Черникова Елена. Вишнёвый луч

   Бабушка шикарно подала на стол. Мы ели, пили на троих и смеялись, как добрые друзья. Мы с бабушкой уже знали, что нам недолго осталось, поэтому со вкусом отдавали дань земным условностям. А на Земле часто и приятно едят. И мы поели. Это каламбур.
   Давид очень мило рассказывал, как ожил в деревне, где ему давали парное молоко, водили по грибы, отчего он страстно полюбил родину и стал патриотом. Бабушка хохотала до слёз. Даже выходила умывалась.
   - Идти вперёд! Знать прошлое! Понимать будущее! - эти выкрики ритмично вылетали из Давида, как бутылки в час пик из водочного магазина.
   Бабушка терпеливо подкладывала ему свежие салаты, и с каждой порцией зелени у Давида рождались всё новые воспоминания о достославном крестьянском детстве. Он даже прослезился от умиления и побежал в туалет.
   - Представляешь, - шепнула мне бабушка, - теперь его патриотизмом легко управлять с помощью салатов. Куснёт капустки, хрумкнет морковкой - готов: льются воспоминания о деревенских просторах. Рождается призыв поддержать сельское хозяйство. Вчера ночью звал меня на митинг.
   - Он же урождённый горожанин! - сглупила я.
   - Конечно, дурочка, он горожанин. Ему вкололи историческую память, выбранные места. У кого-то из упокоившихся академиков-историков-культурологов забрали пару клеток, вырастили под фольклорную музыку в овощной культуре с эссенцией репы - и готово. Свеженький, как огурчик, патриот.
   - Посадил доктор огурчик и репку... А что, иначе никак? Без академиков, без репы...
   - Никак. Врачи сказали мне, что в результате демократических преобразований в нашей стране у людей тотально снесло крышу, и теперь можно получить нормальных патриотов только из пробирки. Ну, как младенцев делают для бесплодных супругов. В некоторых случаях понадобятся даже специальные суррогатные матери, потому что в обычных матерях теперь не вырастишь даже клонированного патриота. Очень сильное внутриутробное отторжение, вроде резус-конфликта. Эпидемия безродности. Корневой текст утрачен. Культурную кодировку нечаянно снесли напрочь.
   - Ага. Ужас. А космополитов тоже выращивают? - я перешла на шёпот.
   - Любых. Это гораздо легче, нежели патриотов. Космополиты млеют от глобализации, верят в прогресс, мыслят прагматично, и всё это модно. А эгрегор моды всегда очень силён. Некоторое время, конечно. И теперь достаточно врачу пройти хорошие курсы повышения историко-культурного образования, и он может подобрать клетки, растворы, активные среды, и всё выращивается по заказу. В наступившем веке без заказа будут рождаться только православные дети в обычных православных семьях у воцерковлённых родителей.
   - Почему это?
   - А они к таким врачам не ходили и не ходят, телевизор не смотрят, радио не слушают. Зато остальные верят в самих себя и в некие демократические ценности. Медицинский бизнес вышел на новейший уровень развития. Медики-демократы! Самые управляемые люди на свете! Давида мне в рекламных целях бесплатно сделали! Помнишь, как по-учёному зовутся историки Средневековья? Медиевисты. А знаешь, кого народил ваш народ, ну, как называются спецы, которые тут средний класс выращивают на свою голову? Медиетологи. Смешно, правда?
   - Бабуль, а бабуль! Ты поэтому хочешь поскорее мотануть отсюда, а? Признавайся!
   Но тут вернулся Давид, и мы сменили тему, чтобы не пугать новорождённого патриота известием о том, что у него никогда не было деревенского детства, и что его воспоминания о парном молоке и капусте есть в некотором смысле фантомные клеточные боли покойного академика, всю земную жизнь изучавшего русский фольклор, историю и культуру.
   - И когда я это увидела, то испытала чувство восторга, - громко сказал бабушка. - Португалия!.. Фатима!
   - Что ты увидела? Что испытала? Кто такая Фатима? - застрочил Давид. - Говори! Хочу знать!
