де Куатьэ Анхель. Поединок со смертью

   — Будь у него воля преодолеть навязанный всем нам культ жалости, он уволил бы ее давным-давно, — говорил я. — Подумай сама: Лена — паразит. Она живет за счет чужой совести. Более того, ей в голову не приходит принимать вашу добрую волю как дар. Она берет ее как должное. Высшая степень паразитизма. Ты жалеешь ее? А ведь она тебя обирает. Услышав ее блеянье, сотни ваших слушателей переключаются на другую волну. Ваш рейтинг падает, становится меньше рекламы, и в результате тебе нечем платить за квартиру. И тебе некого в этом винить, кроме себя самой — это плата за жалость.
   Олеся чуть нахмурилась, как всегда в таких случаях, и, чуть помолчав, сказала:
   — Ты ничего не понимаешь. До сих пор Виктора устраивало, как работает Лена и то, что Алла ее заменяет. Но теперь…
   Она начала рассказывать длинную историю депрессии Виктора, каким он был до развода, каким стал теперь, почему в нем столько черствости… Все это она говорила с легким раздражением, будто я школьник, не понимающий урока.
   — Просто ты не знаешь этих людей и тебе трудно понять, что с ними происходит, — подвела она черту и ласково улыбнулась.
   Она словно бы объяснила мне мою «двойку», оправдалась. Мол, я не просто так ее поставила, а потому что это объективная оценка.
   — Почему ты всегда говоришь только о внешней стороне событий? — не выдержал я. — Да, возможно, я не знаю именно этих людей. Но поскольку они мало чем отличаются от всех остальных, мы с тобой может поговорить о сути. О сути событий, понимаешь? Ты же всегда просто перечисляешь факты — кто что сказал, кто что сделал!
   Олеся чуть помолчала, взяла пульт от телевизора, повертела его в руках, потом просто, словно ничего и не было, — ни ее рассказа, ни моих слов, — спросила:
   — Ты хочешь есть?
   И переключила канал.
   Меня передернуло, взбесило. Она всегда со мной так! Когда ей не нравится, что я говорю, она просто меняет тему. Легко, точь-в-точь как с телевизором.
   Я вырвал у нее из рук пульт и швырнул в угол.
   — Не смей со мной так! Не смей!..
   Она непонимающе захлопала глазами. Потом заплакала. Смотрела на меня не моргая, а по щекам лились слезы. Губы кривились и дрожали. Она силилась улыбнуться, но не могла.
 
   Теперь, после инъекции, Павел говорил медленно. Язык его заплетался. В какие-то моменты его рассказ и вовсе обрывался на полуслове. Павел словно проваливался в свой сон-воспоминание.
   — Зачем ты мне все это рассказываешь? — спросил Данила в одну из таких пауз.
   — Зачем рассказываю? — удивился он и открыл глаза.
   — Да, зачем?
   — Просто хочу, чтобы ты знал правду, — вяло и ехидно улыбнулся Павел, выходя из оцепенения. — Как живут обычные, настоящие люди. Не те, которых вы придумываете, а настоящие…
   — О настоящих людях, говоришь… — Данила встал и прошелся по комнате. — А я слышу рассказ о человеке, который вознамерился сыграть с Богом в рулетку, а сыграл с самим собой — в русскую… Сыграл и проиграл, но не умер, только поранился. В этом вся правда. Ведь если ты хочешь найти изъяны в другом человеке, ты обязательно их найдешь. А ты хотел. Подлавливал ее…
   — А даже если и подлавливал, что с того? — огрызнулся Павел.
   — А то… — ответил Данила. — Ты придумал себе «счастливую историю» и надеялся, что все само собой сложится. Счастье упадет на тебя с неба — повстречаешь девушку, и влюбишься в нее, и будешь счастлив. И знаешь, в чем беда? Ты о чуде думал, а не о девушке, поэтому ничего и не получилось. Счастливые истории, Павел, не придумывать надо, а делать. Но как любить по-настоящему, если ты собственной любви боишься?..
   — Я боюсь любви? — разозлился тот. — Да я любил ее! Любил!
   — Любить и хотеть любить — это разные вещи, Павел. Разные.
   — Снова ложь! Одна ложь! — орал Павел.
