Страница:
Ему нравился крепкий, спокойный и молчаливый Йонас, и Юрис уже несколько раз вздохнул при мысли, что-де, умей парень говорить - в невестах отбою бы не было. А, может, не было бы и так, рассуждал он, провожая взглядом дочь и плотно сбитого, уверенного в себе парня, который, если верить Янеку, тоже был из этих лесных волшебников - друидов. Об этом народе слухи в городе ходили разные. А раз так, то мог бы и наворожить семье богатства, а жене и детям - здоровья! О себе Юрис никогда особенно не задумывался и привычно переносил эти взгляды и на других своих знакомых, среди которых, если верить добряку Юрису, были только одни сплошь достойные люди. С таким и дочь не страшно отпустить, размышлял торговец. Вот только ещё окрепнет немного - и, глядишь, уплывет искать друзей-приятелей, которые из моря ещё не возвращались. А Янек обещался непременно навестить их. Конечно, не их, это понятно, усмехался лысый хитрец, а дочку, красу его ненаглядную, дитятко единственное, в котором он души не чаял. Юрис всегда считал Руту папиной дочкой, и если Гражина хорошо знала женскую судьбу и была готова к тому, что однажды дочь покинет дом, то отец мечтал, что их будущий зять окажется умный да работящий. Глядишь, и приживется у них, будет подмогой, а потом можно ему и дело передать, в верные руки. Да и достаток останется в доме, практично думал отец, лаская взглядом стройную тонкую фигуру Руты, которая весело что-то рассказывала Молчуну. Немой друид поминутно кивал головой, не то из вежливости, не то ему действительно было весело и интересно идти рядом с этой красивой девушкой и слушать её беспечную болтовню. Наконец, они завернули и скрылись из виду, и Юрис пошел обратно в дом. Упрямый ветер снова усиливался, и простужаться было нельзя на носу очередная ярмарка, а его уже давно собирались избрать цеховым старшиной мясных рядов.
Молчуну нравилась Рута. Умная, рассудительная, а главное - одаренная капризной женской судьбиной неяркой балтийской красотой - прохладной, но не холодной, скромной, но полной столь глубокой, какой-то нутряной женственности. Конечно, он сразу подпал под её обаяние и порой ловил себя на мысли, что завидует Коростелю завистью всех мыслимых цветов и оттенков. К тому же девушка выходила раненого Йонаса, а он, как всякий увечный человек, испытывал обостренное чувство благодарности к тому, кто проявил о нем такую искреннюю заботу. Но Молчун был от природы очень добрый человек, и все свои мысли держал глубоко внутри. Он боялся даже виду подать, как нравится ему его спасительница, толстой косе которой, наверняка, должно было завидовать все женское население морского форпоста. И теперь он просто радовался как ребенок, шагая рядом с этой милой девушкой, которая изредка касалась его локтем, и этого ему, наверное, было уже достаточно.
На берегу, за рыбацким поселком, куда они добрались за каких-нибудь полчаса, весело болтая в лице Руты и изредка смущенно улыбаясь в лице Йонаса, ошивался старый знакомый семьи Паукштисов - дед Стучка. Это был владелец на удивление крепкой и добротно сколоченной лодки, которая пользовалась на побережье заслуженной и почти волшебной славой. На этой лодке дед много раз выходил в шторм, и трезвый, и по пьяному делу, и его лодка неизменно привозила его обратно на берег, как старый конь, который не только борозды не портит, но и хорошо знает дорогу в родное теплое стойло. Бывало, рыбаки все как один сидят дома, чинят сети, играют в карты и на берег и носа не кажут, а дед Стучка уже кладет весла в лодку, готовясь выйти в неспокойное море. Добрый мужик Юрис не раз выручал деда, когда Стучка сидел на мели, и ему не помогала даже его верная лодка. Он неоднократно ссужал его и деньгами, и продуктами, и никогда не считал долгов. Зато дед очень любил Руту, и у него всегда был припасен маленький гостинчик для дочери "ха-а-а-рошего человека", как он всегда называл её отца.
Вот и сейчас он по-родственному сунул Руте в кармашек платья на груди причудливую плоскую раковинку, стариковски пошутив, что скоро у городских девчонок можно будет в этих местах целые булки мягкого хлеба прятать, и никто их и не заметит. Шутка основательно вогнала бедную девушку в краску, но Молчун немедленно выручил вспыхнувшую скромницу, покрутив двумя указательными пальцами у своих ушей. Увидев, что Молчун не одобрил соленую остроту замшелого деда, та немного успокоилась. Впрочем, долго обижаться на старого Стучку Рута не умела, и к тому же бывают шутки, которые всем на свете девушкам, несмотря на их деланное возмущение и бурные протесты, в общем-то, нравятся. Поэтому, когда Рута, делая вид, что все ещё дуется, попросила у старика его лодку немного покататься, Стучка с радостью согласился. Для этого ему даже не нужно было оценивать стоящего с ней рядом молчаливого молодого человека приятной наружности; Стучка знал, что Рута приморская девица, и неоднократно уже убедился, что с веслами и лодкой дочка мясного торговца обходилась легко и сноровисто. Да и как иначе, коли ты - дочь такого "ха-а-а-рошего человека", коим, без сомнения, был её папаша Юрис, дай бог ему здоровья и достатка.
Заключив таким образом мир, Рута полезла в лодку и быстро вычерпала из неё кружкой целую лужу просочившейся забортной воды. Когда она вытерла дно насухо подвернувшейся под руку тряпкой, которая вполне могла быть и рубашкой отчаянного покорителя штормов и пенных кружек, Молчун легко толкнул лодку по влажному песку. Пропахав неглубокую борозду, лодка съехала в воду и остановилась, плавно покачиваясь в пене слабого прибоя. Йонас запрыгнул в лодку, мягко, но решительно забрал у Руты весла, приналег на них, и "стучкина лошадка", как за глаза прозывали дедову лодку соседи-рыбаки, быстро заскользила по волнам. Прогулка предстояла быть веселой и приятной, и девушка весело засмеялась. Она обещала себе в ближайший час думать только о хорошем, в перечне которого её жених, как она уже начала потихоньку называть про себя Яна, занимал вовсе не последнее место.
