Страница:
Когда рубили уголь отбойным молотком, многое зависело от физических данных и трудолюбия забойщика. Но все равно однодневный рекорд не имел никакого экономического смысла. Не зря, когда появились угольные комбайны, уже считали производительность агрегата за год. В металлургии были свои лукавые приемы и прямое очковтирательство.
– Какие это приемы?
– Да сам же Макар об этом пишет, не стесняясь, в своей книге: основа моего метода – максимальный тепловой режим. То есть, включается на максимум подача топлива в печь, в ущерб другим печам используется оборудование и за минимальное время плавится, по сути, бросовый металл. После такой плавки через неделю-две свод печи обваливался, и ее ставили на ремонт.
– А рекорд в течение 25 дней?
– 25 дней это примерно 80 плавок. Печь сразу после ремонта может выдержать 80 «скоростных» плавок. При нормальной работе стойкость хромомагнезитового свода 250-300 плавок. Кроме того, была чистая фальсификация. В то время технические данные каждой печи (площадь пода и емкость) были зафиксированы в Москве в наркомате промышленности. Выплавка стали за сутки сообщалась в Москву каждый день телеграфом и по телефону. Данные в целом по стране печатались ежедневно в центральных газетах. В это время печи реконструировались в связи с переводом с доменного газа на мазут. При этом площадь пода увеличивалась с 26,7 до почти 40 квадратных метров, а емкость с 60 до 100 тонн. Просто данные в Москву о завершении реконструкции 9-й печи дали на месяц позже. За этот месяц Макар и установил свой «рекорд».
– Даже меня, не специалиста, удивило, когда я читал книгу Макара, почему площадь пода печи в 60 тонн такая же, как при 110 тонн.
– Вся эта липа специалисту видна невооруженным глазом. За счет ложных порогов можно перегрузить печь на 10 тонн, но не на 50.
– Что такое ложные пороги?
– Огнеупорным щебнем (доломитом) частично повышаются, подсыпаются, стены ванны в завалочных окнах, чтобы удерживать шлак и кипящий металл.
– Спасибо, понял.
– Во всех этих кампаниях есть еще один безнравственный аспект – дискредитация инженерной и научной мысли. Что Сталин, что Орджоникидзе бросали упреки академикам и инженерам с высоких трибун и в средствах массовой информации. Вы говорите нельзя, а Макар показывает, что можно. На самом деле роль сталевара на печи не выше помощника повара на кухне. В мартеновском цехе сменой руководит начальник смены. Ему подчиняются мастера всех участков. Плавильному мастеру, как правило, подчиняется три печи. Каждая печь обслуживается бригадой во главе со сталеваром. Все параметры плавки, расчет шихты и тепловые режимы задаются мастером. Задача сталевара правильно их выполнять. Конечно, для этого нужно понимать их физический и химический смысл, обладать организационными навыками и уменьем.
Технолог – композитор, мастер – дирижер, сталевар первая скрипка в оркестре. Понятно, какую музыку мы имели, задвинув композитора и дирижера в известное место. Впрочем, у рекордсменов тоже были свои дирижеры, точнее кукловоды. До сих пор расхлебываем последствия такой политики.
– Спасибо за исчерпывающую консультацию. У меня остался один вопрос. Почему Макар не эвакуировался на Восток.
– Трудно сказать, однозначно. Я могу назвать только объективные факторы, а могут быть еще субъективные. К объективным я отношу то, что Макар на три года уехал в Москву, а за это время в результате репрессий полностью сменилось руководство завода и цеха. В политических целях он новому руководству был не нужен, а грамотным специалистом он так и не стал. Характер у него был скверный, плюс склонность к загулам. После его рекорда, ему организовали поездку на Урал, но его там быстро раскусили. Организованно эвакуировали менее трети работников завода. В списки было трудно попасть. Безусловно, если бы он захотел, то через партком добился бы этого. Что-то его остановило. В таких случаях говорят судьба, или не судьба…
– Теперь, действительно, все. Спасибо за внимание. Извините, что отобрал много времени.
– И я рад был возможности поделиться своим мнением по данному вопросу. В другом месте и публично было бы нехорошо. Его смерть все списала.
– Пожалуй, да!
Что скрывал полковник
Живая летопись
– Какие это приемы?
– Да сам же Макар об этом пишет, не стесняясь, в своей книге: основа моего метода – максимальный тепловой режим. То есть, включается на максимум подача топлива в печь, в ущерб другим печам используется оборудование и за минимальное время плавится, по сути, бросовый металл. После такой плавки через неделю-две свод печи обваливался, и ее ставили на ремонт.
– А рекорд в течение 25 дней?
– 25 дней это примерно 80 плавок. Печь сразу после ремонта может выдержать 80 «скоростных» плавок. При нормальной работе стойкость хромомагнезитового свода 250-300 плавок. Кроме того, была чистая фальсификация. В то время технические данные каждой печи (площадь пода и емкость) были зафиксированы в Москве в наркомате промышленности. Выплавка стали за сутки сообщалась в Москву каждый день телеграфом и по телефону. Данные в целом по стране печатались ежедневно в центральных газетах. В это время печи реконструировались в связи с переводом с доменного газа на мазут. При этом площадь пода увеличивалась с 26,7 до почти 40 квадратных метров, а емкость с 60 до 100 тонн. Просто данные в Москву о завершении реконструкции 9-й печи дали на месяц позже. За этот месяц Макар и установил свой «рекорд».
– Даже меня, не специалиста, удивило, когда я читал книгу Макара, почему площадь пода печи в 60 тонн такая же, как при 110 тонн.
– Вся эта липа специалисту видна невооруженным глазом. За счет ложных порогов можно перегрузить печь на 10 тонн, но не на 50.
– Что такое ложные пороги?
– Огнеупорным щебнем (доломитом) частично повышаются, подсыпаются, стены ванны в завалочных окнах, чтобы удерживать шлак и кипящий металл.
– Спасибо, понял.