   — Знаешь, — продолжал Данила, не обращая внимания на его выкрики, — можно, наверное, ударить человека. Но если ты бьешь его, зная, что он тебе не ответит, — это удар по самому себе. Ты пострадал, Павел. Сам загнал себя в угол, сам ударил, а виновной ее назначил Ее . Просто потому что она тебя любит…
   — Не любила она меня, нет!
 
   Каждый вечер я ждал Олесю. Когда она придет с работы, примет душ и юркнет ко мне под одеяло.
   Однажды она задержалась. Почти на два часа. А когда пришла, я сразу почувствовал, что он нее пахнет алкоголем. Каким-то убийственно дорогим вином. Она хитро улыбнулась, скинула пальто и бросилась мне на шею.
   — Представляешь! Мне дали эфир! Я буду вести вечернюю программу! С шести до десяти! Целых четыре часа! Лучшее время! Я так счастлива!
   Она смотрела на меня и ждала, что я тоже вспыхну, как электрическая лампочка, и начну охать: «Ох как замечательно, что ты будешь теперь трепаться ни о чем в перерывах между тупыми песенками!» Замечательно! Супер!
   — Да? — я отстранил ее и пошел на кухню, бросив через плечо: — Здорово.
   Краем глаза я наблюдал за ней. Олеся удивилась. Довольная улыбка еще какое-то время держалась у нее на лице, но уже неуверенно — мелко подрагивала и, казалось, вот-вот осыплется.
   — Мне дали эфир, — повторила Олеся. Она, видимо, решила, что я не расслышал или не понял. Но я все слышал, и в моей голове бился один-единственный вопрос: «А как же мы?!»
   Впрочем, я не стал его задавать, а она делала вид, что такого вопроса не существует вовсе.
   Человеку запрещено быть просто человеком. Он теперь не человек, он — сумма своих достижений. Поэтому, если перед ним стоит выбор — отношения или очередное достижение, — не задумываясь, решает в пользу достижений. Отношения должны подстроится.
   — Здорово, — повторил я и включил воду, чтобы вымыть кастрюлю из-под пельменей.
   Я надеялся, что она пойдет, оценит мою реакцию, подумает. Поймет… Но нет, она пришла за мной на кухню, раскинув руки — прямо как Христос перед своими овцами!
   — Ты не рад за меня? — спросила она удивленно, с печалью и недоумением.
   — Рад, — ответил я, намывая уже и так блестящую кастрюлю.
   — И это все?
   Она смотрела на меня так, словно я нераскаявшийся грешник, который даже не понимает, что он согрешил.
   — А что еще? — буркнул я.
   Мне приходилось сдерживаться изо всех сил, чтобы не разораться.
   — Например, поздравить… — нерешительно предложила она. — Сказать, какая я молодец…
   — А ты сама этого не знаешь? Обязательно надо, чтобы кто-то это сказал? — усмехнулся я.
   Олеся закрыла глаза ладонью и отвернулась, но не заплакала. Она, видимо, судорожно искала какое-то оправдание мне. Придумывала, как бы объяснить себе мое поведение, чтобы все было «ладненько» и «миленько». Она — гений таких объяснений.
   — Ладно, — сказала она, и ее голос звучал уже умиротворенно. — Извини… Я должна была как-то по-другому тебе это сказать. Прости.
   Меня как огнем обожгло. Я понял, что за объяснение крутится у нее в голове. Она не стала изобретать велосипед. Взяла самую раздутую банальность из женских журналов…
 
   Я повернулся и скрестил руки на груди. Мне было интересно, начнет ли она оправдываться за свою шаблонность. Или создаст внутри своей головы еще какую-нибудь маленькую ложь, которая чудненько объяснит все.
   — Думаешь, я не знаю, о чем ты сейчас подумала? — мой голос прозвучал желчно и пронзительно. — Ты стоишь, смотришь на меня и думаешь: «Ну конечно! Какая же я дура! Как же я могла прийти и вот так бестактно сообщить ему о своем успехе! Он ведь безработный, неудачник. Хоть и хорохорится, но внутри не может не переживать из-за этого. Просто со мной не делится. Это слишком больно для его самолюбия. А тут я со своим эфиром. Дура! Дура!» Так ты думаешь? Ведь так? Не отпирайся!..
