
Тонкие губы госпожи Бранд стали еще тоньше. Она сердито поджала ими и уставившись своими выцветшими глазами в лицо хозяина дома, произнесла совсем уже сухо:
– Вы сами, с минуты на минуту убедитесь, генерал, что продолжительное пребывание Ины у вас в доме немыслимо. Ваша внучка испорченное, своенравное, злое дитя, требующее строжайшего присмотра за собой и самого серьезного исправления. Только в самом дисциплинированном учебном заведении еще можно будет надеяться ее исправить и, даст Бог, наш институт преуспеет в этом, потому и прошу вас, генерал, не медля ни одного дня, доставить к нам вашу внучку – и, с легким поклоном, госпожа Бранд поспешно вышла из кабинета, не удостоив ни единым взглядом виновницу ее негодования, воспользовавшуюся этим и высунувшую вслед удалившейся наставнице язык.
Что-то шумное, легкое, маленькое и ликующее, мокрое от снега, в белой шубке и таком же капоре, с быстротой стрелы и ловкостью котенка устремилось на грудь дедушки и повисло у него на шее.
И тотчас же целый град горячих поцелуев покрыл лицо старика. Белый капор скатился на спину и перед генералом Мансуровым предстала прелестная смуглая головка, с целым снопом густых смоляных кудрей. Эти кудри падали и на высокий умный лоб девочки и на ее разгоревшиеся от холода щеки и спускались спутанной живописной бахромой на черные, как угольки, огромные и сверкающие весельем и задором глаза.
Девочка была крепка, как молодая репка, стройна, ловка и очень хороша собой. Дедушке же она казалась, положительно, красавицей.
– Вся в мать! Вся в покойницу Сашу! Марья Ивановна! Сидоренко! Глядите! Вся в покойницу барышню Сашу, не правда ли? Что за прелестное дитя! – с выступившими на глаза слезинками произнес старый генерал.
А «прелестное дитя» уже прыгало козленком перед лицом дедушки, держала его за рукав сюртука и болтала без умолку, как сорока:
– Ах, как интересно и ново было ехать, дедушка. Кушать и спать в дороге! Очень хорошо! Только вот «крыса» портила все дело. Всюду совалась с носом. Только и знала, что ворчала: «Ина, не ходите туда, Ина не ходите сюда! Ина сидите смирно, Ина не болтайте ногами и не грызите ногтей!» Вот надоела-то до тошноты право! А то, если бы не она, все бы хорошо было! Ведь я ни на минуточку не забывала, что еду к тебе, дедушка! Я так хотела увидеть тебя поскорее, познакомиться с тобой… Вот и приехала! Вот и узнала! Ты чудо какой хорошенький, дедушка! Точно старый царь Берендей из сказки. Только у Берендея борода, а у тебя нет. Отчего ты не носишь бороды, дедушка? А Сидоренко? Где твой Сидоренко, про которого мне так много рассказывала покойная мамочка?
И, не умолкая ни на минуту, не выпуская из рук полы дедушкиного сюртука, чернокудрая девочка завертелась из стороны в сторону, блестя разгоревшимися глазками, сверкая перламутровыми, зубками, сияя очаровательной улыбкой.
– Вот он – Сидоренко! – не без гордости представил внучке своего верного слугу генерал Мансуров.
– Ах! – пронзительно взвизгнула девочка и одним прыжком отскочив от дедушки, другим, очутилась на шее ошалевшего от неожиданности и счастья старика-солдата. – Голубчик Сидоренко! Молодец Сидоренко! Я вас очень люблю, Сидоренко, и всегда молюсь за вас, за то что вы не дали погибнуть дедушке и спасли его жизнь! Ах, как я вас люблю за это! – срывалось самым искренним тоном с губ Ины.
Старый денщик сиял от радости. Сиял дедушка, сияла Марья Ивановна… У всех троих на лицах изобразились самые умильные, самые счастливые улыбки.
И вдруг, сухой, холодный голос нарушил общее очарование.
– Ина! Куда вы забрались! Постыдитесь! Взрослая десятилетняя барышня висит на шее у прислуги!
Дедушка, Сидоренко и Марья Ивановна живо обернулись в ту сторону, откуда слышался голос.
На пороге кабинета стояла дама, небольшого роста, сухая, тощая с сутуловатой спиной, в скромной блинообразной дорожной шляпе, поверх гладко причесанной головы, в простом, строгого фасона гладком платье, с бледным худым лицом, носившим на себе печать сухости. От нее так и веяло холодком.
– Это и есть крыса! – успела шепотом пояснить дедушке Ина и не сходя с рук Сидоренко, сердито блеснув глазами, проговорила скороговоркой по адресу дамы.
– Во-первых Сидоренко не прислуга, а герой, а во-вторых оставьте меня в покое хоть сегодня!
