Страница:
Путь ее лежал теперь к Лике.
И это должен был быть самый трудный, но очень важный визит.
Если бы он оказался безуспешным, все три предшествующих встречи потеряли бы всякий смысл.
Надо было попробовать убедить главного свидетеля в пользу Олега наконец заговорить.
Глава 6
Глава 7
Глава 8
Глава 9
И это должен был быть самый трудный, но очень важный визит.
Если бы он оказался безуспешным, все три предшествующих встречи потеряли бы всякий смысл.
Надо было попробовать убедить главного свидетеля в пользу Олега наконец заговорить.
Глава 6
Лика
Лика встретила Женю в красивом халате – не в таком, который спешно снимают при звонке в дверь и чем-нибудь заменяют, а наоборот – таком, в котором гостей принимают.
Точнее же говоря, это было самое настоящее, темно-синее с золотом японское кимоно, из Японии и привезенное.
Женю Лика (для незнакомых – Лидия) увидела впервые и встретила – после ее звонка с просьбой повидаться – мило и дружелюбно, с живой улыбкой на очень и очень привлекательном, по мнению многих, лице, окаймленном белокурыми прядями. Они красиво загибались с обеих сторон почти к подбородку.
Но по мере того, как Женя быстро, но не спеша и не тараторя, очень толково излагала причину и цель своего визита, эта улыбка с Ликиного лица сползала. А в конце Жениной речи девушка, казалось, вообще постарела лет на десять.
– Я думала, кассационный суд его оправдает, – пролепетала она.
Надо отдать Лике должное – не задавая лишних вопросов, она тут же согласилась написать все то, о чем Женя ее просила, и ушла в другую комнату писать.
Женя в это время сидела в холле и играла с котом Грэем.
Это был тот еще котик! Дело в том, что Лика недавно уезжала в Европу на месяц, а Грэя на это время с восторгом согласилась взять к себе ее однокурсница, остававшаяся на лето в Москве, – кореянка Соня (настоящее ее имя было, конечно, иным, но она настаивала, чтобы московские друзья звали ее именно так). А когда Лика вернулась и позвонила, чтоб забрать кота, Соня смущенно сказала, что Грэю было очень жарко и она вызвала специального парикмахера, чтобы тот его постриг.
– Как – постриг?!
– Ну, у нас всегда стригут котов летом. Это художественная стрижка. Очень красиво.
– Всего-всего постригли?!
– Нет, не всего. На голове и на лице он пушистый. И на хвосте тоже.
И вот теперь этот невиданный в московских краях голый кот выгибал спину с обнаружившимися на короткой шерстке шикарными серебристо-серыми мраморными разводами, поднимал пушистый хвост трубой и только что не подмигивал, жмурясь всем своим пушистым лицом, желая спросить: «Ну и как я вам нравлюсь?».
Лика вышла заплаканная.
– Возьми, Женя.
Она протянула исписанные листы бумаги, уже вложенные в прозрачный файл.
– Сделай где-нибудь ксерокс, прежде чем отдашь. Пусть у меня копия будет. А то я без копирки писала, как-то не подумала – привыкла на компьютере. Ты веришь, что еще можно что-то сделать?
– А ты веришь, что нельзя, да? – Лика казалась такой юной, что у Жени не повернулся язык называть ее на вы. – Значит, мы с тобой будем жить-поживать и добра наживать – а Олег пусть сидит в тюрьме? Станет там взрослым дядькой, потом стариком? Да?!
У Лики снова закапали слезы. Она стала промокать их не бумажным платочком, на который все давно перешли, а маленьким изящным батистовым.
Женя не стала ей говорить того, что само напрашивалось на язык: если бы тогда Лика сделала то, что сделала сейчас, – сегодня ей, скорей всего, не пришлось бы плакать. Не стала говорить, потому что знала – Лика и сама это понимает, потому и плачет.
Впрочем, возможно, для Ликиных слез были и другие причины. На ее столике стояла маленькая, в тонкой рамке фотография красивого темноволосого молодого человека. Это был не Олег. И мы совсем не знаем того, что, возможно, хорошо представляла себе Лика, – как именно прореагирует этот появившийся за последние месяцы в ее жизни человек на ее откровенные показания относительно одного мартовского вечера.
В этих показаниях помимо несомненного Олегова алиби была и еще одна важная деталь. Самым главным было упоминание о старой замызганной куртке, в которой был Олег в тот злополучный вечер. Женя считала, что еще есть шанс найти упомянутую Ликой записку Олега. Если бы речь шла о новой куртке – можно было бы, в сущности, и не ехать. Пока мы не можем, к сожалению, выразиться яснее, но обещаем, что постепенно все прояснится.
Теперь оставалось добежать до телеграфа и дать несколько телеграмм (e-mail’а – или емелек, как предпочитали говорить Женины друзья и одноклассники, в тех домах, куда направлялись телеграммы, еще не было). Там же на почте – сделать ксерокс с Ликиных показаний. И позвонить с переговорного пункта – с домашнего телефона она звонить не хотела, чтобы потом, когда придут счета, не вести ненужных разговоров с родителями про звонки в разные города и поселки. А с мобильного звонить по межгороду дорого, да и тратить его деньги перед дальней дорогой, которая ей предстояла, было совсем ни к чему.
Пока Женя сидела у Лики, на улице сильно похолодало. Прошел ливень, еще моросило, и резкий ветер обдавал холодными меленькими каплями лицо.
Ближайшим было метро «Профсоюзная». На захлюзданном каменном полу в продувном переходе, в котором и на секунду трудно задержаться из-за пронизывающего ветра, белел затоптанный белый квадратик.
Неизвестно почему Женя наклонилась на бегу и подняла его. Это была ее фотография.
Точнее же говоря, это было самое настоящее, темно-синее с золотом японское кимоно, из Японии и привезенное.
Женю Лика (для незнакомых – Лидия) увидела впервые и встретила – после ее звонка с просьбой повидаться – мило и дружелюбно, с живой улыбкой на очень и очень привлекательном, по мнению многих, лице, окаймленном белокурыми прядями. Они красиво загибались с обеих сторон почти к подбородку.
Но по мере того, как Женя быстро, но не спеша и не тараторя, очень толково излагала причину и цель своего визита, эта улыбка с Ликиного лица сползала. А в конце Жениной речи девушка, казалось, вообще постарела лет на десять.