   Бабушка подмигнула мне и как бы продолжила:
   - Фатима - это селение. Туда Богородица приходила. А мы с Петром позже... Пришли мы на Воса do Inferno. Вода вымыла из огромной скалы объем, в который страшно заглянуть, и получилось ущелье дьявола. Однако на его каскадных парапетиках шириной сантиметров эдак в сорок лежат и целуются любовные парочки. Слава Богу, в стране нет преступности.
   - Почему нет? - удивился Давид. - И, кстати, почему они целуются прилюдно?
   Не подумав, бабушка ляпнула, что в Португалии демократия, и вот поэтому.
   Давид взвился:
   - Демократия порочна! И главный изъян её, - тут он сардонически ухмыльнулся, - в том, что только партия, лишённая власти, знает, как управлять страной. Демшиза.
   Желая смягчить образованного собеседника, бабушка перевела, как ей показалось, тему:
   - Я тут же вспомнила большой мост в Люксембурге, по аналогии. Представьте, дорогие мои, ущелье - широкое и глубокое, метров сто в глубину. На дне - река, по берегам дома, люди живут обычной городской жизнью. Местные самоубийцы очень полюбили это место. Вскоре жители ущелья стали жаловаться властям, что к ним на крышу, а то и прямо на стол, частенько падают свежие самоубийцы - или уже покойные или вот-вот... Всё-таки сто метров. Пришлось властям города построить забор трехметровой высоты вдоль моста. Помогло. Самоубийцам лень преодолевать такие заборы, им бы побыстрей, пока не раздумали.
   Давиду это показалось чрезвычайно смешным, он расхохотался, представив себе торопливость прыгунов с большого моста в Люксембурге, но потом сказал:
   - Самоубиваться - непатриотично. Убил бы гадов. На площади.
   - О да, - примирительно сказал бабушка. - Публичная казнь - лучшее средство от суицида. Но вернемся в Португалию. Уверена, что это не место для самоубийц: слишком атлантичен океан, слишком португален порвейн. Лежат они парочками на узеньких бордюрчиках над кипящими волнами океана и кротко целуются, будто бы гравитация всем им выдала по гарантийному талону на бессмертие в рамках их персональных любовных программ. И ангелов на подстраховку.
   - Великолепные идиоты! - расхохотался Давид. - Любить родину гораздо выгоднее, чем целоваться над пропастью. Абсолютно убеждён.
   - А ты попробуй, - задиристо сказала я под благосклонным взглядом бабушки.
   - Целоваться? - ещё пуще развеселился Давид. - Да я вообще девственник! Секс уносит энергию народа в чёрную дыру. Секс опасен.
   Мы с бабушкой промолчали. Биофирма медиетологов славно поработала. Патриот, считающий себя девственником, полный воспоминаний о деревенском детстве, весь в парном молоке и капусте, - славный парень получился наш новый Давид. Я, грешная, подумала: вот и Петра бы перековать в натуральные принципиальные девственники. И никаких тебе оксан-ирин ни под манишкой, ни в Эстонии.
   Расслышав мои грешные мысли, бабушка больно двинула мне ногой под столом. Я сразу же залопотала в тон:
   - Национальная кухня Португалии: мои мечты на моей тарелке. Никогда не забуду. Мы с Петром смотрели в окно ресторана. Океан ледяной. Серфинг и лавсторщики. Пара с голой грудью и пара с прощальным поцелуем...
   - О чём ты? - не понял Давид. - Как это пара с голой грудью? Одна грудь на пару?
   - Ой, прости, увлеклась. Повторяю: в окно виден пляж. Холодная вода Атлантики не пугает лишь серфингистов. Они приезжают на берег, мужчины идут в воду, а женщин, поцеловав, оставляют на песке. Женщины раздеваются до трусов, а грудь голая и загорает. Серфингисты, как по команде, целуют девушкам соски, гладят по умащённым спинам и уходят прыгать на досках по волнам. Очень романтично.
   - Тоже непатриотично! - восклицает Давид. - А вдруг мужчины разобьются? Женщинам не от кого будет рожать новых детей! Убил бы гадов. Что за бред эта ваша Португалия! А вы что - вдвоём с одним Петром ездили?
