Берти все равно бы не поверил, что его болезнь невозможно вылечить даже с помощью Гвендолин. Раз начавшись, она будет неумолимо приближать конец… подобно тому, как незаметно для глаз разрушался Ронсли-Холл, пока не рухнула крыша.
Для Берти «хорошо» означало «выздоровление», и у Дориана не хватало духу объяснить ему разницу.
— Я очень ее люблю, Берти, — сказал он. — Мне с ней хорошо.
Гвендолин хотела построить больницу в Дартмуре. Значит, она решила остаться тут. Навсегда.
Она молча глядела в окно библиотеки, а Дориан, остановившись у стола, на который только что положил архитектурные эскизы больницы, готовился задать жене вопрос, уже пять дней вертевшийся у него на языке.
Ему не хотелось давить на Гвендолин.
Прошло две недели с его тайной встречи с Берти, но он еще не получил от него ни строчки. А в это время Гвендолин заболела. Ее лицо то покрывалось бледностью, то краснело. Она стала очень раздражительной, плохо спала, металась на подушках, бормоча о «кровоизлиянии» или о чем-то подобном.
— Гвендолин, ты не можешь здесь остаться. — Дориан пытался говорить спокойно.
— Мне здесь нравится. Я с первого же момента почувствовала себя дома.
— Здесь нездоровый климат. Даже в долинах часто бывает туман и…
— Бедняки не имеют возможности жить с больными родственниками на морских курортах. — Гвендолин наконец повернулась к мужу. — Людям на болотах нужна современная больница. И сырость этому не помеха. В Бате тоже сыро и прохладно, а больные едут туда на воды.
— Дартмур тебе не подходит, — возразил он. — Ты побыла здесь всего два месяца и…
Он провел рукой по волосам. «Скажи ей, — приказал он себе, — хватит притворяться». Она заболели из-за него, и он должен поговорить с ней, пусть даже без Эвершема.
Черт побери, доктору пора бы уже приехать сюда, он бы наверняка знал, что делать. Судя по его репутации, он талантливый опытный врач и заставил бы ее смотреть на вещи реально.
— Ты плохо себя чувствуешь, — продолжал Дориан. — Плохо ешь, плохо спишь, устала… и ведешь себя неразумно. Вчера ты дулась почти два часа, потому что ужин тебе показался «пресным».
— Она должна была положить специи. — Гвендолин нахмурилась и сжала кулаки. — Я послала за ними в Лондон и объяснила кухарке… про флегму, пищеварение, вывод лишней жидкости… а она выслушала и приготовила пюре.
Дориан вздохнул. Хоскинс уже разговаривал с кухаркой, и та сказала, что острые блюда вызывают у ее светлости несварение желудка, отчего миледи не спит по ночам.
Всем известно, что специи горячат кровь.
— Кухарка беспокоилась о тебе, — примирительно сказал Дориан. — Мы все о тебе беспокоимся.
— О, замечательно! Я близка к решению медицинской загадки, а никто не хочет мне помогать… Они вбили в свои тупые головы, что им надо беспокоиться. — Гвендолин подошла к столу. — Будь я мужчиной, все бы говорили, что я слишком увлеклась работой. Но поскольку я женщина, то это всего лишь фантазии и мне надо охладить кровь. Охладить! — Она стукнула кулаком по столу. — Что за примитивные, средневековые представления. Удивительно, что я вообще способна думать в такой атмосфере глупости и ненужных тревог. А я и без того не могу сосредоточиться в моем состоя… — Она быстро направилась к двери, объясняя на ходу:
— Мне нужен свежий воздух.
Но Дориан оказался у двери раньше и загородил ей дорогу.
— Гвен, там же идет дождь. А ты… — Он замолчал и нахмурился. Лицо у нее пылало, она тяжело дышала, как будто пробежала целую милю и… — Твое платье село после стирки. — Удивительно, как ты еще можешь дышать.
— Ничего удивительного, — сказала она, глядя в пол. — Все женщины в нашей семье быстро полнеют.
Я… беременна.
— О! — Дориан прислонился к косяку. — Понимаю. Да. Конечно.
Комната вдруг потемнела, закружилась, в желудке возникла какая-то тяжесть, глаза болели, в горле запершило, а сердце превратилось в снежный ком.
— Нет! — вскрикнула Гвендолин. — Не смей и думать сейчас о приступе!
Она бросилась к мужу, и тот инстинктивно обнял ее.
— Я счастлива. — Гвендолин прижалась головой к его ноющей груди. — Я хочу нашего ребенка. И я хочу. чтобы ты был здесь.
— О, Гвен.
— Это возможно. Еще только семь месяцев. — 0м слабо улыбнулась. — Я же не слониха, которой требуется больше двадцати месяцев.
Дориан выдавил хриплый смешок:
— Оказывается, у нас есть и кое-какое преимущество. Хвала Господу, что ты не слониха.
— Скоро я буду на нее похожа. Ты ведь не захочешь пропустить такое зрелище?
— Разумеется, нет, дорогая, — ответил Дориан, запуская пальцы в густые кудри жены. — Искушение слишком велико.
— Надеюсь. По мнению доктора Эвершема, настроение больного может существенно влиять на лечение. — Ее голос обрел прежнюю уверенность. — Мне не стоило так долго молчать, но первые недели беременности еще не дают окончательной гарантии, и я не хотела манить тебя пустыми надеждами. Предосторожность, конечно, излишняя, ведь у женщин в нашей семье практически не бывает выкидышей.
«Еще семь месяцев», — подумал Дориан. Ему определили меньший срок, а они прожили с Гвендолин уже два месяца.
Однако его состояние намного лучше, чем у матери.
Зрительные химеры не превратились в демонов, настроение довольно ровное. Никаких приступов черной меланхолии или необоснованных вспышек ярости и веселья. Только неистовый восторг при занятиях любовью, минуты спокойных раздумий и удовольствие от совместной работы с женой.
Согласно отчету Борсона, мать до конца не теряла способности говорить. Лишившись разума и живя в своем фантастическом мире, она продолжала разговаривать… иногда весьма хитро. Может, она не погрузилась бы в тот фантастический ад, если бы реальный мир предложил ей понимание, радость, ощущение того, что ты нужен и приносишь кому-то пользу. Возможно, она и жила бы дольше и умерла бы спокойнее.
«Еще несколько месяцев», — говорил себе Дориан.
Слишком долго. А как бы хотелось увидеть своего ребенка. Но все-таки он подарит Гвендолин малыша, который утешит ее и избавит от несколько сентиментального желания оплакивать мужа.