– Я думала, кассационный суд его оправдает, – пролепетала она.
Надо отдать Лике должное – не задавая лишних вопросов, она тут же согласилась написать все то, о чем Женя ее просила, и ушла в другую комнату писать.
Женя в это время сидела в холле и играла с котом Грэем.
Это был тот еще котик! Дело в том, что Лика недавно уезжала в Европу на месяц, а Грэя на это время с восторгом согласилась взять к себе ее однокурсница, остававшаяся на лето в Москве, – кореянка Соня (настоящее ее имя было, конечно, иным, но она настаивала, чтобы московские друзья звали ее именно так). А когда Лика вернулась и позвонила, чтоб забрать кота, Соня смущенно сказала, что Грэю было очень жарко и она вызвала специального парикмахера, чтобы тот его постриг.
– Как – постриг?!
– Ну, у нас всегда стригут котов летом. Это художественная стрижка. Очень красиво.
– Всего-всего постригли?!
– Нет, не всего. На голове и на лице он пушистый. И на хвосте тоже.
И вот теперь этот невиданный в московских краях голый кот выгибал спину с обнаружившимися на короткой шерстке шикарными серебристо-серыми мраморными разводами, поднимал пушистый хвост трубой и только что не подмигивал, жмурясь всем своим пушистым лицом, желая спросить: «Ну и как я вам нравлюсь?».
Лика вышла заплаканная.
– Возьми, Женя.
Она протянула исписанные листы бумаги, уже вложенные в прозрачный файл.
– Сделай где-нибудь ксерокс, прежде чем отдашь. Пусть у меня копия будет. А то я без копирки писала, как-то не подумала – привыкла на компьютере. Ты веришь, что еще можно что-то сделать?
– А ты веришь, что нельзя, да? – Лика казалась такой юной, что у Жени не повернулся язык называть ее на вы. – Значит, мы с тобой будем жить-поживать и добра наживать – а Олег пусть сидит в тюрьме? Станет там взрослым дядькой, потом стариком? Да?!
У Лики снова закапали слезы. Она стала промокать их не бумажным платочком, на который все давно перешли, а маленьким изящным батистовым.
Женя не стала ей говорить того, что само напрашивалось на язык: если бы тогда Лика сделала то, что сделала сейчас, – сегодня ей, скорей всего, не пришлось бы плакать. Не стала говорить, потому что знала – Лика и сама это понимает, потому и плачет.
Впрочем, возможно, для Ликиных слез были и другие причины. На ее столике стояла маленькая, в тонкой рамке фотография красивого темноволосого молодого человека. Это был не Олег. И мы совсем не знаем того, что, возможно, хорошо представляла себе Лика, – как именно прореагирует этот появившийся за последние месяцы в ее жизни человек на ее откровенные показания относительно одного мартовского вечера.
В этих показаниях помимо несомненного Олегова алиби была и еще одна важная деталь. Самым главным было упоминание о старой замызганной куртке, в которой был Олег в тот злополучный вечер. Женя считала, что еще есть шанс найти упомянутую Ликой записку Олега. Если бы речь шла о новой куртке – можно было бы, в сущности, и не ехать. Пока мы не можем, к сожалению, выразиться яснее, но обещаем, что постепенно все прояснится.
Теперь оставалось добежать до телеграфа и дать несколько телеграмм (e-mail’а – или емелек, как предпочитали говорить Женины друзья и одноклассники, в тех домах, куда направлялись телеграммы, еще не было). Там же на почте – сделать ксерокс с Ликиных показаний. И позвонить с переговорного пункта – с домашнего телефона она звонить не хотела, чтобы потом, когда придут счета, не вести ненужных разговоров с родителями про звонки в разные города и поселки. А с мобильного звонить по межгороду дорого, да и тратить его деньги перед дальней дорогой, которая ей предстояла, было совсем ни к чему.
Пока Женя сидела у Лики, на улице сильно похолодало. Прошел ливень, еще моросило, и резкий ветер обдавал холодными меленькими каплями лицо.
Ближайшим было метро «Профсоюзная». На захлюзданном каменном полу в продувном переходе, в котором и на секунду трудно задержаться из-за пронизывающего ветра, белел затоптанный белый квадратик.
Неизвестно почему Женя наклонилась на бегу и подняла его. Это была ее фотография.
Глава 7
«Не пилите опилки!»
Если бы некто взялся специально разыскивать двух тринадцатилетних девочек, разительно отличных одна от другой, то не нашел бы более подходящей для этого пары, чем Женя и ее любимая подружка Зиночка Опракундина. Воистину можно было бы сказать о них бессмертными пушкинскими строками, разученными за полтора с лишним века десятками поколений: «Они сошлись: волна и камень, Стихи и проза, лед и пламень Не столь различны меж собой».
Главным занятием Зиночки было горестное сожаление о прошлом – и только что минувшем, и очень давнем. То и дело раздавались ее певучие (голос у Зиночки звучал очень приятно) причитания:
– Ой, надо было мне не так сделать!
– Ой, зачем только я это сделала?
– Как жалко кошелечка! – А когда ты его потеряла? – В первом классе.
– Эх, если бы я купила не это, а то!..
– Ах, ну почему родители не учили меня музыке?
(Хотя, заметим в скобочках, прекрасно знала, почему – во-первых, дома не было инструмента, во-вторых, денег, в-третьих, не имелось в наличии ни малейшего Зиночкиного желания – напротив, налицо была готовность изо всех сил противиться такому намерению, и родители сдались заранее, не пожелав ввязываться в изнурительную войну: они знали Зиночкину твердость в отстаивании своих интересов.)
Она без конца горевала о том, что если бы не то и не это, то ее жизнь сложилась бы прекрасно. А теперь – чего уж…
Женя, наоборот, каждый день, едва ли не с трех лет, а по уверениям папы и раньше, стремилась подчинить себе обстоятельства. (Она еще ходить не начала, а папа утверждал, что эта девочка всегда прекрасно знает, чего хочет.) Зиночка же начинала день с того, что заранее пасовала перед грядущими обстоятельствами, заранее уверенная, что уже поздно что-либо изменить. Это, впрочем, не мешало ей быть с первого класса круглой отличницей, чем Женя могла похвастаться только начиная с седьмого, когда, по выражению папы, взялась за ум.
