Чехов Антон Павлович. Барыня

   — Как ты смеешь мой лес рубить, я тебя спрашиваю? Негодяй!
   — Да он вам наврал, барыня! Я, подлинно… рубил… Сознаю… Да зачем он дерется!
   В барыне взыграла барская кровь. Она забыла, что Семен брат Степана, забыла свою благовоспитанность, всё на свете и ударила по щеке Семена.
   — Убери сейчас же свою мужицкую харю! — закричала она. — Вон! Сию минуту!
   Семен сконфузился. Он ни в каком случае не ожидал такого скандала.
   — Прощайте-с! — сказал он и глубоко вздохнул. — Что ж делать-с! Что ж!
   Семен забормотал и вышел. Даже шапку забыл надеть, когда вышел на двор.
   Часа через два к барыне явился Максим. Лицо его было вытянуто, глаза пасмурны. Но лицу видно было, что он пришел наговорить или натворить что-нибудь дерзкое.
   — Что тебе? — спросила барыня.
   — Здравствуйте! Я, барыня, больше насчет того, чтоб вас попросить. Леску бы, барыня. Степану избу хочу строить, а лесу нету. Досочек бы дали.
   — Что ж? Изволь.
   Лицо Максима просияло.
   — Избу строить нужно, а лесу нету. Последнее дело! Сел щи хлебать, а щей нету. Хе-хе. Досочек, тесу… Тут Семка дерзостей наговорил… Вы уж не серчайте, барыня. Дурак дураком. Дурь еще из головы не вышла. Не чувствует. Народ такой. Так прикажете, барыня, за лесом приезжать?
   — Приезжай.
   — Так вы Феликсу Адамычу извольте сказать. Дай бог вам здоровья! Теперь у Степки изба будет.
   — Только я дорого возьму, Журкин! Я леса, сам знаешь, не продаю, самой нужен, а если продаю, то дорого.
   Лицо Максима вытянулось.
   — То есть как?
   — Да так. Во-первых, деньги сейчас же, а во-вторых…
   — За деньги я не желаю.
   — А как ты желаешь?
   — Известно как… Сами знаете. Нонче какие у мужика деньги? Грош, да и того нет.
   — Даром я не дам.
   Максим сжал в кулаке шапку и начал глядеть в потолок.
   — Вы это верно говорите? — спросил он, помолчав.
   — Верно. Еще имеешь что сказать?
   — Что мне говорить? Лесу не даете, так зачем я с вами говорить стану? Прощайте. Только напрасно вы лесу не даете… Жалеть будете… Мне наплевать, а вы пожалеете… Степан на конюшне?
   — Не знаю.
   Максим значительно поглядел на барыню, кашлянул, помялся и вышел. Его передернуло от злости.
   «Так вот ты какая, шельма!» — подумал он и отправился в конюшню. В конюшне в это время Степан сидел на скамье и лениво, сидя, чистил бок стоящей перед ним лошади. Максим не вошел в конюшню, а стал у двери.
   — Степан! — сказал он.
   Степан не отвечал, но взглянул на отца. Лошадь пошатнулась.
   — Собирайся домой! — сказал Максим.
   — Не желаю.
   — Можешь ли ты мне это говорить?
   — Значит, могу, коли говорю.
   — Я приказываю!
   Степан вскочил и захлопнул конюшенную дверь перед носом Максима.
   Вечером к Степану прибежал из деревни мальчик и рассказал ему, что Максим выгнал Марью из дома и что Марья не знает, где ей переночевать.
   — Она теперь сидит около церкви и плачет, — рассказывал мальчишка, — а вокруг нее народ собрался да тебя ругает.
   На другой день рано утром, когда в барском доме еще спали, Степан надел свою старую одежу и пошел в деревню. Звонили к обедне. Утро было воскресное, светлое, веселое — только бы жить да радоваться! Степан прошел мимо церкви, взглянул тупо на колокольню и зашагал к кабаку. Кабак открывается, к несчастью, раньше, чем церковь. Когда он вошел в кабак, у прилавка уже торчали пьющие.
   — Водки! — скомандовал Степан. Ему налили волки. Он выпил, посидел и еще выпил. Степан опьянел и стал подносить. Началась шумная попойка.
