Цвейг Стефан. Смятение чувств, из записок старого человека

Он мягко привлек меня к столу и взял в руки приготовленную бутылку. Два
бокала ожидали нас: в знак благодарности, он по-братски разопьет со мной
бутылку вина. Я дрожал от радости: ничто не волнует наши чувства так
глубоко, как внезапное исполнение пламенного желания. Непреложный знак
доверия, разрешивший мое бессознательное томление, в эту минуту
благодарности нашел себе самую прекрасную форму: братское "ты",
переброшенное через пропасть лет, и тем более драгоценное, чем неизмеримее
было преодолеваемое им расстояние. Уже звенела бутылка в ожидании таинства,
которое должно было окончательно утвердить в вере мое неуверенное чувство, и
светлой радостью отдавался во мне этот ясный, дрожащий звон. Но наступлению
тожественной минуты мешало маленькое препятствие: бутылка была закупорена, и
не было штопора. Он хотел пойти за ним, но, угадывая его намерение, я
поспешно кинулся в столовую - я сгорал он нетерпеливого ожидания этой минуты
окончательного успокоения моего все еще неверившего счастью сердца.
Стремительно открыв дверь в темный коридор, я в темноте наткнулся на
что-о мягкое, быстро подавшееся назад: это была жена моего учителя;
очевидно, она подслушивала нас. Несмотря на сильный толчок, она не издала ни
звука; молчал и я, в испуге не решаясь двинуться с места. Прошло мгновение:
молча, сконфуженные, мы стояли друг перед другом; но вот в темноте
послышались тихие шаги, сверкнул свет, и я увидал бледные, вызывающие черты
прислонившейся спиной к шкапу женщины. Меня встретил серьезный взгляд ее
глаз, и что-то мрачное, предостерегающее, зловещее было в этой неподвижной
фигуре. Но она не проронила ни слова.
Мои руки дрожали, когда, после длительного, нервного, полуслепого
нащупывания, я, наконец, нашел штопор. Дважды я прошел мимо нее, и каждый
раз я встречал ее неподвижный взгляд, блестевший жестко и мрачно, как
полированное дерево. Ее упрямая поза не оставляла сомнения в том, что она
твердо решила не покидать своего наблюдательного поста и продолжать
недостойный шпионаж. И эта непоколебимость смутила меня: я невольно согнулся
под этим упорным, предостерегающим, обращенным на меня взглядом. И когда,
наконец, неверными шагами я вернулся в комнату, где мой учитель нетерпеливо
держал в руках бутылку, безграничная радость, только-что владевшая мною,
обратилась в леденящую тревогу. А он - как беззаботно он поджидал меня, как
приветливо встретил меня его взор! Как долго я мечтал увидеть его именно
таким, безоблачным! А теперь, когда впервые он умиротворенно сиял передо
мной, открыв для меня свое сердце, - я не мог произнести ни слова: будто
сквозь невидимые поры испарилась вся соя затаенная радость. Какое-то ужасное
подозрение закрадывалось в душу и сковывало меня. Смущенно, почти со стыдом,
я слушал слова благодарности и братское "ты", сливавшееся со звоном бокалов.
Дружески положив мне руку на плечо, он подвел меня к креслу. Мы сидели друг
против друга; его рука покоилась в моей. Впервые он предстал передо мной с
открытым сердцем. Но слова застревали у меня в горле: невольно мой взор
обращался к двери, за которой, может быть, стоит она - и подслушивает. "Она
подслушивает", - неотступно думал я, - "она ловит каждое слово, обращенное
ко мне, каждое слово, сказанное мною. Но почему, почему именно сегодня?". И,
когда он, обволакивая меня своим согревающим взглядом, вдруг сказал: -
Сегодня я расскажу тебе о своей юности, - я умоляющим жестом отклонил его
предложение. Испуг мой был так очевиден, что он с удивлением посмотрел на
меня. - Не сегодня, - бормотал я, - не сегодня... простите. - Мысль, что он
мог выдать себя той, о чьем присутствии я должен был молчать, приводила меня
в ужас.