А где-то далеко-далеко, в темном ночном поле, в окружении ароматных цветов спал Гвинпин. Ложе он себе избрал очень странное, если не сказать больше, оседлав могильную плиту и выводя причудливые рулады своим огромным клювом. Впрочем, таких плит, смутно белеющих в ночной темени, здесь было немало. Гвинпин сидел на краю кладбища друидов, куда сейчас быстро шел отряд отборных воинов чуди вместе с Кукольником и Коротышкой.
Оба зорза были вооружены, но в их арсенале были не только мечи, кинжалы и стреляющая ядовитыми иголками духовая трубка - излюбленное оружие Кукольника, но и магические формулы, заклятия движения и неподвижности, запретные наговоры и ещё полно всяких других колдовских средств буквально на все случаи жизни. Как в действительности проводить на кладбище друидов, погибших в Служении, обряд вызова и захвата усопших, не знал никто, может быть, даже и сам Птицелов. Но Сигурд всегда учил своих адептов: главное не знать Как, а знать, Что тебе нужно сейчас, и тогда, вооружившись этим знанием, можно отринуть все другие пути и выбрать лишь тот, который ведет к цели. А дальше уже не имеют значения ни время, ни тяготы этого пути.
Между тем Гвинпин спал супротив всех доводов здравого смысла о том, что дерево, как и холодное железо, и мягкая ткань, и теплое тесто не могут уставать, а, следовательно, и вовсе не нуждаются в отдыхе и сне. Спал он и вопреки соображениям собственной безопасности. Он спал просто потому, что спал.
Во сне Гвиннеус видел много всякой всячины, в том числе и того, что он никак не мог повидать за свою одушевленную недолгую жизнь. Например, море.
На самом деле Гвинпин был уже сыт по горло всякими снами со смыслом. Ему больше всего хотелось видеть мягкие, теплые и сырые сны, подобные трухлявой и прохладной древесине, куда он так любил погружать свой нос, охлаждая утомившуюся от бесконечной душевной работы голову. И теперь он наслаждался морем, его солеными брызгами, упругими волнами, легкими дуновениями бриза, кряканьем наглых чаек, возомнивших себя свободными птицами, а на деле только и живущими, что вокруг этой большой горько-соленой лужи. Гвинпин не поддался раздражению, если поразмыслить, вполне естественному для такого бедового летуна, как он, и вновь устремлялся мыслями к воде, тем более что теперь на ней появилась лодка. В лодке сидело два человека - девушка на лавке, вполне симпатичная, хотя кукла ещё пока и не особенно разбиралась в канонах людской красоты, и молодой человек за веслами. В нем Гвинпин с величайшим удивлением признал Молчуна - калечного друида, с которым, как и с остальными членами отряда Травника, их с Лисовином пути разошлись ещё у замка Храмовников. Через минуту настроение куклы уже сменилось на крайней степени досаду и раздражение, и это было заметно даже во сне.
Это как же получалось? Они с Рыжиком рискуют жизнью, отражают яростный натиск зорзов и страшных чудинов, не спят по ночам, карауля волшебные места, которыми враг стремится завладеть, во что бы то ни стало. Тут Гвинпин по понятным причинам хотел было покраснеть, в глубине души чувствуя себя не очень-то прилежным стражем, но это у него не вышло, поскольку деревянные куклы вообще не краснеют. И к тому же ведь это был только сон! Между тем девушке, по-видимому, наскучило сидеть позади, и она, задорно крикнув что-то Молчуну, пересела на нос лодки, спиной к немому друиду, усиленно работавшему веслами лицом к солнцу. Лавки на стариковской лодке были расположены так, что место для пассажира было ближе к корме, а весла к носу. Ветер между тем усиливался, Гвинпин видел это по вскипающим барашкам волн и мелким бурунчикам, которые посылали весла. Гвиннеус уже собрался посмотреть пока что какой-нибудь другой сон, как вдруг он услышал резкий крик птицы. Серая, совершенно не морского вида, а, скорее, лесная в обитателях леса немного завидующий птицам из плоти и крови Гвинпин пока не очень разбирался, - птица упала откуда-то с небес и теперь стремительно летела за лодкой над волнами, отчаянно крича. Девушка, в лицо которой хлестал встречный ветер, не могла слышать птичьего крика, но его хорошо слышал друид. Причем так хорошо, что с ним тут же стало происходить что-то странное. Глаза у спящего Гвинпина фигурально полезли на лоб.
По всему телу немого пробежала сильная волна судороги, и он выпустил из рук весла, которые безвольно повисли в уключинах. Молчун стал меняться и трансформироваться: глаза вылезли из орбит, и на лице появилось выражение страшной, нечеловеческой муки. Девушка по-прежнему ничего не видела и не слышала; сидя спиной к друиду, она что-то громко и увлеченно распевала, бесстрашно глядя навстречу ветру, который норовил непременно растрепать её косу.
Между тем друид стал медленно подниматься с лавки. В этот миг Рута, все ещё что-то напевающая, обернулась к Молчуну, указывая рукой на особенно высокую волну, и растерянно замерла, испуганно глядя на друида. Молчун перешагнул через лавку для пассажира и приблизился к девушке вплотную, почти касаясь её полами куртки. Рута, наконец, обрела дар речи и тревожно заглянула друиду в глаза.
- Что с тобой, Йонас? Тебе плохо?
Гвинпину показалось, что молодой человек сейчас обнимет красивую девушку, поцелует её или ещё что-нибудь в этом роде. Он разбирался в людях, тем более, когда им по двадцать лет и они не противны друг другу. Иначе, зачем бы ей тогда соглашаться на уединенную прогулку по морю с симпатичным парнем, который, к тому же, владеет тайными искусствами лесных жрецов? Деревянный философ саркастически усмехнулся и собрался уже просыпаться где-то на самом дне его сознания росло чувство вины за очередной сон на посту. И вдруг Молчун сделал то, чего Гвинпин от него никак не ожидал. Молодой друид улыбнулся девушке, затем коротко размахнулся и ткнул её твердой ладонью куда-то в область шеи, там, где прелестное ушко ещё не скрывали красивые русые волосы. Девушка, очевидно, вскрикнула и стала медленно оседать на дно лодки. Друид небрежно подхватил её и, сдвинув доску, усадил бесчувственное тело на лавку, прислонив его к борту. Затем друид протянул руку и коснулся её платья. Гвинпин, и без того натянутый как струна, весь подобрался и едва удержался на грани сна. Молчун развязал пояс Руты, но на этом все его поползновения на девичью честь и завершились. Друид вытянул руки девушки вперед и крепко связал их, затянув напоследок хитрым узлом, принципа которого Гвинпин не успел разглядеть. После чего друид вновь уселся за весла, развернул лодку и быстро повел её в открытое море. Последним, что видела кукла перед тем, как проснуться, была все та же птица, которая летела, задыхаясь на ветру, вслед за лодкой. И Гвиннеус мог бы поклясться - она летела именно за друидом.