   — Много ты у Стрельчихи жалованья получаешь? — спросил Сидор.
   — Сколько следовает. Пей, осел!
   — Доброе дело. С праздником, Степан Максимыч! С воскресным днем! А вы что же?
   — И я… И я пью…
   — Очень приятно… Всё это, собственно говоря, очень благополучно и обольстительно, Степан Максимыч! Так-с… А позвольте вас спросить, рублей десять получаете?
   — Ха-ха! Разве можно барину на десять целковых прожить? Что ты? Он сто получает!
   Степан посмотрел на сказавшего это и узнал в нем брата Семена, который сидел и углу на скамье и пил. Из-за Семена выглядывала пьянеющая физиономия дьячка Манафуилова и преехидно улыбалась.
   — Позвольте вас спросить, господин, — заговорил Семен, снимая шапку, — у барыни хорошие лошади или нет? Вам ндравятся?
   Степан молча налил себе водки и молча выпил.
   — Должно быть, очень хорошие, — продолжал Семен. —Только жаль, что кучера нет. Без кучера не того…
   Манафуилов подошел к Степану и покачал головой.
   — Ты… ты… свинья! — сказал он. — Свинья! К тебе не грех? Православные! Ему не грех! А что в писании сказано, а?
   — Отстань! Дурь!
   — Дурь… Ты зато умный. Кучер, а не при лошадях. Хе-хе… Она вам и кофию дает?
   Степан размахнулся и ударил бутылкой по большой голове Манафуилова. Манафуилов пошатнулся и продолжал:
   — Любовь! Какое это чувство… Фф… Жаль, повенчаться нельзя. Барином был бы! А из него, ребята, славный барин вышел бы! Строгий барин, развитой!
   Послышался хохот. Степан размахнулся и в другой раз ударил бутылкой по той же голове. Манафуилов пошатнулся и на этот раз упал.
   — Ты чего же это дерешься? — закричал Семен, наступая на брата. — Повенчайся — тогда и дерись! Ребята, чего он дерется? Чего ты дерешься, я спрашиваю?
   Семен прищурил глаза, взял Степана за грудь и ударил его под ложечку. Поднялся Манафуилов и замахал своими длинными пальцами перед глазами Степана.
   — Ребята! Драка! Ей-богу, драка! Напирай!
   В кабаке зашумели. Говор смешался со смехом.
   У кабацких дверей столпился парод. Степан схватил Манафуилова за воротник и швырнул его в дверь. Дьячок взвизгнул и шаром покатился по ступеням. Захохотали сильней. Пароду набилось в кабак полнехонько. Сидор вмешался не в свое дело и, сам не зная за что, ударил Степана по спине. Степан схватил Семена за плечо и швырнул его в дверь. Семен ударился головой о косяк, сбежал по ступенькам и упал мокрым лицом в пыль. К нему подскочил брат и заплясал на его животе. Он заплясал с остервенением, с наслаждением, высоко подпрыгивая. Прыгал он долго…
   Зазвонили к «Достойно». Степан посмотрел кругом. Вокруг него торчали смеющиеся рожи, одна другой пьяней и веселей. Множество рож! С земли поднимался растрепанный, окровавленный Семен с сжатыми кулаками, с зверским лицом. Манафуилов лежал в пыли и плакал. Пыль облепила его глаза. Кругом и около было чёрт знает что!
   Степан встрепенулся, побледнел и побежал, как сумасшедший. За ним погнались.
   — Лови! Лови! — закричали ему вслед. — Держи! Убил!
   Степана охватил ужас. Ему показалось, что если его догонят, то непременно убьют. Он побежал быстрей.
   — Лови! Держи!
   Он, сам того не замечая, добежал до отцовского дома. Ворота были открыты настежь, и обе половинки их покачивались от ветра… Он вбежал во двор.