– Ина! Вы грубая, дерзкая девочка и я попрошу вашего дедушку сделать вам строгий выговор за эти слова! – сильно сдерживаясь от охватившего ее гнева, произнесла дама и, сделав паузу, проговорила резче:
– Сейчас же сойдите на пол и оставьте в покое денщика!
– Сидоренко не денщик вовсе, а дедушкин друг! Молодец! Прелесть! – горячо вскрикнула Ина и, быстро соскользнув с рук солдата подхватила дрожащим восторженным голосом. – Вы разве не знаете, что Сидоренко – дедушкин спаситель? Подумайте только: спаситель. Вообразите только, M-lle Бранд эту картину: – Битва кипит… Турки дерутся… русские дерутся… все дерутся… Русские наступают… Турки их пушками… ружьями, саблями… всем! А русские молодцы! Все вперед! Все вперед! И дедушка тут же. Он ведет свой полк на приступ… Барабаны бьют… музыка… трубы… кричат ура!.. Вдруг откуда не возьмись турок! Огромный! Страшный. Кривая сабля в руке… Глазищи, как у волка… Да как над дедушкой саблей махнет! А Сидоренко тут как тут. По руке турку бац! Сабля лязг, мимо дедушкиной головы, только ногу задела… Дедушка упал. Сидоренко его поднял и марш-маршем назад. А турка – мертвый. По делом ему – чуть-чуть гадкий этакий, не убил дедушку!
И говоря это, Ина вся дрожала, бегала по комнате, махала руками, трепеща от охватившего ее волнения. Но M-lle Бранд, казалось, далеко не разделяла возбуждения девочки.
Тонкая усмешка кривила ее бледные губы.
– Перестаньте дурачиться, Ина, у вас ужасные манеры, – произнесла она строго и быстрыми шагами приблизившись к дедушке, добавила по его адресу с легким поклоном:
– Позвольте представиться, генерал, Эмилия Бранд попутчица и будущая воспитательница вашей внучки.
Дедушка низко наклонил свою серебряную от седины голову и почтительно приветствовал госпожу Бранд.
Последняя, бросив мимолетный взгляд в сторону Ины, непринужденно болтавшей о чем-то, в полголоса с Марьей Ивановной, заговорила снова:
– Очень рада познакомиться с вами, генерал, и в тоже время мне крайне больно нанести вам глубокое разочарование по поводу вашей внучки в первый же момент вашей встречи с ней. Я уже отчаивалась довести ее благополучно к вам. С ней было столько хлопот! Боюсь, что и вам Ина доставит массу неприятностей. Впрочем, вам не придется терпеть их долго. Завтра вечером, не позднее девяти я попрошу вас привезти девочку в институт.
– Как? Уже завтра? – возгласом, полным испуга и недоумения вырвалось у дедушки. – Но побойтесь Бога, сударыня! Я пробуду только сутки с моей внучкой, свидания с которой ожидал целые годы! – и дедушка поник с грустью своей красивой, серебряной головой.
– Что делать, генерал! Такова была воля Агнии Петровны Палтовой, сестры вашего покойного зятя, опекунши Ины. Тетка девочки решила немедленно отослать Ину в наше учебное заведение, так как девочка зарекомендовала себя с самой дурной стороны. Как ни тяжело мне огорчать вас, генерал, но поступление Ины Палтовой в институт вызвано только целью ее исправить строгим казенным режимом. Я не хочу сказать, что это наказание однако, но…
– Наказание… исправление… строгий режим… но вы буквально огорошили меня, сударыня? Чем зарекомендовала себя дурно моя девочка, что нуждается в исправлении? – высоко подняв свои седые брови, спросил взволнованным голосом дедушка.
Тонкие губы госпожи Бранд стали еще тоньше. Она сердито поджала ими и уставившись своими выцветшими глазами в лицо хозяина дома, произнесла совсем уже сухо:
– Вы сами, с минуты на минуту убедитесь, генерал, что продолжительное пребывание Ины у вас в доме немыслимо. Ваша внучка испорченное, своенравное, злое дитя, требующее строжайшего присмотра за собой и самого серьезного исправления. Только в самом дисциплинированном учебном заведении еще можно будет надеяться ее исправить и, даст Бог, наш институт преуспеет в этом, потому и прошу вас, генерал, не медля ни одного дня, доставить к нам вашу внучку – и, с легким поклоном, госпожа Бранд поспешно вышла из кабинета, не удостоив ни единым взглядом виновницу ее негодования, воспользовавшуюся этим и высунувшую вслед удалившейся наставнице язык.