Пробуждение нерадивого стража было тоже отнюдь не из приятных. Крепкая мозолистая ладонь плотно зажала ему рот, и все попытки Гвинпина вырваться были безуспешны. Тем не менее, больше с ним ничего страшного не произошло, кроме разве что того, как взглянул на него Лисовин круглыми от бешенства глазами. Через некоторое время ладонь освободила клюв куклы, и она увидела сквозь тьму очертания сидящей рядом с ней старой женщины, закутанной в большой темно-серый плащ. Плащ делал сейчас друидессу почти не видимой во мгле, окутавшей кладбище друидов. И тут же где-то неподалеку в лесу послышался тихий стон, словно кто-то изо всех сил пытался сдержать душащий его кашель, или же это просто укладывалась в гнезде беспокойная ночная птица. Лисовин и Ралина быстро переглянулись и одновременно легли в высокую траву, в которой утопала могильная плита. Одновременно они стянули с плиты Гвиннеуса. Сюда кто-то шел, и на счастье куклы, её друзья появились здесь раньше.
В траве тут и там перелетали светлячки, серебряно позвенивали бессонные кузнечики-пираты, те, что вооружены длинными мягкими сабельками яйцекладов, а в лесу изредка подавал неприятный голос козодой, уже вылетевший на ночную охоту. И ещё была опасность, которая с каждой минутой приближалась.
Чудь появилась из лесу бесшумно - Гнус был хорошим воеводой. Три маленьких отряда воинов одновременно скользнули в траву, и только редкие колыхания стеблей выдавали их движение к центру поля, где раскинулось заповедное кладбище. Гвинпин, прежде не причислявший себя к робкому десятку, откровенно задрожал всем телом, едва заметив, как в одном месте из травы поднялась страшная раскрашенная рожа с обведенными сажей безумными глазами. Он даже не представлял себе, как могут сражаться с вооруженными до зубов полчищами чудинских страхолюдин охотник, старуха и бесстрашная деревянная кукла. Втайне он, конечно, надеялся на волшебство друидессы, но как оно будет бороться со всеми чудинами сразу, он понять не мог. Оставалось одно - ждать и дрожать, конечно, только от холода.
Первой взметнулась трава справа от Гвинпина. Длинные зеленые плети захлестнули двух воинов, спутали ноги, обвились вокруг тел, потянулись к горлу. Одному чудину не повезло - его шею обхватила валявшаяся неподалеку и вдруг ожившая ветка. Воин не успел сорвать удавку, задохнувшись молча, чтобы не привлечь криком врага. Второй чудин вырвался из травяной петли, но при этом не выдержал и заорал от ужаса, выдав себя защитникам кладбища. Ралина закрыла глаза и что-то прошептала на непонятном, шелестящем лиственном языке. Немедленно зашуршало в траве, и на зов друидессы явились три змеи. Судя по окраске, это были гадюки, но необычно больших размеров, явно патриархи в своем ползучем мире. Друидесса коротко вскрикнула, и Гвинпин готов был поклясться, что это было слово "Убей!", только на змеином языке. Змеи стремительно скользнули в траву во всех трех направлениях, и каждая понеслась к своим жертвам.
Атака гадов не замедлила дать результаты: почти одновременно в каждом из отрядов нападавших раздались громкие крики боли и испуга, а несколько чудинов вскочили и стали яростно тыкать копьями себе под ноги. Но в густой и высокой траве разглядеть змей было не так-то просто, а они скользили по клеверному ковру как по воде, нанося смертоносные укусы направо и налево. Наконец раздался торжествующий вопль, и рослый чудин поднял в небо копье, на котором яростно извивалась нанизанная на него огромная гадюка. Через минуту победный крик раздался и с другого края поля. Третья же змея, видимо, уползла, успев, однако укусить одного или двоих.
Тем временем чудины, видимо, поняли, что окружающая их трава может таить и другие опасности. Они остановились посреди поля и залегли, перекликаясь тихими гортанными голосами. Нападавшие уразумели, что опасность исходит от волшебства лесных колдунов, и теперь хотели, чтобы в дело вступили и зорзы, употребив против вражеского колдовства свою магию. Но друидесса и Лисовин тоже не теряли времени даром.
Прежде чем разбудить Гвинпина, Лисовин воткнул в землю на равных расстояниях полукругом несколько самострелов, которые защищали подходы к кладбищу. Конечно, это была шаткая и ненадежная защита, но первое время можно было продержаться. О втором времени Лисовин предпочитал пока не думать.
ГЛАВА 5
РЫБАК ВЫНИМАЕТ СЕТЬ
- Меня зовут Ян. У меня есть ещё прозвище - Коростель. Я знаю вашего хозяина. Его зовут Птицелов. Мы разговаривали с ним. Он знает меня. Вы должны меня пропустить.
Ян стоял возле невысокой обветренной скалы, каких было неисчислимое множество в круговерти прибрежных утесов. Наверное, приведи кто-нибудь его сюда вновь, он вряд ли отыскал бы её среди десятков других, таких же черных, гладких, гигантских камней, которые были здесь всегда и будут всегда, кто бы сюда ни приходил - люди, зорзы, друиды, звери или птицы. Скалам не было никакого дела до их сиюминутных чаяний, мечтаний о власти, богатстве, славе. И, однако же, они служили им, в своем странном, никому не ведомом каменном сознании надеясь, что все это скоро кончится, и все уйдут. Останутся только они, скалы, и ещё море - хитрый и коварный разрушитель, которому никогда не добраться до их вершин. И теперь скалы слушали Яна, и ещё его слушали сосны, море, мхи, небо и, наверное, то, что таится внутри каждого камня. Нашел ли Коростель для них какое-то особенное слово, или просто звук, отворяющий невидимые ворота, а, может, причиной тому была ведьма, что безразлично сидела рядом с человеком на камне, нагретом за день скупым северным солнцем, но только в скале раздался тихий звук, будто хлопнуло пробкой старое выдержанное вино. В камнях что-то отчетливо заскрипело, заскрежетало, поехали по невидимым рельсам тяжелые створки, и перед Коростелем открылась черная дверь, какую он уже видел, однажды открытую магией кобольда. Ян вздохнул, оглянулся на внешне безучастную ведьму и шагнул к двери.