Как-то в однодневном походе не оказалось с собой в лесу достаточно воды. Всех мучила жажда, но причитала одна Зиночка. Женя умудрилась достать для нее воды и напоить, и вскоре сзади послышался стон:
– Ах, как же я хотела пить!..
Точно такой же была и мама Зиночки. Если к ней приходила соседка выпить чашечку кофе (который, надо отдать должное, Зиночкина мама варила на пять с плюсом), то вскоре любой, кто стал бы подслушивать, услышал:
– Ах, я теперь понимаю, что напрасно отдала Зиночку в английскую школу – надо было во французскую!
Она объясняла – и вполне убедительно, – что во французской школе «совсем другая атмосфера – понимаете, французский люди сегодня учат для собственного удовольствия, а английский – для бизнеса. Большая разница!» Все было правильно, кроме одного – обсуждать эту тему не имело уже никакого смысла. На этот счет есть, кажется, как раз английская пословица, которая переводится – «Не пилите опилки!»
Женя обычно тщательно обдумывала свои решения – по любому поводу, от мелкой покупки до серьезных поступков. Но уж приняв решение и выполнив его, она, в отличие от Зиночки, никогда не предавалась бесплодным сетованиям – даже если решение оказывалось в результате не самым удачным. В этом случае она думала только о том, как свести на нет или уменьшить обнаружившийся вред. То есть – не о прошлом, а о будущем.
Любимым занятием Зиночки после уроков, которые она готовила молниеносно, было влезть в Интернет и висеть в нем, главным образом в чате. С особенной страстью она предавалась этому разговору всех со всеми в реальном времени по воскресеньям. И каждую субботу, расставаясь, спрашивала Женю:
– Ты завтра пойдешь чатиться?
– Зачем? – неизменно интересовалась Женя.
– Ну… пообщаться!
– Давай сейчас пообщаемся? – предлагала Женя. И Зиночка начинала смеяться. Она вспоминала, что то же самое Женя отвечала ей и в прошлую субботу, и в позапрошлую, а лучшая подруга все никак не могла привыкнуть к стойкому Жениному равнодушию по отношению к этому замечательному занятию. Зиночку немного утешало то, что за новыми клипами Земфиры они следили все-таки вместе.
Эта разнота, повторим, ничуть не мешала им дружить, делиться самыми сокровенными тайнами и нежно любить друг друга.
Теперь Женя спешила хоть ненадолго забежать к Зиночке, чтобы попрощаться перед отъездом.
Она, конечно, не собиралась рассказывать ей о таинственной находке (зачем волновать подругу, которая и без того взволнуется ее неожиданным отъездом, в особенности же – его причиной). Эта находка – поднятая ею в грязном подземном переходе фотография – казалась Жене все более и более зловещей. Она надеялась повнимательней рассмотреть дома свое изображение и тогда уж раскинуть мозгами, что к чему.
Главным занятием Зиночки было горестное сожаление о прошлом – и только что минувшем, и очень давнем. То и дело раздавались ее певучие (голос у Зиночки звучал очень приятно) причитания:
– Ой, надо было мне не так сделать!
– Ой, зачем только я это сделала?
– Как жалко кошелечка! – А когда ты его потеряла? – В первом классе.
– Эх, если бы я купила не это, а то!..
– Ах, ну почему родители не учили меня музыке?
(Хотя, заметим в скобочках, прекрасно знала, почему – во-первых, дома не было инструмента, во-вторых, денег, в-третьих, не имелось в наличии ни малейшего Зиночкиного желания – напротив, налицо была готовность изо всех сил противиться такому намерению, и родители сдались заранее, не пожелав ввязываться в изнурительную войну: они знали Зиночкину твердость в отстаивании своих интересов.)
Она без конца горевала о том, что если бы не то и не это, то ее жизнь сложилась бы прекрасно. А теперь – чего уж…
Женя, наоборот, каждый день, едва ли не с трех лет, а по уверениям папы и раньше, стремилась подчинить себе обстоятельства. (Она еще ходить не начала, а папа утверждал, что эта девочка всегда прекрасно знает, чего хочет.) Зиночка же начинала день с того, что заранее пасовала перед грядущими обстоятельствами, заранее уверенная, что уже поздно что-либо изменить. Это, впрочем, не мешало ей быть с первого класса круглой отличницей, чем Женя могла похвастаться только начиная с седьмого, когда, по выражению папы, взялась за ум.
Как-то в однодневном походе не оказалось с собой в лесу достаточно воды. Всех мучила жажда, но причитала одна Зиночка. Женя умудрилась достать для нее воды и напоить, и вскоре сзади послышался стон:
– Ах, как же я хотела пить!..
Точно такой же была и мама Зиночки. Если к ней приходила соседка выпить чашечку кофе (который, надо отдать должное, Зиночкина мама варила на пять с плюсом), то вскоре любой, кто стал бы подслушивать, услышал:
– Ах, я теперь понимаю, что напрасно отдала Зиночку в английскую школу – надо было во французскую!
Она объясняла – и вполне убедительно, – что во французской школе «совсем другая атмосфера – понимаете, французский люди сегодня учат для собственного удовольствия, а английский – для бизнеса. Большая разница!» Все было правильно, кроме одного – обсуждать эту тему не имело уже никакого смысла. На этот счет есть, кажется, как раз английская пословица, которая переводится – «Не пилите опилки!»
Женя обычно тщательно обдумывала свои решения – по любому поводу, от мелкой покупки до серьезных поступков. Но уж приняв решение и выполнив его, она, в отличие от Зиночки, никогда не предавалась бесплодным сетованиям – даже если решение оказывалось в результате не самым удачным. В этом случае она думала только о том, как свести на нет или уменьшить обнаружившийся вред. То есть – не о прошлом, а о будущем.
Любимым занятием Зиночки после уроков, которые она готовила молниеносно, было влезть в Интернет и висеть в нем, главным образом в чате. С особенной страстью она предавалась этому разговору всех со всеми в реальном времени по воскресеньям. И каждую субботу, расставаясь, спрашивала Женю:
– Ты завтра пойдешь чатиться?
– Зачем? – неизменно интересовалась Женя.
– Ну… пообщаться!
– Давай сейчас пообщаемся? – предлагала Женя. И Зиночка начинала смеяться. Она вспоминала, что то же самое Женя отвечала ей и в прошлую субботу, и в позапрошлую, а лучшая подруга все никак не могла привыкнуть к стойкому Жениному равнодушию по отношению к этому замечательному занятию. Зиночку немного утешало то, что за новыми клипами Земфиры они следили все-таки вместе.