Глава III
Черные глаза не лгут
Волнение дедушки было так велико, что он не только забыл предложить госпоже Бранд пообедать у него и отдохнуть с дороги, но и поблагодарить последнюю за все дорожные хлопоты о его внучке. Мысль о том, что его черноглазую Иночку, его ненаглядную Южаночку отдают, как бы в наказание в закрытое учебное заведение, положительно заполнило все существо дедушки, не давая ему покоя. До сих пор генералу Мансурову, не приходилось слышать о том, что его внучка являлась испорченным и скверным ребенком. Правда, тетка мужа его покойной дочери, опекунша Ины, часто писала дедушке, что ее племянница – очень беспокойное, не в меру шаловливое существо и, что рано или поздно ее придется отдать для «шлифовки» в какое-либо учебное заведение для благородных девиц. Но не о испорченности, ни о злом характере девочки не было и речи. Поэтому, и не мудрено, что сообщенное госпожой Бранд известие явилось громовой новостью для доброго старика.
Ему бесконечно стало жаль Южаночку, эту маленькую десятилетнюю круглую сироту девочку, с которой он вел горячую переписку с тех пор, как ребенок научился держать перо в руках и выводить им на почтовых листах свои незамысловатые каракульки. Ни на минуту не поверил однако дедушка словам строгой наставницы, и все его симпатии оставались на стороне Ины.
«Здесь, очевидно, кроется, какое-то недоразумение», – теряясь в догадках, решил дедушка, и ему остро до боли, захотелось сейчас же расспросить обо всем подробно свою юную гостью.
С этой целью он оглянулся в тот угол, где черноглазая Южаночка только что беседовала с его «старой гвардией». Но к великому изумлению генерала, ни черноглазой Южаночки, ни «старой гвардии» уже не было в комнате. Только из столовой смутно доносился звон посуды и веселый детский голосок, заливавшийся серебристым колокольчиком-смехом на всю квартиру.
Предчувствуя что-то недоброе, генерал Мансуров поспешил туда. Первое, что бросилось ему в глаза при появлении его в комнате, это растерянные лица Сидоренко и Марьи Ивановны.
– Что случилось? Где же Южаночка? – не замедлил спросить дедушка, ощущая в душе туже смутную тревогу.
– На верхи-с, ваше превосходительство их высокородие изволили забраться. – отрапортовал Сидоренко опуская руки по швам и вытягиваясь в струнку перед своим генералом.
– На какие верхи? Что ты мелешь, дружище? – широко раскрыл недоумевающие глаза дедушка. Но тут взрыв неудержимого смеха, раздавшийся откуда-то сверху, заставил его поднять голову и разом понять в чем было дело. Ина сидела на буфетном шкафу с огромным блюдом трубочек на коленях. Она весело болтала стройными ножками, обутыми в черные длинные чулки, и заразительным смехом уничтожала десерт, не забывая при этом, прежде нежели отправить трубочку в рот, обмокнуть ее в битые сливки, красиво заполнявшие середину блюда.
– Что ты делаешь, Южаночка! Как можно кушать сладкое до супа и жаркого. И зачем ты влезла на буфет? Еще, сохрани Бог, свалишься оттуда! – с неподдельным ужасом воскликнул дедушка, инстинктивно протянув руки по направлению к буфетной вышке.
– А тебе это очень неприятно, милый дедушка? – лукаво прищурив черные глазки, осведомилась сверху шалунья.
– Очень неприятно, девочка, – самым искренним тоном отвечал тот.
– В таком случае, я слезаю вниз! Голубчик Сидоренко, держите блюдо! Так. Великолепно! А теперь раз, два, три! Поворот напра-аво! Марш-маршем вперед! Ур-р-ра!
И едва только денщик успел принять из рук Ины блюдо, как девочка с веселым смехом скользнула вниз и, разметав руки, пронзительно взвизгнув упала на турецкую оттоманку, стоявшую по соседству с буфетом. Крик испуга не успел сорваться с губ дедушки, когда Ина, как резиновый мячик, подпрыгнув на мягких пружинах оттоманки, уже стояла перед ним и взяв под козырек, звонким голосом рапортовала, копируя солдата.
– Честь имею доложить вашему превосходительству – неприятель еще не показывался. На горных высотах все спокойно. В долинах тоже. А теперь… – Шалунья щелкнула языком, прищурилась и скроив потешную рожицу, – прибавила уже обычным своим тоном: – А теперь обедать, обедать скорее дедушка. Твой бедный солдатик ужасно проголодался делая рекогносцировку. Надо, к тому же, доказать тебе, дедушка, что храбрые войны могут с успехом после трубочек с взбитыми сливками кушать и жаркое и суп…
И с тем же беспечным смехом, Ина подпрыгнула на одной ножке и повисла на шее дедушки. Но вот глаза ее встретились с его глазами. Печальное выражение этих глаз, идущее в разрез с общим выражением лица дедушки, улыбавшимся ласково и нежно, поразило девочку.