Мой учитель взглянул на меня неуверенно. - Что с тобой? - спросил он,
слегка огорченный. - Я устал.. простите... я слишком взволнован... - я
поднялся, дрожа всем телом. - Я думаю, лучше мне уйти. - Невольно я
посмотрел мимо него на дверь, за которой подозревал насторожившееся
любопытство ревнивого соглядатая.
Он тоже поднялся. Тень проскользнула по его лицу. - Ты в самом деле
хочешь уйти?... Именно сегодня? Он держал мою руку, отяжелевшую от какого-то
невидимого груза. Вдруг он резко выпустил ее, и она упала, как камень. -
Жаль, - сказал он разочарованно, - мне так хотелось побеседовать с тобой
откровенно! Жаль! - И глубокий вздох, как черная бабочка, пронесся по
комнате. Я был полон стыда и непонятного страха. Неверными шагами я
направился к двери и тихо закрыл ее за собой.

x x x

С трудом я добрался до своей комнаты и бросился на постель. Но я не мог
уснуть. Никогда до сих пор я не ощущал в такой степени, что только тонкий,
непроницаемый слой отделяет меня от их мира. И обостренным чутьем я знал,
что и внизу тоже не спят; не глядя, я видел, не слушая - слышал, как он
беспокойно ходит взад и вперед по своей комнате, в то время как она боязливо
притаилась где-нибудь в столовой или, подслушивая, бродит безмолвным
призраком. Но я чувствовал, что глаза их не смыкались, и их бессонница
охватила и меня, навевая ужас; как кошмар, давил меня этот тяжелый
безмолвный дом со своими тенями и мраком.
Я сбросил одеяло. Мои руки горели. Куда я попал? Я подошел вплотную к
тайне, ее горячее дыхание уже почти коснулось моего лица, - и снова она
ускользнула; но ее тень, ее молчаливая, непроницаемая тень с тихим шелестом
блуждала вокруг меня; я чувствовал ее жуткое присутствие в доме; крадучись,
как кошка, тихо ступая на мягких лапах, всегда она подстерегала меня, то
приближаясь, то удаляясь, прикасаясь ко мне своей наэлектризованной шерстью,
живая и все же призрачная. И в темноте мне все чудился его обволакивающий
взгляд, мягкий, как его протянутая рука, и другой взгляд - пронзительный,
угрожающий, испуганный взгляд его жены. Какое мне дело до их тайны? Почему я
очутился с завязанными глазами посреди их бушующих страстей? Зачем толкали
они меня в свой непонятный раздор и взвалили на мои плечи эту пылающую ношу
гнева и ненависти?
Голова моя все еще горела. Я вскочил и открыл окно. Мирно покоится
город под летними облаками. Еще светятся огни в окнах, там сидят люди - кто
в дружеской беседе, кто за книгой, кто наслаждаясь музыкой. И, конечно,
спокойным сном спят там, где огонь уже погашен. Над крышами отдыхающих домов
стелилась, как свет луны в серебристом тумане, мягко опустившаяся тишина и
кроткий покой; и одиннадцать ударов башенных часов коснулись слуха всех
бодрствующих и дремлющих. Только я один тревожно метался, ища выхода из злой
осады чужих мыслей; лихорадочно стремилась душа разгадать этот волнующий
шорох.
Но что это? Как будто шаги по лестнице? Я прислушиваюсь. И
действительно, кто-то ощупью бродит в темноте, осторожными, нерешительными,
нетвердыми шагами подымается по ступенькам. Мне был знаком этот жалобный
стон протоптанной лестницы. Они направлялись ко мне - эти шаги: кроме меня,
никто не жил в этой мансарде, не считая глухой старухи, которая давно уже
спала и никого не принимала. Неужели мой учитель? Нет, это не его
торопливая, нервная походка: эти шаги нерешительны; боязливо они
останавливаются - вот опять! - на каждой ступеньке: так приближается вор,
преступник, но не друг. Я прислушивался так напряженно, что у меня в ушах
зазвенело. Дрожь пробежала по всему телу. Но вот щелкнул в замке ключ. Вот
он уже у дверей, этот страшный гость. Легкое дуновение ветра коснулось моих
голых ног, - значит, входная дверь открылась. Но ключ был только у него - у
моего учителя. А если это он, то почему так нерешительно, будто чужой?
