С Пруссией Наполеон расправился беспощадно. Фридрих Вильгельм потерял польские провинции, из которых было образовано великое герцогство Варшавское, отданное саксонскому курфюрсту, которого Наполеон произвел в короли, а также все земли к западу от Эльбы, составившие королевство Вестфалию во главе с братом Наполеона Жеромом Бонапартом. Эти два новых королевства с двух боков охватывали Пруссию, готовые в любой момент поглотить ее жалкие остатки - Силезию, Бранденбург, Померанию и собственно Пруссию, которые в угоду царю Наполеон возвратил Фридриху Вильгельму. Помимо территориальных потерь и обязательства присоединиться к блокаде Англии, Пруссия была обложена стомиллионной контрибуцией, взымавшейся с монгольской беспощадностью. "Крылья у прусского орла будут теперь отрезаны настолько коротко, чтобы отнять у него всякую возможность беспокоить нас", - мог с полным правом заявить Наполеон.
   27 июня, в день ратификации договора, Александр распорядился поднести Наполеону пять знаков ордена святого Андрея Первозванного - для самого императора, его брата Жерома, Мюрата, Талейрана и Бертье. В ответ Дюрок передал от Наполеона пять знаков ордена Почетного Легиона - царю и лицам, участвовавшим в выработке трактата: великому князю Константину Павловичу, барону Будбергу, князьям Куракину и Лобанову-Ростовскому.
   Оба императора в полученных лентах выехали настречу друг другу и встретились на середине пути - на улице, где фронтом, один напротив другого, выстроились батальон Преображенского полка и батальон Старой гвардии. После обмена ратификационными грамотами батальоны промаршировали мимо их величеств. Дождавшись окончания парада, Наполеон подъехал к Преображенскому батальону и сказал Александру:
   - Ваше величество, разрешите мне вручить орден Почетного Легиона храбрейшему, тому, кто лучше всего проявил себя в эту кампанию.
   - Я прошу у вашего величества разрешения посоветоваться с командиром, - ответил Александр и, подозвав полковника Козловского, сказал: - Кому дать?
   - Кому прикажете, - был ответ.
   - Да ведь надобно же отвечать ему!
   Козловский не долго думая вызвал ближайшего солдата - правофлангового гренадера Лазарева. Солдат вышел из строя и застыл. Наполеон снял с себя орден Почетного Легиона и, приколов к мундиру Лазарева, сказал:
   - Ты будешь помнить этот день - когда мы, твой государь и я, сделались друзьями.
   Затем, обернувшись через плечо к Бертье, стоявшему за его спиной с неизменной записной книжкой в руках, император приказал назначить Лазареву пожизненную пенсию с ежегодной выплатой в 1200 франков.
   Александр, возвратясь домой, в свою очередь отослал Наполеону андреевскую звезду для храбрейшего из французов.
   Вечером императоры обнялись в последний раз и расстались под приветственные возгласы солдат и жителей Тильзита, причем Александр обещал Наполеону навестить его в Париже. Французский император стоял на берегу Немана, пока царь не сошел на противоположный берег.
   Александр уезжал, громко высказывая восхищение Наполеоном как существом, которое превосходит всякое понимание и не поддается разгадке. Но Фридриху Вильгельму и Луизе он сказал иное:
   - Потерпите, мы свое воротим. Он еще сломит себе шею. Несмотря на все мои демонстрации и внешние действия, в душе я - ваш друг и надеюсь доказать это на деле.
   Впрочем, в его словесном восхищении Наполеоном было много такого, что шло от сердца: царь умел увлекаться людьми, а против обаяния французского императора трудно было устоять. Во всяком случае, покидая Тильзит, Александр смутно чувствовал существенные выгоды от союза с Францией. Под влиянием Наполеона царь скрепя сердце стал думать и о благе России, а не только о клятве при гробе Фридриха.
