Страница:
Черное чувство поднялось в нем. Эта трагедия произошла, потому что он был тем, кем он был. Каждое оскорбление Магнуса, брошенное ему в лицо, особенно же воспоминание о невидящих глазах Эдвина, и более всего этот мальчик у него на руках, – все требовало отмщения.
– Убейте их, – сказал он, сжав зубы, – убейте их! Сожгите их дома, никого не оставляйте, – никто не слышал, чтобы он когда-нибудь так говорил.
Они вскочили на лошадей, но Ульф закричал, широко открыв глаза.
– Только не Кнута, не Кнута, он пытался их остановить.
Вальтеоф встал, прижав мальчика к груди.
– Оставьте Кнута в живых, но только его.
Они бросились вперед, даже обычно спокойный Торкель скакал во всю мочь, а Вальтеоф остался на пыльной дороге с Ульфом на руках, и только Оти стоял рядом, как всегда под рукой, его скуластое лицо сморщилось от горя. Медленно они шли к дому, Оти вел лошадь, Вальтеоф нес свою ношу. Когда он вошел в дом, засуетились слуги, неся воду и полотенца. Осторожно положив Ульфа, он сам обмыл ему рану, но паренек умирал, и он знал это.
– Кто-нибудь, приведите священника, – сказал он и, подняв голову, увидел Эдит, стоявшую рядом со скамьей, на которой лежал Ульф. Она была бледна и сжимала руки. – Это ты сделала, – сказал он, это было так, будто он ее ударил. Она не пошатнулась от удара, не вскрикнула, только смотрела на Ульфа, и трудно было понять, что за выражение затаилось в ее темных глазах. Затем она наклонилась посмотреть рану. Ульф застонал; ясно было, что уже ничего нельзя сделать. Эдит выпрямилась. Она ничего не сказала. Ульф открыл глаза и увидел графиню.
– Я пытался, – сказал он, – но весь удел сожжен. – Его взгляд перешел с потрясенной графини на его господина. – Я сказал им, что я ваш человек, – гордая улыбка появилась у него на лице, – так же, как и мой отец.
– Я и не ожидал от тебя ничего другого, сынок, – сказал Вальтеоф, и голос его дрогнул. – Пришел священник, постарайся вспомнить…
Ульф выглядел удивленным.
– Я не понимаю, сейчас мне совсем не больно. – Он посмотрел на Вальтеофа, еще шире улыбнулся, и затем его голова поникла на грудь графу, как раз тогда, когда в зал вошел священник.
Вальтеоф продолжал стоять на коленях, понимая, что мальчик мертв, но он не мог ни пошевелиться, ни выпустить его из рук. Наконец, Оти вместе со священником осторожно высвободили тело из рук графа.
Долгие часы он сидел рядом с телом, слушая молитвы, смотря, как женщины делают свое дело, все слыша и ничего не видя. Его домашние проходили мимо, говоря шепотом. Однажды Эдит подошла к нему, положила ему руку на плечо и просила его пойти с ней, но он не обратил на это никакого внимания. Страшный гнев покинул его, осталась одна опустошенность. Оти подносил ему вина, но он только качал головой. Он сидел, окруженный тенями: когда-то здесь был король Гарольд, когда-то рядом был Альфрик, и они пировали все вместе на свадьбе Гарольда и сестры Эдвина, так давно. Казалось, прошла вечность. Он вспомнил смех Альфрика, и широкую улыбку, которую Ульф унаследовал от отца; он думал о Леофвайне, своем любимом друге, о котором он так давно не вспоминал и которого никто, даже Торкель, не мог заменить. Он думал о Гурте и других своих друзьях юности. О смерти, на которую он послал своих людей, он не думал, его охватило что-то вроде паралича – сама его человеческая природа противилась страшным воспоминаниям. Борс подошел к своему господину и сел рядом, положив голову на лапы, бдительно следя за ним желтыми глазами, но Вальтеоф даже не потрепал его как обычно. В доме стало холодно, и Оти накинул ему на плечи плащ. Эдит нигде не было видно. Все развернули свои тюфяки, но никто не спал; стало темно, и кто-то зажег факел. Вальтеоф положил голову на руки, смотря в спокойное лицо Ульфа – кровь смыта, и только видны были синяки на белой коже.
Около полуночи послышался цокот копыт, и вошли Торкель, Осгуд и Хакон в сопровождении других воинов. Они остановились на пороге и затем прошли вперед, вглядываясь в мертвого мальчика и крестясь.
– Сделано? – спросил Вальтеоф.
– Да, мой господин. Гнездо очищено, никого не осталось в живых, только Кнут, как вы велели.
Вальтеоф почувствовал, как дергается мускул у него на лице.
– Только… только Кнут?
Хакон, весь в слезах, преклонил колена.
– Я хотел ему рассказать, что он отомщен.
Только Торкель ничего не сказал. Боль была на его белом лице – боль за Ульфа, за своего господина и за все, что было сделано от его имени. Вальтеоф поднялся и пошел, ничего не видя, в свою комнату. Дверь была открыта, он вошел, закрыл за собой дверь и оперся о нее. Ему казалось, что он задыхается.
Эдит сидела на кровати, крепко сжав руки.
– Я не знала, – сказала она, – клянусь, я не знала, что это так опасно.
Он смотрел на нее, и, казалось, не слышал. Наконец он произнес:
– Я сделал ужасную вещь. У нее были пятна на лице.
– Но ты отомстил за мальчика и за графа Эдвина. Эти люди заслуживали смерти.
Первый раз он посмотрел на нее прямо, но как будто на незнакомого человека:
– Я замарал свою честь, такого я никогда не делал. Она густо покраснела. Он отвернулся от нее и рухнул на постель, уткнувшись лицом в медвежью шкуру. Когда она дотронулась до него, он даже не пошевелился.
Двумя днями позже они похоронили Ульфа в церкви святого Олава, рядом с могилой графа Сиварда.
Все в доме заметили, что отношения между графом и графиней изменились. Обед проходил в молчании. Царила угнетенная атмосфера. Сам Вальтеоф с трудом мог бы объяснить свои чувства, но смерть Ульфа легла между ними пропастью, и ничто не могло это изменить. Тем не менее, он хотел бы разделить с ней свою ношу: и свое горе из-за смерти Ульфа, которого ему доверили, и свою скорбь из-за того, что он позволил чувству мести возобладать над разумом. Однажды, он кинулся к ней, и, спрятав лицо у нее в коленях, произнес:
– Эдит, помоги мне. Я не могу сам с собой ужиться.
– Почему ты мучаешься? Эти люди заслужили свою смерть!
Удивленный ее безучастностью, он ответил:
– Ты думаешь, я говорю об этом?
– Люди высокого положения должны заниматься тяжкими делами, – ответила она, и он подумал о Вильгельме и почувствовал себя неловко. Ему хотелось сочувствия и понимания; она же смотрела на него как на властителя, обязанного карать грабителей и разбойников.