– Во всех этих кампаниях есть еще один безнравственный аспект – дискредитация инженерной и научной мысли. Что Сталин, что Орджоникидзе бросали упреки академикам и инженерам с высоких трибун и в средствах массовой информации. Вы говорите нельзя, а Макар показывает, что можно. На самом деле роль сталевара на печи не выше помощника повара на кухне. В мартеновском цехе сменой руководит начальник смены. Ему подчиняются мастера всех участков. Плавильному мастеру, как правило, подчиняется три печи. Каждая печь обслуживается бригадой во главе со сталеваром. Все параметры плавки, расчет шихты и тепловые режимы задаются мастером. Задача сталевара правильно их выполнять. Конечно, для этого нужно понимать их физический и химический смысл, обладать организационными навыками и уменьем.
Технолог – композитор, мастер – дирижер, сталевар первая скрипка в оркестре. Понятно, какую музыку мы имели, задвинув композитора и дирижера в известное место. Впрочем, у рекордсменов тоже были свои дирижеры, точнее кукловоды. До сих пор расхлебываем последствия такой политики.
– Спасибо за исчерпывающую консультацию. У меня остался один вопрос. Почему Макар не эвакуировался на Восток.
– Трудно сказать, однозначно. Я могу назвать только объективные факторы, а могут быть еще субъективные. К объективным я отношу то, что Макар на три года уехал в Москву, а за это время в результате репрессий полностью сменилось руководство завода и цеха. В политических целях он новому руководству был не нужен, а грамотным специалистом он так и не стал. Характер у него был скверный, плюс склонность к загулам. После его рекорда, ему организовали поездку на Урал, но его там быстро раскусили. Организованно эвакуировали менее трети работников завода. В списки было трудно попасть. Безусловно, если бы он захотел, то через партком добился бы этого. Что-то его остановило. В таких случаях говорят судьба, или не судьба…
– Теперь, действительно, все. Спасибо за внимание. Извините, что отобрал много времени.
– И я рад был возможности поделиться своим мнением по данному вопросу. В другом месте и публично было бы нехорошо. Его смерть все списала.
– Пожалуй, да!
Что скрывал полковник
В пятницу утром за завтраком в гостиничном буфете Михаил ломал голову, чем бы заняться хотя бы до трех часов дня, после чего можно смело ехать домой в свое Ракитное. Вопрос о Макаре Мазаеве можно считать закрытым, любопытство Михаила вполне удовлетворено.
А что если с утра доложить Манюне о вчерашней встрече с Писаренковым и отпроситься домой. В конце сентября в саду и по хозяйству работы непочатый край. Он еще не убрал зимние яблоки, не выкопал топинамбур пока сухо. Еще нужно вспахать огород, но это может подождать октября. Поздняя капуста не в счет, с нею справится Анастасия самостоятельно.
В приемной его встретила Ольга:
– Уже собиралась вам звонить. Пришел факс для Вас с пометкой срочно.
Михаил развернул листы, норовящие свернуться в трубку. Первый лист оказался сопроводительным письмом.
«На Ваш запрос посылаем предварительный ответ…».
Второй лист был копией расстрельного документа. Михаилу уже приходилось видеть их образцы в том же сборнике, где было помещено распоряжение Меркулова.
В седьмой строке списка он прочитал знакомую фамилию.
– Мне бы сейчас сесть! – вырвалось у Михаила.
Ольга посмотрела на него с удивлением.
– Николай Петрович свободен? – спросил Михаил у секретаря.
Вместо ответа Ольга спросила в переговорное устройство:
– Николай Петрович, Михаил Егорович просится к Вам.
– Пусть заходит, – ответило устройство голосом Манюни.
– Результат твоей беседы с Писаренковым, я уже знаю. Он сам мне звонил домой вечером, – такими словами встретил Михаила Манюня. – Здравствуй, садись. Через три минуты буду свободен.
Манюня углубился в бумаги. Михаил сел на свое обычное место за приставным столиком затылком к окнам. Он едва сдерживался от нетерпения. Вот это сенсация! Враг народа Писаренко Петр Мартынович мертвый, а его двойник ветеран войны заместитель директора по кадрам и депутат горсовета. Фамилию изменил. А шрам, что, подделал?
– Я готов! – Манюня поднял глаза на Михаила. – Что с тобой? На тебе, как говорится, лица нет.
– Конечно, так можно и дар речи потерять, – Михаил протянул прокурору второй лист факса. – Прочитайте седьмую строку.
– Расстрелян?! Измена Родине, подрыв безопасности. Что там, в одиннадцатом пункте 54-й статьи? – спросил Манюня.
– Организационная антисоветская деятельность.
Городской прокурор некоторое время качал головой из стороны в сторону, словно отходил от боксерского удара в висок.
– Что будем делать? – спросил Михаил, чтобы прервать паузу.
– Нужно беседовать. Только теперь у меня в кабинете, – Манюня поднял трубку и распорядился. – Оля, соедини меня с Писаренковым, срочно!
Телефонного разговора с Писаренковым ждали молча.
– Петр Мартынович, здравствуйте. Вчера вечером я не стал затягивать разговор. Хотел бы сейчас продолжить. На какую тему? Нужно обсудить решение некоторых процедурных вопросов. Желательно прямо сейчас, после обеда не могу. И сегодня пятница, уезжаю в Христофоровку на выходные. Вот и хорошо! Жду!
– Он что-то почувствовал? Не сбежит?
– Не сбежит! Через полчаса он назначил совещание. Не хотел отменять, но пришлось.
– Как будем действовать? – нетерпеливо спросил Михаил.
– Просто! Покажем документ и попросим прокомментировать.
– Он человек в возрасте, удар может хватить.
– Разве что от радости. Это для нас неожиданность и удар! Он знает это, и ждал всю жизнь. Должен почувствовать облегчение, что все кончилось.
Было не понятно, шутит городской прокурор или говорит серьезно. Михаил не стал уточнять.
– Можно отлучиться в буфет, пока он приедет?
– Не завтракал?
– Завтракал. Хочу выпить кофе.
– Извини, виноват! Нужно было предложить сразу, – и продолжил в трубку переговорного устройства. – Ольга, пожалуйста, два кофе, молоко и печенье.
Они успели выпить кофе, пока приехал Писаренков. На фоне Манюни замдиректора выглядел высоким крепким мужчиной.
– Вижу, от прокуратуры отделаться не просто, – пошутил Писаренков.
– Особенно, если чего-либо недоговаривать, – Манюня протянул руку для приветствия. Посетитель пожал руку прокурора, затем следователя.