– Дедушка! Миленький! Хорошенький! Золотенький дедушка! Отчего ты такой грустный? Отчего у тебя глазки туманные, дедушка? Неужели из-за меня? Скажи, чем я огорчила тебя, дедушка?
И черные глаза Южаночки с тревогой, заботой и лаской заглядывали в лицо деда.
А сердце генерала сжималось все сильнее и сильнее. «Уж не за подобные ли поступки подвергнута строгому наказанию, эта милая, ласковая, черноглазая девочка?» – мысленно задавал себе вопрос Мансуров и тут же решил, во что бы то ни стало добраться до истины.
– Послушай, Южаночка, – проговорил он ласково и серьезно, взяв в обе ладони разгоряченное румянцем смуглое личико внучки и близко притягивая его к своему лицу, – скажи мне правду, за что тебя тетя Агния отослала из дому и отдает в институт? Только правду, одну истинную правду хочу я знать, Южаночка!
– Конечно, я скажу тебе правду, дедушка, я всегда говорю только одну истинную правду, – послышался покорный ответ девочки, произнесенный таким чистосердечным голосом, что трудно было не поверить искренности обладательницы такого милого, правдивого голоска…
А темные брови Южаночки, между тем, нахмурились, черные угольки-глаза чуть-чуть затуманились грустным облачком, а смуглое личико приняло вдруг строго-печальное выражение.
– Я очень, очень дурная девочка! – проговорила Ина самым искренним тоном, – очень дурная девочка, и это тоже сущая правда, дедушка. Я не знаю только, почему я такая дурная, когда мне всей моей душой хочется быть хорошей! Хочется делать все только доброе, прекрасное, а выходит на деле – одно дурное… Не находишь ли ты это поистине ужасным, дедушка? И так это всегда неловко выходит, если б ты только знал! Тетя Агния постоянно бранила меня! За все бранила! И за то, что я по деревьям лазила, и за то, что с татарскими ребятишками потихоньку бегала купаться в море. И что Эмильку Федоровну крысой прозвала, эту самую Эмильку Федоровну, крысу бесхвостую, которую ты сегодня видел. Она служит классной дамой в N-ском институте, в том самом, куда тебе придется отвезти меня завтра, дедушка. Она давнишняя подруга тети и провела у нас все последнее лето. Вот-то была потеха с ней! Ха, ха, ха, ха!
Тут Ина, вспомнив что-то, очевидно, очень веселое, громко, раскатисто рассмеялась во все горло.
– Слушай, слушай, что только было у нас с ней, дедушка! – подхватила она еще с большим одушевлением между шумными взрывами смеха. – Как-то раз я положила Эмильке-крысе, лягушку в постель… Ах, как она кричала… Кричала и дрыгала ногами, точно на ниточке паяц. «Змея! Змея!» – кричит! И умоляла меня: «Спасите меня, спасите!» Я чуть не умерла со смеху. Но ты сам посуди только, дедушка, разве не смешно бояться лягушки, которая никому не может причинить вреда? Разве можно за змею принять лягушку? А кучер Ермила так испугался Эмилькиных криков, что прибежал с оглоблей из конюшни змею убивать! Вот-то была умора! Я так смеялась, что осипла, а тетя страшно рассердилась на меня. Заперла в чулан на целый день и потом на другое утро я узнала, что они меня решили с «крысой» в институт отправить. Ну, вот и все. Я тебе все самое главное рассказала, дедушка, а остальное все в том же роде. Видишь, какая я дурная! – совсем уже печальным голосом заключила Южаночка и все радостное оживление ее скрылось в один миг.
– Все ли, деточка? – серьезным голосом переспросил дедушка, которому в одно и то же время хотелось и пожурить внучку и расцеловать ее прелестное, приунывшее теперь личико. А она уже хмурила лоб, сдвигала брови, изо всех сил стараясь припомнить, не совершила ли она какой-либо еще предосудительный поступок «из важных», чтобы не забыть рассказать его дедушке.
– Вспомнила! Вспомнила! – неожиданно сорвалось из алых губок Ины веселым радостным звуком. – Ах, вот-то еще была потеха. Ты только послушай, что я сделала, дедушка. Ха, ха, ха, ха! Я сняла с верхового Гнедки седло и переложила его на теленка Кичку. А сама села на Кичку и поехала на нем, как на лошади. Кичка прыгал, как полоумный и совершенно ошалев, кинулся к дому, влетел на террасу, где тетя с «крысой» пили кофе, и прямо к столу… Тетя так испугалась, что упала со стула. И опять мне влетело по первое число. Опять целый день в чулане на хлебе и воде. Теперь уже я окончательно все до капельки рассказала тебе, дедушка!