Он исповедовался Валкеру Дюрхэмскому, но епископ, в какой-то степени понимавший его чувства, считал, что все к лучшему: сыновья Карла больше не будут нападать на его фургон с деньгами. Так что он сам наложил на себя тяжелую епитимью и часто вспоминал фразу «И избави нас от крови, Боже», и днем и ночью.
Как-то к нему подошел Торкель:
– Мой господин, вы и все мы должны забыть об этом. И худшие дела делались лучшими людьми.
– Я знаю, – сказал он, – но никто из вас не виноват. Это я должен нести за это ответ, и только Бог знает, как страшно то, что я сделал.
Он плохо спал, его посещали дурные сны, и долгое время он не искал утешения у Эдит. Она лежала рядом с ним ночью, напряженная, слишком гордая, для того чтобы его обнять, и слишком надменная, чтобы заметить его страдания. И вот, спустя три недели после похорон Ульфа, когда он на дворе разбирал жалобы, слушал управляющих, через ворота въехал одинокий всадник. Это был Кнут Карлсон.
Вальтеоф смотрел на него и не знал, что сказать. Несколько человек, включая Торкеля, подошли и встали рядом, думая, что Кнут замышляет злое. Но только один взгляд на бледное, несчастное лицо Кнута развеивал все подозрения. Он спешился и подошел к графу. Довольно долго они молча смотрели друг на друга. Кнут заговорил первым:
– Думаю, мой господин, ты винишь себя больше, чем надо.
Вальтеоф махнул своим людям, чтобы они оставили их одних.
– У тебя есть причины меня ненавидеть. Кнут вздохнул:
– Я давно говорил тебе, что вражда мне не по душе. Но Магнус сам стремился к своей смерти, отдавая себе в этом отчет, и другие тоже.
Вальтеоф сел.
– А ты что же?
– Я? – Кнут неожиданно улыбнулся. – Я сделаю то, что должен был давно сделать. Я ухожу в монастырь Линдисфарне, там я приму постриг.
Вальтеоф уставился на свои руки.
– Христос велит нам молиться за своих врагов. Молись за меня иногда, если сможешь.
Последний из сыновей Карла сел рядом с ним.
– Я знаю тебя, граф Вальтеоф, и я знаю, что с тобой сейчас происходит. Поэтому я и приехал. Ты мне не враг – ты наказал нас за разграбление твоей земли и за то, что мы сделали с твоим человеком, хотя видит Бог, я пытался их остановить.
– Я знаю, Ульф говорил мне перед смертью. Кнут вздохнул:
– За все, что случилось, я проведу остаток моих дней в молитве и покаянии, и я хотел повидать тебя перед тем, как отрину этот мир для того, чтобы сказать тебе, что все кончилось.
– Кончилось! – повторил Вальтеоф и вздрогнул. – Наши деды начали это, но достаточно уже пролилось крови для того, чтобы все кончилось.
Кнут встал.
– Я должен идти. Я хочу добраться до Пикеринга к ночи. – Он протянул руку, и Вальтеоф пожал ее.
После того, как ушел Кнут, он еще долго сидел за столом, заваленным бумагами. Но вскоре он позвал Торкеля и приказал ему приготовить всех к отъезду как можно скорее. Мантия Сиварда становилась слишком тяжела, и его внезапно потянуло домой, в Рихолл. Только там, среди знакомых лесов и полей, у маленькой речки, может он снова обрести покой.
В апрельский день 1075 года король Англии, энергично шагая, в сопровождении только Ричарда де Руля, вошел в свой кабинет в Винчестерском дворце. Страдая склонностью к полноте, он теперь чаще обычного занимался физическими упражнениями и охотой.
Архиепископ Кентерберийский, сидя за столом, что-то писал. Сейчас ему было около семидесяти, седые волосы ниспадали на величественный лоб, но он все так же прямо держался и был столь же бдителен, как и раньше, его острый ум принимал участие во всех делах, равно как церковных, так и государственных, так как он был первый человек после короля в Англии.
Вильгельм рухнул в кресло.
– Олень, – сообщил он, – самое прекрасное Божие творение.
Ланфранк взглянул на него, слегка улыбаясь.
– Поэтому, сын мой, вы охотились с такой страстью?
– Поэтому? – Вильгельм выпрямился и напряг мускулы. – Потому что мужчина рожден для охоты. У нас есть инстинкт. Зачем Бог дал нам этот инстинкт, если Он не хочет, чтобы мы его использовали?
– Я не буду спорить с вами, но вряд ли именем Бога стоит освящать охоту, – рассмеялся Ланфранк.
Улыбка Вильгельма стала еще шире, когда он поймал взгляд Ричарда.
– Возможно, не все наши инстинкты хороши, а? Но теперь никто не причинит вреда моим красавцам, они будут свободно бродить в моих лесах. Я принес тебе олененка, мой господин. По ошибке я подстрелил самку, и я не мог оставить малыша подвывать в одиночестве и привез в седле сюда. Я намеревался преподнести его вам.
– Мне? Зачем? Что я буду с ним делать? – спросил изумленный архиепископ.
– Ну, ты можешь велеть кому-нибудь из кухарок вскармливать его, пока он не убежит в твои кентерберийские леса, или убей его и позволь, наконец, твоим монахам попировать. Ты слишком с ними суров, а пост уже кончился.
Ланфранк отложил перо.
– Я вижу, у вас сегодня игривое настроение. Что вас так развеселило?
Вильгельм кивнул в сторону стола, где стояли бокалы, и Ричард наполнил для него один.
– Я еще не настолько стар, чтобы моя кровь не начинала бродить, когда приходит весна, и завтра я вернусь в Нормандию, к моей королеве, которую я не видел со дня Всех Святых. Бог знает, на моих границах засуетились враги, но зато, кажется, здесь все спокойно и я могу свободно уехать с большей частью моей армии.
Ланфранк внимательно посмотрел на короля.
– Я думаю, господин мой Вильгельм, что Нормандия – это ваш дом, а Англия – нет. Конечно, вы можете ехать с легким сердцем. На севере спокойно благодаря епископу Валькеру и графу Вальтеофу, и нет других осложнений, но есть небольшое дело, которое требует вашего внимания. Это касается Роджера Фиц Осборна.
– Роджер? Я думал, что он пришел в себя, после того как вы вынуждены были отлучить его от причастия. Разве его раскаяние не было искренним?
– Полагаю, что оно было искренним, поэтому я снова допустил его к Святым Тайнам. Но он – сумасброд и нуждается в узде.
– Он не похож на своего отца, – рассеянно сказал король. – Мой кузен даже в юности не был таким остолопом, как Роджер. Я думал, он осознает значение своего титула и своих новых земель. Что он натворил на этот раз?