   - Почти. Понимаешь, - поясняю, - они умеют плавать. А целование голых сосков на пляжах - это общий ритуал. В Португалии к женщинам относятся очень почтительно. Голые соски не пошлость, а национальная традиция. Никто чужой не подойдёт к голой женщине, если видел, что грудь ей уже поцеловали. У них аборты запрещены, поэтому с женщинами церемонятся всерьёз. Понял? А что до Пётра - он один. На всех. Понял? Допетрил?
   - Нет, - честно сказал патриот. - А как у них относятся к живой природе? А проституция у них есть?
   - Господи, - застонала бабушка, - откуда ты набрался такой лексики? Ну, хорошо, ладно, у них любят природу. Живую. На берегу океана живут вечно голодные, нелюдимые, тощие коты с треугольными мордашками, непрерывно пожирающие атлантическую рыбу. Но они свободны и не хотят иной жизни, поскольку в иной разновидности жизни кошкам дают сушёный корм. В зоомагазинах продаются серо-голубые пушистые котята с квадратными от пуха мордашками. Всё удовольствие, включая решётки, за шестьсот долларов. Чуешь разницу?
   - Коты не понимают патриотизма, - веско доложил Давид. - Особенно пушистые, магазинные. Мне понравились твои прибрежные, с треугольными мордами. Они любят свою родину. Ты не сказала про девок. Есть проституция?
   - А что? - спросила я. - Есть идеи, как отучить мир от этого зла?
   - Конечно! - Давид ухмыльнулся. - Когда я стану лидером партии, страны и... так далее... я введу новый закон.
   - Многие пробовали, - напомнила я.
   - Чушь. Я поставлю себе на службу технический прогресс.
   Беседа не складывалась. Давид получился туповат. Оголтелось опять же. Какой-то нереспектабельный у него был патриотизм.
   Прибрежнотреугольномордый. Сапожно-митингово-лаково-картинный.
   Бабушка продолжила тихим ангельским голосом, словно баюкая каждое слово:
   - Всё удивительно в Португалии. Фатима... Впрочем, это я так. Всё там - цветёт... Красные черепичные крыши, цветы на стенах. Пётр и я, мы так радовались тогда всему свету, мы любили саму любовь... Мы проезжали мимо частного дома: во дворе ходили частные лошади, холеные и прекрасные.
   - Частные? - Давид потемнел. - Частные?!!
   - Мы чуть не заплакали, вспомнив отечественную лошадь-побирушку, которая дежурит у одного шлюза на канале имени Москвы. Каурая. Глаза, как чёрные лимоны. По расписанию теплоходов приходит на парапет и просит поесть. Я дала ей арбузную корку. И все пассажиры дали ей корки, булки, яблоки... Глаза, как чёрные блестящие лимоны, смотрели на меня внимательно, и мне было страшно, что лошадь прочтёт мои мысли. Даже Пётр, уж на что сухарь, проникся жалостью...
   - Опять какая-то чушь! - вскипел Давид. - Чёрные лимоны! Гнилые что ли? Декадентство какое-то. И что за страна, у которой даже лошади побираются?
   - Наша страна, - тихо ответила бабушка, ожидая взрыва. - Ты патриот и должен всё знать про свою любимую страну. Ты любишь лошадей?
   - Лошадей надо растить для кавалерии! - вскочил Давид.
   - Но в этом веке не будет кавалерийских атак, - сказала я.
   - Как не будет? Почему это? - Давид треснул кулаком по шикарному столу. Икра подпрыгнула в креманках.
   - Техническая революция отменила кавалерию, - сказала я, сообразив, наконец, что вместе с патриотизмом Давиду вкололи представления о мире прошлого века. - Военные метят повыше. Парапсихология там... Или... Ты любишь космонавтику?
   - Смешно! Странное слово: космонавтика. Будто человек может летать в космосе! Ещё на Земле не всё ясно!
   - Понятно, - очень тихо процедила бабушка. - Эксперимент опять не удался.