– Присаживайтесь, Петр Мартынович, – Манюня указал стул напротив Михаила за приставным столом. – Не буду ходить вокруг да около, ознакомьтесь с документом и прокомментируйте.
Прокурор протянул список расстрелянных. Писаренков достал очки из бокового кармана и принялся читать. Его рука с листком неприлично задрожала. Документ упал на стол. Писаренков побледнел и обмяк.
– Что скажете? – спросил Манюня.
– Кх-кх! – прочистил горло Писаренков. – Оно и к лучшему… Без этой бумаги вы бы мне не поверили.
– Вы нас продолжаете недооценивать. Сначала решили, что мы не найдем этот документ, теперь сомневаетесь в нашем профессионализме и порядочности.
– Что, Вы! Я не знал о существовании документа. Не хотел Вас обидеть, но все это настолько нелепо и неправдоподобно, что я иногда сам не верю.
– Но это же не из области мистики, надеюсь.
– Мистикой здесь не пахнет. Скорее психиатрией. С какого момента начинать? – Писаренков окончательно взял себя в руки.
«Сильный мужик»! – подумал Михаил.
– С детских лет и по апрель 42-го, – уточнил Манюня. – Остальное нам известно и пока не вызывает сомнений.
– Мой отец был не против коллективизации, но он ее понимал как добровольное кооперирование, с сохранением самостоятельности. Он был сторонником идей Чаянова. Он приветствовал создание МТС, машинно-тракторных станций, но хотел строить свои отношения на договорных, экономически взаимно выгодных отношениях. Но МТС индивидуальные хозяйства не обслуживали, и трактора им не продавали. Вы знаете, что партия во главе со Сталиным предпочла другую модель. Эту модель мой отец называл государственным феодализмом уже тогда, правда, другими словами. Он говорил, что государство помещик, председатели управляющие, а члены колхозов крепостные. Вы же знаете, что у крестьян не было паспортов. Они не могли без разрешения бросить колхоз и отправиться в город, чтобы поступить на завод или заняться ремеслом. Отец отказался вступать в колхоз и нас выселили. Нам повезло, что коллективизацией занимался бывший крестьянин, который ликвидацию кулачества не понимал буквально, как физическое уничтожение. Нам он дал телегу и пару лошадей, чтобы мы увезли личные вещи. Матери он разрешил забрать швейную машинку. Машинка спасла нас от голодной смерти, когда на шахте погиб отец. Он нам оформил документы, которые позволяли отцу устроиться на работу в Донбассе. Я уже об этом рассказывал, вашему помощнику, – Писаренков посмотрел в сторону Михаила.
– Не грех повториться для меня, – вставил Манюня. – Подробности гибели отца помните?
– Тогда погибло семеро. Крепь была сделана небрежно, произошел обвал. Двое остались инвалидами, остальных, уже не помню, сколько человек, откопали через двое суток. Мать через год вышла замуж, а я окончил школу и поехал к морю вслед за своей соученицей.
– Когда это было?
– Летом 40-го года. Снял угол на Сартане и устроился грузчиком в ЦРМП, цех ремонта мартеновских печей. Ходил на курсы по подготовке в вуз и собирался поступать в металлургический институт. С девушкой у меня ничего не получилось, она быстро вышла замуж. Курсы закончил в мае с отличием и ждал июля, чтобы сдавать экзамены. А тут война. Уже 23 июня я пошел в военкомат. Мне дали анкету и черт меня дернул написать, что мой отец в 30-м году был раскулачен. На следующий день меня арестовали и доставили во внутреннюю тюрьму НКВД. С неделю ежедневно допрашивали, я все рассказал уже несколько раз, а потом словно забыли. Условия содержания были ужасные, но не смертельные. В тесной камере нас было восемь. На прогулку не водили, но по верхушкам деревьев, можно было догадаться, что пришла осень. Камешком оставлял царапины на стене. Так определил, что пришел октябрь. С конца сентября по ночам спать не давали крики. Мы догадывались, что это пытают заключенных. Потом установил точно, что это было 8 октября, нас утром не покормили. Выгнали всех во двор здания НКВД. Железные ворота закрылись за охраной. Мы оказались в каменном мешке между стенами здания и трехметровым каменным забором. Все недоумевали, зачем и что будет дальше. Вдруг через забор полетели гранаты. Еще до взрыва я упал на землю, кто-то свалился на меня, потом я потерял сознание. Вероятно, меня контузило взрывной волной. Очнулся от толчков. На меня что-то было навалено. Когда выбрался, то увидел, что еду в кузове полуторки на горе трупов. Тут машина замедлила ход и я не раздумывая выпрыгнул через задний борт на булыжную мостовую. Сильно ударился при падении, так как не смог устоять на ногах. Потом отполз в кювет и спрятался за кусты. Я узнал место, это был спуск к судоремонтному заводу через санаторный парк. Немного отошел и побрел по парку. Вся одежда и руки были в крови. Лицо и голова тоже липкие. В фонтане санатория помыл руки, лицо и насколько позволяла холодная вода, голову. Решил идти домой, нужно было переодеться, но когда из санаторной зоны попал в город, то понял, что город заняли или скоро займут немцы. Обезумевшие люди громили магазины. Ближе к восточной окраине города улицы были заполнены беженцами. Узлы и дети на подводах, ручных тележках и велосипедах. В разграбленном магазине одежды мне удалось разжиться рубашкой, пиджаком и фуражкой. Свою окровавленную рубашку пришлось выбросить. Нужно сказать, что тюремной одежды нам не выдавали. Держали в том, что было надето в момент ареста. Один мужик в нашей камере был в пижаме. Вид беженцев натолкнул на мысль, что дома делать мне нечего. Я пошел на восток в сторону Лебединского. Там работали в колхозе родственники моей матери. На пасху я был у них в гостях.
– А Вы не могли бы сказать, сколько было заключенных во дворе НКВД? – спросил прокурор.
– Естественно, я их не считал, но думаю больше двух десятков.
– Продолжайте!