– Рад сказать, что ничего. Но это касается его сестры, леди Эммы. Он хочет выдать ее за Ральфа Норфолка.
Вильгельм приподнял бровь:
– Моего конюшего? Я и не знал, что они общаются?
– Они часто встречались за последний год. Ими движет не столько чувство, сколько стремление к власти и почетному месту при дворе.
– Я не разрешу этот брак. Не собираюсь поощрять амбиции в своих баронах.
Ланфранк посмотрел на свои руки:
– С другой стороны, сын мой, разреши его, и тогда ты убьешь сразу двух зайцев. Леди Эмма – девушка с характером: или она успокоит Норфолка, или подвигнет на опрометчивый поступок, который легко будет пресечь, или если они замышляют какое-нибудь зло, это объединение его ускорит, и мы сможем быстро его расстроить.
Вильгельм хохотнул.
– Как всегда, вы правы. Вы быстро доходите до сути дела. Очень хорошо, напишите Роджеру об одобрении брака, но и велите ему быть посерьезнее. Сообщите, что даже из любви к его отцу я не пощажу его, если он посмеет против меня пойти, – Затем он посмотрел на де Руля: – Ну, друг мой, я не буду заставлять тебя ехать в Нормандию, если ты не хочешь, наверное, тебе нужно присмотреть за своими землями. Ты не был в Дипинге с прошлого года.
– Спасибо, сир, – с готовностью ответил Ричард. – Я бы поехал туда, если вы можете меня отпустить.
Вильгельм мгновение смотрел на него задумчиво.
– Пришло время поговорить о твоей женитьбе, чтобы ты имел жену в своем доме. При дворе есть дюжина девушек, которых я мог бы тебе предложить.
Ричард опустил голову.
– Я благодарен вам за заботу, сир. Действительно, я подумываю об этом. Возможно, когда вы вернетесь…
– И снова инстинкт, – улыбнулся Вильгельм. – Весна бродит в крови, а? Хорошо, мы обсудим это, когда я вернусь. Ты должен иметь полную ребятишек детскую, так же, как и я, хотя мои, кажется, для детской уже не подходят, так как дерутся весь день напролет. Я никогда не видывал таких бандитов, и только святые знают, что с ними будет, когда они вырастут, а я умру. – Поднявшись, он позвал пажа. – Я оставляю все в твоих руках, архиепископ. Здесь будут Ричард, де Варенн и мои братья Одо и Мортейн в твоем распоряжении. Что до тебя, Ричард, подумай о сватовстве и передай привет моей племяннице. Вели ей родить крепкого парня, чтобы было кому управлять ее землями. – И с этими словами, в самом веселом расположении духа, он оставил смеющихся архиепископа и де Руля.
Минуту спустя вернулся паж, неся маленького блеющего олененка. Ричард расхохотался, в то время как Ланфранк смотрел на зверя с некоторым раздражением. Шутки Вильгельма бывали грубоваты и совершенно непредсказуемы.
– И что я буду с ним делать? – Он поднялся и тонкими пальцами погладил шелковую головку.
В мае Ричард справился со своими делами и смог поехать в Дипинг. В Петербороу, купив шпоры, которые привлекли на рынке его внимание, он столкнулся с Торкелем Скалласоном, и вместе они пошли подальше от толпы.
– Мой господин рад будет вашему приезду, – сказал Торкель. – Давно уже вас не было здесь.
– Как он?
Исландец немного помолчал, разглядывая пеструю толпу и рыночные прилавки.
– Изменился, – сказал он, наконец, – после того случая в Нортумбрии два года назад.
– Я знаю, он винит себя за это. Он говорил мне об этом прошлым летом. Ульф был дорог ему.
– А графиня послала его на смерть.
– Конечно, не желая того? – Торкель ничего не ответил, и Ричард продолжал: – Во всяком случае, это все в прошлом. Я видел и худшие кровные войны в Нормандии, которые улаживались за неделю.
– Может быть, – согласился Торкель, – но из-за всего этого он изменился. Ничего не осталось от прежнего с тех пор. Я думаю, эта месть – единственная вещь в его жизни, которой он стыдится. А графиня…
– Да, что с ней?
Исландец колебался, его глаза рассеянно бродили по сторонам.
– Не знаю, но тут тоже мало что осталось прежним. Возможно, что пламя слишком сильно разгорелось.
«И ты пожалел, что он когда-то на ней женился», – подумал Ричард, но вслух сказал:
– А сейчас?
– Не знаю, – ответил Торкель. – Вы слышали, что она опять беременна?
– Да. Роды будут скоро?
– Через месяц. Дай Бог, чтобы на этот раз это был мальчик. Я думаю, что тогда моему господину станет лучше. – Он тут же пожалел о последних словах, и Ричард не стал продолжать разговор. Достаточно легко было понять, что кроется за этим замечанием.
Они вместе приехали в Рихолл, где узнали, что граф отправил Эдит рожать в Нортгемптон, который она больше любила, предполагая последовать за ней через несколько дней. Его не было, когда они прибыли, но Оти сказал, что граф скоро вернется, и налил Ричарду эля, пока тот ждал в маленькой уютной зале.
Вальтеоф бродил один в лугах, густо заросших буйной травой и первыми колокольчиками, воздух был наполнен сладким ароматом белых и красных цветов боярышника. И пока он ходил, он молился о сыне, которого они оба так горячо желали. Если будет мальчик, он назовет его Сивардом в честь своего отца. Он будет учить его ездить верхом, охотиться, ловить рыбу и заботиться о земле, как он сам это делает.
Он урвал несколько дивных дней в этом месте, которое так любил в мае. И сидя около реки, глядя на медленно текущие воды, он хотел раствориться в этой красоте, в этом свете, в этих цветах и красках. В эти дни он был предоставлен самому себе и чувствовал себя одиноким, как никогда раньше. Как всегда, между ним и Торкелем было полное взаимопонимание, но его верность Эдит запрещала ему обсуждать ее с кем бы то ни было. Среди своих друзей он должен оставаться, как всегда, спокойным, и, только когда он один, как сейчас, он может позволить себе чувствовать боль в сердце. Прежняя страсть еще была, но теперь он понимал, что ничего не знает о Эдит, женщине, с которой он встречался в течение тех безмятежных месяцев в Нормандии. Тогда он сразу же отчаянно влюбился в девушку, чья красота привлекла его внимание. Теперь он ясно видел, что в ней течет та же кровь, что и в жилах Вильгельма, со всеми вытекающими последствиями – отсюда у нее такая безжалостность, страстная натура, которая управляется холодной головой, и то, что для ее мужа было состраданием, дружбой, человеческим теплом, то для Эдит было просто слабостью.
После той истории в Йорке она никогда больше не осмеливалась его ослушиваться, но множеством неуловимых уловок давала ему понять свое мнение, постоянно упрекая его за мягкосердечие, и он вспоминал ту ночь в Элдби, когда впервые испугался при мысли о том, что может ее потерять – потому что он так много имел.