   - Ка-а-кой ещё эксперимент? - разозлился Давид и схватил фруктовый ножик.
   Бабушка выхватила пистолет и выстрелила. Давид упал и заснул.
   - Меня предупреждали об осложнениях, дали вот это, - бабушка показала мне оружие, стреляющее мгновенным снотворным.
   - Он надолго заснул? - прошептала я.
   - До завтра. Постараемся до пробуждения отвезти его в клинику.
   - Опять будем переделывать?
   - Конечно. Он неадекватен. Его патриотизм ему вкололи какие-то негодяи, начитавшиеся С. Джонсона в сокращении... Извращенцы, невежды, бляди нерусские...
   - Слушай, а может, просто вернуть ему исходное состояние и пусть сам разбирается?
   - А этого уже не может быть. То, что осталось от мозгов после драки, мы давно выбрали, вымыли, встроили, а лишнее выбросили. Такое крошево было... Он теперь либо так, либо... А эвтаназия запрещена.
   - Грустно, - сказал я.
   - Эвтаназия?
   - Нет, я про Давида. Он ведь зачем-то рождался на свет, у него была мама, которая пела ему колыбельные, он пришёл к тебе с левкоями, был страстен и агрессивен, хотел в депутаты... - я бормотала всё это как по списку, понимая, что Давида больше нет.
   - Позвони Петру, - внезапно сказал бабушка. - Иерофанту своему. Он объяснитель, открыватель... Пусть ещё пообъясняет тебе.
   - Он в командировке. С новой любовницей. Ты и его хочешь подлечить?
   - Она ему не любовница. Он даже в мыслях так её не называет. Он же умный мужик, он видит кого раздевает. Впрочем, эта сама раздевается, - добавила бабушка, ясно видя на международном расстоянии все детали по спальне. - Он иссохся по тебе. Ты у него теперь наисладчайшее воспоминание, поскольку ты ему жить давала, свободу большими порциями, власти, секса, да чего угодно...
   - Ты, бабуля, провокатор. Ты могла бы одним движением мизинца всё исправить, изменить, вернуть. Ты же могущественна. И абсолютно свободна. Но ты смотришь на меня и ждёшь - как же я вывернусь. У вас, бессмертных, так и принято вообще?
   - Ладно, - кивнула бабушка. - Я ему сама позвоню.
   - Не надо.
   - Молодец. - И бабушка погладила меня по голове. - Всё равно скоро в дорогу... Лучше идти налегке.
 
   Приходил Потомуч. Посидел у нас, послушал, полюбовался на спящего Давида, послушал его бормотанье.
   - Доигрались, - высказался про нас Потомуч неодобрительно.
   Завязал уши, фыркнул и ушёл не попрощавшись.
 
   ЛЮБОВЬ И ЛИТЕРАТУРА
 
   Утром, отдав осоловелого Давида медикам, пошли мы в парк. Приятно беседуя по дороге, мы с бабушкой пытались не думать о последствиях новых интрузивных процедур, уготованных Давиду.
   Бабушка шутила, подтрунивала над встречными, громко рассказывала старинные анекдоты, звонко пела мне баллады, крепко похлопывала прохожих по плечам, - и ей всё сходило, поскольку вышла она в шапке-невидимке. Я уже сто раз говорила вам, что она умеет носить любой костюм.
   - Бабушка, помнишь, как мы с тобой хорошо жили! О литературе болтали, ты остранению меня учила! - грежу я, старательно обходя лужи.
   - И чем всё кончилось!.. - иронично подхватывает бабушка, наступая в лужу. Ей-то, невидимой, легко и просторно.
   - А чем? И точно ли кончилось?
   Она притихла, задумалась, выбралась из лужи. Я давно почувствовала, что ей до крайности надоели мои мирские вопросы, пропахшие человечиной. Ей надоело притворяться и ублажать меня, терпеть, искать мои маленькие земные истины, радоваться куцым думам и выдумкам.
   Вы только представьте себя на её месте: вот вы - вечная душа, бессмертная, а вам приходится возиться с бренным и капризным телом, у которого что ни день - всё новости: то любовь, то разлука, и всё так остро, будто впервые и вообще будто в этом есть смыслы.