Странно, но, идя в логово зверя, Ян меньше всего боялся, что сейчас за ним опять так же страшно заскрипит, заскрежещет, и вход в скалу закроется, отрезав ему единственный путь к отступлению. Ничего, успокаивал себя Ян, это ведь все равно сон, иначе откуда бы во мне взяться этой странной уверенности и такому поразительному спокойствию? Он осторожно ступал во тьме, не слыша, следует ли за ним Бабушка-Смерть, хотя, в сущности, ему было на это наплевать. Он был уверен, что сейчас его встретит Птицелов, и очень удивился, когда ему заступил дорогу совсем другой зорз. Он тут же вспомнил его на поле одуванчиков возле замка Храмовников. Это был Старик верный сторожевой пес Птицелова.
Удлиненный лысый череп, чуть оттопыренные хрящеватые уши, синеватые, почти
бескровные губы, слишком тонкие и длинные, оценивающий холодный взгляд серых стальных глаз - все это идеально бы соответствовало идеальному портрету жестокого злодея и хладнокровного убийцы, если бы... Если бы только зорз не напомнил отчего-то Коростелю сельского сумасшедшего, Сяниса-дурачка, который частенько захаживал в лесные края его сиротского детства. Сянис был очень похож на Старика, но и отличался немало: разноцветные лохмотья, больше подходящие лоскутному одеялу, нежели людской одежде; вечный колтун жиденьких перепутанных волос и постоянное выражение испуга без вины виноватого. Последнее обстоятельство делало Сяниса-дурачка постоянной мишенью для разбойных деревенских мальчишек и столь же прилипчивых собачонок, любящих похватать зубами и без того драные штаны юродивого. Неподалеку раздался какой-то шорох, Старик медленно повернул голову на звук, и тут Ян Коростель увидел на шее зорза, сбоку от уха, большую бородавку, напоминавшую спелую земляничину.
"Этого не может быть" - похолодел Ян, впившись взглядом в шею зорза. Тот уже повернул голову и спокойно ждал, как опытный гончий пес, что же будет дальше. "У него такая же бородавка, как у бедного дядьки Сяниса. Такое совпадение просто не может быть. Правда, теперь у него нет волос".
И вдруг Коростелю стало смешно, оттого что он принимает во внимание такую временную деталь, как волосы, которые сегодня есть, а завтра их можно лишиться начисто, заодно и с головой. А вот можно ли, однажды лишившись ума, со временем обрести его вновь?
- Что тебе надо, смертный? - зорз, наконец, заговорил. При этом его губы почти не шевелились, и казалось, что он чревовещает.
Коростель не ответил, напряженно глядя на руки Старика. Длинные пальцы зорза были сплетены между собой, и только безымянный палец на правой руке тихо и нервно подрагивал.
- Чего тебе нужно, человек? - повторил Старик. В голосе его не было ни одной нотки нетерпения, просто сторожевой пес задал вопрос и не получил ответа, поэтому нужно спросить ещё раз. Может быть, в последний.
Ян поднял голову.
- Пятеро птенцов в гнезде у сороки-белобоки, - озорно прошептал Коростель, не отводя взора от холодных глаз зорза. - Четверо наелись и спать улеглись, а пятый прыгает - оттого что сикать хочет!
- Ты что, больной? - поднял брови Старик. - Шутки мне тут шутить будешь?
- Он не больной, - раздался свистящий голос у него за спиной. - Он просто сумасшедший.
Позади Старика стоял другой зорз. "Колдун" - вспомнил Коростель. "По-моему, так его звали".
Колдун тоже его знал. Он властным жестом отстранил Старика и шагнул к Яну.
- У тебя хорошая память, одинокий хуторянин. У меня - тоже. Однажды мы воспользовались твоим гостеприимством. Теперь - твоя очередь. Ты пришел к Птицелову?
- Может быть, - согласился Коростель. - У вас в плену - мой друг. Я должен его увидеть. Все остальное - потом.
- Откуда ты знаешь, что у нас - тот, о ком ты говоришь? - высокомерно спросил Старик.
- Я видел сон, - ответил Ян Коростель и неожиданно увидел в глазах зорза мелькнувший страх. Была - не была, решил он, нужно идти напролом. А потом буду думать, правильно ли это было. И он пошел вперед, не зная, что будет, если зорзы не уступят ему дорогу.
Они расступились. Старик - с оторопью, Колдун - с удивлением. Удивлением кошки, к которой пришла в гости мышь и выговаривает ей за домашний беспорядок. А Ян уже шел вперед, интуитивно сворачивая и ожидая, что сейчас его остановят, вернут. А, может, просто вонзят в спину что-нибудь острое, что уже и ядом не нужно смазывать - яд был словно растворен здесь в воздухе, и, может быть, поэтому ему с каждой минутой становилось труднее дышать. Это сон, твердил себе Коростель, это всего только сон, и задохнувшись здесь, я буду жить наяву, где-то там - на поверхности слов. Потому что все, чем он вооружен сейчас, - это только слова, одни лишь слова, и только. Но перед ним открылась дверь, и он пошел на свет.
Роль освещения тут играли тусклые пятна свечей и масляного фонаря, цедящего свет вполсилы над большим железным столом. Смотреть на него Коростель заставить себя не смог, понимая, что там может лежать. Впрочем, в комнате царила спасительная полутьма, но было достаточно светло, чтобы Ян увидел Снегиря. Связанный друид сидел на стуле, прислонившись спиной к стене напротив дверей, в которых замер Ян.
- Вот твой друг, Ян Коростель, - сказал стоящий позади Колдун и с силой толкнул его плечом. Ян влетел в комнату и, с трудом удержавшись на ногах, чуть не сшиб стоящие рядом со стулом Снегиря на высокой резной деревянной подставке песочные часы. Старик быстро вошел в комнату и встал сбоку от Казимира, как часовой возле походного котла с кашей. Колдун занял свое место в дверях, превратившись в статую равнодушия со скрещенными руками и полуприкрытыми глазами. Он больше ничего не сказал, и тогда Ян оглянулся на зорза, быстро подбежал к Снегирю и опустился перед ним на колени.
- Казимир! - тихо окликнул он друида. Снегирь никак не отреагировал на его голос, лишь только плотнее сжал губы и свистяще вздохнул.