Неужели он беспокоился, хотел посмотреть, что со мной? И почему он
неподвижно остановился в передней?... Умолкли приближавшиеся воровские шаги.
Я остолбенел от ужаса. Мне хотелось крикнуть, но голос не повиновался мне. Я
хотел отпереть, но ступни будто прилипли к полу. Только тонкая перегородка
отделяла меня от страшного гостя. Но ни один из нас не делал ни шага.
Но вот раздался удар башенных часов: только один удар - четверть
двенадцатого. И этот удар привел меня в чувство. Я раскрыл дверь.
И действительно, передо мной стоял мой учитель со свечой в руке.
Ветерок, возникший от быстро распахнувшейся двери, заставил вздрогнуть
голубое пламя, и за ним зашаталась, как пьяная, от стены к стене, вырвавшись
из своего оцепенения, огромная, вздрагивающая тень. Но и он, увидев меня,
сделал движение: он съежился, как человек, который проснулся от неожиданно
коснувшейся его струи холодного воздуха и невольно натягивает на себя
одеяло. Он подался назад: свеча, капая, колебалась в его руке.
Я дрожал, испуганный почти до потери сознания. - Что с вами? - с трудом
пролепетал я. Он посмотрел на меня, не говоря ни слова: ему что-то мешало
говорить. Наконец, он поставил свечу на комод, и тень, носившаяся по
комнате, как летучая мышь, успокоилась. Он попытался заговорить: - Я
хотел... я хотел... - бормотал он.
Голос опять оборвался. Он стоял, опустив глаза, как пойманный вор.
Невыносимо было это чувство страха и этот столбняк, охвативший нас - меня, в
одной рубашке, дрожавшего от холода, и его, ушедшего в себя, смущенного,
пристыженного.
Вдруг он выпрямился во весь рост и подошел ко мне вплотную. Улыбка,
злая улыбка фавна, сверкавшая где-то в глубине глаз (губы его были крепко
сжаты), оскаливалась на меня, как незнакомая маска. И, подобно змеиному
жалу, прорезал ее язвительный голос: - Я хотел сказать вам... Оставимте
лучше это "ты"... Это... это... не годится между учеником и учителем...
понимаете... надо соблюдать дистанцию... да-с... дистанцию.
И он смотрел на меня с такой ненавистью, с такой оскорбительной, бьющей
по щекам отчужденностью, что его рука невольно сжималась в судороге. Я
отшатнулся. Обезумел ли он? Был ли он пьян? Он стоял, сжав кулаки, как будто
хотел броситься на меня или ударить меня по лицу.
Но этот ужас длился только один миг: уже через секунду убийственный
взгляд погас. Он повернулся, пробормотал что-то вроде извинения и схватил
свечу. Словно черный услужливый дьявол, поднялась придавленная к земле тень
и заколебалась перед ним, направляясь к двери. И он вышел, прежде чем я
успел собраться с мыслями и вымолвить слово. Дверь захлопнулась с сухим
стуком, и лестница заскрипела, измученно и тяжело, под его равномерными
шагами.

x x x

Никогда я не забуду этой ночи: холодный гнев переходил в беспомощное,
жгучее отчаяние. Как ракеты, взрывались пронзительные мысли. "За что он
терзает меня?" - тысячи раз мучительно вставал передо мной вопрос: "За что
он так ненавидит меня - настолько, чтобы ночью прокрасться по лестнице и с
такой злобой бросить мне в лицо тяжелое оскорбление? Что я ему сделал? Что я
должен сделать? Как примирить его с собой, не ведая, в чем моя вина?".