– Родственники были удивлены моему появлению. Оказывается, квартирная хозяйка уже сообщила им о моем аресте. Они продали мои вещи и внесли долг за постой. Так я остался без денег, одежды и документов. Одно радовало, кроме шишки на голове и мелких ран, скорее порезов от осколков, у меня не было никаких повреждений. Когда были созданы оккупационные власти, мне нужно было оформить документы, удостоверяющие личность, хотя бы свидетельство о рождении. Так узнали, что сын кулака вернулся в родное село. Мне предложили работать в полиции в обмен на легализацию. Я подумал и согласился. Во-вторых, нужно было на что-то жить, в-третьих, лучше я, чем какой-нибудь садист. Не думал я, что полиция будет заниматься арестами партийцев и советских чиновников, то есть политической местью. Отец много раз меня просил, чтобы я не хранил зла на людей, которые превратили нас из зажиточных людей в пролетариев. Он учил различать Родину и власть. Он считал величайшей ошибкой и трагедией, что Сталин расколол народ и обезглавил армию и промышленность накануне угрозы фашистского вторжения.
– Вы участвовали в арестах?
– Мне удалось избежать этого, хотя у меня нет, и не может быть доказательств.
– Что было дальше?
– Было много людей, желающих использовать оккупационную власть для сведения счетов или простого обогащения. Если такие доносы попадали мне в руки, я старался предупредить худший исход. Иногда помогало запугивание доносчика, иногда – предупреждение того, на кого донесли. Однажды пришел донос, что в селе Коньково у родственников прячется бывший председатель сельсовета, коммунист, фамилию, к сожалению, забыл, но можно установить. Меня пытались включить в команду, которая должна была направиться туда, а это за 45 километров , чтобы арестовать коммуниста. Мне удалось предупредить его сына, который жил в нашем селе. Когда мы на следующий день на санях добрались в Коньково, то председателя сельсовета не застали к великой моей радости. И тут я понял, что нужно бежать через линию фронта к нашим. Наступление немцев остановилось, фронт стабилизировался, поэтому такой план выглядел осуществимым. Документы полицая помогли мне приблизиться к линии фронта и перейти ее. Конечно, перед этим я переоделся в гражданскую одежду.
– Что Вам известно об аресте и казни знаменитого сталевара Макара Мазаева?
Лицо Писаренкова исказила гримаса.
– Это была последняя капля, после чего я под предлогом, что нужно срочно проведать заболевшую мать уехал в Горловку. Но перед этим завернул в Талаковку, которая как раз была по пути к станции Сартана, где я должен был сесть на поезд до Юзовки (Сталино, а теперь Донецк). Это было рискованно, так как обычно ездили более короткой дорогой, но возницей был мой родственник. Он не знал, почему я попросил ехать через Талаковку и сделать там остановку. Я застал Макара навеселе, он отмахнулся и сказал, что у него свояк служит в полиции и договорится, с кем нужно. Я не подозревал, что делом Макара уже занимается гестапо. Финал этой трагедии узнал после войны, в начале пятидесятых, из газет, когда одному поэту присвоили Сталинскую премию за поэму в честь Макара.
Писаренков замолчал.
– Это все? – спросил Манюня, когда пауза затянулась.
– Некоторое время жил у матери и изучал обстановку, а в начале апреля мне удалось перейти линию фронта.
– Мы пока не хотим привлекать стенографисток и машинисток, поэтому Вам придется это написать от руки и передать нам за Вашей подписью и сегодняшней датой.
– Что будет дальше?
– Работайте! Вопрос не простой. Нужно искать свидетелей, проверять факты и просто думать. Мы еще не один раз встретимся, пока ваше дело станет на процедурные рельсы.
– Тогда до свидания! – замдиректора кивнул и покинул кабинет.
– Заметь, он не рискнул подать руку на прощание. Не захотел себя и нас ставить в неловкое положение, – произнес Манюня, когда дверь кабинета захлопнулась за Писаренковым.
– Неоднозначная история, как любили говорить в начале перестройки, – заговорил Михаил.
– Да! Его историю можно толковать, как тщательно проработанную легенду для засылки агента абвера в Красную Армию. И знаешь, что подло в таких историях. Чем эффективнее работает человек на наше государство, чем успешнее карьеру он сделал, тем больше его будут подозревать, что он шпион и старался, чтобы забраться повыше и навредить побольше.
– Такие запутанные узлы нужно рубить. Поверить, и конец неоднозначности.
– Сначала нужно проверить факты, какие только сможем.
– Есть мысль! – воскликнул Михаил и стал листать бумаги в своей папке. – Помните, я показывал Вам акт о зверствах фашистов в городе?
– Помню! И какая мысль?
– В расстрельном списке 28 фамилий, немцы якобы нашли в подвале НКВД тоже 28 человек, а на территории судоремонтного завода немцы расстреляли 27 человек.
– Получается, что только в этом месте акта точные цифры, а в других в основном расплывчатые сотни, тысячи и другие неопределенные величины: «буквально все еврейское население», «все цыганское население». Кто-то посчитал трупы на судоремонтном заводе и отчитался за 27 человек, другой знал, что в расстрельном списке 28 человек. Жертвы в замурованном подвале никто не считал. Разница между 28 и 27 и есть наш Писаренков. Нужно сочно просеять всех жителей Лебединского и Талаковки, кому в 41-м году было больше четырнадцати лет и кто оставался здесь во время оккупации. Таких будет много. Вдруг кто-то из них вспомнит важные факты о тех временах и о полицае Писаренко. После обеда займись этим. Встретимся, когда будут новые факты.
За обедом Михаила не покидала мысль, что он что-то упустил. Он внимательно просмотрел блокнот с записями. Елена Васильевна Голубева говорит, что ее отец занимался раскулачиванием и был председателем сельсовета перед войной в селе Лебединском.
Яков Савло говорил о Семене Васильевиче Савчуке, отец которого Василий Яковлевич Савчук тоже был председателем сельсовета перед войной.
Писаренков, он же Писаренко утверждает, что предупредил сына председателя сельсовета о доносе. Отчество Семена Савчука и Голубевой совпадают. Вдруг Михаила осенило.
Какая промашка. Он не спросил девичью фамилию Голубевой или фамилию ее отца. Очень грубо, просто по-детски. Нужно срочно исправлять положение.
Спустя полчаса Михаил был в доме у Голубевой.
– У Вас есть брат? Как его зовут?
– Братика? Семен.
– Фамилия отца?
– А Вы разве не знаете, Савчук.