Он жил в страшное время, когда столько англичан лежало в сырой земле; борясь за свои земли, он поднял восстание против величайшего воина на этой земле, и вместо того, чтобы потерять их и свою жизнь, он столь удачно все сохранил и получил невесту по своему вкусу. Но теперь в его жизнь закрался холодный страх, что за все то, что он имел и то, чего избежал, с него спросится большая цена. По сути, он уже начал платить, смерть Ульфа оторвала от него Эдит. Или его от нее? Она была его графиней, матерью его детей, делила с ним его постель, и, тем не менее, рассеялись те иллюзии, в которых он раньше жил.
Эдит нужны были его титул, положение, его земли, и он с грустью убеждался, насколько далека она была от него. Однажды, когда он подарил деньги бедному монаху, она сказала:
– Ты слишком много денег отдаешь Святой Церкви. Удивляюсь, как это еще ты не стал монахом.
Он легко ответил ей:
– Я слишком мирской человек для этого. – Эдит улыбнулась почти с жалостью и прибавила:
– В этом ты прав, муж мой, – Она сказала это так, будто сама она была другой и лишь делала вид, что разделяет его страсть.
Вальтеоф вздохнул и бросил веточку в воду, наблюдая за тем, как она плывет вниз по течению. Надо быть дураком, подумал он, чтобы так много ждать от жизни; сколько людей могло бы позавидовать тому, что он имеет, и если у него нет личного счастья, о котором он когда-то мечтал, в этом нет ничего удивительного. Он встал, и куропатка, испуганная его движением, вспорхнула в небо. От ее крика и быстрого взмаха крыльев еще больше напряглись его нервы.
Он побрел назад, к дому. Ах, даже в этот майский день его тяготили страшные воспоминания об убийстве, за которое он нес ответственность. Он остановился, глядя, как заяц скачет по распаханной и засеянной земле. Животное пробежало и присело, подняв маленькую голову и настороженно прислушиваясь. Вальтеоф смотрел, стараясь уловить тишину этого вечера, и напряжение спало. Если бы только можно было удержать этот момент, когда вся земля в цветении и воздух насыщен ароматами. Но заяц ускакал, и граф пошел дальше.
Войдя в дом, он увидел Ричарда и Торкеля и кинулся к ним с распростертыми объятиями, это были друзья, в которых он так нуждался. В эту ночь он с Ричардом долго сидели за чаркой вина. Граф сказал:
– Я приглашен на свадьбу к Ральфу Норфолку в следующем месяце. Ты поедешь?
– Нет. Я не очень-то люблю Роджера Фиц Осборна. Он – идиот, и только заступничество Леофрика сохранило ему графство в прошлом году.
– Возможно, но я всю жизнь знал Ральфа и должен ехать, – он наполнил чашу Ричарда. – Его отец был конюшим короля Эдгарда и другом моего отца. Сомневаюсь, что Эдит сможет поехать, она еще недостаточно оправилась после болезни.
Ричард улыбнулся.
– И ты молишься о сыне. Я присоединяю свои молитвы.
– Человек должен иметь наследника, – Вальтеоф посмотрел на своего друга. Ричард стал серьезнее, обремененный ответственностью, которую на него возложил пост Чемберлена, подумал граф. В нем, кажется, соединились все лучшие нормандские качества – дисциплинированность, стремление к порядку, столь необходимое и почти всегда сопровождающееся успехом во всех делах. В голубых глазах Ричарда отражалась его честность, и из-за всего этого Вальтеоф почувствовал, что может с ним говорить откровенно. – Друг мой, тебе тоже нужен наследник.
Ричард не поднимал глаз от вина.
– Об этом же говорил со мной и король перед отъездом. Думаю, пришло мне время жениться, но… – он запнулся, рассматривая серебряную чеканку на роге.
Вальтеоф решил воспользоваться моментом.
– Теперь, когда Ульфа нет, его мать приискивает мужа своей старшей дочери, человека, который мог бы править в Геллинге. Гюндрет – хорошенькая девица, ей как раз шестнадцать лет.
Ричард не поднимал глаз:
– Нет.
– Тогда кто? – после некоторого молчания спросил Вальтеоф, – Ателаис? Ричард поджал губы:
– Я поклялся и клятву не могу нарушить.
– Боже мой, не хочешь ли ты сказать, что все эти годы хотел на ней жениться, но не смел из-за какой-то дурацкой клятвы?
– Клятва – есть клятва. Если она хочет получить Дипинг и меня, она должна подойти первая.
Вальтеоф откинулся на стуле и рассмеялся:
– Ну надо же, Ричард, ты меня потрясаешь. Я знаю, что ты очень дотошный, но это слишком далеко заходит.
Голубые глаза Ричарда потемнели:
– Думай, что хочешь. Я – это я.
– Я поговорю с Ателаис, – покачал головой Вальтеоф, пораженный упрямством Ричарда.
Приехав в Нортгемптон, он нашел девушку и отвел ее в сторону.
– Ты же не собираешься провести всю жизнь, приглядывая за моими детьми. Я хотел бы выдать тебя этим летом замуж.
Девушка быстро подняла глаза. Ей уже было двадцать три года, и она удивлялась, что он до сих пор не говорил с ней на эту тему.
– А если я не хочу? Ты обещал не принуждать меня.
– Я и не собираюсь. Но ты должна понимать, что уже давно пришло время решить этот вопрос.
– Я нужна здесь.
– Я не могу этого отрицать, и графиня считает, что тебя трудно было бы заменить.
– Я живу здесь из-за тебя, – она бросила на него загадочный взгляд. – У меня никого здесь больше нет.
– Есть еще одна причина подыскать тебе мужа, который бы о тебе заботился. Ты женщина, Ателаис, – он улыбнулся, слегка коснувшись ее щеки. – И очень красивая. Было бы очень жаль, если бы эта красота не принадлежала мужчине.
Щечка под его пальцами покраснела.
– Я лучше бы отдал тебя де Рулю, чем кому-либо еще.
– Он что, просил моей руки? – вспыхнула Ателаис.
– Он говорит, что поклялся и не нарушит своей клятвы, но, тем не менее он очень хотел бы.
– Тогда он должен ко мне прийти.
– И если бы пришел, ты приняла бы его?
Она ничего не ответила, опустив глазки, но губки ее задрожали.
Вальтеоф присел, покачивая головой и смеясь.
– Спаси меня Бог, если я еще когда-нибудь встречу такую глупую парочку. Ради любви Божией, девочка, пойди и скажи ему то, что он сам должен тебе сказать. Я поеду с тобой.
– Нет, – она отшатнулась. – Так я не сделаю ни для кого, тем более для нормандца.
Он почувствовал, что его раздражают ее гордость, эта потрясающая глупость с обеих сторон.