   Наполеон, в свою очередь, отдавал должное таланту Александра очаровывать людей, говоря, что будь он способен подчиняться непосредственному впечатлению, русский царь всецело завладел бы им. В то же время он гениально уловил изменчивую сущность российского Протея; его характеристика Александра является, быть может, самой меткой из всех, которые пытались дать царю современники. "Рядом со столькими дарованиями и с необыкновенной обворожительностью, - сказал Наполеон после тильзитских встреч, - во всем существе Александра есть, однако, что-то неуловимое, что даже и определить трудно иначе, чем сказав, что у него во всех отношениях чувствуется недостаток чего-то. И самое странное при этом то обстоятельство, что никогда нельзя предвидеть заранее, чего именно в данном случае не хватит, и нехватающий кусочек при этом видоизменчив до бесконечности". Возможно, это был намек на гениальность особого рода неуязвимую ущербность. Ахиллесова пята Александра, если можно так выразиться, перемещалась по всему его телу, ускользая от нацеленных в нее стрел.
   Искренне обманывал сам себя и Наполеон. Разделив с Александром владычество над миром, он уже втайне мечтал властвовать один. Наполеон не мог прекратить воевать, потому что для него это означало прекратить господствовать. Отныне все его мирные договоры превратились в кратковременные передышки в непрерывной войне.
   IV
   Их дружество почти на ненависть похоже.
   В. Л. Пушкин
   Тильзитский мир произвел тягостное впечатление на русское общество. Достаточно сказать, что граф С. Р. Воронцов громко предлагал, чтобы чиновники, подписавшие договор, въехали в Петербург на ослах. Старый англоман, конечно, знал, что чиновники тут ни при чем. Поговаривали чуть не про новое 11 марта. "Вообще неудовольствие против императора все возрастает, - доносил шведский посол Густаву IV, - и на этот счет говорят такие вещи, что страшно слушать". Даже французский маршал Сульт, командовавший войсками Великой армии в Берлине, предупреждал царя, что какой-то прусский офицер задумал покушение на его жизнь в расчете на содействие недовольных русских.
   При всем том не было возможности не только наказать говорунов, но даже пресечь опасные разговоры, ибо, по словам современника, "от знатного царедворца до малограмотного писца, от генерала до солдата, все, повинуясь, роптало с негодованием".
   Действительно, Александру приходилось нелегко. Во главе недовольных стояла не кто-нибудь, а его мать, императрица Мария Федоровна, ненавидевшая Наполеона. Павловск, ее резиденция, сделался в этом году местом паломничества всей фрондирующей знати. Любое действие царя подвергалось здесь самой взыскательной критике. Так, о назначении графа Николая Петровича Румянцева, сменившего Будберга, говорили, что если новый министр иностранных дел и не подкуплен Бонапартом, то, конечно, по "единственной в своем роде глупости и неспособности", хотя подобное заключение делалось только на основании того, что Румянцев всеми силами старался избегнуть новой войны с Францией. Никто не хотел принимать у себя Савари - посла "палача герцога Энгиенского". В России возникала новая форма правления самодержавие, ограниченное салонами.
   Непродуманная проповедь "отечественной войны" против "антихриста" и последующее заключение с ним союзного договора вызвали ропот и в народе. В оправдание православного царя-батюшки пошла гулять следующая байка: Александр выбрал местом встречи с Наполеоном реку не случайно, а чтобы сначала окрестить окаянного француза и лишь потом допустить его пред свои светлые очи.
   Союзу с Наполеоном Александр жертвовал многим: и своими прежними союзниками, и своими друзьями. Тильзитский мир и новая внешняя политика сделали ненужным существование негласного комитета. Кочубей был заменен князем А. Б. Куракиным, Новосильцов уехал за границу, Строганов выбрал военную карьеру и был пожалован в генерал-адъютанты, Чарторийский подал в отставку еще раньше.
   Теряя либеральных друзей либеральной юности, царь с тем большим упрямством, словно назло всей России, возвышал Аракчеева. В руки гатчинского капрала перешла вся военная походная канцелярия, он получил право делать доклады царю по военным делам (поводом к этому послужило превосходное состояние русской артиллерии в минувшую войну). Александр произвел его в генералы от артиллерии и распорядился, чтобы "объявленные генералом от артиллерии графом Аракчеевым высочайшие повеления считать именными нашими указами".
   Но душа Александра еще требовала либеральных развлечений. Так рядом с ним появился Михаил Михайлович Сперанский.
   Сперанский более интересен как человек, как судьба, чем как государственный деятель, что, впрочем, в российской истории не редкость.