Эта разнота, повторим, ничуть не мешала им дружить, делиться самыми сокровенными тайнами и нежно любить друг друга.
Теперь Женя спешила хоть ненадолго забежать к Зиночке, чтобы попрощаться перед отъездом.
Она, конечно, не собиралась рассказывать ей о таинственной находке (зачем волновать подругу, которая и без того взволнуется ее неожиданным отъездом, в особенности же – его причиной). Эта находка – поднятая ею в грязном подземном переходе фотография – казалась Жене все более и более зловещей. Она надеялась повнимательней рассмотреть дома свое изображение и тогда уж раскинуть мозгами, что к чему.
Глава 8
Последний московский вечер
На переговорном пункте была особая атмосфера тихой торжественности.
Люди сидели в ряд, будто в оцепенении. Раздавался возглас: «Караганда – пятая кабина» – и человек срывался и, теряя вещи, упавшие с колен, устремлялся в кабину.
Сквозь стекла были видны лица, беззвучно шевелящие губами. Кто улыбался – лукаво, кокетливо или размягченно. Кто плакал, сообщая печальную новость.
Женя два раза поговорила по автомату и два раза заказывала срочную связь с теми нужными ей местами, с которыми автоматической связи не было.
Отправив три телеграммы (оставалось послать дома еще два письма по e-mail’у) и сделав копии с Ликиных бумаг, она отправилась домой. У Зиночки Женя уже побывала, хотя провела у нее времени гораздо меньше, чем им обеим хотелось. Зиночка в ужасе таращила свои карие глазки, слушая торопливое изложение ситуации, которая звала ее любимую подругу в дальнюю и, возможно, опасную (Зиночка была-таки порядочной трусихой, но за других боялась еще больше, чем за себя) дорогу.
– Но что же ты можешь сделать?! – несколько раз восклицала Зиночка, слушая Женин рассказ. И всякий раз тут же сама отвечала: – Да, ты, конечно, можешь…
Под конец подружки нежно расцеловались, и Зиночка еще, как выучила ее бабушка, перекрестила Женю перед таким дальним путешествием, стараясь при этом не спутать и начать с правого Жениного плеча, которое, как вы уже поняли, было напротив Зиночкиного левого.
В девять вечера Женя, как было условлено, уже из дома позвонила Диме, сообщила о своих успехах и стала слушать его.
Спокойный, медлительный Димин тон всегда действовал на нее как на бабушку валерьянка. (Правда, Женя так и не могла понять, как может кого-то успокаивать такое лекарство, от одного запаха которого бабушкин Рыжик сходит с ума и начинает прыгать на стены и когтить ковер и диван.)
– Женя, отец все сделал. Завтра в шесть утра – он советует выезжать рано утром, позже по Кольцевой не протолкнешься, – у твоего подъезда будет стоять черная «Волга». С тобой поедут два водителя-«афганца». Они молчаливые мужчины; ты не обращай на это внимания. Это очень верные ребята, папа сказал, что с ними он будет за тебя спокоен. Крупные деньги – Маргаритка, ты говоришь, твердо договорилась? – лучше отдай на хранение им, целее будут, как отец мой выражается. Машина пойдет без остановки, водители будут спать по очереди. Тебе тоже предстоит спать в машине, на заднем сиденье; возьми небольшую подушку, что-нибудь укрыться, воды бутылку – чтоб время не терять на остановки.
Женя была растрогана. Слушая, она так и не смогла понять – это сам Дима так все заботливо продумал или повторяет за отцом.
Звонки все сделаны, телеграммы отправлены. Всем сообщен телефон Фурсика – у него в квартире будет штаб операции, все станут связываться через него. Фурсик при ней взял чистую тетрадку и написал на обложке: «Операция “Потьма”».
Такое название он дал, выслушав рассказ о звонке матери Олега, и Женя согласилась. В этой никому из них неведомой Потьме сидел в камере с убийцами Олег и ждал помощи – от кого-нибудь.
Фурсику Женя оставила дубликаты необходимых документов, в том числе неважного качества фотографию улыбающейся миловидной девушки, которой уже не было в живых.
Едва Женя успела подумать, что крупных денег пока еще нет – только те, что оставлены мамой на две недели, как раздался звонок в дверь.
Женя спросила через дверь (как на этом всегда настаивал папа):
– Кто здесь?
Высматривать стоящего у их двери в глазок она все-таки терпеть не могла и так и не привыкла.
Ей ответили:
– К Евгении Осинкиной от Станислава Всеволодовича, по договоренности.
Женя открыла.
На пороге стоял невысокий тщательно одетый – не джинсы, не ветровка, а пиджак оливкового цвета и темно-серые брюки – молодой человек. Очень любившая красивые сочетания цветов (и неплохо, заметим, рисовавшая пастелью и акварелью), Женя успела рассмотреть и галстук – серо-голубой в оливковую, но более темную, чем пиджак, полоску. Человек будто только что вышел из парикмахерской. Стрижка была и не короткая, и тем более не длинная. В общем, точь-в-точь такая, как у добропорядочных служащих богатых фирм в американских боевиках. (Папа стыдил Женю, но она все равно обожала смотреть, что проделывает на телеэкране де Ниро.)
– Позволите войти?
– Входите, пожалуйста, – подчиняясь его тону, чопорно сказала Женя и провела визитера в комнату, потому что раз и навсегда было сказано мамой: «У дверей людей не принимают!».
Слава богу, молодому человеку, по крайней мере, не пришло в голову разуваться. Принимать гостей в носках или переобувать их в старые тапочки в их доме также было запрещено: «У нас не мечеть!» – четко, как всегда, сказал однажды папа. Женя только не решалась повторять эту очень нравящуюся ей мотивировку (что в мечеть можно входить только без обуви, папа, конечно, ей пояснил) – в устах девочки это как-то не звучало. Исключение в их доме делалось только для тех случаев, когда в осеннюю слякоть или зимнюю оттепель гости являлись с насквозь промокшими ногами и нуждались в отогревании и просушке обуви. (Из этих оттепелей, заметим в скобках, на коротком Женином веку и состояли главным образом московские зимы, и уже невозможно было поверить рассказам бабушки о когдатошнем Сокольническом катке, работавшем якобы с 5 декабря до середины апреля). Ну и, конечно, приходя на какие-то домашние праздники зимой, женщины снимали сапоги и надевали принесенные из дому подобранные к платью туфли. «Но не тапочки же!» – говорила мама.