– Брат был тогда маленький, что Вы его не упомянули, когда рассказывали о попытке эвакуироваться?
– Что Вы! Он на шестнадцать лет старше меня. Нас с сестрой в детстве нянчил и баловал. Мы его очень любим и до сих пор называем, как в детстве, «братик».
– Так он жив?!
– Конечно! Ему 86 лет и он еще бегает, а не ходит. Куда нам до него, хоть мы много моложе.
– Срочно дайте мне его адрес.
– Скажу Вам телефон, только, пожалуйста, аккуратней с ним. Все-таки возраст. Лучше его предупредить.
– Пожалуйста, предупреждайте! Но я поеду к нему прямо сейчас. Надеюсь, застану.
– Застанете! В сад он уже не ездит. Сейчас позвоню братику от соседей.
А что если с утра доложить Манюне о вчерашней встрече с Писаренковым и отпроситься домой. В конце сентября в саду и по хозяйству работы непочатый край. Он еще не убрал зимние яблоки, не выкопал топинамбур пока сухо. Еще нужно вспахать огород, но это может подождать октября. Поздняя капуста не в счет, с нею справится Анастасия самостоятельно.
В приемной его встретила Ольга:
– Уже собиралась вам звонить. Пришел факс для Вас с пометкой срочно.
Михаил развернул листы, норовящие свернуться в трубку. Первый лист оказался сопроводительным письмом.
«На Ваш запрос посылаем предварительный ответ…».
Второй лист был копией расстрельного документа. Михаилу уже приходилось видеть их образцы в том же сборнике, где было помещено распоряжение Меркулова.
В седьмой строке списка он прочитал знакомую фамилию.
– Мне бы сейчас сесть! – вырвалось у Михаила.
Ольга посмотрела на него с удивлением.
– Николай Петрович свободен? – спросил Михаил у секретаря.
Вместо ответа Ольга спросила в переговорное устройство:
– Николай Петрович, Михаил Егорович просится к Вам.
– Пусть заходит, – ответило устройство голосом Манюни.
– Результат твоей беседы с Писаренковым, я уже знаю. Он сам мне звонил домой вечером, – такими словами встретил Михаила Манюня. – Здравствуй, садись. Через три минуты буду свободен.
Манюня углубился в бумаги. Михаил сел на свое обычное место за приставным столиком затылком к окнам. Он едва сдерживался от нетерпения. Вот это сенсация! Враг народа Писаренко Петр Мартынович мертвый, а его двойник ветеран войны заместитель директора по кадрам и депутат горсовета. Фамилию изменил. А шрам, что, подделал?
– Я готов! – Манюня поднял глаза на Михаила. – Что с тобой? На тебе, как говорится, лица нет.
– Конечно, так можно и дар речи потерять, – Михаил протянул прокурору второй лист факса. – Прочитайте седьмую строку.
– Расстрелян?! Измена Родине, подрыв безопасности. Что там, в одиннадцатом пункте 54-й статьи? – спросил Манюня.
– Организационная антисоветская деятельность.
Городской прокурор некоторое время качал головой из стороны в сторону, словно отходил от боксерского удара в висок.
– Что будем делать? – спросил Михаил, чтобы прервать паузу.
– Нужно беседовать. Только теперь у меня в кабинете, – Манюня поднял трубку и распорядился. – Оля, соедини меня с Писаренковым, срочно!
Телефонного разговора с Писаренковым ждали молча.
– Он что-то почувствовал? Не сбежит?
– Не сбежит! Через полчаса он назначил совещание. Не хотел отменять, но пришлось.
– Как будем действовать? – нетерпеливо спросил Михаил.
– Просто! Покажем документ и попросим прокомментировать.
– Он человек в возрасте, удар может хватить.
– Разве что от радости. Это для нас неожиданность и удар! Он знает это, и ждал всю жизнь. Должен почувствовать облегчение, что все кончилось.
Было не понятно, шутит городской прокурор или говорит серьезно. Михаил не стал уточнять.
– Можно отлучиться в буфет, пока он приедет?
– Не завтракал?
– Завтракал. Хочу выпить кофе.
– Извини, виноват! Нужно было предложить сразу, – и продолжил в трубку переговорного устройства. – Ольга, пожалуйста, два кофе, молоко и печенье.
Они успели выпить кофе, пока приехал Писаренков. На фоне Манюни замдиректора выглядел высоким крепким мужчиной.
– Вижу, от прокуратуры отделаться не просто, – пошутил Писаренков.
– Особенно, если чего-либо недоговаривать, – Манюня протянул руку для приветствия. Посетитель пожал руку прокурора, затем следователя.
– Присаживайтесь, Петр Мартынович, – Манюня указал стул напротив Михаила за приставным столом. – Не буду ходить вокруг да около, ознакомьтесь с документом и прокомментируйте.
Прокурор протянул список расстрелянных. Писаренков достал очки из бокового кармана и принялся читать. Его рука с листком неприлично задрожала. Документ упал на стол. Писаренков побледнел и обмяк.
– Что скажете? – спросил Манюня.
– Кх-кх! – прочистил горло Писаренков. – Оно и к лучшему… Без этой бумаги вы бы мне не поверили.
– Вы нас продолжаете недооценивать. Сначала решили, что мы не найдем этот документ, теперь сомневаетесь в нашем профессионализме и порядочности.
– Что, Вы! Я не знал о существовании документа. Не хотел Вас обидеть, но все это настолько нелепо и неправдоподобно, что я иногда сам не верю.
– Но это же не из области мистики, надеюсь.
– Мистикой здесь не пахнет. Скорее психиатрией. С какого момента начинать? – Писаренков окончательно взял себя в руки.
«Сильный мужик»! – подумал Михаил.
– С детских лет и по апрель 42-го, – уточнил Манюня. – Остальное нам известно и пока не вызывает сомнений.