   Он родился 1 января неизвестно какого года; сам он полагал, не то в 1770-м, не то в 1771-м. Что касается фамилии, то она дана ему дядей при отдаче во Владимирскую Духовную семинарию; у семьи Михаила Михайловича вовсе не было родового прозвища - его родные, принадлежавшие к бедной священнической семье, назывались только по отчеству.
   Лет девятнадцати Михаил Михайлович был отправлен в Петербург, как наиболее способный студент, для продолжения обучения в главной семинарии за казенный счет. Здесь он с особым рвением набросился на математику, видя ее превосходство над гуманитарными науками в точности, ясности и "бесспорности". В то же время его ум охотно парил и в философских эмпиреях*. Это было тем более удивительно, что атмосфера в столичной семинарии была далеко не богословская: пьяный учитель проповедовал студентам Вольтера и Дидро, а по вечерам семинаристы предавались кутежу. Из всех предлагаемых ему на выбор пороков Михаил Михайлович приобрел лишь один - приверженность к нюханию табака, о чем впоследствии горько сожалел, но избавиться от этого уже не мог. Другое семинарское увлечение - игру в карты на выкрашенные бумажки - он резко оборвал, как только почувствовал, что она грозит превратиться в страсть. (Позже, лет в тридцать, он отказался и от шахмат, найдя, что поражение пробуждает в нем сильное неудовольствие против противника.)
   При всем том Сперанский умел ладить как с начальством, так и с товарищами - явление необычное в учебных заведениях. Мы не ошибемся, отнеся Михаила Михайловича к политичным людям.
   По окончании курса он был оставлен в семинарии с окладом двести рублей в год. Через несколько лет он добился венца карьеры здесь: звания учителя философии с окладом двести семьдесят пять рублей в год, что обеспечивало его обеденный стол ежедневной похлебкой из говядины и киселем, а досуг местом в театре по празникам за двадцать пять копеек медью.
   Многие люди, оказавшись на месте Михаила Михайловича, сочли бы выполненным свой жизненный подвиг и посвятили бы остаток дней прозябанию в классе и откладыванию денег на новую шинель. Не то было со Сперанским. Вечерние часы он отдавал штудиям Декарта, Лейбница и Ньютона, сочинению семейного романа и составлению "Правил высшего красноречия". Любопытно, что последний труд написан не карамзинским языком, считавшимся тогда образцовым, а своеобразным, не лишенным изящества слогом, получившим, правда, дальнейшее развитие совсем в другой сфере.
   Эти занятия не пропали даром - кто-то порекомендовал Сперанского князю Куракину в секретари по переписке на русском языке (с оставлением в должности преподавателя семинарии). Доходы Михаила Михайловича поднялись до четырехсот рублей, но, несмотря на приглашение Куракина бывать к обеденному столу, он продолжал скромные обеды в обществе княжеской прислуги, стремясь избежать "лишних забобонов".
   После смерти императрицы Екатерины Сперанский подал прошение ректору семинарии о переходе на "статскую службу": его патрон при Павле стал одним из первых лиц империи. Спустя год Михаил Михайлович делается титулярным, а затем коллежским и статским советником с жалованьем две тысячи рублей в год. Его канцелярские способности настолько необходимы министрам Павла, что Сперанский безнаказанно щеголяет во французском кафтане, жабо, манжетах и башмаках. Генерал-прокурор Обольянинов испрашивает для него две тысячи десятин в Саратовской губернии, должность секретаря и андреевскую ленту.
   Однако самого Сперанского размах его деятельности не удовлетворял: "Живу в хлопотах и скуке". Он являл собой тип воспламеняющегося, одухотворенного, творческого бюрократа, и потому обстановка первых лет александровского царствования пришлась ему как нельзя более по вкусу. Когда в 1801 году сенатору Трощинскому, автору манифеста о вступлении Александра на престол, понадобился секретарь, его выбор остановился на Сперанском. 19 марта он был зачислен начальником канцелярии и статс-секретарем при Государственной комиссии (что приравнивалось к чину генерала) с окладом в две тысячи рублей и такой же пожизненной пенсией. Затем его привлек к себе Кочубей, у которого даже возникла своеобразная драка за способного статс-секретаря: Кочубей обратился к самому Александру, и Сперанский перекочевал в министерство внутренних дел по личному указанию царя.