Тем не менее ее решение остаться здесь было плохим знаком. Гвендолин должна начать новую жизнь в новом месте, подальше от грустных воспоминаний. Ладно, когда приедет Эвершем, он уж направит свою ученицу на путь истинный.
Дориан крепко прижал к себе жену.
— Я постараюсь думать только о хорошем, — пообещал он.
— И поговори с кухаркой, — пробормотала Гвендолин где-то в области его воротника. — Напомни ей, кто в доме врач. Я велела приготовить к ужину карри… и поострее.
— Да, ворчунья. — Он поцеловал ее в волосы. — Но сначала посмотрим, что может сделать доктор Дориан, чтобы поднять тебе настроение.
Глава 7
Для Берти «хорошо» означало «выздоровление», и у Дориана не хватало духу объяснить ему разницу.
— Я очень ее люблю, Берти, — сказал он. — Мне с ней хорошо.
Гвендолин хотела построить больницу в Дартмуре. Значит, она решила остаться тут. Навсегда.
Она молча глядела в окно библиотеки, а Дориан, остановившись у стола, на который только что положил архитектурные эскизы больницы, готовился задать жене вопрос, уже пять дней вертевшийся у него на языке.
Ему не хотелось давить на Гвендолин.
Прошло две недели с его тайной встречи с Берти, но он еще не получил от него ни строчки. А в это время Гвендолин заболела. Ее лицо то покрывалось бледностью, то краснело. Она стала очень раздражительной, плохо спала, металась на подушках, бормоча о «кровоизлиянии» или о чем-то подобном.
— Гвендолин, ты не можешь здесь остаться. — Дориан пытался говорить спокойно.
— Мне здесь нравится. Я с первого же момента почувствовала себя дома.
— Здесь нездоровый климат. Даже в долинах часто бывает туман и…
— Бедняки не имеют возможности жить с больными родственниками на морских курортах. — Гвендолин наконец повернулась к мужу. — Людям на болотах нужна современная больница. И сырость этому не помеха. В Бате тоже сыро и прохладно, а больные едут туда на воды.
— Дартмур тебе не подходит, — возразил он. — Ты побыла здесь всего два месяца и…
Он провел рукой по волосам. «Скажи ей, — приказал он себе, — хватит притворяться». Она заболели из-за него, и он должен поговорить с ней, пусть даже без Эвершема.
Черт побери, доктору пора бы уже приехать сюда, он бы наверняка знал, что делать. Судя по его репутации, он талантливый опытный врач и заставил бы ее смотреть на вещи реально.
— Ты плохо себя чувствуешь, — продолжал Дориан. — Плохо ешь, плохо спишь, устала… и ведешь себя неразумно. Вчера ты дулась почти два часа, потому что ужин тебе показался «пресным».
— Она должна была положить специи. — Гвендолин нахмурилась и сжала кулаки. — Я послала за ними в Лондон и объяснила кухарке… про флегму, пищеварение, вывод лишней жидкости… а она выслушала и приготовила пюре.
Дориан вздохнул. Хоскинс уже разговаривал с кухаркой, и та сказала, что острые блюда вызывают у ее светлости несварение желудка, отчего миледи не спит по ночам.
Всем известно, что специи горячат кровь.
— Кухарка беспокоилась о тебе, — примирительно сказал Дориан. — Мы все о тебе беспокоимся.
— О, замечательно! Я близка к решению медицинской загадки, а никто не хочет мне помогать… Они вбили в свои тупые головы, что им надо беспокоиться. — Гвендолин подошла к столу. — Будь я мужчиной, все бы говорили, что я слишком увлеклась работой. Но поскольку я женщина, то это всего лишь фантазии и мне надо охладить кровь. Охладить! — Она стукнула кулаком по столу. — Что за примитивные, средневековые представления. Удивительно, что я вообще способна думать в такой атмосфере глупости и ненужных тревог. А я и без того не могу сосредоточиться в моем состоя… — Она быстро направилась к двери, объясняя на ходу:
— Мне нужен свежий воздух.
Но Дориан оказался у двери раньше и загородил ей дорогу.
— Гвен, там же идет дождь. А ты… — Он замолчал и нахмурился. Лицо у нее пылало, она тяжело дышала, как будто пробежала целую милю и… — Твое платье село после стирки. — Удивительно, как ты еще можешь дышать.
— Ничего удивительного, — сказала она, глядя в пол. — Все женщины в нашей семье быстро полнеют.
Я… беременна.
— О! — Дориан прислонился к косяку. — Понимаю. Да. Конечно.
Комната вдруг потемнела, закружилась, в желудке возникла какая-то тяжесть, глаза болели, в горле запершило, а сердце превратилось в снежный ком.
— Нет! — вскрикнула Гвендолин. — Не смей и думать сейчас о приступе!
Она бросилась к мужу, и тот инстинктивно обнял ее.
— Я счастлива. — Гвендолин прижалась головой к его ноющей груди. — Я хочу нашего ребенка. И я хочу. чтобы ты был здесь.
— О, Гвен.
— Это возможно. Еще только семь месяцев. — 0м слабо улыбнулась. — Я же не слониха, которой требуется больше двадцати месяцев.
Дориан выдавил хриплый смешок:
— Оказывается, у нас есть и кое-какое преимущество. Хвала Господу, что ты не слониха.
— Скоро я буду на нее похожа. Ты ведь не захочешь пропустить такое зрелище?
— Разумеется, нет, дорогая, — ответил Дориан, запуская пальцы в густые кудри жены. — Искушение слишком велико.
— Надеюсь. По мнению доктора Эвершема, настроение больного может существенно влиять на лечение. — Ее голос обрел прежнюю уверенность. — Мне не стоило так долго молчать, но первые недели беременности еще не дают окончательной гарантии, и я не хотела манить тебя пустыми надеждами. Предосторожность, конечно, излишняя, ведь у женщин в нашей семье практически не бывает выкидышей.
«Еще семь месяцев», — подумал Дориан. Ему определили меньший срок, а они прожили с Гвендолин уже два месяца.
Однако его состояние намного лучше, чем у матери.
Зрительные химеры не превратились в демонов, настроение довольно ровное. Никаких приступов черной меланхолии или необоснованных вспышек ярости и веселья. Только неистовый восторг при занятиях любовью, минуты спокойных раздумий и удовольствие от совместной работы с женой.