– Он – лучший из нормандцев и лучший из друзей, и клянусь, глупая девчонка, что тебя ждет монастырь, если ты не примешь его предложения.
– Убейте их, – сказал он, сжав зубы, – убейте их! Сожгите их дома, никого не оставляйте, – никто не слышал, чтобы он когда-нибудь так говорил.
Они вскочили на лошадей, но Ульф закричал, широко открыв глаза.
– Только не Кнута, не Кнута, он пытался их остановить.
Вальтеоф встал, прижав мальчика к груди.
– Оставьте Кнута в живых, но только его.
Они бросились вперед, даже обычно спокойный Торкель скакал во всю мочь, а Вальтеоф остался на пыльной дороге с Ульфом на руках, и только Оти стоял рядом, как всегда под рукой, его скуластое лицо сморщилось от горя. Медленно они шли к дому, Оти вел лошадь, Вальтеоф нес свою ношу. Когда он вошел в дом, засуетились слуги, неся воду и полотенца. Осторожно положив Ульфа, он сам обмыл ему рану, но паренек умирал, и он знал это.
– Кто-нибудь, приведите священника, – сказал он и, подняв голову, увидел Эдит, стоявшую рядом со скамьей, на которой лежал Ульф. Она была бледна и сжимала руки. – Это ты сделала, – сказал он, это было так, будто он ее ударил. Она не пошатнулась от удара, не вскрикнула, только смотрела на Ульфа, и трудно было понять, что за выражение затаилось в ее темных глазах. Затем она наклонилась посмотреть рану. Ульф застонал; ясно было, что уже ничего нельзя сделать. Эдит выпрямилась. Она ничего не сказала. Ульф открыл глаза и увидел графиню.
– Я пытался, – сказал он, – но весь удел сожжен. – Его взгляд перешел с потрясенной графини на его господина. – Я сказал им, что я ваш человек, – гордая улыбка появилась у него на лице, – так же, как и мой отец.
– Я и не ожидал от тебя ничего другого, сынок, – сказал Вальтеоф, и голос его дрогнул. – Пришел священник, постарайся вспомнить…
Ульф выглядел удивленным.
– Я не понимаю, сейчас мне совсем не больно. – Он посмотрел на Вальтеофа, еще шире улыбнулся, и затем его голова поникла на грудь графу, как раз тогда, когда в зал вошел священник.
Вальтеоф продолжал стоять на коленях, понимая, что мальчик мертв, но он не мог ни пошевелиться, ни выпустить его из рук. Наконец, Оти вместе со священником осторожно высвободили тело из рук графа.
Долгие часы он сидел рядом с телом, слушая молитвы, смотря, как женщины делают свое дело, все слыша и ничего не видя. Его домашние проходили мимо, говоря шепотом. Однажды Эдит подошла к нему, положила ему руку на плечо и просила его пойти с ней, но он не обратил на это никакого внимания. Страшный гнев покинул его, осталась одна опустошенность. Оти подносил ему вина, но он только качал головой. Он сидел, окруженный тенями: когда-то здесь был король Гарольд, когда-то рядом был Альфрик, и они пировали все вместе на свадьбе Гарольда и сестры Эдвина, так давно. Казалось, прошла вечность. Он вспомнил смех Альфрика, и широкую улыбку, которую Ульф унаследовал от отца; он думал о Леофвайне, своем любимом друге, о котором он так давно не вспоминал и которого никто, даже Торкель, не мог заменить. Он думал о Гурте и других своих друзьях юности. О смерти, на которую он послал своих людей, он не думал, его охватило что-то вроде паралича – сама его человеческая природа противилась страшным воспоминаниям. Борс подошел к своему господину и сел рядом, положив голову на лапы, бдительно следя за ним желтыми глазами, но Вальтеоф даже не потрепал его как обычно. В доме стало холодно, и Оти накинул ему на плечи плащ. Эдит нигде не было видно. Все развернули свои тюфяки, но никто не спал; стало темно, и кто-то зажег факел. Вальтеоф положил голову на руки, смотря в спокойное лицо Ульфа – кровь смыта, и только видны были синяки на белой коже.
Около полуночи послышался цокот копыт, и вошли Торкель, Осгуд и Хакон в сопровождении других воинов. Они остановились на пороге и затем прошли вперед, вглядываясь в мертвого мальчика и крестясь.
– Сделано? – спросил Вальтеоф.
– Да, мой господин. Гнездо очищено, никого не осталось в живых, только Кнут, как вы велели.
Вальтеоф почувствовал, как дергается мускул у него на лице.
– Только… только Кнут?
Хакон, весь в слезах, преклонил колена.
– Я хотел ему рассказать, что он отомщен.
Только Торкель ничего не сказал. Боль была на его белом лице – боль за Ульфа, за своего господина и за все, что было сделано от его имени. Вальтеоф поднялся и пошел, ничего не видя, в свою комнату. Дверь была открыта, он вошел, закрыл за собой дверь и оперся о нее. Ему казалось, что он задыхается.
Эдит сидела на кровати, крепко сжав руки.
– Я не знала, – сказала она, – клянусь, я не знала, что это так опасно.
Он смотрел на нее, и, казалось, не слышал. Наконец он произнес:
– Я сделал ужасную вещь. У нее были пятна на лице.
– Но ты отомстил за мальчика и за графа Эдвина. Эти люди заслуживали смерти.
Первый раз он посмотрел на нее прямо, но как будто на незнакомого человека:
– Я замарал свою честь, такого я никогда не делал. Она густо покраснела. Он отвернулся от нее и рухнул на постель, уткнувшись лицом в медвежью шкуру. Когда она дотронулась до него, он даже не пошевелился.
Двумя днями позже они похоронили Ульфа в церкви святого Олава, рядом с могилой графа Сиварда.
Все в доме заметили, что отношения между графом и графиней изменились. Обед проходил в молчании. Царила угнетенная атмосфера. Сам Вальтеоф с трудом мог бы объяснить свои чувства, но смерть Ульфа легла между ними пропастью, и ничто не могло это изменить. Тем не менее, он хотел бы разделить с ней свою ношу: и свое горе из-за смерти Ульфа, которого ему доверили, и свою скорбь из-за того, что он позволил чувству мести возобладать над разумом. Однажды, он кинулся к ней, и, спрятав лицо у нее в коленях, произнес:
– Эдит, помоги мне. Я не могу сам с собой ужиться.
– Почему ты мучаешься? Эти люди заслужили свою смерть!
Удивленный ее безучастностью, он ответил:
– Ты думаешь, я говорю об этом?
– Люди высокого положения должны заниматься тяжкими делами, – ответила она, и он подумал о Вильгельме и почувствовал себя неловко. Ему хотелось сочувствия и понимания; она же смотрела на него как на властителя, обязанного карать грабителей и разбойников.