Пылая, бросался я в постель, снова вскакивал и опять скрючивался под
одеялом. Но ни на минуту не покидал меня этот призрак - мой учитель, робко
подкрадывающийся и смущенный моим присутствием, а за ним, загадочно чужая,
огромная, колеблющаяся на стене тень.
Проснувшись утром после тяжелого забытья, прежде всего я стал себя
уговаривать, что я видел дурной сон. Но на комоде отчетливо виднелись
круглые желтые пятна от стеариновой свечи. И посреди залитой солнцем комнаты
ужасным воспоминанием стоял исподтишка подкравшийся, призрачный гость.
Все утро я просидел дома. Мысль о встрече с ним повергала меня в
уныние. Я пробовал писать, читать - ничего не удавалось. Мои нервы, как
взрывчатое вещество, каждую минуту грозили взорваться в судорожном рыдании,
в вое; мои пальцы дрожали, как листья на дереве - я не был в состоянии их
унять. Колени сгибались, как будто перерезаны их сухожилия. Что делать? Что
делать?
Я доводил себя до изнеможения неотступным вопросом: что все это могло
означать? Но только не двигаться с места, не спускаться, не предстать перед
ним, пока нервы не окрепнут, пока я не уверен в себе! Снова я бросился на
постель, голодный, не причесанный, не умытый, расстроенный, и снова мысли
пытались пробиться сквозь тонкую стенку: где он сидел теперь? что он делал?
бодрствовал ли он, как я? переживал ли такую же пытку?
Настало время обеда, а я все еще бился в судорогах своего отчаяния,
когда послышались, наконец, шаги по лестнице. Мои нервы забили в набат: но
шаги были легкие, беззаботные, перескакивавшие через ступеньку. Раздался
стук в дверь. Я вскочил, не открывая.
- Кто там? - спросил я.
- Почему вы не идете обедать, - ответил несколько раздосадованный голос
его жены. - Вы больны?
- Нет, нет, - пробормотал я сконфуженно, - я сейчас приду. - Мне не
оставалось ничего другого, как поспешно одеться и сойти вниз; но я должен
был держаться за перила лестницы - так у меня подкашивались ноги.
Я вошел в столовую. Перед одним из двух приборов сидела жена моего
учителя и поздоровалась, посылая мне упрек, что приходится напоминать о
времени обеда. Его место оставалось пустым. Я чувствовал, как кровь
приливала к голове. Что означало его неожиданное отсутствие? Неужели и он
боялся встречи? Неужели он стеснялся меня, или он не хотел сидеть со мной за
столом? Наконец, я решился спросить, не придет ли профессор.
Она удивленно посмотрела на меня: - Разве вы не знаете, что он уехал
сегодня утром?
- Уехал? - пробормотал я, - куда?
В ее лице тотчас появилось напряжение:
- Об этом мой супруг не довел до моего сведения; вероятно, в одну из
своих обычных прогулок. - И вдруг, повернувшись ко мне, она резко спросила:
- Но как же вы об этом не знаете? Ведь еще вчера ночью он подымался к вам. Я
думала, он пошел проститься с вами. Странно, действительно, странно, что он
и вам ничего об этом не сказал.
- Мне! - вырвался крик из моих уст. И с этим криком, к моему стыду, к
моему позору, вырвалось все, что я пережил за последние часы. Я был уже не в
силах сдерживаться: плач, неистовое судорожное рыдание, бешеный поток слов и
криков, - все вылилось в один вопль безумного отчаяния, вырвавшийся из
стесненной груди; я выплакал, - да, я сбросил с себя, утопил в истерических
рыданиях всю подавленную муку. Я бил кулаками по столу, я бесился, как
обезумевший ребенок; слезы ручьями текли по лицу, и в них разрядилась гроза,
неделями томившая меня своей тяжестью. И вместе с облегчением этот бурный
взрыв принес чувство безграничного стыда перед нею за свою откровенность.