- Казимир! - настойчивее зашипел Ян. - Очнись, Снегирь!
- Я слышу тебя, кто бы ты ни был, - последовал ответ. Губы друида еле шевелились, глаза же были по-прежнему прикрыты.
- Это я, Коростель, - позвал его Ян. Снегирь слегка пожевал губами, и Ян увидел, что все губы друида в темных следах от укусов.
- Это я, Янек, - вновь повторил Коростель, и Снегирь вдруг улыбнулся краешками губ.
- Вряд ли, - лаконично отозвался он.
- Почему? - удивился Ян, краем глаза украдкой следя за зорзами. Старик был неподвижен, Колдун - тоже. Они ждали, что он скажет друиду. Может, таково было указание Птицелова?
- Потому что ты не можешь здесь быть, - проговорил Снегирь и открыл глаза. Несколько мгновений он смотрел на Коростеля, потом вновь усмехнулся и покачал головой. - Просто не можешь, вот и все. Уходи.
Молчуну нравилась Рута. Умная, рассудительная, а главное - одаренная капризной женской судьбиной неяркой балтийской красотой - прохладной, но не холодной, скромной, но полной столь глубокой, какой-то нутряной женственности. Конечно, он сразу подпал под её обаяние и порой ловил себя на мысли, что завидует Коростелю завистью всех мыслимых цветов и оттенков. К тому же девушка выходила раненого Йонаса, а он, как всякий увечный человек, испытывал обостренное чувство благодарности к тому, кто проявил о нем такую искреннюю заботу. Но Молчун был от природы очень добрый человек, и все свои мысли держал глубоко внутри. Он боялся даже виду подать, как нравится ему его спасительница, толстой косе которой, наверняка, должно было завидовать все женское население морского форпоста. И теперь он просто радовался как ребенок, шагая рядом с этой милой девушкой, которая изредка касалась его локтем, и этого ему, наверное, было уже достаточно.
На берегу, за рыбацким поселком, куда они добрались за каких-нибудь полчаса, весело болтая в лице Руты и изредка смущенно улыбаясь в лице Йонаса, ошивался старый знакомый семьи Паукштисов - дед Стучка. Это был владелец на удивление крепкой и добротно сколоченной лодки, которая пользовалась на побережье заслуженной и почти волшебной славой. На этой лодке дед много раз выходил в шторм, и трезвый, и по пьяному делу, и его лодка неизменно привозила его обратно на берег, как старый конь, который не только борозды не портит, но и хорошо знает дорогу в родное теплое стойло. Бывало, рыбаки все как один сидят дома, чинят сети, играют в карты и на берег и носа не кажут, а дед Стучка уже кладет весла в лодку, готовясь выйти в неспокойное море. Добрый мужик Юрис не раз выручал деда, когда Стучка сидел на мели, и ему не помогала даже его верная лодка. Он неоднократно ссужал его и деньгами, и продуктами, и никогда не считал долгов. Зато дед очень любил Руту, и у него всегда был припасен маленький гостинчик для дочери "ха-а-а-рошего человека", как он всегда называл её отца.
Вот и сейчас он по-родственному сунул Руте в кармашек платья на груди причудливую плоскую раковинку, стариковски пошутив, что скоро у городских девчонок можно будет в этих местах целые булки мягкого хлеба прятать, и никто их и не заметит. Шутка основательно вогнала бедную девушку в краску, но Молчун немедленно выручил вспыхнувшую скромницу, покрутив двумя указательными пальцами у своих ушей. Увидев, что Молчун не одобрил соленую остроту замшелого деда, та немного успокоилась. Впрочем, долго обижаться на старого Стучку Рута не умела, и к тому же бывают шутки, которые всем на свете девушкам, несмотря на их деланное возмущение и бурные протесты, в общем-то, нравятся. Поэтому, когда Рута, делая вид, что все ещё дуется, попросила у старика его лодку немного покататься, Стучка с радостью согласился. Для этого ему даже не нужно было оценивать стоящего с ней рядом молчаливого молодого человека приятной наружности; Стучка знал, что Рута приморская девица, и неоднократно уже убедился, что с веслами и лодкой дочка мясного торговца обходилась легко и сноровисто. Да и как иначе, коли ты - дочь такого "ха-а-а-рошего человека", коим, без сомнения, был её папаша Юрис, дай бог ему здоровья и достатка.
Заключив таким образом мир, Рута полезла в лодку и быстро вычерпала из неё кружкой целую лужу просочившейся забортной воды. Когда она вытерла дно насухо подвернувшейся под руку тряпкой, которая вполне могла быть и рубашкой отчаянного покорителя штормов и пенных кружек, Молчун легко толкнул лодку по влажному песку. Пропахав неглубокую борозду, лодка съехала в воду и остановилась, плавно покачиваясь в пене слабого прибоя. Йонас запрыгнул в лодку, мягко, но решительно забрал у Руты весла, приналег на них, и "стучкина лошадка", как за глаза прозывали дедову лодку соседи-рыбаки, быстро заскользила по волнам. Прогулка предстояла быть веселой и приятной, и девушка весело засмеялась. Она обещала себе в ближайший час думать только о хорошем, в перечне которого её жених, как она уже начала потихоньку называть про себя Яна, занимал вовсе не последнее место.
А где-то далеко-далеко, в темном ночном поле, в окружении ароматных цветов спал Гвинпин. Ложе он себе избрал очень странное, если не сказать больше, оседлав могильную плиту и выводя причудливые рулады своим огромным клювом. Впрочем, таких плит, смутно белеющих в ночной темени, здесь было немало. Гвинпин сидел на краю кладбища друидов, куда сейчас быстро шел отряд отборных воинов чуди вместе с Кукольником и Коротышкой.
Оба зорза были вооружены, но в их арсенале были не только мечи, кинжалы и стреляющая ядовитыми иголками духовая трубка - излюбленное оружие Кукольника, но и магические формулы, заклятия движения и неподвижности, запретные наговоры и ещё полно всяких других колдовских средств буквально на все случаи жизни. Как в действительности проводить на кладбище друидов, погибших в Служении, обряд вызова и захвата усопших, не знал никто, может быть, даже и сам Птицелов. Но Сигурд всегда учил своих адептов: главное не знать Как, а знать, Что тебе нужно сейчас, и тогда, вооружившись этим знанием, можно отринуть все другие пути и выбрать лишь тот, который ведет к цели. А дальше уже не имеют значения ни время, ни тяготы этого пути.