   На куче щепы и стружек в трех шагах от ворот сидела его Марья. Поджав под себя ноги и протянув вперед свои обессилевшие руки, она не отрывала глаз от земли. При виде Марьи в взбудораженных и опьяненных мозгах Степана вдруг мелькнула светлая мысль…
   Бежать отсюда, бежать подальше с этой бледной, как смерть, забитой, горячо любимой женщиной. Бежать подальше от этих извергов, в Кубань, например… А как хороша Кубань! Если верить письмам дяди Петра, то какое чудное приволье на Кубанских степях! И жизнь там шире, и лето длинней, и народ удалее… На первых порах они, Степан и Марья, в работниках будут жить, а потом и свою земельку заведут. Там не будет с ними ни лысого Максима с цыганскими глазами, ни ехидно и пьяно улыбающегося Семена…
   С этой мыслью он подошел к Марье и остановился перед ней… А голова между тем кружилась от хмеля, в глазах мелькали цветные пятна, во всем теле чувствовалась боль… Он едва стоял на ногах…
   — В Кубань… того… — проговорил он, чувствуя, что его язык теряет способность говорить… — В Кубань… К дядьке Петру… Знаешь? Что письма писал…
   Но не тут-то было! Разлетелась в пух и прах Кубань… Марья подняла свои умоляющие глаза на его бледное, шальное лицо, наполовину закрытое давно уже нечесанными волосами, и поднялась… Губы ее задрожали…
   — Это ты, разбойник? — заголосила она. — Ты? Рожу, знать, в кабаке раскроили? Проклятый! Мучитель ты мой! Пущай тебе на том свете так будет злодею, как ты высосал меня всю! Убил ты меня, сироту!
   — Молчи!
   — Лютые! Не жалеете вы души христианской! Замучили всю, разбойники… Душегубец ты, Степка! Матерь божия накажет тебя! Постой! Задаром тебе это самое не пройдет! Ты думаешь, что только одна я мучаюсь? И не думай… И ты помучишься…
   Степан замигал глазами и пошатнулся.
   — Молчи! Ну, Христа ради!
   — Пьяница! Знаю, на чьи деньги ты пьян… Знаю, разбойник! От радости пьешь? Знать, весело?
   — Молчи! Машка! Ну…
   — А пришел чего? Чего надо? Похвастать пришел? И без хвастанья знаем… Весь мир знает… Глаза небось целый день тобой колют, окаянный…
   Степан топнул ногой, пошатнулся и, сверкая глазами, толкнул локтем Марью…
   — Молчи, говорят! Не хватай за сердце!
   — Буду говорить! Ты драться? Ну что ж… Бей… Бей сироту. Один конец… Какой ласки ждать? Знай бей… Добивай, разбойник! На что я нужна тебе? У тебе барыня есть… Богатая… Красивая… Я хамка, а она дворянка… Чего ж не бьешь, разбойник?
   Степан размахнулся и изо всей силы ударил кулаком по исказившемуся от гнева лицу Марьи. Пьяный удар пришелся по виску. Марья пошатнулась и, не издав ни одного звука, повалилась на землю. В то время, когда она падала, Степан ударил ее еще раз по груди.
   Муж нагнулся к теплому, но уже умершему телу жены, поглядел мутными глазами на ее исстрадавшееся лицо и, ничего не понимая, сел возле трупа.
   Солнце поднялось уже над избами и жгло. Ветер стал горячим. H знойном воздухе повисла угнетающая тоска, когда дрожащий народ густой толпой окружил Степана и Марью… Видели, понимали, что здесь убийство, и глазам не верили. Степан обводил мутными глазами толпу, скрежетал зубами и бормотал бессвязные слова. Никто не брался связать Степана. Максим, Семен и Манафуилов стояли в толпе и жались друг к другу.
   — За что он ее? — спрашивали они, бледные, как смерть.
   Мать бегала вокруг и голосила…
   Доложили о случившемся барыне. Барыня ахнула, ухватилась за пузырек со спиртом, но без чувств не упала.
   — Ужасный народ! — зашептала она. — Ах, какой народ! Негодяи! Хорошо же! Я им покажу! Они узнают теперь, что я за птица!
   Утешать явился Ржевецкий. Он утешил барыню и занял опять свое место, отнятое у него капризной барыней для Степана. Место доходное, теплое и самое для него подходящее. Десять раз в год его прогоняли с этого места и десять раз платили ему отступного. Платили немало.