– Мой отец был не против коллективизации, но он ее понимал как добровольное кооперирование, с сохранением самостоятельности. Он был сторонником идей Чаянова. Он приветствовал создание МТС, машинно-тракторных станций, но хотел строить свои отношения на договорных, экономически взаимно выгодных отношениях. Но МТС индивидуальные хозяйства не обслуживали, и трактора им не продавали. Вы знаете, что партия во главе со Сталиным предпочла другую модель. Эту модель мой отец называл государственным феодализмом уже тогда, правда, другими словами. Он говорил, что государство помещик, председатели управляющие, а члены колхозов крепостные. Вы же знаете, что у крестьян не было паспортов. Они не могли без разрешения бросить колхоз и отправиться в город, чтобы поступить на завод или заняться ремеслом. Отец отказался вступать в колхоз и нас выселили. Нам повезло, что коллективизацией занимался бывший крестьянин, который ликвидацию кулачества не понимал буквально, как физическое уничтожение. Нам он дал телегу и пару лошадей, чтобы мы увезли личные вещи. Матери он разрешил забрать швейную машинку. Машинка спасла нас от голодной смерти, когда на шахте погиб отец. Он нам оформил документы, которые позволяли отцу устроиться на работу в Донбассе. Я уже об этом рассказывал, вашему помощнику, – Писаренков посмотрел в сторону Михаила.
– Не грех повториться для меня, – вставил Манюня. – Подробности гибели отца помните?
– Тогда погибло семеро. Крепь была сделана небрежно, произошел обвал. Двое остались инвалидами, остальных, уже не помню, сколько человек, откопали через двое суток. Мать через год вышла замуж, а я окончил школу и поехал к морю вслед за своей соученицей.
– Когда это было?
– Летом 40-го года. Снял угол на Сартане и устроился грузчиком в ЦРМП, цех ремонта мартеновских печей. Ходил на курсы по подготовке в вуз и собирался поступать в металлургический институт. С девушкой у меня ничего не получилось, она быстро вышла замуж. Курсы закончил в мае с отличием и ждал июля, чтобы сдавать экзамены. А тут война. Уже 23 июня я пошел в военкомат. Мне дали анкету и черт меня дернул написать, что мой отец в 30-м году был раскулачен. На следующий день меня арестовали и доставили во внутреннюю тюрьму НКВД. С неделю ежедневно допрашивали, я все рассказал уже несколько раз, а потом словно забыли. Условия содержания были ужасные, но не смертельные. В тесной камере нас было восемь. На прогулку не водили, но по верхушкам деревьев, можно было догадаться, что пришла осень. Камешком оставлял царапины на стене. Так определил, что пришел октябрь. С конца сентября по ночам спать не давали крики. Мы догадывались, что это пытают заключенных. Потом установил точно, что это было 8 октября, нас утром не покормили. Выгнали всех во двор здания НКВД. Железные ворота закрылись за охраной. Мы оказались в каменном мешке между стенами здания и трехметровым каменным забором. Все недоумевали, зачем и что будет дальше. Вдруг через забор полетели гранаты. Еще до взрыва я упал на землю, кто-то свалился на меня, потом я потерял сознание. Вероятно, меня контузило взрывной волной. Очнулся от толчков. На меня что-то было навалено. Когда выбрался, то увидел, что еду в кузове полуторки на горе трупов. Тут машина замедлила ход и я не раздумывая выпрыгнул через задний борт на булыжную мостовую. Сильно ударился при падении, так как не смог устоять на ногах. Потом отполз в кювет и спрятался за кусты. Я узнал место, это был спуск к судоремонтному заводу через санаторный парк. Немного отошел и побрел по парку. Вся одежда и руки были в крови. Лицо и голова тоже липкие. В фонтане санатория помыл руки, лицо и насколько позволяла холодная вода, голову. Решил идти домой, нужно было переодеться, но когда из санаторной зоны попал в город, то понял, что город заняли или скоро займут немцы. Обезумевшие люди громили магазины. Ближе к восточной окраине города улицы были заполнены беженцами. Узлы и дети на подводах, ручных тележках и велосипедах. В разграбленном магазине одежды мне удалось разжиться рубашкой, пиджаком и фуражкой. Свою окровавленную рубашку пришлось выбросить. Нужно сказать, что тюремной одежды нам не выдавали. Держали в том, что было надето в момент ареста. Один мужик в нашей камере был в пижаме. Вид беженцев натолкнул на мысль, что дома делать мне нечего. Я пошел на восток в сторону Лебединского. Там работали в колхозе родственники моей матери. На пасху я был у них в гостях.
– А Вы не могли бы сказать, сколько было заключенных во дворе НКВД? – спросил прокурор.
– Естественно, я их не считал, но думаю больше двух десятков.
– Продолжайте!
– Родственники были удивлены моему появлению. Оказывается, квартирная хозяйка уже сообщила им о моем аресте. Они продали мои вещи и внесли долг за постой. Так я остался без денег, одежды и документов. Одно радовало, кроме шишки на голове и мелких ран, скорее порезов от осколков, у меня не было никаких повреждений. Когда были созданы оккупационные власти, мне нужно было оформить документы, удостоверяющие личность, хотя бы свидетельство о рождении. Так узнали, что сын кулака вернулся в родное село. Мне предложили работать в полиции в обмен на легализацию. Я подумал и согласился. Во-вторых, нужно было на что-то жить, в-третьих, лучше я, чем какой-нибудь садист. Не думал я, что полиция будет заниматься арестами партийцев и советских чиновников, то есть политической местью. Отец много раз меня просил, чтобы я не хранил зла на людей, которые превратили нас из зажиточных людей в пролетариев. Он учил различать Родину и власть. Он считал величайшей ошибкой и трагедией, что Сталин расколол народ и обезглавил армию и промышленность накануне угрозы фашистского вторжения.
– Вы участвовали в арестах?
– Мне удалось избежать этого, хотя у меня нет, и не может быть доказательств.
– Что было дальше?
– Было много людей, желающих использовать оккупационную власть для сведения счетов или простого обогащения. Если такие доносы попадали мне в руки, я старался предупредить худший исход. Иногда помогало запугивание доносчика, иногда – предупреждение того, на кого донесли. Однажды пришел донос, что в селе Коньково у родственников прячется бывший председатель сельсовета, коммунист, фамилию, к сожалению, забыл, но можно установить. Меня пытались включить в команду, которая должна была направиться туда, а это за 45 километров , чтобы арестовать коммуниста. Мне удалось предупредить его сына, который жил в нашем селе. Когда мы на следующий день на санях добрались в Коньково, то председателя сельсовета не застали к великой моей радости. И тут я понял, что нужно бежать через линию фронта к нашим. Наступление немцев остановилось, фронт стабилизировался, поэтому такой план выглядел осуществимым. Документы полицая помогли мне приблизиться к линии фронта и перейти ее. Конечно, перед этим я переоделся в гражданскую одежду.