Согласно отчету Борсона, мать до конца не теряла способности говорить. Лишившись разума и живя в своем фантастическом мире, она продолжала разговаривать… иногда весьма хитро. Может, она не погрузилась бы в тот фантастический ад, если бы реальный мир предложил ей понимание, радость, ощущение того, что ты нужен и приносишь кому-то пользу. Возможно, она и жила бы дольше и умерла бы спокойнее.
«Еще несколько месяцев», — говорил себе Дориан.
Слишком долго. А как бы хотелось увидеть своего ребенка. Но все-таки он подарит Гвендолин малыша, который утешит ее и избавит от несколько сентиментального желания оплакивать мужа.
Тем не менее ее решение остаться здесь было плохим знаком. Гвендолин должна начать новую жизнь в новом месте, подальше от грустных воспоминаний. Ладно, когда приедет Эвершем, он уж направит свою ученицу на путь истинный.
Дориан крепко прижал к себе жену.
— Я постараюсь думать только о хорошем, — пообещал он.
— И поговори с кухаркой, — пробормотала Гвендолин где-то в области его воротника. — Напомни ей, кто в доме врач. Я велела приготовить к ужину карри… и поострее.
— Да, ворчунья. — Он поцеловал ее в волосы. — Но сначала посмотрим, что может сделать доктор Дориан, чтобы поднять тебе настроение.
Глава 7
За прошедшие десять дней Гвендолин не раз вспоминала тот разговор и методы, которые использовал муж, чтобы ее развеселить. Их он применял каждый день: поцелуями и ласками прогоняя раздражение жены, вознося ее сильными руками на небеса и даря неземное блаженство.
И сейчас в приемной доктора Нибонса она тоже вспоминала те чудесные мгновения, пытаясь сохранить хладнокровие, чтобы ненароком не обидеть врача, может, даже смертельно.
Это же не первое столкновение с медиками, а Дориан важнее, чем ее гордость.
— Я только хотела узнать, — примирительным тоном начала она, — насколько точно эти документы отражают причину болезни миссис Камойз.
Нибонс нахмурился, глядя на результаты вскрытия:
— В подобных случаях нельзя говорить о точности.
Диагноз обычно ставится на основании наблюдений и истории болезни. Миссис Камойз не злоупотребляла спиртным и не увлекалась опиумом, что исключает токсическую невменяемость. Ни до, ни во время болезни у нее не было лихорадки. Если бы она ударилась обо что-то головой, как вы полагаете, их семейный врач обязательно внес бы это в историю болезни.
— Может, он не знал? — настаивала Гвендолин.
— Бадж человек компетентный и, думаю, без труда распознал бы сотрясение мозга, если бы увидел.
— Но ведь он мог и не увидеть. У миссис Камойз были любовники. Вдруг это сделал кто-то из них. Если удар оказался не очень сильным, она могла и не вспомнить о нем. Вы не разговаривали с ее горничной? Слуги часто знают больше семейных тайн, чем врачи.
Сняв очки, Нибонс потер глаза.
— Странно, что лорд Ронсли до сих пор не в смирительной рубашке, — пробормотал он.
— Это и меня удивляет, иначе бы я не пришла сюда.
Ведь должно быть какое-то логическое объяснение, но я не могу его обнаружить.
— Видимо, мешают слишком буйная, я бы даже сказал, мелодраматическая фантазия и невнимание к очевидным фактам.
— Скажите мне, где я ошиблась.
Нибонс буквально швырнул ей отчет о вскрытии.
— Предположим, леди Ронсли, что ваша теория верна. Предположим, что болезнь миссис Камойз явилась следствием удара по голове, полученного задолго до первых симптомов безумия, вызванного травмой. Какая разница? Вам, кажется, не приходило в голову, что сын унаследовал характер, а вместе с ним и предрасположенность к пагубному образу жизни. Вы не приняли в расчет дегенеративную мораль вашего пациента, его иррациональное поведение и дикарскую внешность. Для нас не имеет значения, каким образом возникло начальное поражение, раз эти симптомы явно указывают на прогрессирующий распад личности.
Терпение у Гвендолин лопнуло.
— Мой муж никогда не был ни дегенератом, ни иррациональным, — возмущенно сказала она. — У него мощный инстинкт самосохранения, иначе он бы и месяца не выжил в трущобах Лондона, не говоря уже о годах. Не могу поверить, что вы, ученый, объявляете его сумасшедшим лишь на основании длины волос.
И она вышла с гордо поднятой головой.
Лорд Ронсли не знал, что его жена ссорилась с доктором Нибонсом в то время, когда по идее должна выбирать с Хоскинсом место для больницы и отчаянно спорить с ним, ибо слуге было приказано находить недостатки во всех предложенных вариантах и не отпускать хозяйку до пяти часов.
Не подозревая, что Гвендолин мчится домой, игнорируя попытки Хоскинса задержать ее, Дориан разговаривал в библиотеке с доктором Эвершемом, на удивление молодым и воспитанным человеком.
Внимательно прочитав записи Гвендолин, доктор изучающе взглянул на графа.
— Она права в отношении болезни вашей матери.
Схожие предположения возникли и у меня, когда я про читал ваше письмо и копии документов Борсона. — Эвершем улыбнулся. — У вас красивый почерк, милорд.
— Оставим в покое мой почерк. Вы собирались рассказать мне о том, что узнали в Глостершире.
Оказалось, по пути доктор еще заехал в Ронсли-Холл, чтобы узнать побольше об Амните Камойз. Отчасти из-за профессионального любопытства, а еще из-за почти молитвенных похвал, которые Берти Трент расточал своему другу, описывая его благородные и героические качества. В поместье у них ушло несколько дней на то, чтобы найти горничную миссис Камойз.
— Я должен говорить с вами деликатно или откровенно?
У Дориана екнуло сердце.
— Откровенно, пожалуйста.
— У вашей матери был роман с вашим дядей Хьюго, — спокойно произнес Эвершем. — Во время их свидания в прачечной к ним вбежала горничная, чтобы предупредить о неожиданном приезде вашего деда. Миссис Камойз запаниковала, поскользнулась и ударилась головой о каменный пол. Так как она быстро пришла в себя, доктора решили не вызывать… чтобы сохранить в тайне причины травмы.
Эвершем говорил о сотрясениях, которые чреваты внутренними повреждениями, хотя внешне это никак не проявляется, и явные симптомы заболевания отсутствуют в течение недель, месяцев или лет, а потом уже трудно связать болезнь с тем вроде бы незначительным давним эпизодом; Таким образом, миссис Камойз был поставлен ошибочный диагноз: упадок сил или конституциональное расстройство.