   Она глядела на меня огромными, полными слез глазами и отступала назад, словно боялась, что я ее ударю.
   — Да как ты смеешь так обо мне думать?!! — заорал я. — Я раскрывался перед тобой! Молился, чтобы ты начала меня понимать! А ты все это время считала меня идиотом! Тупым неудачником! Озлобленным. Который не может вынести твоего успеха и способен поднять на тебя руку?! Что ты закрываешься?! Что ты плачешь?! Что ты корчишь из себя жертву?! Прекрати играть со мной! Прекрати разыгрывать эту дешевую глянцевую пьеску! Ты небось уже видишь себя героиней идиотского ток-шоу! Рассказываешь о том, как полюбила ни на что не годного мужчину и как позволяла ему над собой издеваться из-за необыкновенной любви к нему! Ты дрянная актриса, Олеся! Ты для этого слишком дрянная актриса!.. Наконец ей стало некуда отступать. Она уперлась спиной в стену.
   — Боже, что ты говоришь! — с ужасом прошептала она, глядя на меня со страхом и жалостью. — Послушай себя! Это же бред! Это неправда! Это не ты говоришь!
   — Нет, Олеся, — я подошел к ней вплотную и уперся рукой в стену прямо на уровне ее лица, — это говорю я. Познакомься со мной наконец. Это не тот милый мальчик-мечтатель, которого ты себе выдумала. Это я! И я такой! И ты только сейчас это заметила! С кем же ты была все это время?
   В этот момент ее слезы иссякли. Она подняла на меня глаза и перестала дрожать. Осторожно протянула руку и погладила меня по щеке. В ее взгляде уже не было страха, а только любовь и беспредельная жалость.
   — Нет, — тихо, но уверенно сказала она. — Ты не такой. Не такой, каким хочешь казаться. Ты не злой и не жестокий. Я не знаю, зачем ты говоришь мне все это. Зачем пытаешься сделать больно. Может быть, ты чего-то боишься? Скажи мне. Мы вместе…
   — Дура! — резко перебил я Олесю, оттолкнув ее ладонь. — Господи, какая же ты дура!
   Я отошел, сел на табуретку, упершись локтями в колени. Мне было интересно, что она предпримет теперь. Как сейчас будет объяснять себе происходящее.
   Она дрожала. Ее глаза лихорадочно перебегали с моего лица на окно, потом возвращались, и снова. Она то и дело втягивала воздух, будто хотела что-то сказать, но никак не решалась. Она не могла понять причины… Она даже мысли не допустила, что я тоже человек! Что и у меня есть своя собственная воля, что и я могу совершать свои собственные поступки!
   Она все молчала.
   — Ты не понимаешь, почему я сержусь? — спросил я почти дружелюбно.
   Олеся с радостью уцепилась за эту возможность помириться. И я уверен, подумала, что у меня просто-напросто приступ дурного настроения. Минутная вспышка моей вздорности, не более того. А моя общая раздражительность, разумеется, из-за моей фатальной жизненной неустроенности.
   — Нет, — она отвернулась, чтобы вытереть слезы, и скорчила жалкую улыбку, которая выглядела ужасно нелепо на ее заплаканном лице. — Объясни мне… Пожалуйста! Я… я… даже не знаю, что и думать! Если я чем-то…
   — Ты, ты, ты! — воскликнул я. — Всегда «ты»! Ты считаешь себя центром мира! Думаешь, что все происходящее как-то связано с тобой! Тебе в голову не приходит отказаться от своего «я» и подумать обо мне! Или хотя бы о нас! Для меня, с тех пор как мы вместе, слова «я» уже не существует! Я думаю и говорю только «мы»!
   — Я… я… не понимаю… — пролепетала она едва слышно. — Прости… я не понимаю…
   В этот момент у меня иссякли последние душевные силы. Я был опустошен, она выпила меня до самого дна. Ни критиковать, ни остановить эту нелепую пьесу, которую она так мастерски режиссировала, я уже не мог.
   — Просто ты не хочешь понять, — устало сказал я.
   И тогда я взглянул на нее — такую отстраненную, жалкую, живущую в плену своего эгоцентризма, — взглянул и к своему ужасу понял, что даже такую я ее люблю. Люблю.