Он исповедовался Валкеру Дюрхэмскому, но епископ, в какой-то степени понимавший его чувства, считал, что все к лучшему: сыновья Карла больше не будут нападать на его фургон с деньгами. Так что он сам наложил на себя тяжелую епитимью и часто вспоминал фразу «И избави нас от крови, Боже», и днем и ночью.
Как-то к нему подошел Торкель:
– Мой господин, вы и все мы должны забыть об этом. И худшие дела делались лучшими людьми.
– Я знаю, – сказал он, – но никто из вас не виноват. Это я должен нести за это ответ, и только Бог знает, как страшно то, что я сделал.
Он плохо спал, его посещали дурные сны, и долгое время он не искал утешения у Эдит. Она лежала рядом с ним ночью, напряженная, слишком гордая, для того чтобы его обнять, и слишком надменная, чтобы заметить его страдания. И вот, спустя три недели после похорон Ульфа, когда он на дворе разбирал жалобы, слушал управляющих, через ворота въехал одинокий всадник. Это был Кнут Карлсон.
Вальтеоф смотрел на него и не знал, что сказать. Несколько человек, включая Торкеля, подошли и встали рядом, думая, что Кнут замышляет злое. Но только один взгляд на бледное, несчастное лицо Кнута развеивал все подозрения. Он спешился и подошел к графу. Довольно долго они молча смотрели друг на друга. Кнут заговорил первым:
– Думаю, мой господин, ты винишь себя больше, чем надо.
Вальтеоф махнул своим людям, чтобы они оставили их одних.
– У тебя есть причины меня ненавидеть. Кнут вздохнул:
– Я давно говорил тебе, что вражда мне не по душе. Но Магнус сам стремился к своей смерти, отдавая себе в этом отчет, и другие тоже.
Вальтеоф сел.
– А ты что же?
– Я? – Кнут неожиданно улыбнулся. – Я сделаю то, что должен был давно сделать. Я ухожу в монастырь Линдисфарне, там я приму постриг.
Вальтеоф уставился на свои руки.
– Христос велит нам молиться за своих врагов. Молись за меня иногда, если сможешь.
Последний из сыновей Карла сел рядом с ним.
– Я знаю тебя, граф Вальтеоф, и я знаю, что с тобой сейчас происходит. Поэтому я и приехал. Ты мне не враг – ты наказал нас за разграбление твоей земли и за то, что мы сделали с твоим человеком, хотя видит Бог, я пытался их остановить.
– Я знаю, Ульф говорил мне перед смертью. Кнут вздохнул:
– За все, что случилось, я проведу остаток моих дней в молитве и покаянии, и я хотел повидать тебя перед тем, как отрину этот мир для того, чтобы сказать тебе, что все кончилось.
– Кончилось! – повторил Вальтеоф и вздрогнул. – Наши деды начали это, но достаточно уже пролилось крови для того, чтобы все кончилось.
Кнут встал.
– Я должен идти. Я хочу добраться до Пикеринга к ночи. – Он протянул руку, и Вальтеоф пожал ее.
После того, как ушел Кнут, он еще долго сидел за столом, заваленным бумагами. Но вскоре он позвал Торкеля и приказал ему приготовить всех к отъезду как можно скорее. Мантия Сиварда становилась слишком тяжела, и его внезапно потянуло домой, в Рихолл. Только там, среди знакомых лесов и полей, у маленькой речки, может он снова обрести покой.
В апрельский день 1075 года король Англии, энергично шагая, в сопровождении только Ричарда де Руля, вошел в свой кабинет в Винчестерском дворце. Страдая склонностью к полноте, он теперь чаще обычного занимался физическими упражнениями и охотой.
Архиепископ Кентерберийский, сидя за столом, что-то писал. Сейчас ему было около семидесяти, седые волосы ниспадали на величественный лоб, но он все так же прямо держался и был столь же бдителен, как и раньше, его острый ум принимал участие во всех делах, равно как церковных, так и государственных, так как он был первый человек после короля в Англии.
Вильгельм рухнул в кресло.
– Олень, – сообщил он, – самое прекрасное Божие творение.
Ланфранк взглянул на него, слегка улыбаясь.
– Поэтому, сын мой, вы охотились с такой страстью?
– Поэтому? – Вильгельм выпрямился и напряг мускулы. – Потому что мужчина рожден для охоты. У нас есть инстинкт. Зачем Бог дал нам этот инстинкт, если Он не хочет, чтобы мы его использовали?
– Я не буду спорить с вами, но вряд ли именем Бога стоит освящать охоту, – рассмеялся Ланфранк.
Улыбка Вильгельма стала еще шире, когда он поймал взгляд Ричарда.
– Возможно, не все наши инстинкты хороши, а? Но теперь никто не причинит вреда моим красавцам, они будут свободно бродить в моих лесах. Я принес тебе олененка, мой господин. По ошибке я подстрелил самку, и я не мог оставить малыша подвывать в одиночестве и привез в седле сюда. Я намеревался преподнести его вам.
– Мне? Зачем? Что я буду с ним делать? – спросил изумленный архиепископ.
– Ну, ты можешь велеть кому-нибудь из кухарок вскармливать его, пока он не убежит в твои кентерберийские леса, или убей его и позволь, наконец, твоим монахам попировать. Ты слишком с ними суров, а пост уже кончился.
Ланфранк отложил перо.
– Я вижу, у вас сегодня игривое настроение. Что вас так развеселило?
Вильгельм кивнул в сторону стола, где стояли бокалы, и Ричард наполнил для него один.
– Я еще не настолько стар, чтобы моя кровь не начинала бродить, когда приходит весна, и завтра я вернусь в Нормандию, к моей королеве, которую я не видел со дня Всех Святых. Бог знает, на моих границах засуетились враги, но зато, кажется, здесь все спокойно и я могу свободно уехать с большей частью моей армии.
Ланфранк внимательно посмотрел на короля.
– Я думаю, господин мой Вильгельм, что Нормандия – это ваш дом, а Англия – нет. Конечно, вы можете ехать с легким сердцем. На севере спокойно благодаря епископу Валькеру и графу Вальтеофу, и нет других осложнений, но есть небольшое дело, которое требует вашего внимания. Это касается Роджера Фиц Осборна.
– Роджер? Я думал, что он пришел в себя, после того как вы вынуждены были отлучить его от причастия. Разве его раскаяние не было искренним?
– Полагаю, что оно было искренним, поэтому я снова допустил его к Святым Тайнам. Но он – сумасброд и нуждается в узде.
– Он не похож на своего отца, – рассеянно сказал король. – Мой кузен даже в юности не был таким остолопом, как Роджер. Я думал, он осознает значение своего титула и своих новых земель. Что он натворил на этот раз?
– Рад сказать, что ничего. Но это касается его сестры, леди Эммы. Он хочет выдать ее за Ральфа Норфолка.
Вильгельм приподнял бровь:
– Моего конюшего? Я и не знал, что они общаются?