– Что Вам известно об аресте и казни знаменитого сталевара Макара Мазаева?
Лицо Писаренкова исказила гримаса.
– Это была последняя капля, после чего я под предлогом, что нужно срочно проведать заболевшую мать уехал в Горловку. Но перед этим завернул в Талаковку, которая как раз была по пути к станции Сартана, где я должен был сесть на поезд до Юзовки (Сталино, а теперь Донецк). Это было рискованно, так как обычно ездили более короткой дорогой, но возницей был мой родственник. Он не знал, почему я попросил ехать через Талаковку и сделать там остановку. Я застал Макара навеселе, он отмахнулся и сказал, что у него свояк служит в полиции и договорится, с кем нужно. Я не подозревал, что делом Макара уже занимается гестапо. Финал этой трагедии узнал после войны, в начале пятидесятых, из газет, когда одному поэту присвоили Сталинскую премию за поэму в честь Макара.
Писаренков замолчал.
– Это все? – спросил Манюня, когда пауза затянулась.
– Некоторое время жил у матери и изучал обстановку, а в начале апреля мне удалось перейти линию фронта.
– Мы пока не хотим привлекать стенографисток и машинисток, поэтому Вам придется это написать от руки и передать нам за Вашей подписью и сегодняшней датой.
– Что будет дальше?
– Работайте! Вопрос не простой. Нужно искать свидетелей, проверять факты и просто думать. Мы еще не один раз встретимся, пока ваше дело станет на процедурные рельсы.
– Тогда до свидания! – замдиректора кивнул и покинул кабинет.
– Заметь, он не рискнул подать руку на прощание. Не захотел себя и нас ставить в неловкое положение, – произнес Манюня, когда дверь кабинета захлопнулась за Писаренковым.
– Неоднозначная история, как любили говорить в начале перестройки, – заговорил Михаил.
– Да! Его историю можно толковать, как тщательно проработанную легенду для засылки агента абвера в Красную Армию. И знаешь, что подло в таких историях. Чем эффективнее работает человек на наше государство, чем успешнее карьеру он сделал, тем больше его будут подозревать, что он шпион и старался, чтобы забраться повыше и навредить побольше.
– Такие запутанные узлы нужно рубить. Поверить, и конец неоднозначности.
– Сначала нужно проверить факты, какие только сможем.
– Есть мысль! – воскликнул Михаил и стал листать бумаги в своей папке. – Помните, я показывал Вам акт о зверствах фашистов в городе?
– Помню! И какая мысль?
– В расстрельном списке 28 фамилий, немцы якобы нашли в подвале НКВД тоже 28 человек, а на территории судоремонтного завода немцы расстреляли 27 человек.
– Получается, что только в этом месте акта точные цифры, а в других в основном расплывчатые сотни, тысячи и другие неопределенные величины: «буквально все еврейское население», «все цыганское население». Кто-то посчитал трупы на судоремонтном заводе и отчитался за 27 человек, другой знал, что в расстрельном списке 28 человек. Жертвы в замурованном подвале никто не считал. Разница между 28 и 27 и есть наш Писаренков. Нужно сочно просеять всех жителей Лебединского и Талаковки, кому в 41-м году было больше четырнадцати лет и кто оставался здесь во время оккупации. Таких будет много. Вдруг кто-то из них вспомнит важные факты о тех временах и о полицае Писаренко. После обеда займись этим. Встретимся, когда будут новые факты.
За обедом Михаила не покидала мысль, что он что-то упустил. Он внимательно просмотрел блокнот с записями. Елена Васильевна Голубева говорит, что ее отец занимался раскулачиванием и был председателем сельсовета перед войной в селе Лебединском.
Яков Савло говорил о Семене Васильевиче Савчуке, отец которого Василий Яковлевич Савчук тоже был председателем сельсовета перед войной.
Писаренков, он же Писаренко утверждает, что предупредил сына председателя сельсовета о доносе. Отчество Семена Савчука и Голубевой совпадают. Вдруг Михаила осенило.
Какая промашка. Он не спросил девичью фамилию Голубевой или фамилию ее отца. Очень грубо, просто по-детски. Нужно срочно исправлять положение.
Спустя полчаса Михаил был в доме у Голубевой.
– У Вас есть брат? Как его зовут?
– Братика? Семен.
– Фамилия отца?
– А Вы разве не знаете, Савчук.
– Брат был тогда маленький, что Вы его не упомянули, когда рассказывали о попытке эвакуироваться?
– Что Вы! Он на шестнадцать лет старше меня. Нас с сестрой в детстве нянчил и баловал. Мы его очень любим и до сих пор называем, как в детстве, «братик».
– Так он жив?!
– Конечно! Ему 86 лет и он еще бегает, а не ходит. Куда нам до него, хоть мы много моложе.
– Срочно дайте мне его адрес.
– Скажу Вам телефон, только, пожалуйста, аккуратней с ним. Все-таки возраст. Лучше его предупредить.
– Пожалуйста, предупреждайте! Но я поеду к нему прямо сейчас. Надеюсь, застану.
– Застанете! В сад он уже не ездит. Сейчас позвоню братику от соседей.
Живая летопись
Михаил позвонил Семену Васильевичу сразу, как только от соседки вернулась Елена Васильевна и подтвердила, что брата она предупредила.
Договорились встретиться через полчаса в городском парке, куда Савчук как раз собирался на прогулку. У него там намечена встреча со старыми друзьями, которые также могут быть полезными.
Михаил разместился на лавке напротив памятника Бахчиванджи, летчику-испытателю первого советского ракетного самолета, и принялся наблюдать за аллеей, откуда должен был появиться Савчук. Михаил был уверен, что сразу узнает его среди многочисленных пожилых посетителей старого городского парка. Молодежь предпочитала развлекаться в новом, куда более обширном, с аттракционами, кафе и дискотекой.
За минуту до условленного времени на аллее появился пожилой мужчина в кепке и сером плаще ниже колен. Он шел быстрой легкой походкой, почти бежал. Рядом с памятником остановился, снял кепку, вытер платком лысину и принялся оглядывать сидящих на лавках. Михаил встал и направился к старику.