Между тем Гвинпин спал супротив всех доводов здравого смысла о том, что дерево, как и холодное железо, и мягкая ткань, и теплое тесто не могут уставать, а, следовательно, и вовсе не нуждаются в отдыхе и сне. Спал он и вопреки соображениям собственной безопасности. Он спал просто потому, что спал.
Во сне Гвиннеус видел много всякой всячины, в том числе и того, что он никак не мог повидать за свою одушевленную недолгую жизнь. Например, море.
На самом деле Гвинпин был уже сыт по горло всякими снами со смыслом. Ему больше всего хотелось видеть мягкие, теплые и сырые сны, подобные трухлявой и прохладной древесине, куда он так любил погружать свой нос, охлаждая утомившуюся от бесконечной душевной работы голову. И теперь он наслаждался морем, его солеными брызгами, упругими волнами, легкими дуновениями бриза, кряканьем наглых чаек, возомнивших себя свободными птицами, а на деле только и живущими, что вокруг этой большой горько-соленой лужи. Гвинпин не поддался раздражению, если поразмыслить, вполне естественному для такого бедового летуна, как он, и вновь устремлялся мыслями к воде, тем более что теперь на ней появилась лодка. В лодке сидело два человека - девушка на лавке, вполне симпатичная, хотя кукла ещё пока и не особенно разбиралась в канонах людской красоты, и молодой человек за веслами. В нем Гвинпин с величайшим удивлением признал Молчуна - калечного друида, с которым, как и с остальными членами отряда Травника, их с Лисовином пути разошлись ещё у замка Храмовников. Через минуту настроение куклы уже сменилось на крайней степени досаду и раздражение, и это было заметно даже во сне.
Это как же получалось? Они с Рыжиком рискуют жизнью, отражают яростный натиск зорзов и страшных чудинов, не спят по ночам, карауля волшебные места, которыми враг стремится завладеть, во что бы то ни стало. Тут Гвинпин по понятным причинам хотел было покраснеть, в глубине души чувствуя себя не очень-то прилежным стражем, но это у него не вышло, поскольку деревянные куклы вообще не краснеют. И к тому же ведь это был только сон! Между тем девушке, по-видимому, наскучило сидеть позади, и она, задорно крикнув что-то Молчуну, пересела на нос лодки, спиной к немому друиду, усиленно работавшему веслами лицом к солнцу. Лавки на стариковской лодке были расположены так, что место для пассажира было ближе к корме, а весла к носу. Ветер между тем усиливался, Гвинпин видел это по вскипающим барашкам волн и мелким бурунчикам, которые посылали весла. Гвиннеус уже собрался посмотреть пока что какой-нибудь другой сон, как вдруг он услышал резкий крик птицы. Серая, совершенно не морского вида, а, скорее, лесная в обитателях леса немного завидующий птицам из плоти и крови Гвинпин пока не очень разбирался, - птица упала откуда-то с небес и теперь стремительно летела за лодкой над волнами, отчаянно крича. Девушка, в лицо которой хлестал встречный ветер, не могла слышать птичьего крика, но его хорошо слышал друид. Причем так хорошо, что с ним тут же стало происходить что-то странное. Глаза у спящего Гвинпина фигурально полезли на лоб.
По всему телу немого пробежала сильная волна судороги, и он выпустил из рук весла, которые безвольно повисли в уключинах. Молчун стал меняться и трансформироваться: глаза вылезли из орбит, и на лице появилось выражение страшной, нечеловеческой муки. Девушка по-прежнему ничего не видела и не слышала; сидя спиной к друиду, она что-то громко и увлеченно распевала, бесстрашно глядя навстречу ветру, который норовил непременно растрепать её косу.
Между тем друид стал медленно подниматься с лавки. В этот миг Рута, все ещё что-то напевающая, обернулась к Молчуну, указывая рукой на особенно высокую волну, и растерянно замерла, испуганно глядя на друида. Молчун перешагнул через лавку для пассажира и приблизился к девушке вплотную, почти касаясь её полами куртки. Рута, наконец, обрела дар речи и тревожно заглянула друиду в глаза.
- Что с тобой, Йонас? Тебе плохо?
Гвинпину показалось, что молодой человек сейчас обнимет красивую девушку, поцелует её или ещё что-нибудь в этом роде. Он разбирался в людях, тем более, когда им по двадцать лет и они не противны друг другу. Иначе, зачем бы ей тогда соглашаться на уединенную прогулку по морю с симпатичным парнем, который, к тому же, владеет тайными искусствами лесных жрецов? Деревянный философ саркастически усмехнулся и собрался уже просыпаться где-то на самом дне его сознания росло чувство вины за очередной сон на посту. И вдруг Молчун сделал то, чего Гвинпин от него никак не ожидал. Молодой друид улыбнулся девушке, затем коротко размахнулся и ткнул её твердой ладонью куда-то в область шеи, там, где прелестное ушко ещё не скрывали красивые русые волосы. Девушка, очевидно, вскрикнула и стала медленно оседать на дно лодки. Друид небрежно подхватил её и, сдвинув доску, усадил бесчувственное тело на лавку, прислонив его к борту. Затем друид протянул руку и коснулся её платья. Гвинпин, и без того натянутый как струна, весь подобрался и едва удержался на грани сна. Молчун развязал пояс Руты, но на этом все его поползновения на девичью честь и завершились. Друид вытянул руки девушки вперед и крепко связал их, затянув напоследок хитрым узлом, принципа которого Гвинпин не успел разглядеть. После чего друид вновь уселся за весла, развернул лодку и быстро повел её в открытое море. Последним, что видела кукла перед тем, как проснуться, была все та же птица, которая летела, задыхаясь на ветру, вслед за лодкой. И Гвиннеус мог бы поклясться - она летела именно за друидом.
Пробуждение нерадивого стража было тоже отнюдь не из приятных. Крепкая мозолистая ладонь плотно зажала ему рот, и все попытки Гвинпина вырваться были безуспешны. Тем не менее, больше с ним ничего страшного не произошло, кроме разве что того, как взглянул на него Лисовин круглыми от бешенства глазами. Через некоторое время ладонь освободила клюв куклы, и она увидела сквозь тьму очертания сидящей рядом с ней старой женщины, закутанной в большой темно-серый плащ. Плащ делал сейчас друидессу почти не видимой во мгле, окутавшей кладбище друидов. И тут же где-то неподалеку в лесу послышался тихий стон, словно кто-то изо всех сил пытался сдержать душащий его кашель, или же это просто укладывалась в гнезде беспокойная ночная птица. Лисовин и Ралина быстро переглянулись и одновременно легли в высокую траву, в которой утопала могильная плита. Одновременно они стянули с плиты Гвиннеуса. Сюда кто-то шел, и на счастье куклы, её друзья появились здесь раньше.