   Все проекты нововведений первых лет царствования были написаны Михаилом Михайловичем, и написаны так, как никто не писал до него. Благодаря его слогу отчеты министра внутренних дел государю впервые стали предаваться гласности и печататься в газетах и бюллетенях. Сперанский явился создателем образцового русского бюрократического языка, как Пушкин и Жуковский - литературного.
   В 1806 году Михаил Михайлович впервые близко сошелся с Александром, когда Кочубей, заболев, стал присылать его вместо себя с докладом государю. Царь был поражен точностью и дельностью мыслей и замечаний Сперанского и с тех пор стал доверять ему личные поручения. После отставки Кочубея в 1807 году Александр взял статс-секретаря к себе с отставлением от прочих должностей.
   Это обещало очень многое в будущем. Но пока внешние дела все еще мешали Александру сосредоточиться на внутреннем состоянии отечества.
   При Эйлау счастье Наполеона пошатнулось, сражение при Фридланде снова укрепило его, а тильзитское свидание, по-видимому, упрочило его окончательно. Никогда еще его звезда не светила так ярко. Именно этот избыток счастья и погубил его. Обеспечив себя союзом с Россией от образования новых коалиций, он уже считал себя в силах достигнуть всего. Казалось, сбываются вещие слова аббата Сийеса, сказанные о нем десятью годами ранее: "Этот человек все знает, все хочет и все может". Он был уверен, что ему в самом деле удастся осуществить грандиозную блокаду Англии, приостановить экономическую жизнь более ста миллионов европейцев, хотя этот замысел должен был привести к системе постоянных нашествий и всеобщего угнетения. Тильзитское свидание толкнуло Наполеона на путь гибели, внушив ему желание невозможного и дав средства добиваться его.
   План французского императора состоял в том, чтобы сплотить весь континент, поднять его против Англии и мобилизовать его для войны на два фронта - на Средиземном море и со стороны океана. Если на севере Россия, Пруссия, германские княжества и Голландская республика стояли сплошной, неодолимой стеной на пути проникновения английских товаров на континент, если в Италии Наполеон не стеснялся даже с папой Пием VII, заявляя, что не потерпит дальше его нейтралитета, то Пиренейский полуостров оставался огромной прорехой в системе континентальной блокады.
   В счете, который оба императора открывали друг другу, Наполеон и не думал заносить в свой актив приобретения за Пиренеями и в Италии. Он не скрывал того, что придает мало значения своим "прекрасным фразам, сказанным в Тильзите", и с оскорбительной прямотой писал царю, что "иногда бывает очень выгодно что-нибудь пообещать". В то же время для него было очевидно, что царь только в том случае примирится с этим непрерывным ростом французского могущества, если ему самому будет открыт простор для завоеваний. Наконец ему удалось обратить честолюбие Александра с дунайских княжеств на Швецию, преданную анафеме в Тильзите. В 1808 году русские войска внезапно перешли шведскую границу и вступили в Финляндию. После такого насилия над почти беззащитным соседом царь уже не мог жаловаться, что Наполеон точно так же поступает с Испанией. Французский император потирал руки:
   - Я продал Финляндию за Испанию.
   Вместе с тем он задумывался, как сделать царя глухим к жалобам оккупированной Пруссии, откуда французы не спешили уходить.
   Наполеон убеждал царя, что при личном свидании они легко столкуются, их дружба совершит это чудо. Наконец Александр поддался на эти уговоры и согласился на свидание без предварительных условий. Встреча была назначена на сентябрь, в Эрфурте.
   Наполеону ни разу не приходила в голову мысль о возможности национального сопротивления в Испании: он ждал только каких-нибудь местных волнений в городах. Это была одна из его главных и наиболее губительных ошибок. Гордая Испания ответила на издевательский спектакль в Байоне народной войной. Испанский юноша, ни разу не выстреливший по французскому солдату, не мог рассчитывать на внимание своей возлюбленной. Не успел Наполеон доехать из Байоны в Париж, как его догнало известие о капитуляции генерала Дюпона в Байлене: 18 тысяч французов со своими знаменами, орудиями и обозом, окруженные со всех сторон испанскими "бандами", капитулировали перед необученными повстанцами.