– Семен Васильевич, здравствуйте. Я Михаил Гречка.
– Здравствуйте! Узнали сразу. Весьма профессионально!
– Ваша сестра так точно Вас описала, что обознаться невозможно.
– Лена любит поговорить! Где расположимся для беседы?
– Выбирайте, где Вам удобно. Я здесь был от силы три раза, считая сегодняшний день.
– Тогда пойдем к спуску на набережную. Там ветерок с моря, хороший вид… Возможно, встретим моих старых знакомых. Им тоже есть, что рассказать об оккупации или эвакуации на Урал.
– Не возражаю…
Они прошли до конца аллеи.
– Вот наша лавка. Пока никого из наших… Ну, ничего, кто-нибудь да появится…
– Было бы не плохо…
– Какие ко мне вопросы?
– Сестра Вам разве не рассказала? Во время оккупации один полицай спас Вашего отца от ареста.
– Да, был такой факт. Только сначала хочу посмотреть Ваше служебное удостоверение…
Семен расстроенный шел по скрипучему снегу домой. Заборы утопали в сугробах, но проезжая часть улицы была плотно утрамбована и наезжена санями.
Зачем он ввязался в дискуссию со старостой. Его сыну исполнилось только два месяца. Жена намерилась родить в колонне беженцев. Пришлось сделать остановку на три дня в ближайшем селе. Тут и настигли их передовые немецкие части. Пришлось вернуться назад. Их приютили родители жены. Семена записали в колхоз, так как он не захотел возвращаться на завод. И вот теперь пожелай староста отправить его в распоряжение немецкой администрации завода, Семен бы никуда не делся.
Вчера Настя призналась, что горько жалеет, что отговорила его эвакуироваться на Урал. Он был хороший сталевар из тех, кто знал досконально дело, мог варить сталь любых самых сложных марок, но избегал шумихи с рекордами, мог сказать в лицо администрации цеха все, что он об этом думает. Его часто вызывали из дома в чужую смену, когда была угроза брака или аварии. В его библиотеке книг по металлургии было больше, чем у многих инженеров цеха, с ним советовались исследователи из НИО-5, закрытого исследовательского отдела, занятого разработкой танковой брони. Он давно мог поступить и закончить местный металлургический институт, но мечтал об авиационном в Харькове. Мечта не могла осуществиться по той простой причине, что ему приходилось помогать родителям в трудные 32-34 годы. На стипендию прожить он не мог бы без помощи родителей, а на них нельзя было рассчитывать и в последующие годы. Жалкая зарплата отца, председателя сельсовета, мать домохозяйка и две сестры школьницы. Из-за этого он и женился только в 35 лет за полгода до начала войны.
Договорились встретиться через полчаса в городском парке, куда Савчук как раз собирался на прогулку. У него там намечена встреча со старыми друзьями, которые также могут быть полезными.
Михаил разместился на лавке напротив памятника Бахчиванджи, летчику-испытателю первого советского ракетного самолета, и принялся наблюдать за аллеей, откуда должен был появиться Савчук. Михаил был уверен, что сразу узнает его среди многочисленных пожилых посетителей старого городского парка. Молодежь предпочитала развлекаться в новом, куда более обширном, с аттракционами, кафе и дискотекой.
За минуту до условленного времени на аллее появился пожилой мужчина в кепке и сером плаще ниже колен. Он шел быстрой легкой походкой, почти бежал. Рядом с памятником остановился, снял кепку, вытер платком лысину и принялся оглядывать сидящих на лавках. Михаил встал и направился к старику.
– Семен Васильевич, здравствуйте. Я Михаил Гречка.
– Здравствуйте! Узнали сразу. Весьма профессионально!
– Ваша сестра так точно Вас описала, что обознаться невозможно.
– Лена любит поговорить! Где расположимся для беседы?
– Выбирайте, где Вам удобно. Я здесь был от силы три раза, считая сегодняшний день.
– Тогда пойдем к спуску на набережную. Там ветерок с моря, хороший вид… Возможно, встретим моих старых знакомых. Им тоже есть, что рассказать об оккупации или эвакуации на Урал.
– Не возражаю…
Они прошли до конца аллеи.
– Вот наша лавка. Пока никого из наших… Ну, ничего, кто-нибудь да появится…
– Было бы не плохо…
– Какие ко мне вопросы?
– Сестра Вам разве не рассказала? Во время оккупации один полицай спас Вашего отца от ареста.
– Да, был такой факт. Только сначала хочу посмотреть Ваше служебное удостоверение…
Семен расстроенный шел по скрипучему снегу домой. Заборы утопали в сугробах, но проезжая часть улицы была плотно утрамбована и наезжена санями.
Зачем он ввязался в дискуссию со старостой. Его сыну исполнилось только два месяца. Жена намерилась родить в колонне беженцев. Пришлось сделать остановку на три дня в ближайшем селе. Тут и настигли их передовые немецкие части. Пришлось вернуться назад. Их приютили родители жены. Семена записали в колхоз, так как он не захотел возвращаться на завод. И вот теперь пожелай староста отправить его в распоряжение немецкой администрации завода, Семен бы никуда не делся.
Вчера Настя призналась, что горько жалеет, что отговорила его эвакуироваться на Урал. Он был хороший сталевар из тех, кто знал досконально дело, мог варить сталь любых самых сложных марок, но избегал шумихи с рекордами, мог сказать в лицо администрации цеха все, что он об этом думает. Его часто вызывали из дома в чужую смену, когда была угроза брака или аварии. В его библиотеке книг по металлургии было больше, чем у многих инженеров цеха, с ним советовались исследователи из НИО-5, закрытого исследовательского отдела, занятого разработкой танковой брони. Он давно мог поступить и закончить местный металлургический институт, но мечтал об авиационном в Харькове. Мечта не могла осуществиться по той простой причине, что ему приходилось помогать родителям в трудные 32-34 годы. На стипендию прожить он не мог бы без помощи родителей, а на них нельзя было рассчитывать и в последующие годы. Жалкая зарплата отца, председателя сельсовета, мать домохозяйка и две сестры школьницы. Из-за этого он и женился только в 35 лет за полгода до начала войны.