В траве тут и там перелетали светлячки, серебряно позвенивали бессонные кузнечики-пираты, те, что вооружены длинными мягкими сабельками яйцекладов, а в лесу изредка подавал неприятный голос козодой, уже вылетевший на ночную охоту. И ещё была опасность, которая с каждой минутой приближалась.
Чудь появилась из лесу бесшумно - Гнус был хорошим воеводой. Три маленьких отряда воинов одновременно скользнули в траву, и только редкие колыхания стеблей выдавали их движение к центру поля, где раскинулось заповедное кладбище. Гвинпин, прежде не причислявший себя к робкому десятку, откровенно задрожал всем телом, едва заметив, как в одном месте из травы поднялась страшная раскрашенная рожа с обведенными сажей безумными глазами. Он даже не представлял себе, как могут сражаться с вооруженными до зубов полчищами чудинских страхолюдин охотник, старуха и бесстрашная деревянная кукла. Втайне он, конечно, надеялся на волшебство друидессы, но как оно будет бороться со всеми чудинами сразу, он понять не мог. Оставалось одно - ждать и дрожать, конечно, только от холода.
Первой взметнулась трава справа от Гвинпина. Длинные зеленые плети захлестнули двух воинов, спутали ноги, обвились вокруг тел, потянулись к горлу. Одному чудину не повезло - его шею обхватила валявшаяся неподалеку и вдруг ожившая ветка. Воин не успел сорвать удавку, задохнувшись молча, чтобы не привлечь криком врага. Второй чудин вырвался из травяной петли, но при этом не выдержал и заорал от ужаса, выдав себя защитникам кладбища. Ралина закрыла глаза и что-то прошептала на непонятном, шелестящем лиственном языке. Немедленно зашуршало в траве, и на зов друидессы явились три змеи. Судя по окраске, это были гадюки, но необычно больших размеров, явно патриархи в своем ползучем мире. Друидесса коротко вскрикнула, и Гвинпин готов был поклясться, что это было слово "Убей!", только на змеином языке. Змеи стремительно скользнули в траву во всех трех направлениях, и каждая понеслась к своим жертвам.
Атака гадов не замедлила дать результаты: почти одновременно в каждом из отрядов нападавших раздались громкие крики боли и испуга, а несколько чудинов вскочили и стали яростно тыкать копьями себе под ноги. Но в густой и высокой траве разглядеть змей было не так-то просто, а они скользили по клеверному ковру как по воде, нанося смертоносные укусы направо и налево. Наконец раздался торжествующий вопль, и рослый чудин поднял в небо копье, на котором яростно извивалась нанизанная на него огромная гадюка. Через минуту победный крик раздался и с другого края поля. Третья же змея, видимо, уползла, успев, однако укусить одного или двоих.
Тем временем чудины, видимо, поняли, что окружающая их трава может таить и другие опасности. Они остановились посреди поля и залегли, перекликаясь тихими гортанными голосами. Нападавшие уразумели, что опасность исходит от волшебства лесных колдунов, и теперь хотели, чтобы в дело вступили и зорзы, употребив против вражеского колдовства свою магию. Но друидесса и Лисовин тоже не теряли времени даром.
Прежде чем разбудить Гвинпина, Лисовин воткнул в землю на равных расстояниях полукругом несколько самострелов, которые защищали подходы к кладбищу. Конечно, это была шаткая и ненадежная защита, но первое время можно было продержаться. О втором времени Лисовин предпочитал пока не думать.
ГЛАВА 5
РЫБАК ВЫНИМАЕТ СЕТЬ
- Меня зовут Ян. У меня есть ещё прозвище - Коростель. Я знаю вашего хозяина. Его зовут Птицелов. Мы разговаривали с ним. Он знает меня. Вы должны меня пропустить.
Ян стоял возле невысокой обветренной скалы, каких было неисчислимое множество в круговерти прибрежных утесов. Наверное, приведи кто-нибудь его сюда вновь, он вряд ли отыскал бы её среди десятков других, таких же черных, гладких, гигантских камней, которые были здесь всегда и будут всегда, кто бы сюда ни приходил - люди, зорзы, друиды, звери или птицы. Скалам не было никакого дела до их сиюминутных чаяний, мечтаний о власти, богатстве, славе. И, однако же, они служили им, в своем странном, никому не ведомом каменном сознании надеясь, что все это скоро кончится, и все уйдут. Останутся только они, скалы, и ещё море - хитрый и коварный разрушитель, которому никогда не добраться до их вершин. И теперь скалы слушали Яна, и ещё его слушали сосны, море, мхи, небо и, наверное, то, что таится внутри каждого камня. Нашел ли Коростель для них какое-то особенное слово, или просто звук, отворяющий невидимые ворота, а, может, причиной тому была ведьма, что безразлично сидела рядом с человеком на камне, нагретом за день скупым северным солнцем, но только в скале раздался тихий звук, будто хлопнуло пробкой старое выдержанное вино. В камнях что-то отчетливо заскрипело, заскрежетало, поехали по невидимым рельсам тяжелые створки, и перед Коростелем открылась черная дверь, какую он уже видел, однажды открытую магией кобольда. Ян вздохнул, оглянулся на внешне безучастную ведьму и шагнул к двери.
Странно, но, идя в логово зверя, Ян меньше всего боялся, что сейчас за ним опять так же страшно заскрипит, заскрежещет, и вход в скалу закроется, отрезав ему единственный путь к отступлению. Ничего, успокаивал себя Ян, это ведь все равно сон, иначе откуда бы во мне взяться этой странной уверенности и такому поразительному спокойствию? Он осторожно ступал во тьме, не слыша, следует ли за ним Бабушка-Смерть, хотя, в сущности, ему было на это наплевать. Он был уверен, что сейчас его встретит Птицелов, и очень удивился, когда ему заступил дорогу совсем другой зорз. Он тут же вспомнил его на поле одуванчиков возле замка Храмовников. Это был Старик верный сторожевой пес Птицелова.