– Нехорошо все это, Южаночка, – покачивая головой, произнес Мансуров, всячески силясь скрыть улыбку, предательски морщившую его губы.
– Знаю что нехорошо, дедушка! – опять делаясь серьезной, проговорила девочка, – но мне кажется, что если бы тетя Агния не наказала меня отдачей в институт, Бог знает, когда еще удалось бы мне повидаться с тобой мой милый, мой хороший дедушка! А я так тебя люблю! – неожиданно закончила она свою речь горячим поцелуем.
– Я и не сомневаюсь в этом, моя крошка! – проговорил старик, нежно поглаживая прильнувшую к нему черненькую головку, – ну, а теперь скорее обедать, а то и суп остынет, и пирожки.
– Слушаю-с ваше превосходительство! – вытягиваясь в струнку отчеканила Ина и к вящему удовольствию совсем очарованного ею Сидоренко, размахивая в такт руками, шумно, как заправский солдат, замаршировала к столу.
Ему бесконечно стало жаль Южаночку, эту маленькую десятилетнюю круглую сироту девочку, с которой он вел горячую переписку с тех пор, как ребенок научился держать перо в руках и выводить им на почтовых листах свои незамысловатые каракульки. Ни на минуту не поверил однако дедушка словам строгой наставницы, и все его симпатии оставались на стороне Ины.
«Здесь, очевидно, кроется, какое-то недоразумение», – теряясь в догадках, решил дедушка, и ему остро до боли, захотелось сейчас же расспросить обо всем подробно свою юную гостью.
С этой целью он оглянулся в тот угол, где черноглазая Южаночка только что беседовала с его «старой гвардией». Но к великому изумлению генерала, ни черноглазой Южаночки, ни «старой гвардии» уже не было в комнате. Только из столовой смутно доносился звон посуды и веселый детский голосок, заливавшийся серебристым колокольчиком-смехом на всю квартиру.
Предчувствуя что-то недоброе, генерал Мансуров поспешил туда. Первое, что бросилось ему в глаза при появлении его в комнате, это растерянные лица Сидоренко и Марьи Ивановны.
– Что случилось? Где же Южаночка? – не замедлил спросить дедушка, ощущая в душе туже смутную тревогу.
– На верхи-с, ваше превосходительство их высокородие изволили забраться. – отрапортовал Сидоренко опуская руки по швам и вытягиваясь в струнку перед своим генералом.
– На какие верхи? Что ты мелешь, дружище? – широко раскрыл недоумевающие глаза дедушка. Но тут взрыв неудержимого смеха, раздавшийся откуда-то сверху, заставил его поднять голову и разом понять в чем было дело. Ина сидела на буфетном шкафу с огромным блюдом трубочек на коленях. Она весело болтала стройными ножками, обутыми в черные длинные чулки, и заразительным смехом уничтожала десерт, не забывая при этом, прежде нежели отправить трубочку в рот, обмокнуть ее в битые сливки, красиво заполнявшие середину блюда.
– Что ты делаешь, Южаночка! Как можно кушать сладкое до супа и жаркого. И зачем ты влезла на буфет? Еще, сохрани Бог, свалишься оттуда! – с неподдельным ужасом воскликнул дедушка, инстинктивно протянув руки по направлению к буфетной вышке.
– А тебе это очень неприятно, милый дедушка? – лукаво прищурив черные глазки, осведомилась сверху шалунья.
– Очень неприятно, девочка, – самым искренним тоном отвечал тот.
– В таком случае, я слезаю вниз! Голубчик Сидоренко, держите блюдо! Так. Великолепно! А теперь раз, два, три! Поворот напра-аво! Марш-маршем вперед! Ур-р-ра!
И едва только денщик успел принять из рук Ины блюдо, как девочка с веселым смехом скользнула вниз и, разметав руки, пронзительно взвизгнув упала на турецкую оттоманку, стоявшую по соседству с буфетом. Крик испуга не успел сорваться с губ дедушки, когда Ина, как резиновый мячик, подпрыгнув на мягких пружинах оттоманки, уже стояла перед ним и взяв под козырек, звонким голосом рапортовала, копируя солдата.
– Честь имею доложить вашему превосходительству – неприятель еще не показывался. На горных высотах все спокойно. В долинах тоже. А теперь… – Шалунья щелкнула языком, прищурилась и скроив потешную рожицу, – прибавила уже обычным своим тоном: – А теперь обедать, обедать скорее дедушка. Твой бедный солдатик ужасно проголодался делая рекогносцировку. Надо, к тому же, доказать тебе, дедушка, что храбрые войны могут с успехом после трубочек с взбитыми сливками кушать и жаркое и суп…
И с тем же беспечным смехом, Ина подпрыгнула на одной ножке и повисла на шее дедушки. Но вот глаза ее встретились с его глазами. Печальное выражение этих глаз, идущее в разрез с общим выражением лица дедушки, улыбавшимся ласково и нежно, поразило девочку.