   — Прости, — хрипло сказал я, целуя ее в щеку. — Прости. Не знаю, как это вышло… Я не хотел говорить тебе всего этого. Мне ужасно больно на тебя кричать. Просто мне хочется, чтобы наши отношения оставались особенными. Не такими, как у большинства людей. Люди ведь только делают вид, что живут друг с другом. Делают вид, что друг друга понимают и слушают. На самом деле каждый сам по себе. Никому нет дела до чувств другого. И я ужасно боюсь этого. Я хочу, чтобы мы были с тобой одним целым. Чтобы все было по-настоящему! Олеся, я тебя так люблю! Мне иногда самому страшно, как сильно я тебя люблю!..
 
   — Господи, Павел, зачем ты мне все это рассказываешь?.. Зачем? — прошептал Данила. — Это же просто невыносимо… Знаешь, если хочешь взорвать эту бомбу — взорви. Не тяни. Это невозможно слушать! Невозможно. Ты говоришь, что Бог — садист. Знаешь, если ты сделан по его Образу и подобию, то это действительно так.
   — Защищаешь слабых? — ухмыльнулся Павел. — Сирых и убогих? Ну-ну… Давай. Валяй, Вижу, одного ты не понимаешь, Данила. Она не слабая. Нет. Она мне всю душу вынула, а ты говоришь — слабая . Нет, она не слабая. Нет. Я слабый…
   — Ты — слабый, — отозвался Данила.
   — И это я только сейчас понял, — продолжал Павел. — Надо было через свою любовь переступить, нужно было заставить себя. Бросить ее нужно было. Сразу, как только понял, что все ее чувства — только ложь, только приторная, просоленная искусственными слезами картинка, надо было бросить. Переступить…
   — Через какую любовь? — Данила уставился на Павла с искренним недоумением. — Через какую любовь, Павел? Ты в своем уме?.. Ты же мучил ее! Мучил! О какой любви ты; говоришь?! О какой?! Ну неужели же можно так себя обманывать? Так врать себе — разве можно? А слабый ты просто потому, что ты слабый, и не из-за чего другого.
   — Не понял… — Павел поднял отяжелевшие веки и с ненавистью посмотрел на Данилу. — Я сильный.
   — Да ладно… — раздраженно бросил Данила, встал и прошел к окну, показывая всем своим видом, что не хочет более продолжать этот разговор.
   — Нет-нет! — воскликнул Павел. — Это уже даже становится интересно! Я — слабый?! Слабый — «просто потому что я слабый»?! Ты это сказал, да?!
   — Да, я это сказал, — ответил Данила и пригвоздил Павла немигающим взглядом. — Я так сказал. И про волю — это все ерунда. Нет в тебе никакой Печати. Нет. И не будет. Просто ты слабый, и все. А теперь хочешь — взрывай свою бомбу ко всем чертям! Взрывай.
   — А люди?.. — прищурился Павел. — А люди-то — как? Не жалко тебе людей?
   — Паша, — сказал Данила, прислонившись к оконной раме. — Дом пуст.
   — Что?! — взвыл Павел. — Как пуст? Никто не выходил из подъезда! Я слежу! Как он может быть пуст?!
   — В том-то все и дело, что не выходил. Пожарная лестница — она с той стороны дома, ведь так? — «уточнил» Данила.
   — Не знаю, — рассерженно выкрикнул Павел и только в эту секунду спохватился: — Пожарная лестница?! Вы вывели людей через пожарную лестницу?!
   — Паша, мы с тобой уже почти два часа говорим, — устало произнес Данила и покачал головой из стороны в сторону. — За все это время ни один человек из подъезда не вышел. Ни один. И не вошел. Это может быть, как ты думаешь? Четырнадцать этажей… И ни одного человека за два часа! Конечно, эвакуировали людей. Спустили вниз и вывели через черный ход. А ты что думал, Гаптен будет ждать, чем тут наши с тобой переговоры увенчаются?.. Павел, у тебя близорукость. Во всем. Понимаешь?! Бли-зо-ру-кость…
   — Близорукость , — Павел побледнел и непонимающе уставился на Данилу.