Удлиненный лысый череп, чуть оттопыренные хрящеватые уши, синеватые, почти
бескровные губы, слишком тонкие и длинные, оценивающий холодный взгляд серых стальных глаз - все это идеально бы соответствовало идеальному портрету жестокого злодея и хладнокровного убийцы, если бы... Если бы только зорз не напомнил отчего-то Коростелю сельского сумасшедшего, Сяниса-дурачка, который частенько захаживал в лесные края его сиротского детства. Сянис был очень похож на Старика, но и отличался немало: разноцветные лохмотья, больше подходящие лоскутному одеялу, нежели людской одежде; вечный колтун жиденьких перепутанных волос и постоянное выражение испуга без вины виноватого. Последнее обстоятельство делало Сяниса-дурачка постоянной мишенью для разбойных деревенских мальчишек и столь же прилипчивых собачонок, любящих похватать зубами и без того драные штаны юродивого. Неподалеку раздался какой-то шорох, Старик медленно повернул голову на звук, и тут Ян Коростель увидел на шее зорза, сбоку от уха, большую бородавку, напоминавшую спелую земляничину.
"Этого не может быть" - похолодел Ян, впившись взглядом в шею зорза. Тот уже повернул голову и спокойно ждал, как опытный гончий пес, что же будет дальше. "У него такая же бородавка, как у бедного дядьки Сяниса. Такое совпадение просто не может быть. Правда, теперь у него нет волос".
И вдруг Коростелю стало смешно, оттого что он принимает во внимание такую временную деталь, как волосы, которые сегодня есть, а завтра их можно лишиться начисто, заодно и с головой. А вот можно ли, однажды лишившись ума, со временем обрести его вновь?
- Что тебе надо, смертный? - зорз, наконец, заговорил. При этом его губы почти не шевелились, и казалось, что он чревовещает.
Коростель не ответил, напряженно глядя на руки Старика. Длинные пальцы зорза были сплетены между собой, и только безымянный палец на правой руке тихо и нервно подрагивал.
- Чего тебе нужно, человек? - повторил Старик. В голосе его не было ни одной нотки нетерпения, просто сторожевой пес задал вопрос и не получил ответа, поэтому нужно спросить ещё раз. Может быть, в последний.
Ян поднял голову.
- Пятеро птенцов в гнезде у сороки-белобоки, - озорно прошептал Коростель, не отводя взора от холодных глаз зорза. - Четверо наелись и спать улеглись, а пятый прыгает - оттого что сикать хочет!
- Ты что, больной? - поднял брови Старик. - Шутки мне тут шутить будешь?
- Он не больной, - раздался свистящий голос у него за спиной. - Он просто сумасшедший.
Позади Старика стоял другой зорз. "Колдун" - вспомнил Коростель. "По-моему, так его звали".
Колдун тоже его знал. Он властным жестом отстранил Старика и шагнул к Яну.
- У тебя хорошая память, одинокий хуторянин. У меня - тоже. Однажды мы воспользовались твоим гостеприимством. Теперь - твоя очередь. Ты пришел к Птицелову?
- Может быть, - согласился Коростель. - У вас в плену - мой друг. Я должен его увидеть. Все остальное - потом.
- Откуда ты знаешь, что у нас - тот, о ком ты говоришь? - высокомерно спросил Старик.
- Я видел сон, - ответил Ян Коростель и неожиданно увидел в глазах зорза мелькнувший страх. Была - не была, решил он, нужно идти напролом. А потом буду думать, правильно ли это было. И он пошел вперед, не зная, что будет, если зорзы не уступят ему дорогу.
Они расступились. Старик - с оторопью, Колдун - с удивлением. Удивлением кошки, к которой пришла в гости мышь и выговаривает ей за домашний беспорядок. А Ян уже шел вперед, интуитивно сворачивая и ожидая, что сейчас его остановят, вернут. А, может, просто вонзят в спину что-нибудь острое, что уже и ядом не нужно смазывать - яд был словно растворен здесь в воздухе, и, может быть, поэтому ему с каждой минутой становилось труднее дышать. Это сон, твердил себе Коростель, это всего только сон, и задохнувшись здесь, я буду жить наяву, где-то там - на поверхности слов. Потому что все, чем он вооружен сейчас, - это только слова, одни лишь слова, и только. Но перед ним открылась дверь, и он пошел на свет.
Роль освещения тут играли тусклые пятна свечей и масляного фонаря, цедящего свет вполсилы над большим железным столом. Смотреть на него Коростель заставить себя не смог, понимая, что там может лежать. Впрочем, в комнате царила спасительная полутьма, но было достаточно светло, чтобы Ян увидел Снегиря. Связанный друид сидел на стуле, прислонившись спиной к стене напротив дверей, в которых замер Ян.
- Вот твой друг, Ян Коростель, - сказал стоящий позади Колдун и с силой толкнул его плечом. Ян влетел в комнату и, с трудом удержавшись на ногах, чуть не сшиб стоящие рядом со стулом Снегиря на высокой резной деревянной подставке песочные часы. Старик быстро вошел в комнату и встал сбоку от Казимира, как часовой возле походного котла с кашей. Колдун занял свое место в дверях, превратившись в статую равнодушия со скрещенными руками и полуприкрытыми глазами. Он больше ничего не сказал, и тогда Ян оглянулся на зорза, быстро подбежал к Снегирю и опустился перед ним на колени.
- Казимир! - тихо окликнул он друида. Снегирь никак не отреагировал на его голос, лишь только плотнее сжал губы и свистяще вздохнул.
- Казимир! - настойчивее зашипел Ян. - Очнись, Снегирь!
- Я слышу тебя, кто бы ты ни был, - последовал ответ. Губы друида еле шевелились, глаза же были по-прежнему прикрыты.
- Это я, Коростель, - позвал его Ян. Снегирь слегка пожевал губами, и Ян увидел, что все губы друида в темных следах от укусов.
- Это я, Янек, - вновь повторил Коростель, и Снегирь вдруг улыбнулся краешками губ.
- Вряд ли, - лаконично отозвался он.
- Почему? - удивился Ян, краем глаза украдкой следя за зорзами. Старик был неподвижен, Колдун - тоже. Они ждали, что он скажет друиду. Может, таково было указание Птицелова?
- Потому что ты не можешь здесь быть, - проговорил Снегирь и открыл глаза. Несколько мгновений он смотрел на Коростеля, потом вновь усмехнулся и покачал головой. - Просто не можешь, вот и все. Уходи.