— Вам, может быть, неизвестны функции мозга…
— Я знаю, как он работает, — прервал Дориан. — Жена объяснила мне, когда рассказывала о нервных срывах.
Эвершем кивнул:
— Нервные срывы появляются как в результате травм, так и при ряде других заболеваний. Но дело в том, милорд, что у вашей матери было очень серьезное сотрясение мозга, а его невозможно передать по наследству. — Эвершем взял листок, исписанный неровным почерком Гвендолин. — Более того, ее светлость не обнаружила у вас ни одного классического симптома дегенерации мозга.
И неудивительно. Ей нечего было обнаруживать. Вы в отличной форме, особенно для представителя высшего общества. Ваш мозг превосходно работает. Ваш почерк, говорящий о великолепном моторном контроле, и логичное описание эмоционально значимых обстоятельств вашей жизни не оставляют ни капли сомнений. — Эвершем снова заглянул в листок. — Миледи не заметила у вас ни усталости, ни летаргии, ни сонливости, ни беспокойства.
Никаких проблем с концентрацией внимания, о чем свидетельствуют ваши предложения по строительству больницы. Насколько я понимаю, репродуктивные функции… э… действуют. — Он улыбнулся. — Поздравляю, милорд. У вас впереди приятное событие, не так ли?
Его светлость мог осознать лишь то, что не унаследовал сотрясение мозга. Ему потребовалось еще несколько секунд, чтобы понять остальное, и еще минута, чтобы заговорить.
— Что вы сказали? — выдохнул он. — Впереди?..
У меня… Вы… Может, вы забыли про галлюцинации?
«Зрительные химеры». «Сначала ты видишь звезды, а потом возникает боль». Физиологический феномен, характерный для ряда невралгических заболеваний, как сказала моя жена.
Эвершем кивнул:
— Она права. Типичные признаки. И симптомы классической мигрени. Как я понимаю, именно от нее вы и страдаете.
— Мигрень? — переспросил Дориан. — То есть… головная боль?
— Не простая головная боль, которую имеет в виду большинство людей, а тяжелые, истощающие приступы.
Но они не смертельны.
— Вы хотите сказать, что все это время… — Дориан покраснел. — Все эти месяцы, когда я изображал из себя героя трагедии… я страдал от обычной головной боли?
Эвершем нахмурился, положил лист на стопку, выровнял ее, а Дориан ждал, что последует за этой паузой.
Ведь его головные боли не смертельны. Тогда почему он молчит?
Гвендолин показалось, что она слышала голос мужа, но когда подошла к дверям библиотеки, там было тихо.
Едва она взялась за ручку, как раздался знакомый мужской голос:
— Хотел бы и обнадежить вас, но не могу. Эта болезнь неизлечима, милорд, и хотя ее изучали столетиями, она все еще остается для науки загадкой. Я не встречал двух похожих больных. К огромному сожалению, не могу обещать вам излечение. Не могу обещать я того, что она не перейдет к вашим детям, ибо, как уже доказано, она наследственная.
Гвендолин вскрикнула. К ней повернулись две мужские головы, и, прежде чем она успела закрыть дверь, на нее уставились две пары глаз: одни — голубые, другие — золотистые.
— О, извините. Я не хотела вам мешать…
Ничего не видя от слез, она промчалась через холл, открыла входную дверь, сбежала по лестнице и налетела на Берти.
— Ну, Гвен, куда ты?.. — начал тот.
Но она шмыгнула мимо, бросилась к его лошади, которую держал один из конюхов, и выхватила поводья.
— Гвен, что случилось? — удивился подскочивший Берти.
— Помоги мне сесть на лошадь, — попросила она.
Кузен наклонился и подставил ей руки.
— Только не говори, что Кот опять сбежал. Я думал, они с Эвершемом поладили, и ехал, чтобы сказать об этом Дейну, когда увидел, как ты подъезжаешь к дому, и был несказанно удивлен. Предполагалось, что ты в…
— Гвендолин!
— А вон и Кот. Не убежал. Тогда что ты…
— Отпусти мою ногу, Берти.
Тот выполнил приказ, но Дориан уже ухватился за стремя.
— Дорогая, я не знал, что ты…
— Я… немного… не в себе… — выдавила она. — Мне нужно… проехаться верхом.
— Тебе нужен крепкий чай. Я понимаю, увидев Эвершема, ты испытала шок, но…
— О, лучше бы он никогда не приезжал! — воскликнула Гвендолин, заливаясь слезами. — Хотя это глупо, всегда лучше знать… факты. А ты сделал меня… такой счастливой… Я люблю тебя… и буду любить всегда, не… не важно, что слу-случится…
Она больше не могла говорить и, когда Дориан снял ее с лошади, только прижалась к нему, задыхаясь от рыданий.
— Я люблю тебя, моя радость, всем сердцем, — нежно сказал тот. — Но мне кажется, ты все перепутала.
— Нет, я слышала… Эвершем сказал… а он знает лучше всех. Он необыкновенный врач. Неизлечима, сказал он. Нибонс был прав, а я ошибалась…
— Конечно, перепутала. — Дориан погладил жену по голове. — И лондонские специалисты, и Нибонс, и Борсон ошибались. Как и я. Ты разбираешься лучше всех.
Я чувствую себя последним болваном, но твой мистер Эвершем сказал, что я в здравом уме, а сотрясение мозга по наследству не передается. Поэтому ты связана со мной и моей чертовой мигренью на веки вечные.
Гвендолин подняла голову и заглянула в его янтарные глаза:
— Ми-ми-мигрень?
— Да, мигрень, — подтвердил он. — Боюсь, провидение сыграло с тобой шутку, Гвен. Ты ехала так далеко, чтобы ухаживать за умирающим безумцем и двигать вперед медицинскую науку, изучая этот необыкновенный случай… — Дориан улыбнулся. — А в итоге оказалась с чрезвычайно здоровым мужчиной, который страдает лишь от скучной головной боли.
Гвендолин откинула у него со лба волосы и, смахнув продолжающие капать слезы, улыбнулась.
— Ну, я все равно тебя люблю.
— Гром и молния… я бы сказал… Боже мой. Кот, что случилось? О чем она плачет? Никогда ее такой не видел, — лепетал взволнованный Берти.
— Все в порядке, Берти. Твоя кузина ждет ребенка, и это делает ее слишком чувствительной.
— О! Ну… то есть… я хотел сказать… О да. Очень хорошо. Действительно. — Покраснев от смущения, Берти погладил ее по голове. — Хорошо сработано, Гвен.