   - Я могу рассказать тебе что-нибудь средневековое. Или ренессансное. Когда тебя не было, а я была. Я много знаю, - сдержанно напомнила бабушка, дрожа от брезгливости. - Я случайно знаю даже, каким образом Давид хотел покончить с проституцией.
   - Да?! Как же?
   - Он собирался, во-первых, легализовать её, налоги там, помещения, медицина. Но! Во-вторых: во всех презервативах, строго подконтрольных государству, датчики установить - некие подглядывающие устройства на кончике, чтобы мужчина железно был уверен - прикидывается его дама или оргазмирует реально. Давид сказал, что как только всех проституток обяжут кончать всерьёз и всенепременно каждый раз под каждым клиентом, они тут же вымрут.
   - Ну, вообще-то он где-то прав... Видеокондом... Да-а-а...
   - А теперь ты, вся из себя писательница, напряги воображение: что ещё может натворить наш подопытный? То-то. В клинику. Клиника ждёт.
   Я напрягла воображение. Меня тут же затошнило.
   - Бабушка!.. Расскажи лучше про хорошего писателя, которому повезло в земной любви, - задала я неразрешимую задачу. - Попросту, по-пушкински расскажи, чтобы всё понятно, красиво, нетленно, по-русски.
   Она подумала и кивнула.
 
   БАБУШКА, ДЕКАМЕРОН И ПОСЛЕДНЯЯ СМЕРТЬ
 
   Облака вели себя, как дети: шалости, снег, и вдруг очень сильный ливень, и солнце, до хруста слепительное. Мир окрашивался любовью, как акварелью, потом открывались утренние звёзды, как со дна колодца, и сердце сжималось от взлётного, аэродромного восторга, который уже никогда не переживу я так сильно и нежно, как в тот изумительный день. Это был день прощания и освобождения.
   - Трудно даже вообразить, что за сотни лет до электричества, радио, телефона и прочего телеграфа люди не только занимались этим со всей непринужденностью, но и сплетничали! - весело начала она. - А как иначе можно назвать поведение дам и кавалеров, севших в кружок и обсуждающих любовные похождения известных им лиц? Сплетни. Пересуды. Перемывание косточек. Как еще? Сама знаешь... Вот так и рождаются великие произведения литературы!
   - И всё? - спрашиваю я. - И всем повезло?
   - Я чувствую себя настолько свободной, что могу подойти к кому-нибудь и спросить что угодно, - говорит бабушка чистую ерунду, потому что она всегда была такой свободной.
   Она хочет отвлечь меня от чего-то. Говорит осторожно, как будто неопытный врун пробует силы на собственной няне.
   - На улице спрашиваю: почему декамерон? И с невыразимым удивлением слышу ответ довольно юного создания: видите ли, греческое deka, то есть десять, а их было десятеро...
   Вас, говорю, что, в школе этому учат?
   Она отвечает: да.
   Лезу в душу дальше: а кто написал гептамерон?
   Дитя порозовело: Маргарита Наваррская.
   Ничего себе, подумала я. А говорят, что в стране кризис образования!..
   Теперь несколько слов об этом мужчине. Ты ведь хотела про писателя-мужчину? - уточняет бабушка. - Он был задушевным другом Петрарки, яростного ненавистника женщин. Самому Джованни тоже не очень повезло: его возлюбленная была замужем. А в те далекие итальянские времена замужество возлюбленной не облегчало, как ныне, жизнь любовникам, а осложняло до крайности. Приходилось испытывать душевные и прочие муки, постигать женскую психологию, писать классические произведения мировой литературы. Ужас!.. - бабушка очень артистична.
   Я, видимо, совсем плоха: изо всей бабушкиной речи я уловила только Петрарку и то лишь по созвучию с Петром. Больная.
   - Представляешь, ты любишь женщину, - патетично возгласила бабушка, и я тут же полюбила какую-то женщину. - Но она полностью недоступна. Такова жизнь. Представляешь?