– Дедушка! Миленький! Хорошенький! Золотенький дедушка! Отчего ты такой грустный? Отчего у тебя глазки туманные, дедушка? Неужели из-за меня? Скажи, чем я огорчила тебя, дедушка?
И черные глаза Южаночки с тревогой, заботой и лаской заглядывали в лицо деда.
А сердце генерала сжималось все сильнее и сильнее. «Уж не за подобные ли поступки подвергнута строгому наказанию, эта милая, ласковая, черноглазая девочка?» – мысленно задавал себе вопрос Мансуров и тут же решил, во что бы то ни стало добраться до истины.
– Послушай, Южаночка, – проговорил он ласково и серьезно, взяв в обе ладони разгоряченное румянцем смуглое личико внучки и близко притягивая его к своему лицу, – скажи мне правду, за что тебя тетя Агния отослала из дому и отдает в институт? Только правду, одну истинную правду хочу я знать, Южаночка!
– Конечно, я скажу тебе правду, дедушка, я всегда говорю только одну истинную правду, – послышался покорный ответ девочки, произнесенный таким чистосердечным голосом, что трудно было не поверить искренности обладательницы такого милого, правдивого голоска…
А темные брови Южаночки, между тем, нахмурились, черные угольки-глаза чуть-чуть затуманились грустным облачком, а смуглое личико приняло вдруг строго-печальное выражение.
– Я очень, очень дурная девочка! – проговорила Ина самым искренним тоном, – очень дурная девочка, и это тоже сущая правда, дедушка. Я не знаю только, почему я такая дурная, когда мне всей моей душой хочется быть хорошей! Хочется делать все только доброе, прекрасное, а выходит на деле – одно дурное… Не находишь ли ты это поистине ужасным, дедушка? И так это всегда неловко выходит, если б ты только знал! Тетя Агния постоянно бранила меня! За все бранила! И за то, что я по деревьям лазила, и за то, что с татарскими ребятишками потихоньку бегала купаться в море. И что Эмильку Федоровну крысой прозвала, эту самую Эмильку Федоровну, крысу бесхвостую, которую ты сегодня видел. Она служит классной дамой в N-ском институте, в том самом, куда тебе придется отвезти меня завтра, дедушка. Она давнишняя подруга тети и провела у нас все последнее лето. Вот-то была потеха с ней! Ха, ха, ха, ха!
Тут Ина, вспомнив что-то, очевидно, очень веселое, громко, раскатисто рассмеялась во все горло.
– Слушай, слушай, что только было у нас с ней, дедушка! – подхватила она еще с большим одушевлением между шумными взрывами смеха. – Как-то раз я положила Эмильке-крысе, лягушку в постель… Ах, как она кричала… Кричала и дрыгала ногами, точно на ниточке паяц. «Змея! Змея!» – кричит! И умоляла меня: «Спасите меня, спасите!» Я чуть не умерла со смеху. Но ты сам посуди только, дедушка, разве не смешно бояться лягушки, которая никому не может причинить вреда? Разве можно за змею принять лягушку? А кучер Ермила так испугался Эмилькиных криков, что прибежал с оглоблей из конюшни змею убивать! Вот-то была умора! Я так смеялась, что осипла, а тетя страшно рассердилась на меня. Заперла в чулан на целый день и потом на другое утро я узнала, что они меня решили с «крысой» в институт отправить. Ну, вот и все. Я тебе все самое главное рассказала, дедушка, а остальное все в том же роде. Видишь, какая я дурная! – совсем уже печальным голосом заключила Южаночка и все радостное оживление ее скрылось в один миг.
– Все ли, деточка? – серьезным голосом переспросил дедушка, которому в одно и то же время хотелось и пожурить внучку и расцеловать ее прелестное, приунывшее теперь личико. А она уже хмурила лоб, сдвигала брови, изо всех сил стараясь припомнить, не совершила ли она какой-либо еще предосудительный поступок «из важных», чтобы не забыть рассказать его дедушке.
– Вспомнила! Вспомнила! – неожиданно сорвалось из алых губок Ины веселым радостным звуком. – Ах, вот-то еще была потеха. Ты только послушай, что я сделала, дедушка. Ха, ха, ха, ха! Я сняла с верхового Гнедки седло и переложила его на теленка Кичку. А сама села на Кичку и поехала на нем, как на лошади. Кичка прыгал, как полоумный и совершенно ошалев, кинулся к дому, влетел на террасу, где тетя с «крысой» пили кофе, и прямо к столу… Тетя так испугалась, что упала со стула. И опять мне влетело по первое число. Опять целый день в чулане на хлебе и воде. Теперь уже я окончательно все до капельки рассказала тебе, дедушка!