— А ты можешь стать крестным отцом. Правда, дорогая?
— Разумеется, крестным отцом станет кузен Берти, — засмеялась Гвендолин и, оторвавшись от мужа, вытерла глаза.
— У тебя будет отличная больница, с прекрасными врачами, которые придерживаются современных взглядов, — сказал Дориан, протягивая ей носовой платок. — А старика Нибонса мы заставим уехать, чтобы не мешал нам и не ссорился с умными людьми. Отошлем его в Ронсли-Холл к моим престарелым родственницам. Если уж собственные снадобья и патентованные лекарства не убили их, то и Нибонс не сможет причинить им вред.
Гвендолин снова засмеялась и вытерла нос, который по цвету напоминал ее волосы. Судя по выражению лица кузена, прическа тоже весьма пострадала.
— Она вся красная и покрылась пятнами, — изрек Берти, подозрительно разглядывая ее.
— Ей нужно время, чтобы… привыкнуть, — объяснил Дориан. — Получилось так, что Гвен будет связана со мной… одному Богу известно, на сколько лет. Бедняжка. Она хотела помочь умирающему достойно прожить остаток дней… а теперь…
— А теперь выяснилось, что Кот страдает только от головных болей, — продолжила Гвендолин. — У него мигрень, Берти.
— Мигрень? — недоуменно заморгал тот.
— Да, дорогой.
— Как у тети Клары?
— Да, как у моей мамы.
— И у дяди Фредерика? И у прадедушки Мортимера?
— Да, дорогой.
— Ну, тогда… — Глаза у Берти подозрительно заблестели. — Я знал, что все будет в порядке, я же тебе говорил. Но должен предупредить. Кот, что не совсем в порядке. Прадедушка Мортимер бился головой о стену, так ему было больно. Зато мигрень еще никого не убивала. — Берти похлопал друга по плечу, энергично тряхнул ему руку, обнял Гвендолин и, отчаянно покраснев, выпалил:» — Боже мой, ребенок! Крестный отец! Мигрень!
Ну, я умираю от жажды.
С этими словами Берти заспешил к дому.
Час спустя Берти восстанавливал душевное равновесие в ванной, а Дориан, стоя рядом с женой, наблюдал, как исчезает за поворотом старая коляска мистера Эвершема.
— Нужно подарить ему другую, — заметил Дориан. — О людях часто судят по внешнему виду, и молодым врачам приходится нелегко, пока их признают. Роскошный экипаж говорит о процветании, а если люди считают, что врач популярен, то меньше сомневаются в нем.
— Ты обо всем подумал, — заметила Гвендолин. — Снова твоя привычка опекать людей, которая, по-моему, восходит к средневековью, когда хозяин замка должен был заботиться о подданных.
— Ошибаешься. Я всего лишь практичен. Эвершем будет слишком занят работой и строительством больницы, чтобы еще доказывать свою компетентность и ссориться с местными конкурентами.
— Да, дорогой, ты очень практичен.
— Солнце уже садится. Демоны и ведьмы, наверное, прихорашиваются, готовясь к ночному шабашу. Не хочешь прогуляться со мной?
Дориан предложил ей руку и повел в сад. Подойдя к каменной скамье, на которой они разговаривали много недель назад, он сел и усадил жену к себе на колени.
Солнце пряталось за дальними холмами, подсвечивая облака, казавшиеся пуховыми подушками на фиолетово-голубой небесной кровати.
— Ты по-прежнему хочешь остаться в Дартмуре?
Гвендолин кивнула:
— Нам обоим здесь нравится. К тому же рядом Дейн с Джессикой.
— Если мы хотим иметь детей, нам понадобится больший дом. — Дориан оглянулся на их скромную обитель. — Думаю, можно пристроить еще одно крыло. Будет, конечно, не слишком величественно. Однако Ронсли-Холл был величественным, а чувствовал я себя в нем как в огромной могиле. Когда-то я не мог дождаться, пока уеду оттуда. Даже теперь меня одолевает искушение забыть о ремонте и снести все до основания.
— Он не нравится тебе, но, возможно, понравится твоему наследнику, — сказала Гвендолин. — Восстановленный Ронсли-Холл ты передашь ему в качестве свадебного подарка.
Дориан осторожно погладил ее по животу:
— Ты уверена, что там мальчик?
— Нет, но со временем он у нас появится.
— Даже не рассчитывая на это «со временем», я знал, что буду счастлив, если ребенок окажется девочкой.
— Да уж, у тебя явная слабость к женскому полу, — хихикнула Гвендолин. — Но ты, кажется, умеешь обращаться и с мальчиками, поэтому я не волнуюсь. Ты будешь любящим отцом, а это очень хорошо, — добавила она, — поскольку женщины в моей семье довольно нерадивые матери. Правда, их отвлекают частые беременности.
— Тогда я сам буду приглядывать за детьми, потому что я хочу иметь их очень много, а ты должна заниматься больницей.
Гвендолин взъерошила ему волосы.
— Ты все продумываешь заранее.
— У меня теперь есть о чем думать. Например, о строительстве больницы. О том, что могут, а чего не могут современные врачи. О возможностях и недостатках. — Дориан покачал головой. — Поражаюсь, как много я узнал о медицине за последние недели и как все интересно!
В этом есть своя поэзия и логика, как в любом интеллектуальном занятии. И ни с чем не сравнимое ощущение, которое возникает, когда решишь загадку. Я почувствовал это сегодня, когда Эвершем согласился с твоими выводами. — Он поцеловал жену в лоб. — Я горжусь тобой.
— Гордись лучше собой, — возразила Гвен. — Ты не мешал, хотя пытался… защитить меня от меня самой.
Ты любым способом помогал разрешить загадку, писал Борсону, послал за Эвершемом.
— Эвершем не похож на других врачей, у него собственные взгляды на жизнь. Пока ты умывалась, я спросил его, почему он принял тебя как равную. И он сказал, что в древности у многих народов целительницами были только женщины. Но их искусство казалось непосвященным колдовством, поэтому их казнили как ведьм. — Дориан усмехнулся. — Справедливо и то и другое. Я женился на ведьме, а Эвершем считает тебя целительницей. Ты исцелила мою душу. Именно этот орган был у меня не в порядке.
Гвендолин обняла мужа за шею.
— И ты помог мне, Кот. Ты соединил женщину и врача.
— Потому что мне нравились обе твои части, — тихо сказал Дориан. — Вся ты целиком.
Она улыбнулась, нежно привлекла его к себе и поцеловала.