   - "Нет", - сказала я, а потом: "да".
 
   В кармане повизгивал Потомуч: "Не слушай её!.."
   - К особо известному произведению, великому "Декамерону", его подтолкнула суровая придворная действительность. В известной степени, конечно.
   - Бабушка, расскажи лучше про Петрарку, - проскулила я. - И я не понимаю про суровую придворную действительность. Его держали на заднем дворе? В людской? В подвале?
   - Потом и про Петрарку будет, - согласилась бабушка. - Придворная жизнь всегда была страшна. Поверь уж мне.
   - Минуточку!.. - до меня начало доходить.
   - То убьют, то отравят, то интриги, то зависть, и у всех наркомания власти. Понимая людей, веселая неаполитанская королева Иоанна вела разудалую жизнь. Все у неё пели, плясали, оргиям предавались. Так надо было, чтобы властомания не прогрессировала. Утолить потребности приближённых - это самое первое, что должен сделать властитель. Ты же знаешь, что лучшие враги - бывшие друзья.
   - Бабушка, ты говоришь банальности. Я тебе не верю. Зачем ты?
   - А затем, что нам с тобой сейчас уже всё равно - что говорить. Слишком поздно харчами перебирать...
   Поняв, что бабушка вновь рассказывает о себе, я замерла, затаилась: она что - вправду последний раз живёт?
   - Короче, - она взяла другую ноту, - когда Боккаччо растолстел, стал еще серьезнее, чем раньше (а его и раньше признавали превосходным писателем, юристом, гуманистом и так далее), королева повелела ему быть рассказчиком. А он отменно говорил. Придворные радости не привлекали его, да и тело было большое. Однако королева упорно склоняла его душу к веселью, и ей, слава Богу, что-то удалось: искра дала пламя, слово устное зацепилось за бумагу, пришлось писать "Декамерон".
   - Бабушка, ты обманываешь меня. Он был толстый, несчастный, у него была замужняя возлюбленная и распутная королева. Условия для творчества - дай Бог каждому. Люкс. А королева, говоришь, склоняла его душу к веселью? Ты кажется, так и выразилась? А королева - это власть. А душа - это от Бога, как и власть... Ну-ну...
 
   Потомуч попытался вылезти, но я ущипнула его за баклажанный нос, и он, задохнувшись от возмущения, принялся цитировать, прямо из кармана, вторую теорему Гёделя: "Если формальная система непротиворечива, то невозможно доказать её непротиворечивость средствами, формализуемыми в этой системе. Не слушай бабушку!". Я задушила его, но Потомуч немедленно воскрес.
 
   - Его собственная земная любовь, графиня Мария Аквино, - назидательно занудствует бабушка, - умерла много раньше Боккаччо, и он больше не любил. Он избавился от цепей Амура. И хотя во "Вступлении" к роману Боккаччо говорит, что его "пламенная любовь... сама собой сошла на нет", - всё ж осталась полная чудаковатой страсти книга, значит, ничто и никуда не сошло, тем более на нет.
   - Ты мучаешь меня, бабушка. Ты уверяешь меня в очевидном: земная любовь - как виртуальная лестница в небо. Или как строительный материал для... лестницы на виртуальное небо. И больше ничего в ней нет. Бабушка! Что ты хочешь от меня?
   - Уже почти ничего.
   - Почему почти, почему ничего? - мне становится страшно до ледяного холода в позвоночнике. - Да что ты рассказываешь про Бокаччо? Банально. Даже Чехова после первого сборника, "В сумерках", один рецензент сравнил с "Бокаччио", как он выразился. Рассказывать, дескать, мастак. Рассказывать!!! Вот что замечают о нас!.. С Джованни можно сравнить абсолютно всех: у него книга бессмертная. Я не могу больше любить мужчину, - вдруг закруглила я свой нелогичный пассаж.
   - Некоторые даже перед смертью не понимают этого. А ты словно в бреду, - успокоила меня бабушка. - А вообще-то в этом, земном, что-то есть. Приятно пообниматься, когда кожа к коже... Но ведь ближе - нельзя. Кожа-то непреодолима! Вот и вся твоя земная любовь. До кожи! И стоп. А дальше верь в себя сколько влезет.