– Нехорошо все это, Южаночка, – покачивая головой, произнес Мансуров, всячески силясь скрыть улыбку, предательски морщившую его губы.
– Знаю что нехорошо, дедушка! – опять делаясь серьезной, проговорила девочка, – но мне кажется, что если бы тетя Агния не наказала меня отдачей в институт, Бог знает, когда еще удалось бы мне повидаться с тобой мой милый, мой хороший дедушка! А я так тебя люблю! – неожиданно закончила она свою речь горячим поцелуем.
– Я и не сомневаюсь в этом, моя крошка! – проговорил старик, нежно поглаживая прильнувшую к нему черненькую головку, – ну, а теперь скорее обедать, а то и суп остынет, и пирожки.
– Слушаю-с ваше превосходительство! – вытягиваясь в струнку отчеканила Ина и к вящему удовольствию совсем очарованного ею Сидоренко, размахивая в такт руками, шумно, как заправский солдат, замаршировала к столу.
Глава IV
Кто была Южаночка
Когда молоденькая и хорошенькая Сашенька Мансурова вы шла замуж за капитана Палтова, и уехала на далекую южную окраину России, где квартировал полк ее молодого супруга, Аркадий Павлович Мансуров совсем приуныл в разлуке с дочерью. Сашенька была единственной радостью, единственным утешением в жизни старого генерала. К тому же, Аркадию Павловичу почему-то казалось, что он уже никогда не увидит больше своей ненаглядной дочурки, и эта страшная мысль бесконечно мучила старика.
Прошел год и вскоре он получил известие от молодых супругов о рождении у них дочери. Там, далеко, на берегу теплого, синего моря, на чудесном цветущем юге родилась девочка Южаночка, смуглая, большеглазая, крепкая и здоровенькая, как майский день.
Рассказами об этой девочке, описаниями жизни малютки, были полны письма ее матери к старому генералу. А старый генерал в свою очередь еженедельно осведомлялся о здоровье новорожденной, слал ей игрушки, подарки, нарядные детские капотики, погремушки и разные красивые вещицы, являвшиеся необходимостью в жизни маленькой бэби.
Как сокрушался бедняга, что раненая нога давала себя чувствовать время от времени и не позволяла генералу выезжать из Петербурга, где были лучшие доктора, не перестававшие подлечивать Аркадия Павловича и этим поддерживавшие его жизнь. За то, как мечтал старик увидеть у себя свою маленькую Южаночку, как он прозвал далекую внучку. Увы! Его надеждам не суждено было оправдаться скоро. Александра Аркадьевна Палтова недолго прожила на далеком юге. Красавица Сашенька умерла, оставив на руках мужа четырехлетнюю дочку.
Известие о смерти дочери старик Мансуров получил в то время, когда ожидал всю семью Палтовых к себе гостить.
Это ужасное несчастие едва ли не стоило ему жизни. Он заболел опасно и выздоровел только чрез несколько месяцев благодаря нежному уходу Марьи Ивановны и Сидоренко. Теперь, письма с юга приходили значительно реже. Зять писал тестю мало и скупо.
Капитан Палтов был слишком занят службой в своем далеком захолустье и ему не было времени вести аккуратную переписку с отцом покойной жены. К тому же горе потери любимой женщины так подействовало на молодого офицера, что весь он ушел в него.
Зато какой бесконечной радостью наполнилось сердце старика-генерала, когда в один прекрасный день его верный Сидоренко подал своему барину небольшой конверт, надписанный вкривь и вкось безобразными детскими каракульками. Это было письмо Южаночки! Первое письмо далекой ненаглядной внучки!
С сердечным трепетом вскрыл письмо это старый генерал. Семилетний автор письма торжественно сообщал «милому, золотенькому дедушке», что теперь она Ина уже большая девочка, выучилась писать и будет вести длинную и аккуратную переписку с дедушкой.
И вот с двух противоположных краев России с севера на юг, и с юга на север полетели письма. Дедушка писал внучке, внучка дедушке. Теперь старый генерал знал отлично всю подноготную своей ненаглядной Южаночки. Знал все ее радости и горести, знал все, что не делалось там далеко на юге, в охранявшем русские границы полку.