Узкая красная дуга солнца исчезла за холмом, оставив лишь слабый отблеск у горизонта. Ночной туман опустился на болота, тени удлинились, ведя за собой темноту.
Холодный ветер заставил Дориана поднять голову.
— Прекрасная дартмурская ночь, — пробормотал он. — В такие моменты, как сейчас, нетрудно поверить в чудеса. Ты для меня чудо, Гвен.
— Потому что я твоя ведьма, а ты мой верный помощник.
— Так оно и есть, — улыбнулся Дориан. — Приступай к заклятию, колдунья.
Гвендолин приняла внушительно-мрачный вид:
— Хорошо. Только сначала помоги мне найти глаза тритона.
Со смехом подняв жену на руки, граф Ронсли понес ее в дом.
И сейчас в приемной доктора Нибонса она тоже вспоминала те чудесные мгновения, пытаясь сохранить хладнокровие, чтобы ненароком не обидеть врача, может, даже смертельно.
Это же не первое столкновение с медиками, а Дориан важнее, чем ее гордость.
— Я только хотела узнать, — примирительным тоном начала она, — насколько точно эти документы отражают причину болезни миссис Камойз.
Нибонс нахмурился, глядя на результаты вскрытия:
— В подобных случаях нельзя говорить о точности.
Диагноз обычно ставится на основании наблюдений и истории болезни. Миссис Камойз не злоупотребляла спиртным и не увлекалась опиумом, что исключает токсическую невменяемость. Ни до, ни во время болезни у нее не было лихорадки. Если бы она ударилась обо что-то головой, как вы полагаете, их семейный врач обязательно внес бы это в историю болезни.
— Может, он не знал? — настаивала Гвендолин.
— Бадж человек компетентный и, думаю, без труда распознал бы сотрясение мозга, если бы увидел.
— Но ведь он мог и не увидеть. У миссис Камойз были любовники. Вдруг это сделал кто-то из них. Если удар оказался не очень сильным, она могла и не вспомнить о нем. Вы не разговаривали с ее горничной? Слуги часто знают больше семейных тайн, чем врачи.
Сняв очки, Нибонс потер глаза.
— Странно, что лорд Ронсли до сих пор не в смирительной рубашке, — пробормотал он.
— Это и меня удивляет, иначе бы я не пришла сюда.
Ведь должно быть какое-то логическое объяснение, но я не могу его обнаружить.
— Видимо, мешают слишком буйная, я бы даже сказал, мелодраматическая фантазия и невнимание к очевидным фактам.
— Скажите мне, где я ошиблась.
Нибонс буквально швырнул ей отчет о вскрытии.
— Предположим, леди Ронсли, что ваша теория верна. Предположим, что болезнь миссис Камойз явилась следствием удара по голове, полученного задолго до первых симптомов безумия, вызванного травмой. Какая разница? Вам, кажется, не приходило в голову, что сын унаследовал характер, а вместе с ним и предрасположенность к пагубному образу жизни. Вы не приняли в расчет дегенеративную мораль вашего пациента, его иррациональное поведение и дикарскую внешность. Для нас не имеет значения, каким образом возникло начальное поражение, раз эти симптомы явно указывают на прогрессирующий распад личности.
Терпение у Гвендолин лопнуло.
— Мой муж никогда не был ни дегенератом, ни иррациональным, — возмущенно сказала она. — У него мощный инстинкт самосохранения, иначе он бы и месяца не выжил в трущобах Лондона, не говоря уже о годах. Не могу поверить, что вы, ученый, объявляете его сумасшедшим лишь на основании длины волос.
И она вышла с гордо поднятой головой.
Лорд Ронсли не знал, что его жена ссорилась с доктором Нибонсом в то время, когда по идее должна выбирать с Хоскинсом место для больницы и отчаянно спорить с ним, ибо слуге было приказано находить недостатки во всех предложенных вариантах и не отпускать хозяйку до пяти часов.
Не подозревая, что Гвендолин мчится домой, игнорируя попытки Хоскинса задержать ее, Дориан разговаривал в библиотеке с доктором Эвершемом, на удивление молодым и воспитанным человеком.
Внимательно прочитав записи Гвендолин, доктор изучающе взглянул на графа.
— Она права в отношении болезни вашей матери.
Схожие предположения возникли и у меня, когда я про читал ваше письмо и копии документов Борсона. — Эвершем улыбнулся. — У вас красивый почерк, милорд.
— Оставим в покое мой почерк. Вы собирались рассказать мне о том, что узнали в Глостершире.
Оказалось, по пути доктор еще заехал в Ронсли-Холл, чтобы узнать побольше об Амните Камойз. Отчасти из-за профессионального любопытства, а еще из-за почти молитвенных похвал, которые Берти Трент расточал своему другу, описывая его благородные и героические качества. В поместье у них ушло несколько дней на то, чтобы найти горничную миссис Камойз.
— Я должен говорить с вами деликатно или откровенно?
У Дориана екнуло сердце.
— Откровенно, пожалуйста.
— У вашей матери был роман с вашим дядей Хьюго, — спокойно произнес Эвершем. — Во время их свидания в прачечной к ним вбежала горничная, чтобы предупредить о неожиданном приезде вашего деда. Миссис Камойз запаниковала, поскользнулась и ударилась головой о каменный пол. Так как она быстро пришла в себя, доктора решили не вызывать… чтобы сохранить в тайне причины травмы.
Эвершем говорил о сотрясениях, которые чреваты внутренними повреждениями, хотя внешне это никак не проявляется, и явные симптомы заболевания отсутствуют в течение недель, месяцев или лет, а потом уже трудно связать болезнь с тем вроде бы незначительным давним эпизодом; Таким образом, миссис Камойз был поставлен ошибочный диагноз: упадок сил или конституциональное расстройство.
— Вам, может быть, неизвестны функции мозга…
— Я знаю, как он работает, — прервал Дориан. — Жена объяснила мне, когда рассказывала о нервных срывах.
Эвершем кивнул:
— Нервные срывы появляются как в результате травм, так и при ряде других заболеваний. Но дело в том, милорд, что у вашей матери было очень серьезное сотрясение мозга, а его невозможно передать по наследству. — Эвершем взял листок, исписанный неровным почерком Гвендолин. — Более того, ее светлость не обнаружила у вас ни одного классического симптома дегенерации мозга.