- Что с вами! Ради бога! - она вскочила, растерявшись. Но затем она
быстро подошла ко мне и отвела меня на диван. - Ложитесь. Успокойтесь. - Она
гладила мне руки, проводила рукой по моим волосам, в то время как все мое
тело еще содрогалось от последних рыданий.
- Не мучьте себя, Роланд - не позволяйте себя мучить. Мне все это
знакомо, я все это предчувствовала. - Она все еще гладила мои волосы. - Я
сама знаю, как он может запутать человека - никто не знает этого, лучше чем
я, - голос ее стал жестким. - Но, поверьте, мне всегда хотелось предостеречь
вас, когда я видела, что вы всецело опираетесь на того, кто сам лишен опоры.
Вы его не знаете, вы слепы, вы дитя - вы ничего не подозревали до
сегодняшнего дня, не подозреваете и сейчас. Или, может быть, сегодня у вас
впервые открылись глаза - тем лучше для него и для вас.
Она нежно наклонилась ко мне; ее слова доносились ко мне, как будто из
хрустальной глубины, и я чувствовал успокаивающее прикосновение ее рук.
Отрадно было встретить, наконец, каплю сострадания, и не менее отрадно вновь
почувствовать нежное касание женской, почти материнской руки. Может быть,
слишком долго я был лишен этого, и, когда теперь, сквозь вуаль скорби, я
почувствовал нежную заботливость женщины, мне улыбнулся луч света в
бездонном мраке охватившего меня горя. Но мне было стыдно - как мне было
стыдно этого предательского припадка, этого выставленного напоказ отчаяния!
И, против моей воли, случилось так, что едва собравшись с силами, я еще раз
дал волю бурному негодованию, рассказывая, как он привлекает меня к себе,
чтобы оттолкнуть через минуту, как он меня преследует, как он бывает суров
со мной без всякого повода, - этот мучитель, к которому я все же так
привязан, которого я, любя, ненавижу и, ненавидя, люблю. И снова охватило
меня волнение, и снова я услышал слова успокоения, и нежные руки мягко
усаживали меня на оттоманку, с которой я вскочил в пылу возбуждения.
Наконец, я усмирился. Она в раздумьи молчала; я чувствовал, что она понимает
все - и, может быть, больше чем я сам.
В течение нескольких минут нас связывало молчание. Она поднялась
первая. - Теперь будет - довольно вам быть ребенком, опомнитесь: ведь вы
мужчина. Садитесь к столу и кушайте. Ничего трагичного не произошло -
недоразумение, которое должно разъясниться, - и, заметив мою безнадежность,
она горячо прибавила: - Оно разъяснится, я больше не позволю ему завлекать и
смущать вас. Этому должен быть положен конец: он должен, наконец, научиться
немного владеть собой. Вы слишком хороши, чтобы стать предметом его
приключений. Я с ним поговорю, положитесь на меня. А теперь пойдемте к
столу.
Пристыженный и безвольный, я вернулся к столу. Она говорила с какой-то
поспешностью о безразличных вещах, и я был в душе благодарен ей за то, что
она как будто не придала значения моему неуместному взрыву и чуть ли уже не
забыла о нем. Завтра воскресенье, - говорила она, - и она, с доцентом В. и
его невестой, собирается на прогулку к соседнему озеру; я должен принять в
ней участие, развлечься и забыть о занятиях. Мое тревожное самочувствие
проистекает от утомления и нервного возбуждения: на воде или на прогулке по
суше мое тело опять приобретет равновесие. Я обещал притти. На все я
согласен, лишь бы не оставаться в одиночестве в своей комнате, со своими
мятущимися во мраке мыслями!
- И сегодня после обеда нечего вам сидеть дома! Гуляйте, развлекайтесь,
веселитесь! - настойчиво прибавила она.