– Имею честь говорить с госпожой Осинкиной? – осведомился молодой человек.
– Да, это я, – ответила Женя.
– Получите, пожалуйста… – молодой человек назвал сумму, составлявшую, быстро сосчитала в уме Женя, полугодовую зарплату ее отца, – пересчитайте и распишитесь.
Все было проделано, и, раскланявшись, молодой человек удалился. Маргаритка, как и ожидала Женя, оказалась на высоте.
Полтора часа ушло на сборы, приведение квартиры в порядок и писание объяснительной записки маме – если вдруг она вернется раньше Жени.
Можно было, наконец, заняться абсолютно необъяснимой историей с ее фотографией.
Теперь, быть может, самое время сказать, что Женя не была заурядной тринадцатилетней девочкой, чья головка занята тем, чем заняты головы большинства тринадцатилетних девочек. Она обладала склонностью к анализу. И не раз ей удавалось распутывать ситуации, над которыми ломали голову взрослые опытные люди. Сама она считала, что просто любит упрощать уравнения.
Большинство людей почему-то не умеют, считала она, отделять важные детали от второстепенных. И когда какая-нибудь подружка излагала ей, всхлипывая, свою вконец, казалось, запутанную историю, из которой, на первый взгляд, и правда не было никакого выхода, Женя наводящими вопросами быстро выясняла, что в этой истории надо отбросить как вообще несущественное, а что можно легко разрешить, никак не связывая со всем остальным. И тогда в остатке оказывалось само ядро ситуации. Оно, как правило, требовало, чтобы человек сделал выбор – и на основе этого принял решение. Но не только принял, а – выполнил. Все это требовало приложения воли. Женя где-то вычитала, что в трудных ситуациях выбор делается не умом, а волей – потому что ум подсказывает одинаково убедительные варианты действий.
Но волей, к сожалению, обладают далеко не все жалующиеся на жизнь и винящие во всем других – вместо того чтобы честно сказать: «Я – безвольный человек и ничего не делаю для того, чтобы укрепить свою волю. Отсюда – половина моих бед, а то и больше».
Сама Женя была человеком волевым. А кроме того, она просто любила и умела думать – тогда как большинство девочек ее возраста, да, честно говоря, не меньше и мальчиков, и не подозревают о том, сколько удовольствия можно извлечь из самого процесса мысли.
Итак, Женя положила фотографию на чистый, освобожденный от всех лишних бумажек стол и вытащила из ящика большую лупу.
Во-первых, даже при беглом взгляде на довольно-таки размытый отпечаток стало ясно, что это была перепечатка – не с негатива, а с фотографии.
Во-вторых, фотография была давняя – Жене на ней было не больше десяти лет.
В-третьих, она была скадрирована из какого-то группового и Жене явно знакомого снимка.
Она взяла семейные альбомы, которые тщательно вел ее папа, и быстро нашла оригинал. Это была фотография 4 «б» класса, где Женя красовалась во втором ряду ближе к середине (тогда она еще не выросла и не заслоняла собой третий ряд).
Таинственная ситуация упрощалась – то есть прояснялась в технической части. Итак, некоему человеку понадобилась Женина фотография. И он не добыл ее каким-то образом у них дома (что было бы уже не только загадочно, а в высшей степени неприятно – пришлось бы плохо думать о друзьях дома). Нет, он нашел ее у кого-то из тридцати двух учащихся 4 «б» и старательно (ведь надо было отсечь и первый, и третий ряд, и соседей слева и справа) выделил только Женино лицо.
Значит, оно ему было очень нужно. И при этом он по какой-то причине не мог попросить Женину фотографию у кого-то из ее близких и друзей. И потому добывал с ухищрениями, удовольствовавшись давней фотографией. Если, конечно, фотография не понадобилась неизвестному злоумышленнику (Жене нравилось это слово из рассказа Чехова) именно в тот самый год, когда Жене и было десять лет, а теперь была выброшена за ненадобностью.
Но как ни крути, все это вместе не могло не наводить на мысль, что Женино лицо нужно было кому-то для особых целей – по меньшей мере недружелюбных, а по большей…
Кто-то задумал против нее что-то злое. Но кто и что? И когда – давно или сейчас?
С этими очень и очень невеселыми мыслями и вопросами Женя и заснула.
Люди сидели в ряд, будто в оцепенении. Раздавался возглас: «Караганда – пятая кабина» – и человек срывался и, теряя вещи, упавшие с колен, устремлялся в кабину.
Сквозь стекла были видны лица, беззвучно шевелящие губами. Кто улыбался – лукаво, кокетливо или размягченно. Кто плакал, сообщая печальную новость.
Женя два раза поговорила по автомату и два раза заказывала срочную связь с теми нужными ей местами, с которыми автоматической связи не было.
Отправив три телеграммы (оставалось послать дома еще два письма по e-mail’у) и сделав копии с Ликиных бумаг, она отправилась домой. У Зиночки Женя уже побывала, хотя провела у нее времени гораздо меньше, чем им обеим хотелось. Зиночка в ужасе таращила свои карие глазки, слушая торопливое изложение ситуации, которая звала ее любимую подругу в дальнюю и, возможно, опасную (Зиночка была-таки порядочной трусихой, но за других боялась еще больше, чем за себя) дорогу.
– Но что же ты можешь сделать?! – несколько раз восклицала Зиночка, слушая Женин рассказ. И всякий раз тут же сама отвечала: – Да, ты, конечно, можешь…
Под конец подружки нежно расцеловались, и Зиночка еще, как выучила ее бабушка, перекрестила Женю перед таким дальним путешествием, стараясь при этом не спутать и начать с правого Жениного плеча, которое, как вы уже поняли, было напротив Зиночкиного левого.
В девять вечера Женя, как было условлено, уже из дома позвонила Диме, сообщила о своих успехах и стала слушать его.
Спокойный, медлительный Димин тон всегда действовал на нее как на бабушку валерьянка. (Правда, Женя так и не могла понять, как может кого-то успокаивать такое лекарство, от одного запаха которого бабушкин Рыжик сходит с ума и начинает прыгать на стены и когтить ковер и диван.)