– Они часто встречались за последний год. Ими движет не столько чувство, сколько стремление к власти и почетному месту при дворе.
– Я не разрешу этот брак. Не собираюсь поощрять амбиции в своих баронах.
Ланфранк посмотрел на свои руки:
– С другой стороны, сын мой, разреши его, и тогда ты убьешь сразу двух зайцев. Леди Эмма – девушка с характером: или она успокоит Норфолка, или подвигнет на опрометчивый поступок, который легко будет пресечь, или если они замышляют какое-нибудь зло, это объединение его ускорит, и мы сможем быстро его расстроить.
Вильгельм хохотнул.
– Как всегда, вы правы. Вы быстро доходите до сути дела. Очень хорошо, напишите Роджеру об одобрении брака, но и велите ему быть посерьезнее. Сообщите, что даже из любви к его отцу я не пощажу его, если он посмеет против меня пойти, – Затем он посмотрел на де Руля: – Ну, друг мой, я не буду заставлять тебя ехать в Нормандию, если ты не хочешь, наверное, тебе нужно присмотреть за своими землями. Ты не был в Дипинге с прошлого года.
– Спасибо, сир, – с готовностью ответил Ричард. – Я бы поехал туда, если вы можете меня отпустить.
Вильгельм мгновение смотрел на него задумчиво.
– Пришло время поговорить о твоей женитьбе, чтобы ты имел жену в своем доме. При дворе есть дюжина девушек, которых я мог бы тебе предложить.
Ричард опустил голову.
– Я благодарен вам за заботу, сир. Действительно, я подумываю об этом. Возможно, когда вы вернетесь…
– И снова инстинкт, – улыбнулся Вильгельм. – Весна бродит в крови, а? Хорошо, мы обсудим это, когда я вернусь. Ты должен иметь полную ребятишек детскую, так же, как и я, хотя мои, кажется, для детской уже не подходят, так как дерутся весь день напролет. Я никогда не видывал таких бандитов, и только святые знают, что с ними будет, когда они вырастут, а я умру. – Поднявшись, он позвал пажа. – Я оставляю все в твоих руках, архиепископ. Здесь будут Ричард, де Варенн и мои братья Одо и Мортейн в твоем распоряжении. Что до тебя, Ричард, подумай о сватовстве и передай привет моей племяннице. Вели ей родить крепкого парня, чтобы было кому управлять ее землями. – И с этими словами, в самом веселом расположении духа, он оставил смеющихся архиепископа и де Руля.
Минуту спустя вернулся паж, неся маленького блеющего олененка. Ричард расхохотался, в то время как Ланфранк смотрел на зверя с некоторым раздражением. Шутки Вильгельма бывали грубоваты и совершенно непредсказуемы.
– И что я буду с ним делать? – Он поднялся и тонкими пальцами погладил шелковую головку.
В мае Ричард справился со своими делами и смог поехать в Дипинг. В Петербороу, купив шпоры, которые привлекли на рынке его внимание, он столкнулся с Торкелем Скалласоном, и вместе они пошли подальше от толпы.
– Мой господин рад будет вашему приезду, – сказал Торкель. – Давно уже вас не было здесь.
– Как он?
Исландец немного помолчал, разглядывая пеструю толпу и рыночные прилавки.
– Изменился, – сказал он, наконец, – после того случая в Нортумбрии два года назад.
– Я знаю, он винит себя за это. Он говорил мне об этом прошлым летом. Ульф был дорог ему.
– А графиня послала его на смерть.
– Конечно, не желая того? – Торкель ничего не ответил, и Ричард продолжал: – Во всяком случае, это все в прошлом. Я видел и худшие кровные войны в Нормандии, которые улаживались за неделю.
– Может быть, – согласился Торкель, – но из-за всего этого он изменился. Ничего не осталось от прежнего с тех пор. Я думаю, эта месть – единственная вещь в его жизни, которой он стыдится. А графиня…
– Да, что с ней?
Исландец колебался, его глаза рассеянно бродили по сторонам.
– Не знаю, но тут тоже мало что осталось прежним. Возможно, что пламя слишком сильно разгорелось.
«И ты пожалел, что он когда-то на ней женился», – подумал Ричард, но вслух сказал:
– А сейчас?
– Не знаю, – ответил Торкель. – Вы слышали, что она опять беременна?
– Да. Роды будут скоро?
– Через месяц. Дай Бог, чтобы на этот раз это был мальчик. Я думаю, что тогда моему господину станет лучше. – Он тут же пожалел о последних словах, и Ричард не стал продолжать разговор. Достаточно легко было понять, что кроется за этим замечанием.
Они вместе приехали в Рихолл, где узнали, что граф отправил Эдит рожать в Нортгемптон, который она больше любила, предполагая последовать за ней через несколько дней. Его не было, когда они прибыли, но Оти сказал, что граф скоро вернется, и налил Ричарду эля, пока тот ждал в маленькой уютной зале.
Вальтеоф бродил один в лугах, густо заросших буйной травой и первыми колокольчиками, воздух был наполнен сладким ароматом белых и красных цветов боярышника. И пока он ходил, он молился о сыне, которого они оба так горячо желали. Если будет мальчик, он назовет его Сивардом в честь своего отца. Он будет учить его ездить верхом, охотиться, ловить рыбу и заботиться о земле, как он сам это делает.
Он урвал несколько дивных дней в этом месте, которое так любил в мае. И сидя около реки, глядя на медленно текущие воды, он хотел раствориться в этой красоте, в этом свете, в этих цветах и красках. В эти дни он был предоставлен самому себе и чувствовал себя одиноким, как никогда раньше. Как всегда, между ним и Торкелем было полное взаимопонимание, но его верность Эдит запрещала ему обсуждать ее с кем бы то ни было. Среди своих друзей он должен оставаться, как всегда, спокойным, и, только когда он один, как сейчас, он может позволить себе чувствовать боль в сердце. Прежняя страсть еще была, но теперь он понимал, что ничего не знает о Эдит, женщине, с которой он встречался в течение тех безмятежных месяцев в Нормандии. Тогда он сразу же отчаянно влюбился в девушку, чья красота привлекла его внимание. Теперь он ясно видел, что в ней течет та же кровь, что и в жилах Вильгельма, со всеми вытекающими последствиями – отсюда у нее такая безжалостность, страстная натура, которая управляется холодной головой, и то, что для ее мужа было состраданием, дружбой, человеческим теплом, то для Эдит было просто слабостью.
После той истории в Йорке она никогда больше не осмеливалась его ослушиваться, но множеством неуловимых уловок давала ему понять свое мнение, постоянно упрекая его за мягкосердечие, и он вспоминал ту ночь в Элдби, когда впервые испугался при мысли о том, что может ее потерять – потому что он так много имел.