"Как странно", - подумал я, - "как она угадывает мои затаенные чувства,
как она, чужая, всегда знает, что мне нужно, чего мне не хватает, в то время
как он, зная меня так близко, ошибается во мне и угнетает меня" И это я
обещал ей. И, остановив на ней благодарный взгляд, я увидал совсем другое
лицо: насмешливость, надменность, придававшая ей здоровый, веселый,
мальчишеский вид, исчезли, и появилось в нем выражение мягкости и участия:
никогда я не видал ее такой взволнованной. "Почему он никогда не смотрит на
меня так ласково?" - страстным вопросом шевелилось во мне смутное чувство. -
"Почему он никогда не чувствует, что причиняет мне боль? Почему он ни разу
не коснулся меня такой успокаивающей рукой?". Я благоговейно поцеловал ее
руку, которую она поспешно отдернула.
- Не мучьте себя, - повторила она еще раз, и ее голос прозвучал возле
самого моего уха.
Но снова вокруг ее губ залегла жесткая складка: резко поднявшись, она
тихо проговорила: - Поверьте мне: он этого не стоит.
И эта, еле слышно прозвучавшая фраза опять растравила едва затянувшуюся
рану.

x x x

Все, что я делал в этот день и в этот вечер, до того смешно и
ребячливо, что я долгое время стеснялся об этом вспоминать, и всякий раз как
мысли мои останавливались на этих продиктованных страстью безумствах, так
мало гормонировавших с трагедией чувства, которую я переживал, какой-то
внутренний запрет прогонял это воспоминание. Сегодня я не испытываю этого
стыда - напротив, я глубоко понимаю этого необузданного, страстного юношу,
каким я был тогда, эту глупо трогательную попытку побороть свою слабость.
Будто в противоположном конце необычайно длинного коридора, будто в
телескоп я вижу растерянного, охваченного отчаянием юношу. Он подымается к
себе наверх, не зная, что ему делать с собой. И вот он надевает сюртук,
придает себе бодрую походку, извлекает из себя решительные, развязные жесты,
и быстрыми, твердыми шагами отправляется на улицу. Да, это я, я узнаю себя,
я знаю каждую мысль этого глупого, измученного мальчика. Я знаю; я
выпрямился, стал перед зеркалом и сказал себе: "Чихать мне на него! Ну его к
чорту! Чего я мучаюсь из-за этого старого дурака? Она права: надо
веселиться, надо развлекаться! Вперед!".
И вот, в таком настроении я вышел тогда на улицу. Это был порыв к
освобождению, и в то же время - бегство, трусливый уход от сознания, что эта
бодрость напускная и что ледяной ком, застыв, все так же неотступно, так же
безысходно давит сердце. Я помню: я шагал, стискивая в руке тяжелую палку,
бросая вызывающий взгляд каждому встречному студенту: во мне шевелилось
опасное желание вступить с кем-нибудь в спор, дать выход съедавшей меня
злости, выместить ее на первом встречном. Но, к моему огорчению, никто не
обращал на меня внимания. Так я дошел до кафе, где обычно собирались мои
товарищи по семинарию, с намерением без приглашения сесть за их стол и
малейшее замечание использовать, как повод к вызову. Но и тут мое буйное
настроение не нашло себе выхода: хороший день, вероятно, потянул многих за
город, а двое-трое сидевших за столиком вежливо поклонились мне и не дали
моему лихорадочному возбуждению ни малейшего повода к ссоре.