И неудивительно. Ей нечего было обнаруживать. Вы в отличной форме, особенно для представителя высшего общества. Ваш мозг превосходно работает. Ваш почерк, говорящий о великолепном моторном контроле, и логичное описание эмоционально значимых обстоятельств вашей жизни не оставляют ни капли сомнений. — Эвершем снова заглянул в листок. — Миледи не заметила у вас ни усталости, ни летаргии, ни сонливости, ни беспокойства.
Никаких проблем с концентрацией внимания, о чем свидетельствуют ваши предложения по строительству больницы. Насколько я понимаю, репродуктивные функции… э… действуют. — Он улыбнулся. — Поздравляю, милорд. У вас впереди приятное событие, не так ли?
Его светлость мог осознать лишь то, что не унаследовал сотрясение мозга. Ему потребовалось еще несколько секунд, чтобы понять остальное, и еще минута, чтобы заговорить.
— Что вы сказали? — выдохнул он. — Впереди?..
У меня… Вы… Может, вы забыли про галлюцинации?
«Зрительные химеры». «Сначала ты видишь звезды, а потом возникает боль». Физиологический феномен, характерный для ряда невралгических заболеваний, как сказала моя жена.
Эвершем кивнул:
— Она права. Типичные признаки. И симптомы классической мигрени. Как я понимаю, именно от нее вы и страдаете.
— Мигрень? — переспросил Дориан. — То есть… головная боль?
— Не простая головная боль, которую имеет в виду большинство людей, а тяжелые, истощающие приступы.
Но они не смертельны.
— Вы хотите сказать, что все это время… — Дориан покраснел. — Все эти месяцы, когда я изображал из себя героя трагедии… я страдал от обычной головной боли?
Эвершем нахмурился, положил лист на стопку, выровнял ее, а Дориан ждал, что последует за этой паузой.
Ведь его головные боли не смертельны. Тогда почему он молчит?
Гвендолин показалось, что она слышала голос мужа, но когда подошла к дверям библиотеки, там было тихо.
Едва она взялась за ручку, как раздался знакомый мужской голос:
— Хотел бы и обнадежить вас, но не могу. Эта болезнь неизлечима, милорд, и хотя ее изучали столетиями, она все еще остается для науки загадкой. Я не встречал двух похожих больных. К огромному сожалению, не могу обещать вам излечение. Не могу обещать я того, что она не перейдет к вашим детям, ибо, как уже доказано, она наследственная.
Гвендолин вскрикнула. К ней повернулись две мужские головы, и, прежде чем она успела закрыть дверь, на нее уставились две пары глаз: одни — голубые, другие — золотистые.
— О, извините. Я не хотела вам мешать…
Ничего не видя от слез, она промчалась через холл, открыла входную дверь, сбежала по лестнице и налетела на Берти.
— Ну, Гвен, куда ты?.. — начал тот.
Но она шмыгнула мимо, бросилась к его лошади, которую держал один из конюхов, и выхватила поводья.
— Гвен, что случилось? — удивился подскочивший Берти.
— Помоги мне сесть на лошадь, — попросила она.
Кузен наклонился и подставил ей руки.
— Только не говори, что Кот опять сбежал. Я думал, они с Эвершемом поладили, и ехал, чтобы сказать об этом Дейну, когда увидел, как ты подъезжаешь к дому, и был несказанно удивлен. Предполагалось, что ты в…
— Гвендолин!
— А вон и Кот. Не убежал. Тогда что ты…
— Отпусти мою ногу, Берти.
Тот выполнил приказ, но Дориан уже ухватился за стремя.
— Дорогая, я не знал, что ты…
— Я… немного… не в себе… — выдавила она. — Мне нужно… проехаться верхом.
— Тебе нужен крепкий чай. Я понимаю, увидев Эвершема, ты испытала шок, но…
— О, лучше бы он никогда не приезжал! — воскликнула Гвендолин, заливаясь слезами. — Хотя это глупо, всегда лучше знать… факты. А ты сделал меня… такой счастливой… Я люблю тебя… и буду любить всегда, не… не важно, что слу-случится…
Она больше не могла говорить и, когда Дориан снял ее с лошади, только прижалась к нему, задыхаясь от рыданий.
— Я люблю тебя, моя радость, всем сердцем, — нежно сказал тот. — Но мне кажется, ты все перепутала.
— Нет, я слышала… Эвершем сказал… а он знает лучше всех. Он необыкновенный врач. Неизлечима, сказал он. Нибонс был прав, а я ошибалась…
— Конечно, перепутала. — Дориан погладил жену по голове. — И лондонские специалисты, и Нибонс, и Борсон ошибались. Как и я. Ты разбираешься лучше всех.
Я чувствую себя последним болваном, но твой мистер Эвершем сказал, что я в здравом уме, а сотрясение мозга по наследству не передается. Поэтому ты связана со мной и моей чертовой мигренью на веки вечные.
Гвендолин подняла голову и заглянула в его янтарные глаза:
— Ми-ми-мигрень?
— Да, мигрень, — подтвердил он. — Боюсь, провидение сыграло с тобой шутку, Гвен. Ты ехала так далеко, чтобы ухаживать за умирающим безумцем и двигать вперед медицинскую науку, изучая этот необыкновенный случай… — Дориан улыбнулся. — А в итоге оказалась с чрезвычайно здоровым мужчиной, который страдает лишь от скучной головной боли.
Гвендолин откинула у него со лба волосы и, смахнув продолжающие капать слезы, улыбнулась.
— Ну, я все равно тебя люблю.
— Гром и молния… я бы сказал… Боже мой. Кот, что случилось? О чем она плачет? Никогда ее такой не видел, — лепетал взволнованный Берти.
— Все в порядке, Берти. Твоя кузина ждет ребенка, и это делает ее слишком чувствительной.
— О! Ну… то есть… я хотел сказать… О да. Очень хорошо. Действительно. — Покраснев от смущения, Берти погладил ее по голове. — Хорошо сработано, Гвен.
— А ты можешь стать крестным отцом. Правда, дорогая?
— Разумеется, крестным отцом станет кузен Берти, — засмеялась Гвендолин и, оторвавшись от мужа, вытерла глаза.
— У тебя будет отличная больница, с прекрасными врачами, которые придерживаются современных взглядов, — сказал Дориан, протягивая ей носовой платок. — А старика Нибонса мы заставим уехать, чтобы не мешал нам и не ссорился с умными людьми. Отошлем его в Ронсли-Холл к моим престарелым родственницам. Если уж собственные снадобья и патентованные лекарства не убили их, то и Нибонс не сможет причинить им вред.
Гвендолин снова засмеялась и вытерла нос, который по цвету напоминал ее волосы. Судя по выражению лица кузена, прическа тоже весьма пострадала.