– Женя, отец все сделал. Завтра в шесть утра – он советует выезжать рано утром, позже по Кольцевой не протолкнешься, – у твоего подъезда будет стоять черная «Волга». С тобой поедут два водителя-«афганца». Они молчаливые мужчины; ты не обращай на это внимания. Это очень верные ребята, папа сказал, что с ними он будет за тебя спокоен. Крупные деньги – Маргаритка, ты говоришь, твердо договорилась? – лучше отдай на хранение им, целее будут, как отец мой выражается. Машина пойдет без остановки, водители будут спать по очереди. Тебе тоже предстоит спать в машине, на заднем сиденье; возьми небольшую подушку, что-нибудь укрыться, воды бутылку – чтоб время не терять на остановки.
Женя была растрогана. Слушая, она так и не смогла понять – это сам Дима так все заботливо продумал или повторяет за отцом.
Звонки все сделаны, телеграммы отправлены. Всем сообщен телефон Фурсика – у него в квартире будет штаб операции, все станут связываться через него. Фурсик при ней взял чистую тетрадку и написал на обложке: «Операция “Потьма”».
Такое название он дал, выслушав рассказ о звонке матери Олега, и Женя согласилась. В этой никому из них неведомой Потьме сидел в камере с убийцами Олег и ждал помощи – от кого-нибудь.
Фурсику Женя оставила дубликаты необходимых документов, в том числе неважного качества фотографию улыбающейся миловидной девушки, которой уже не было в живых.
Едва Женя успела подумать, что крупных денег пока еще нет – только те, что оставлены мамой на две недели, как раздался звонок в дверь.
Женя спросила через дверь (как на этом всегда настаивал папа):
– Кто здесь?
Высматривать стоящего у их двери в глазок она все-таки терпеть не могла и так и не привыкла.
Ей ответили:
– К Евгении Осинкиной от Станислава Всеволодовича, по договоренности.
Женя открыла.
На пороге стоял невысокий тщательно одетый – не джинсы, не ветровка, а пиджак оливкового цвета и темно-серые брюки – молодой человек. Очень любившая красивые сочетания цветов (и неплохо, заметим, рисовавшая пастелью и акварелью), Женя успела рассмотреть и галстук – серо-голубой в оливковую, но более темную, чем пиджак, полоску. Человек будто только что вышел из парикмахерской. Стрижка была и не короткая, и тем более не длинная. В общем, точь-в-точь такая, как у добропорядочных служащих богатых фирм в американских боевиках. (Папа стыдил Женю, но она все равно обожала смотреть, что проделывает на телеэкране де Ниро.)
– Позволите войти?
– Входите, пожалуйста, – подчиняясь его тону, чопорно сказала Женя и провела визитера в комнату, потому что раз и навсегда было сказано мамой: «У дверей людей не принимают!».
Слава богу, молодому человеку, по крайней мере, не пришло в голову разуваться. Принимать гостей в носках или переобувать их в старые тапочки в их доме также было запрещено: «У нас не мечеть!» – четко, как всегда, сказал однажды папа. Женя только не решалась повторять эту очень нравящуюся ей мотивировку (что в мечеть можно входить только без обуви, папа, конечно, ей пояснил) – в устах девочки это как-то не звучало. Исключение в их доме делалось только для тех случаев, когда в осеннюю слякоть или зимнюю оттепель гости являлись с насквозь промокшими ногами и нуждались в отогревании и просушке обуви. (Из этих оттепелей, заметим в скобках, на коротком Женином веку и состояли главным образом московские зимы, и уже невозможно было поверить рассказам бабушки о когдатошнем Сокольническом катке, работавшем якобы с 5 декабря до середины апреля). Ну и, конечно, приходя на какие-то домашние праздники зимой, женщины снимали сапоги и надевали принесенные из дому подобранные к платью туфли. «Но не тапочки же!» – говорила мама.
– Имею честь говорить с госпожой Осинкиной? – осведомился молодой человек.
– Да, это я, – ответила Женя.
– Получите, пожалуйста… – молодой человек назвал сумму, составлявшую, быстро сосчитала в уме Женя, полугодовую зарплату ее отца, – пересчитайте и распишитесь.
Все было проделано, и, раскланявшись, молодой человек удалился. Маргаритка, как и ожидала Женя, оказалась на высоте.
Полтора часа ушло на сборы, приведение квартиры в порядок и писание объяснительной записки маме – если вдруг она вернется раньше Жени.
Можно было, наконец, заняться абсолютно необъяснимой историей с ее фотографией.
Теперь, быть может, самое время сказать, что Женя не была заурядной тринадцатилетней девочкой, чья головка занята тем, чем заняты головы большинства тринадцатилетних девочек. Она обладала склонностью к анализу. И не раз ей удавалось распутывать ситуации, над которыми ломали голову взрослые опытные люди. Сама она считала, что просто любит упрощать уравнения.
Большинство людей почему-то не умеют, считала она, отделять важные детали от второстепенных. И когда какая-нибудь подружка излагала ей, всхлипывая, свою вконец, казалось, запутанную историю, из которой, на первый взгляд, и правда не было никакого выхода, Женя наводящими вопросами быстро выясняла, что в этой истории надо отбросить как вообще несущественное, а что можно легко разрешить, никак не связывая со всем остальным. И тогда в остатке оказывалось само ядро ситуации. Оно, как правило, требовало, чтобы человек сделал выбор – и на основе этого принял решение. Но не только принял, а – выполнил. Все это требовало приложения воли. Женя где-то вычитала, что в трудных ситуациях выбор делается не умом, а волей – потому что ум подсказывает одинаково убедительные варианты действий.
Но волей, к сожалению, обладают далеко не все жалующиеся на жизнь и винящие во всем других – вместо того чтобы честно сказать: «Я – безвольный человек и ничего не делаю для того, чтобы укрепить свою волю. Отсюда – половина моих бед, а то и больше».
Сама Женя была человеком волевым. А кроме того, она просто любила и умела думать – тогда как большинство девочек ее возраста, да, честно говоря, не меньше и мальчиков, и не подозревают о том, сколько удовольствия можно извлечь из самого процесса мысли.
Итак, Женя положила фотографию на чистый, освобожденный от всех лишних бумажек стол и вытащила из ящика большую лупу.