   Последствия байленской капитуляции были громадные. Французы разом потеряли Испанию и Португалию, где высадился английский десант; в Германии, и особенно в Пруссии, тайные общества призывали немцев к восстанию; австрийский император Франц I издал указ о всеобщей мобилизации; в самой Франции народная совесть начала глухо возмущаться против наглой политики, уже не оправдываемой даже успехом. Таким образом, Наполеон, только что готовившийся к широкой наступательной кампании, видел себя теперь вынужденным повсеместно защищать свои границы.
   Тем не менее его ум деятельно работал, отбрасывая и меняя прежние планы. Для того чтобы вновь завоевать Испанию, он должен был перебросить за Пиренеи значительную часть своей германской армии. Это делало немыслимым дальнейшую неуступчивость в прусском вопросе. Принуждаемый необходимостью к жертве, Наполеон принял мгновенное решение - очистить Пруссию, но обратить этот шаг в бескорыстное одолжение Александру и тем самым крепче привязать его к себе. Союз с Россией оставался по-прежнему основой всех планов французского императора, но теперь этот союз из орудия наступления превращался в средство обороны и сдерживания.
   Наполеон думал только о предстоящем свидании с Александром. Он хотел пленить, заинтересовать, поразить, ослепить русского царя. В Эрфурт император вез с собою все, что у него было замечательного во всех областях: Талейрана, актера Тальма, весь женский персонал французской комедии, гвардию и придворный штат - словом, полный набор великолепных декораций. Старый немецкий город должен был превратиться в сцену для очередного всеевропейского спектакля.
   Отъезд Александра из Петербурга состоялся 2 сентября.
   Начало путешествия было невеселым. В Кенигсберге царю пришлось выслушать долгие жалобы прусского министра Штейна на ненасытное властолюбие Наполеона.
   - Поверьте, я сделаю все, что смогу, - заверил его Александр.
   За Вислой царя встречали уже одни французские войска. В Фридберге его приветствовал маршал Ланн, который донес императору: "Нет таких приятных вещей, которых он не сказал бы мне, имея в виду Ваше Величество. Он повторял мне часто и от души: я очень люблю императора Наполеона и дам ему доказательства этого при каких угодно обстоятельствах".
   15 сентября Александр прибыл в Эрфурт. Наполеон со свитой встретил его за городскими воротами. Подскакав к царскому экипажу, французский император спешился и обнял вышедшего из коляски царя. Затем оба верхом въехали в город под гул орудий и звон колоколов, приветствуемые криками войск: "Да здравствуют императоры!" Наполеон проводил Александра до отведенного ему дома - лучшего здания в Эрфурте, принадлежавшего фабриканту Трибелю.
   Их первый разговор был посвящен обмену любезностями, согласно этикету: они осведомлялись друг у друга о здоровье императриц и принцев. В последующие дни близость между императорами как бы восстановилась и окрепла. Они были неразлучны. Наполеон оставлял в своем распоряжении только утренние часы, которые посвящал беседам с Гёте и другими немецкими мыслителями и писателями.
   Весь остальной день императоры катались верхом, присутствовали на маневрах, делали смотры; они называли друг друга братьями и подчеркивали свою близость перед нахлынувшими в Эрфурт королями баварским, саксонским, вюртембергским и прочими немецкими государями. Маленький город вообще был полон немецких князьков, именитых гостей и любопытных, и в эту расшитую золотом международную толпу затесалось несколько участников германских тайных обществ. Позже выяснилось, что один немецкий студент хотел заколоть Наполеона, но в решительный момент ему не хватило мужества.
   Вечером императоры снова встречались в театре. Здесь Александр впервые видел игру великого актера Тальма, олицетворявшего славу Франции в мире искусства, подобно тому как Наполеон олицетворял ее в мире политики.
   По соблазнительной, но опровергнутой легенде, Тальма обучал Наполеона манерам королей. Зато достоверно известно, что Наполеон давал сценические советы Тальма: "Берите пример с меня, Тальма. Мой дворец - сцена современной трагедии, а я сам - трагический герой. Но я не воздеваю глаза и руки к небу, как это делают ваши Цезарь и Цинна". Оба они, конечно, не нуждались в советах друг друга: если их актерское дарование было весьма схоже, то амплуа сильно разнились.