   - Может, ты так от своей бестелесности говоришь? Может, дай тебе волю, ты под кожу залезешь, а потом будешь возмущаться, что кости мешают, а потом сломаешь кости и так далее...
   Бабушка, рассекреченная окончательно, рассмеялась абсолютно счастливо:
   - Ты даже не представляешь, насколько удобнее быть душой, чем телом! Впрочем, тебе этого не понять. Никогда.
   Всё. Я поняла. Я разговариваю сама с собой. Она - просто моя душа. Мои наихудшие догадки подтвердились. Она лишь выделилась на плотный уровень и показала мне меня. Всё это было зря. Не друга нашла я, не подругу, а всего лишь себя, душу свою. И всё. Всё...
   - Хватит, милая, устала я, пойдём домой. Я всё поняла про твоего мужчину-писателя... Толстый, несчастный, умный, книжку написал.
   - Ещё немного, - сказала бабушка. - Посидим на дорожку? - она указала на маленькую чистенькую лавочку на берегу стального пруда, сверкавшего своей блестящей водой холодно и высокомерно.
   - Посидим.
   Я обрадовалась передышке. Тем более что водоёмы - моя слабость. Чем больше воды, тем лучше я понимаю действительность. Вода очищает меня, даже не касаясь меня.
   Меня. Я. Как, однако, изменилось это самое я за последний год...
   Вода в пруду. Железо. Сталь. Титановая гладь. Сверкает и блестит: это не одно и то же. А бабушка тихо бубнит, отчётливо радуясь моей догадливости:
   - Я давно и глубоко убеждена, что счастливые люди романов не пишут. Они просто живут и радуются.
   - Могла бы не притворяться...
   - Поэтому главный двигатель появления на свет "Декамерона" Джованни Боккаччо, конечно, его мучительница Мария Аквино.
   - Ты ничтожество. Ты клоунесса...
   - Тут всё было подстроено так, чтобы Джованни не вырвался: весна, апрель, храм, прекрасная неаполитанка, а Неаполь - любимый город Джованни, где он получил и образование, и известность...
   - Ты дрянь. Старая пошлячка. Ты паразитка.
   - И дальше - судьба тащит его к письменному столу всеми способами: не успел он как следует вчувствоваться (а до встречи с графиней Джованни прекрасно жил в Неаполе восемь лет, и всё было очень хорошо), как вдруг его отец призывает сына вернуться во Флоренцию.
   - Он мне надоел! Отстань, чума! И вообще ты перепутала даты.
   - Джованни подчиняется и таким образом расстается с графиней на пять лет. Вернуться в Неаполь ему удается только в 1345 году.
   - И как же тебя заткнуть?
 
   Потомуч, утомившись логикой, перешёл на лирику: "Ты ей про любовь-то скажи напоследок, а то улетит к себе необразованная... ну скажи, скажи... А, ты сама, небось, всё позабыла. Напоминаю: любовь бывает безбрежная, безграничная, беззаветная, безмерная, безмолвная, безнадёжная, безоглядная, безответная, безотрадная. Безрассудная... Подожди, сейчас переверну страницу..."
 
   - Он уже в очень серьезной известности - как литературной, так и профессионально-юридической. Полагаю, Папа римский знал, кому поручать секретные миссии. В Италии-то, в четырнадцатом век. Так вот, успех успехом, а сердце-то изорвано в клочья. Ну и, наконец, чума.
   - Насмотрелась на сердечную кровь - и к нам, на последнюю дорожку, в ХХI век, ещё лакнуть, или хлебнуть... Ты человечинку как любишь: фри? в кляре? в переплёте? в жидком азоте?!
   - Словом, избавиться от труда по написанию бессмертного романа Боккаччо уже не мог. Все условия - от несчастной любви до чумы - ему были созданы. Оставалось только захотеть ещё немного пожить. И тут всё за него: смертный возраст поэтов настал. Либо отписывайся о проделанной работе - либо конец. Без вариантов.