Во-первых, даже при беглом взгляде на довольно-таки размытый отпечаток стало ясно, что это была перепечатка – не с негатива, а с фотографии.
Во-вторых, фотография была давняя – Жене на ней было не больше десяти лет.
В-третьих, она была скадрирована из какого-то группового и Жене явно знакомого снимка.
Она взяла семейные альбомы, которые тщательно вел ее папа, и быстро нашла оригинал. Это была фотография 4 «б» класса, где Женя красовалась во втором ряду ближе к середине (тогда она еще не выросла и не заслоняла собой третий ряд).
Таинственная ситуация упрощалась – то есть прояснялась в технической части. Итак, некоему человеку понадобилась Женина фотография. И он не добыл ее каким-то образом у них дома (что было бы уже не только загадочно, а в высшей степени неприятно – пришлось бы плохо думать о друзьях дома). Нет, он нашел ее у кого-то из тридцати двух учащихся 4 «б» и старательно (ведь надо было отсечь и первый, и третий ряд, и соседей слева и справа) выделил только Женино лицо.
Значит, оно ему было очень нужно. И при этом он по какой-то причине не мог попросить Женину фотографию у кого-то из ее близких и друзей. И потому добывал с ухищрениями, удовольствовавшись давней фотографией. Если, конечно, фотография не понадобилась неизвестному злоумышленнику (Жене нравилось это слово из рассказа Чехова) именно в тот самый год, когда Жене и было десять лет, а теперь была выброшена за ненадобностью.
Но как ни крути, все это вместе не могло не наводить на мысль, что Женино лицо нужно было кому-то для особых целей – по меньшей мере недружелюбных, а по большей…
Кто-то задумал против нее что-то злое. Но кто и что? И когда – давно или сейчас?
С этими очень и очень невеселыми мыслями и вопросами Женя и заснула.
Глава 9
Саня и Калуга выдвигаются
В шесть утра Женя полностью отключила компьютер, перекрыла ключом газ на кухне, проверила, не оставила ли где свет, не капает ли вода из какого-нибудь крана, вышла на площадку, захлопнула дверь, подергала ее (однажды дверь все-таки оказалась незапертой) и с довольно большим рюкзаком, а также с сумкой, набитой самым необходимым в дороге, спустилась на лифте вниз. Ключ от почтового ящика она еще вчера вечером оставила старушке-соседке и заглянуть туда уже не могла.
У подъезда стояла черная «Волга». Как только Женя вышла на улицу, обе передние двери открылись и из них, как по команде, вылезли двое мужчин одного примерно возраста – лет 35–40. Невысокие, коренастые, с невозмутимыми лицами, они чем-то неуловимым были похожи.
Оба подошли к Жене, сначала взяли у нее вещи, а потом поочередно протянули руки:
– Саня.
– Леша.
Женина ладошка утонула в их осторожных лапищах. И хотя по возрасту они были ей, несомненно, «дядя Саня» и «дядя Леша», она сразу почему-то поняла, что будет звать их по имени.
Больше они не проронили ни слова. Рюкзак положили в багажник, сумку поставили рядом с Женей на заднее сиденье.
– Вот деньги, спрячьте, – сказала Женя, как советовал Димин отец.
И Леша засунул их куда-то на грудь.
– Выдвигаемся? – полувопросительно сказал Саня, садясь за руль. Леша, расположившийся рядом, кивнул-мотнул коротко стриженой головой.
«Волга» осторожно попятилась задом, выезжая из Жениного двора.
Путешествие началось.
Через десять минут они уже неслись по Московской кольцевой дороге (некоторые противно называют ее Эмкадэ).
Впереди, на востоке (а именно на восток, а еще точнее – на юго-восток – они и держали свой путь: к Рязанке – дороге, ведущей на Рязань) низко над горизонтом сияло багровое, как луна, солнце. Слева от дороги лежал пухлыми перинами туман. А справа проплывали гипермаркет «Ашан», супермаркет «Перекресток».
Вырвались на Рязанку. Солнце установилось слева и засияло уже нестерпимо для глаз. Двинулись на юг.
Посредине дороги полз, мигая всеми боками, бензовоз, и его послушно огибали.
После указателя на Бронницы пошли рощи, перелески и пригорки. А далеко впереди замаячили дали. Женя очень любила, чтоб было видно далеко-далеко.
Пролетел указатель – 200 километров от Москвы. Промелькнули непонятные Каленичские дворики, потянулась Рязанская область, объявившая о себе так: «Деревня Константиново – родина Есенина – приветствует дорогих гостей».
Шел третий час езды, когда Жене потребовалась остановочка. Сосновый лес был забросан большими пластмассовыми бутылками из-под разных напитков – теми самыми, про которые все знают, что они не разлагаются десятилетиями, не превращаются в перегной, не питают собой растения, а просто подло засоряют землю.
Она читала в одной книжке про оккупационные армии, которые во все времена вели себя нагло, оставляя после своих ночлегов в лесах заплеванные, загаженные стоянки. Но ведь это были чужие армии! Они шли по чужой, завоеванной оружием земле.
Почему же люди бросали огромные бутылки, пакеты из-под соков, жестяные банки, рваные газеты в красивом своем лесу, в который могли еще не раз вернуться?
Наскоро выполнив несколько приемов каратэ, Женя вернулась в машину. Единственно, от чего она уже начинала страдать, – это от невозможности поставить ногу на стену и стоять не меньше получаса, читая какую-нибудь книжку или уча иностранные слова. Ее подруги по секции в это время слушали обычно попсу, но она не могла себе позволить так тратить драгоценное время.
За спиной остались уже 400 километров с лишним. Пролетали непонятные слова на указателях – Шевырляй и Казачий дюк, город со странно-коротким, как лай, названием Шацк, основанный будто бы в 1553 году… На быстром ходу Женя сначала прочитала «…в 1953». Это было довольно давно – Женина мама в том году еще не родилась, но кто-то умер, а кто – она никак не могла вспомнить.
На выезде из города был еще один плакат, и теперь она успела прочитать правильно – «1553», то есть так давно, что представить себе это и с чем-то связать было почти невозможно.
После какой-то большой реки во всю пошли работы – расширяли полотно дороги (это выражение, когда-то от кого-то услышанное, Жене нравилось – как и полотнище пилы). Медленно проворачивался тяжелый каток. Экскаваторы загребали своими огромными челюстями светло-желтый песок, готовый скрыться под черным асфальтом.