Ина писала дедушке обо всем: о постоянной задумчивости и угрюмом теперь настроении отца, о строгой тете, родной сестре ее папы, Агнии Петровны, заменявшей в доме место покойной матери, и о своих любимых солдатиках. О последних девочка отзывалась с бурным восторгом. Еще бы! Как ей было не любить их. С самой колыбели Ина проводила среди них свое раннее детство. Из окна своей спаленки она видела, как производилось ученье на плацу, видела с какой ловкостью и быстротой, стройно и красиво двигались солдаты, под звуки военной музыки на парадах, с каким добродушием и готовностью старались угодить ей «маленькой капитанской барышне», в которой буквально не чаяли души. Принести букет цветов Ине из долины, спелой ягоды из лесу, поймать ей голосистую малиновку в роще, притащить зеленую ящерицу с поля, все это каждый солдатик считал своим нравственным долгом. Ей на славу выездили гнедого Красавчика, на котором отец позволил ездить девочке в сопровождении тех же верных солдат по окрестностям. Ей же с особой тщательностью выдрессировали маленькую чекалку,[1] пойманную в лесу, ходившую всюду как собачонка по пятам за своей юной госпожой. Словом, между Иной и «ее солдатиками» была самая трогательная дружба. О них то, о своих верных друзьях и писала, так много и часто далекому дедушке, маленькая внучка.
Прошел год и вскоре он получил известие от молодых супругов о рождении у них дочери. Там, далеко, на берегу теплого, синего моря, на чудесном цветущем юге родилась девочка Южаночка, смуглая, большеглазая, крепкая и здоровенькая, как майский день.
Рассказами об этой девочке, описаниями жизни малютки, были полны письма ее матери к старому генералу. А старый генерал в свою очередь еженедельно осведомлялся о здоровье новорожденной, слал ей игрушки, подарки, нарядные детские капотики, погремушки и разные красивые вещицы, являвшиеся необходимостью в жизни маленькой бэби.
Как сокрушался бедняга, что раненая нога давала себя чувствовать время от времени и не позволяла генералу выезжать из Петербурга, где были лучшие доктора, не перестававшие подлечивать Аркадия Павловича и этим поддерживавшие его жизнь. За то, как мечтал старик увидеть у себя свою маленькую Южаночку, как он прозвал далекую внучку. Увы! Его надеждам не суждено было оправдаться скоро. Александра Аркадьевна Палтова недолго прожила на далеком юге. Красавица Сашенька умерла, оставив на руках мужа четырехлетнюю дочку.
Известие о смерти дочери старик Мансуров получил в то время, когда ожидал всю семью Палтовых к себе гостить.
Это ужасное несчастие едва ли не стоило ему жизни. Он заболел опасно и выздоровел только чрез несколько месяцев благодаря нежному уходу Марьи Ивановны и Сидоренко. Теперь, письма с юга приходили значительно реже. Зять писал тестю мало и скупо.
Капитан Палтов был слишком занят службой в своем далеком захолустье и ему не было времени вести аккуратную переписку с отцом покойной жены. К тому же горе потери любимой женщины так подействовало на молодого офицера, что весь он ушел в него.
Зато какой бесконечной радостью наполнилось сердце старика-генерала, когда в один прекрасный день его верный Сидоренко подал своему барину небольшой конверт, надписанный вкривь и вкось безобразными детскими каракульками. Это было письмо Южаночки! Первое письмо далекой ненаглядной внучки!
С сердечным трепетом вскрыл письмо это старый генерал. Семилетний автор письма торжественно сообщал «милому, золотенькому дедушке», что теперь она Ина уже большая девочка, выучилась писать и будет вести длинную и аккуратную переписку с дедушкой.
И вот с двух противоположных краев России с севера на юг, и с юга на север полетели письма. Дедушка писал внучке, внучка дедушке. Теперь старый генерал знал отлично всю подноготную своей ненаглядной Южаночки. Знал все ее радости и горести, знал все, что не делалось там далеко на юге, в охранявшем русские границы полку.
Ина писала дедушке обо всем: о постоянной задумчивости и угрюмом теперь настроении отца, о строгой тете, родной сестре ее папы, Агнии Петровны, заменявшей в доме место покойной матери, и о своих любимых солдатиках. О последних девочка отзывалась с бурным восторгом. Еще бы! Как ей было не любить их. С самой колыбели Ина проводила среди них свое раннее детство. Из окна своей спаленки она видела, как производилось ученье на плацу, видела с какой ловкостью и быстротой, стройно и красиво двигались солдаты, под звуки военной музыки на парадах, с каким добродушием и готовностью старались угодить ей «маленькой капитанской барышне», в которой буквально не чаяли души. Принести букет цветов Ине из долины, спелой ягоды из лесу, поймать ей голосистую малиновку в роще, притащить зеленую ящерицу с поля, все это каждый солдатик считал своим нравственным долгом. Ей на славу выездили гнедого Красавчика, на котором отец позволил ездить девочке в сопровождении тех же верных солдат по окрестностям. Ей же с особой тщательностью выдрессировали маленькую чекалку,[1] пойманную в лесу, ходившую всюду как собачонка по пятам за своей юной госпожой. Словом, между Иной и «ее солдатиками» была самая трогательная дружба. О них то, о своих верных друзьях и писала, так много и часто далекому дедушке, маленькая внучка.