Раздосадованный, я быстро сменил кафе на ресторан определенного пошиба, где
подонки предместья веселились за кружкой пива, в клубах табачного дыма, под
дребезжащие звуки женского хора. Я быстро опрокинул в себя две-три кружки
пива, пригласил к себе за стол глупую, напудренную, толстую особу,
выделявшуюся, благодаря шраму на лбу, которым наградил ее пьяный матрос, и
ее подругу - такую же намазанную, высохшую проститутку - и находил
болезненную радость в том, чтобы вести себя как можно громче. в маленьком
городе все знали меня, как ученика профессора, и я испытывал обманчивое,
мальчишеское удовлетворение от мысли, что компрометирую своего учителя:
пусть они видят, думал я, что мне плевать на него, что я о нем не забочусь,
- и я ущипнул эту толстую бабу в широкие бедра, так что она вскрикнула с
громким хохотом. За этим опьянением неистовой яростью последовало настоящее
опьянение алкоголем, так как мы пили все вперемежку - и вино, и водку, и
пиво; стулья падали от нашего гвалта, так что соседи предусмотрительно
пересаживались подальше. Но я не испытывал стыда - напротив: "Пусть он об
этом узнает", повторял я себе в упрямом бешенстве, "пусть видит, как он мне
безразличен; я нисколько не опечален, не огорчен - напротив!". Вина подайте,
вина! - кричал я, стуча кулаками по столу так, что стаканы дрожали. В конце
концов, я двинулся с обеими женщинами - одна по правую руку, другая по левую
- через главную улицу, где в девять часов обычно встречались для мирных
прогулок студенты и девицы, военные и штатские. Наш зыбкий, неопрятный
трилистник шумно подвигался по мостовой, пока, наконец, не подошел к нам
шуцман с энергичным требованием вести себя скромнее. Я не сумею в точности
описать, что произошло потом, - густой, сивушный угар застилает мою память.
Я знаю только, что с отвращением я откупился от этих двух пьяных баб, где-то
еще выпил кофе и коньяк, перед зданием университета, к удовольствию
сбежавшей молодежи, произнес филиппику против профессоров. Наконец, под
влиянием глухого инстинкта, побуждавшего меня унижать себя все больше и
больше и - безумная мысль безумно-страстного гнева! - тем выразить ему свое
презрение, - я решил отправиться в публичный дом, но не нашел дороги и,
наконец, тяжелыми шагами добрел до дому. Открыть ворота представило не малый
труд для моей худо повиновавшейся руки; с трудом я поднялся на первые
ступеньки.
Но едва я дошел до его двери, как опьянение соскочило с меня, будто я
окунулся головой в холодную воду. Отрезвившись, я вдруг увидел искаженную
бессильным бешенством личину своего безумия. Стыд обуял меня. И совсем тихо,
рабски покорно, как побитая собака, я прокрался, стараясь не быть
замеченным, к себе в комнату.

x x x

Я спал, как убитый. Когда я проснулся, солнце заливало пол и
подбиралось к постели. Я быстро вскочил. В затуманенной голове постепенно
вставало воспоминание о вчерашнем вечере. Но я старался подавить
подымавшееся чувство стыда; я больше не желал стыдиться. "Ведь это его
вина", уговаривал я себя, "только из-за него я так опустился". Я успокаивал
себя, что мои вчерашние похождения позволительны студенту, который в течение
многих недель знал только работу, одну работу. Но я не чувствовал облегчения
от этих оправданий и, угнетенный, я спустился к жене моего учителя, помня
вчерашнее обещание отправиться вместе за город.
Странно: как только я прикоснулся к ручке его двери, я опять ощутил его
в себе, и с его образом вернулась та же жгучая, безумная боль, то же дикое
отчаяние. Я тихо постучал. Его жена встретила меня удивительно мягким
взглядом: - Какие глупости вы делаете, Роланд! - сказала она, скорее с
сочувствием, чем с упреком: - Зачем вы мучите себя? - Я был ошеломлен: и она
уже знает о моих глупых проделках. Но сейчас же она постаралась рассеять мое
замешательство: - Зато сегодня мы будем благоразумны. В десять часов придет
доцент В. со своей невестой, мы поедем за город, будем кататься на лодке
плавать и утомим все эти глупости. - Я робко предложил совершенно излишний
вопрос: - Приехал ли профессор? - Она посмотрела на меня, не отвечая, - ведь
знал же я, что вопрос напрасный.
Ровно в десять часов пришел доцент, молодой физик. Как еврей, он стоял
в стороне от академического общества. Он, единственный, бывал у нас, живших
так замкнуто. С ним пришла его невеста или, скорее, подруга, - молодая