   Новаторская отвага Тальма, несомненно, была подкреплена гениальностью, но это была гениальность особого рода - граничащая с душевным расстройством. Его основной актерский метод - передача чувств посредством движения и мимики, но к чувствам своего героя он присоединял такую дозу собственной страсти, что иногда его взгляд действительно становился безумным. Его натура представляла собой какой-то генератор: роль для него была всего лишь искрой, при помощи которой он начинал извергать из себя чудовищную энергию своей души. Может быть, отгадка заключается в том, что судороги страсти на лице Тальма были не чем иным, как гримасами революции, а революция вещь неестественная. Тальма как-то признался, что делал профессиональные наблюдения на заседаниях Конвента и во время уличных событий.
   Всеевропейское признание пришло к Тальма в 1808 году. Собираясь на свидание с Александром в Эрфурт, Наполеон сказал:
   - Тальма, я тебя повезу играть перед партером царей.
   Здесь, в Эрфурте, Тальма продемонстрировал Европе все, чего может достичь искусство в мире политики. На представлении Вольтерова "Эдипа", когда Тальма в роли Филоктета произнес: "Дружба великого человека благодеяние богов", - Александр повернулся к сидевшему слева Наполеону и демонстративно пожал ему руку.
   "Зрелище - петля, чтоб заарканить совесть короля",- говорит Гамлет.
   Демонстрация братства двух императоров прикрывала очень серьезные разногласия и довольно сильные трения между ними. Правда, насчет восточных планов удалось столковаться: хотя раздел Турции был отсрочен на неопределенное время, Наполеон, после множества оговорок и поисков лазеек, в конце концов согласился уступить России дунайские княжества в виде задатка под ее будущую долю в турецком наследии. В награду за это он требовал, чтобы Александр "показал зубы" Австрии: сделал ей строгое внушение и сосредоточил войска на границе Галиции. Твердая позиция России в выполнении союзных обязательств перед Францией, конечно, заставила бы Австрию отступить, однако Александр выдвигал множество возражений, пытаясь главным образом связать свою помощь Франции с полным выводом ее войск из Пруссии. Но здесь уже Наполеон становился на дыбы.
   - И это мой друг, мой союзник предлагает мне отказаться от позиции, откуда я могу угрожать Австрии с фланга в случае нападения с ее стороны! восклицал он и пугал царя: - Впрочем, если вы решительно требуете эвакуации, я согласен, но тогда, вместо того чтобы идти в Испанию, я сейчас же покончу все счеты с Австрией.
   Противодействие Александра удивляло Наполеона: он не узнавал своего тильзитского друга. Сам он оставался тем же Наполеоном, готовым поделить (по крайней мере, сейчас) Европу и весь мир с русским союзником, и не замечал, что недоверчивость царя усилилась под влиянием последних событий. Сверх того, у Александра появился тайный советчик, о котором Наполеон и не подозревал: Талейран, еще недавно занимавший должность министра иностранных дел.
   Талейрана можно отнести к гениальным предателям, с одной существенной оговоркой: из своих личных предательств он всегда или почти всегда умел извлечь выгоду для Франции. Может быть, будет правильнее назвать его совершенным воплощением политика, действующего без оглядки на какие-либо божественные или человеческие нормы, ибо политика есть кривое зеркало морали, в котором вовремя совершенное предательство обыкновенно выглядит дальновидностью. Отношение Талейрана к этике в сфере политики лучше всего характеризуют его же собственные слова, сказанные им по поводу расстрела герцога Энгиенского: "Это хуже чем преступление: это ошибка".
   До революции Талейран принадлежал к тем очаровательным аббатам, дамским любезникам и атеистам, которых Господь не испепелил на месте, наверное, лишь потому, что они и кощунствовали с безукоризненной вежливостью. Юный аббат двинулся по стезе греха с такой прыткостью, что вызвал ревнивую досаду у знаменитого герцога де Ришелье. Этот почтенный ловелас, служивший бессменным кумиром для трех поколений французских женщин и в восемьдесят девять лет щеголявший своей восемнадцатилетней любовницей, серьезно опасался, что Талейран еще при жизни герцога затмит его альковную славу. "У Талейрана все карманы набиты женщинами", - презрительно морщился впоследствии Наполеон.