Дорога пошла широкими волнами – подымалась вместе с полями, вздымавшимися к горизонту, и вдруг ухала вниз. Указатели так и пролетали мимо, иногда Женя успевала прочесть, что всего в двух километрах Студенец – то ли городок, то ли село. На полях стояли аккуратно, как сладкий рулет, закатанные золотистые валки соломы, оставшейся от убранной пшеницы.
В полдень началась Республика Мордовия и, едва успев мелькнуть указателем на Саранск, закончилась – ведь они неслись со скоростью 120 км и быстро проскочили прятавшуюся налево в лесах, оставшуюся не замеченной Женей Потьму, где километрах в семидесяти от станции Явас, в обнесенной несколькими рядами колючей проволоки поверх высокого забора и тщательно охраняемой зоне Олег Сумароков отбывал первую неделю своего пожизненного заключения.
Приближались к Пензе, и появилось на указателях непонятное слово «Павелмс» и более понятное, хотя только на первый взгляд, «Овчарное». Под высоким деревом у дороги мирно что-то жевала лошадь рядом с повозкой с клоками сена на дне.
У подъезда стояла черная «Волга». Как только Женя вышла на улицу, обе передние двери открылись и из них, как по команде, вылезли двое мужчин одного примерно возраста – лет 35–40. Невысокие, коренастые, с невозмутимыми лицами, они чем-то неуловимым были похожи.
Оба подошли к Жене, сначала взяли у нее вещи, а потом поочередно протянули руки:
– Саня.
– Леша.
Женина ладошка утонула в их осторожных лапищах. И хотя по возрасту они были ей, несомненно, «дядя Саня» и «дядя Леша», она сразу почему-то поняла, что будет звать их по имени.
Больше они не проронили ни слова. Рюкзак положили в багажник, сумку поставили рядом с Женей на заднее сиденье.
– Вот деньги, спрячьте, – сказала Женя, как советовал Димин отец.
И Леша засунул их куда-то на грудь.
– Выдвигаемся? – полувопросительно сказал Саня, садясь за руль. Леша, расположившийся рядом, кивнул-мотнул коротко стриженой головой.
«Волга» осторожно попятилась задом, выезжая из Жениного двора.
Путешествие началось.
Через десять минут они уже неслись по Московской кольцевой дороге (некоторые противно называют ее Эмкадэ).
Впереди, на востоке (а именно на восток, а еще точнее – на юго-восток – они и держали свой путь: к Рязанке – дороге, ведущей на Рязань) низко над горизонтом сияло багровое, как луна, солнце. Слева от дороги лежал пухлыми перинами туман. А справа проплывали гипермаркет «Ашан», супермаркет «Перекресток».
Вырвались на Рязанку. Солнце установилось слева и засияло уже нестерпимо для глаз. Двинулись на юг.
Посредине дороги полз, мигая всеми боками, бензовоз, и его послушно огибали.
После указателя на Бронницы пошли рощи, перелески и пригорки. А далеко впереди замаячили дали. Женя очень любила, чтоб было видно далеко-далеко.
Пролетел указатель – 200 километров от Москвы. Промелькнули непонятные Каленичские дворики, потянулась Рязанская область, объявившая о себе так: «Деревня Константиново – родина Есенина – приветствует дорогих гостей».
Шел третий час езды, когда Жене потребовалась остановочка. Сосновый лес был забросан большими пластмассовыми бутылками из-под разных напитков – теми самыми, про которые все знают, что они не разлагаются десятилетиями, не превращаются в перегной, не питают собой растения, а просто подло засоряют землю.
Она читала в одной книжке про оккупационные армии, которые во все времена вели себя нагло, оставляя после своих ночлегов в лесах заплеванные, загаженные стоянки. Но ведь это были чужие армии! Они шли по чужой, завоеванной оружием земле.
Почему же люди бросали огромные бутылки, пакеты из-под соков, жестяные банки, рваные газеты в красивом своем лесу, в который могли еще не раз вернуться?
Наскоро выполнив несколько приемов каратэ, Женя вернулась в машину. Единственно, от чего она уже начинала страдать, – это от невозможности поставить ногу на стену и стоять не меньше получаса, читая какую-нибудь книжку или уча иностранные слова. Ее подруги по секции в это время слушали обычно попсу, но она не могла себе позволить так тратить драгоценное время.
За спиной остались уже 400 километров с лишним. Пролетали непонятные слова на указателях – Шевырляй и Казачий дюк, город со странно-коротким, как лай, названием Шацк, основанный будто бы в 1553 году… На быстром ходу Женя сначала прочитала «…в 1953». Это было довольно давно – Женина мама в том году еще не родилась, но кто-то умер, а кто – она никак не могла вспомнить.
На выезде из города был еще один плакат, и теперь она успела прочитать правильно – «1553», то есть так давно, что представить себе это и с чем-то связать было почти невозможно.
После какой-то большой реки во всю пошли работы – расширяли полотно дороги (это выражение, когда-то от кого-то услышанное, Жене нравилось – как и полотнище пилы). Медленно проворачивался тяжелый каток. Экскаваторы загребали своими огромными челюстями светло-желтый песок, готовый скрыться под черным асфальтом.
Дорога пошла широкими волнами – подымалась вместе с полями, вздымавшимися к горизонту, и вдруг ухала вниз. Указатели так и пролетали мимо, иногда Женя успевала прочесть, что всего в двух километрах Студенец – то ли городок, то ли село. На полях стояли аккуратно, как сладкий рулет, закатанные золотистые валки соломы, оставшейся от убранной пшеницы.
В полдень началась Республика Мордовия и, едва успев мелькнуть указателем на Саранск, закончилась – ведь они неслись со скоростью 120 км и быстро проскочили прятавшуюся налево в лесах, оставшуюся не замеченной Женей Потьму, где километрах в семидесяти от станции Явас, в обнесенной несколькими рядами колючей проволоки поверх высокого забора и тщательно охраняемой зоне Олег Сумароков отбывал первую неделю своего пожизненного заключения.
Приближались к Пензе, и появилось на указателях непонятное слово «Павелмс» и более понятное, хотя только на первый взгляд, «Овчарное». Под высоким деревом у дороги мирно что-то жевала лошадь рядом с повозкой с клоками сена на дне.