— Она вся красная и покрылась пятнами, — изрек Берти, подозрительно разглядывая ее.
— Ей нужно время, чтобы… привыкнуть, — объяснил Дориан. — Получилось так, что Гвен будет связана со мной… одному Богу известно, на сколько лет. Бедняжка. Она хотела помочь умирающему достойно прожить остаток дней… а теперь…
— А теперь выяснилось, что Кот страдает только от головных болей, — продолжила Гвендолин. — У него мигрень, Берти.
— Мигрень? — недоуменно заморгал тот.
— Да, дорогой.
— Как у тети Клары?
— Да, как у моей мамы.
— И у дяди Фредерика? И у прадедушки Мортимера?
— Да, дорогой.
— Ну, тогда… — Глаза у Берти подозрительно заблестели. — Я знал, что все будет в порядке, я же тебе говорил. Но должен предупредить. Кот, что не совсем в порядке. Прадедушка Мортимер бился головой о стену, так ему было больно. Зато мигрень еще никого не убивала. — Берти похлопал друга по плечу, энергично тряхнул ему руку, обнял Гвендолин и, отчаянно покраснев, выпалил:» — Боже мой, ребенок! Крестный отец! Мигрень!
Ну, я умираю от жажды.
С этими словами Берти заспешил к дому.
Час спустя Берти восстанавливал душевное равновесие в ванной, а Дориан, стоя рядом с женой, наблюдал, как исчезает за поворотом старая коляска мистера Эвершема.
— Нужно подарить ему другую, — заметил Дориан. — О людях часто судят по внешнему виду, и молодым врачам приходится нелегко, пока их признают. Роскошный экипаж говорит о процветании, а если люди считают, что врач популярен, то меньше сомневаются в нем.
— Ты обо всем подумал, — заметила Гвендолин. — Снова твоя привычка опекать людей, которая, по-моему, восходит к средневековью, когда хозяин замка должен был заботиться о подданных.
— Ошибаешься. Я всего лишь практичен. Эвершем будет слишком занят работой и строительством больницы, чтобы еще доказывать свою компетентность и ссориться с местными конкурентами.
— Да, дорогой, ты очень практичен.
— Солнце уже садится. Демоны и ведьмы, наверное, прихорашиваются, готовясь к ночному шабашу. Не хочешь прогуляться со мной?
Дориан предложил ей руку и повел в сад. Подойдя к каменной скамье, на которой они разговаривали много недель назад, он сел и усадил жену к себе на колени.
Солнце пряталось за дальними холмами, подсвечивая облака, казавшиеся пуховыми подушками на фиолетово-голубой небесной кровати.
— Ты по-прежнему хочешь остаться в Дартмуре?
Гвендолин кивнула:
— Нам обоим здесь нравится. К тому же рядом Дейн с Джессикой.
— Если мы хотим иметь детей, нам понадобится больший дом. — Дориан оглянулся на их скромную обитель. — Думаю, можно пристроить еще одно крыло. Будет, конечно, не слишком величественно. Однако Ронсли-Холл был величественным, а чувствовал я себя в нем как в огромной могиле. Когда-то я не мог дождаться, пока уеду оттуда. Даже теперь меня одолевает искушение забыть о ремонте и снести все до основания.
— Он не нравится тебе, но, возможно, понравится твоему наследнику, — сказала Гвендолин. — Восстановленный Ронсли-Холл ты передашь ему в качестве свадебного подарка.
Дориан осторожно погладил ее по животу:
— Ты уверена, что там мальчик?
— Нет, но со временем он у нас появится.
— Даже не рассчитывая на это «со временем», я знал, что буду счастлив, если ребенок окажется девочкой.
— Да уж, у тебя явная слабость к женскому полу, — хихикнула Гвендолин. — Но ты, кажется, умеешь обращаться и с мальчиками, поэтому я не волнуюсь. Ты будешь любящим отцом, а это очень хорошо, — добавила она, — поскольку женщины в моей семье довольно нерадивые матери. Правда, их отвлекают частые беременности.
— Тогда я сам буду приглядывать за детьми, потому что я хочу иметь их очень много, а ты должна заниматься больницей.
Гвендолин взъерошила ему волосы.
— Ты все продумываешь заранее.
— У меня теперь есть о чем думать. Например, о строительстве больницы. О том, что могут, а чего не могут современные врачи. О возможностях и недостатках. — Дориан покачал головой. — Поражаюсь, как много я узнал о медицине за последние недели и как все интересно!
В этом есть своя поэзия и логика, как в любом интеллектуальном занятии. И ни с чем не сравнимое ощущение, которое возникает, когда решишь загадку. Я почувствовал это сегодня, когда Эвершем согласился с твоими выводами. — Он поцеловал жену в лоб. — Я горжусь тобой.
— Гордись лучше собой, — возразила Гвен. — Ты не мешал, хотя пытался… защитить меня от меня самой.
Ты любым способом помогал разрешить загадку, писал Борсону, послал за Эвершемом.
— Эвершем не похож на других врачей, у него собственные взгляды на жизнь. Пока ты умывалась, я спросил его, почему он принял тебя как равную. И он сказал, что в древности у многих народов целительницами были только женщины. Но их искусство казалось непосвященным колдовством, поэтому их казнили как ведьм. — Дориан усмехнулся. — Справедливо и то и другое. Я женился на ведьме, а Эвершем считает тебя целительницей. Ты исцелила мою душу. Именно этот орган был у меня не в порядке.
Гвендолин обняла мужа за шею.
— И ты помог мне, Кот. Ты соединил женщину и врача.
— Потому что мне нравились обе твои части, — тихо сказал Дориан. — Вся ты целиком.
Она улыбнулась, нежно привлекла его к себе и поцеловала.
Узкая красная дуга солнца исчезла за холмом, оставив лишь слабый отблеск у горизонта. Ночной туман опустился на болота, тени удлинились, ведя за собой темноту.
Холодный ветер заставил Дориана поднять голову.
— Прекрасная дартмурская ночь, — пробормотал он. — В такие моменты, как сейчас, нетрудно поверить в чудеса. Ты для меня чудо, Гвен.
— Потому что я твоя ведьма, а ты мой верный помощник.
— Так оно и есть, — улыбнулся Дориан. — Приступай к заклятию, колдунья.
Гвендолин приняла внушительно-мрачный вид:
— Хорошо. Только сначала помоги мне найти глаза тритона.
Со смехом подняв жену на руки, граф Ронсли понес ее в дом.