Он жил в страшное время, когда столько англичан лежало в сырой земле; борясь за свои земли, он поднял восстание против величайшего воина на этой земле, и вместо того, чтобы потерять их и свою жизнь, он столь удачно все сохранил и получил невесту по своему вкусу. Но теперь в его жизнь закрался холодный страх, что за все то, что он имел и то, чего избежал, с него спросится большая цена. По сути, он уже начал платить, смерть Ульфа оторвала от него Эдит. Или его от нее? Она была его графиней, матерью его детей, делила с ним его постель, и, тем не менее, рассеялись те иллюзии, в которых он раньше жил.
Эдит нужны были его титул, положение, его земли, и он с грустью убеждался, насколько далека она была от него. Однажды, когда он подарил деньги бедному монаху, она сказала:
– Ты слишком много денег отдаешь Святой Церкви. Удивляюсь, как это еще ты не стал монахом.
Он легко ответил ей:
– Я слишком мирской человек для этого. – Эдит улыбнулась почти с жалостью и прибавила:
– В этом ты прав, муж мой, – Она сказала это так, будто сама она была другой и лишь делала вид, что разделяет его страсть.
Вальтеоф вздохнул и бросил веточку в воду, наблюдая за тем, как она плывет вниз по течению. Надо быть дураком, подумал он, чтобы так много ждать от жизни; сколько людей могло бы позавидовать тому, что он имеет, и если у него нет личного счастья, о котором он когда-то мечтал, в этом нет ничего удивительного. Он встал, и куропатка, испуганная его движением, вспорхнула в небо. От ее крика и быстрого взмаха крыльев еще больше напряглись его нервы.
Он побрел назад, к дому. Ах, даже в этот майский день его тяготили страшные воспоминания об убийстве, за которое он нес ответственность. Он остановился, глядя, как заяц скачет по распаханной и засеянной земле. Животное пробежало и присело, подняв маленькую голову и настороженно прислушиваясь. Вальтеоф смотрел, стараясь уловить тишину этого вечера, и напряжение спало. Если бы только можно было удержать этот момент, когда вся земля в цветении и воздух насыщен ароматами. Но заяц ускакал, и граф пошел дальше.
Войдя в дом, он увидел Ричарда и Торкеля и кинулся к ним с распростертыми объятиями, это были друзья, в которых он так нуждался. В эту ночь он с Ричардом долго сидели за чаркой вина. Граф сказал:
– Я приглашен на свадьбу к Ральфу Норфолку в следующем месяце. Ты поедешь?
– Нет. Я не очень-то люблю Роджера Фиц Осборна. Он – идиот, и только заступничество Леофрика сохранило ему графство в прошлом году.
– Возможно, но я всю жизнь знал Ральфа и должен ехать, – он наполнил чашу Ричарда. – Его отец был конюшим короля Эдгарда и другом моего отца. Сомневаюсь, что Эдит сможет поехать, она еще недостаточно оправилась после болезни.
Ричард улыбнулся.
– И ты молишься о сыне. Я присоединяю свои молитвы.
– Человек должен иметь наследника, – Вальтеоф посмотрел на своего друга. Ричард стал серьезнее, обремененный ответственностью, которую на него возложил пост Чемберлена, подумал граф. В нем, кажется, соединились все лучшие нормандские качества – дисциплинированность, стремление к порядку, столь необходимое и почти всегда сопровождающееся успехом во всех делах. В голубых глазах Ричарда отражалась его честность, и из-за всего этого Вальтеоф почувствовал, что может с ним говорить откровенно. – Друг мой, тебе тоже нужен наследник.
Ричард не поднимал глаз от вина.
– Об этом же говорил со мной и король перед отъездом. Думаю, пришло мне время жениться, но… – он запнулся, рассматривая серебряную чеканку на роге.
Вальтеоф решил воспользоваться моментом.
– Теперь, когда Ульфа нет, его мать приискивает мужа своей старшей дочери, человека, который мог бы править в Геллинге. Гюндрет – хорошенькая девица, ей как раз шестнадцать лет.
Ричард не поднимал глаз:
– Нет.
– Тогда кто? – после некоторого молчания спросил Вальтеоф, – Ателаис? Ричард поджал губы:
– Я поклялся и клятву не могу нарушить.
– Боже мой, не хочешь ли ты сказать, что все эти годы хотел на ней жениться, но не смел из-за какой-то дурацкой клятвы?
– Клятва – есть клятва. Если она хочет получить Дипинг и меня, она должна подойти первая.
Вальтеоф откинулся на стуле и рассмеялся:
– Ну надо же, Ричард, ты меня потрясаешь. Я знаю, что ты очень дотошный, но это слишком далеко заходит.
Голубые глаза Ричарда потемнели:
– Думай, что хочешь. Я – это я.
– Я поговорю с Ателаис, – покачал головой Вальтеоф, пораженный упрямством Ричарда.
Приехав в Нортгемптон, он нашел девушку и отвел ее в сторону.
– Ты же не собираешься провести всю жизнь, приглядывая за моими детьми. Я хотел бы выдать тебя этим летом замуж.
Девушка быстро подняла глаза. Ей уже было двадцать три года, и она удивлялась, что он до сих пор не говорил с ней на эту тему.
– А если я не хочу? Ты обещал не принуждать меня.
– Я и не собираюсь. Но ты должна понимать, что уже давно пришло время решить этот вопрос.
– Я нужна здесь.
– Я не могу этого отрицать, и графиня считает, что тебя трудно было бы заменить.
– Я живу здесь из-за тебя, – она бросила на него загадочный взгляд. – У меня никого здесь больше нет.
– Есть еще одна причина подыскать тебе мужа, который бы о тебе заботился. Ты женщина, Ателаис, – он улыбнулся, слегка коснувшись ее щеки. – И очень красивая. Было бы очень жаль, если бы эта красота не принадлежала мужчине.
Щечка под его пальцами покраснела.
– Я лучше бы отдал тебя де Рулю, чем кому-либо еще.
– Он что, просил моей руки? – вспыхнула Ателаис.
– Он говорит, что поклялся и не нарушит своей клятвы, но, тем не менее он очень хотел бы.
– Тогда он должен ко мне прийти.
– И если бы пришел, ты приняла бы его?
Она ничего не ответила, опустив глазки, но губки ее задрожали.
Вальтеоф присел, покачивая головой и смеясь.
– Спаси меня Бог, если я еще когда-нибудь встречу такую глупую парочку. Ради любви Божией, девочка, пойди и скажи ему то, что он сам должен тебе сказать. Я поеду с тобой.
– Нет, – она отшатнулась. – Так я не сделаю ни для кого, тем более для нормандца.
Он почувствовал, что его раздражают ее гордость, эта потрясающая глупость с обеих сторон.
– Он – лучший из нормандцев и лучший из друзей, и клянусь, глупая девчонка, что тебя ждет монастырь, если ты не примешь его предложения.