   —Ты видишь только то, что хочешь видеть. А главного не хочешь понять, не хочешь или боишься. Страшно. Ведь если перестать отмахиваться от главного, если принять всем сердцем то самое важное, что есть у тебя в жизни, то уже нельзя будет жить как прежде. Тебе-прежнему предстоит умереть, а тебе-новому — родиться. Смерть и возрождение. Страшно. И всегда ты, Павел, главное пропускаешь, всегда… Устроил маскарад. И с Олесей — ужасный. И здесь, с этой бомбой. Просто глупо. Детский сад.
   — Гадко, — сквозь зубы процедил Павел.
   — Что гадко ? — от удивления у Данилы взлетели брови.
   — Я сказал, что только ты один. Я и ты. А вы все подстроили, вывели людей…
   Данила тихо рассмеялся, закрыв лицо руками.
   — Павел, мы здесь с тобой — один на один, как ты и хотел. Мы одни. Ты и я. Что еще?.. Ты плачешь?!
   Павел плакал. Действительно, он плакал.
   — Я думал, ты меня поймешь. Я думал, ты меня поймешь… — шептал он сквозь слезы и бессильно бил себя кулаками по голове. — Ты один… Потому что если не ты, то кто?.. Кто?.. И даже ты, даже ты не понимаешь, ничего не понимаешь… Ничего…
   C момента того разговора прошло две или три недели. Олеся стала строже одеваться и уходить на работу раньше. Потом я узнал, что ее в самом деле повысили. Она стала программным директором, но не сказала об этом мне. Видимо, по-прежнему думала, что страдает мое самолюбие. Отвратительно. Своей уверенностью в ничтожности моих мыслей и чувств, своей ложью и недоверием она разрывала мою любовь к ней на мелкие клочки.
   Однажды вечером она пришла сияющей и, улыбаясь, протянула мне бутылку вина.
   — Что за праздник? — спросил я.
   — Просто так, — ответила Олеся, продолжая улыбаться и бросать на меня загадочные взгляды.
   — Говори, что случилось? — я обнял ее за талию, поднял и закружил.
   Она рассмеялась.
   — Ну так в чем дело? — я поставил ее и прижал к себе, поправляя выбившиеся из прически пряди волос.
   Мы поцеловались, и она сказала, гладя ладонями мое лицо:
   — Знаешь, у нас сейчас идет совместная акция с одним телеканалом. Они собираются делать телепроект. Интеллектуальное ток-шоу. У них много вакансий. От ведущего до сценариста. И я подумала, что тебе это может быть интересно. Ты много знаешь о философии, у тебя очень оригинальный взгляд… Ты бы мог попытаться. Я уже говорила с продюсером…
   Я отнял ее руки.
   — Ты, кажется, говорила, что любишь меня таким, какой я есть, — мои губы сложились в жесткую саркастическую усмешку.
   Мне были не нужны ее оправдания. Я наперед знал все, что она скажет. Как она будет уверять в том, что все она делает исключительно ради моего блага. Что думает только обо мне.
   И она сказала это. Все. Точь-в-точь. Слово в слово. Как дежавю.
   Старательно подбирая слова, Олеся трепетно «оберегала» мое «уязвленное самолюбие».
   — Мне, кажется, ты сможешь чувствовать себя увереннее… — нерешительно, словно ступая по тонкому весеннему льду, сказала она. — У тебя… м-м… появятся деньги на те книги, что ты хочешь купить…
   — Если мне понадобится какая-нибудь книга, я могу взять ее в Публичной библиотеке, — ответил я с издевкой.
   Неужели она не остановится? Неужели и дальше будет вбивать гвоздь за гвоздем в мое сердце?
   — Извини, — она глубоко вздохнула, чтобы унять волнение. — Я понимаю, что это совсем не та работа, о которой ты мечтал, но… Но я подумала… Я подумала…
   Она не могла найти слов. Ведь если она признается самой себе в истинных причинах своего поступка — образ ее «возлюбленного», который она так тщательно и так долго выкраивала внутри своей головы, с треском разойдется по швам.
   — Хочешь, скажу это за тебя? — усмехнулся я. — Тебе стыдно за меня. Тебе дико стыдно перед твоими знакомыми, перед твоими идиотскими подругами, что твой мужик не зарабатывает денег! Что он не приезжает за тобой на крутой тачке. Что он не возит тебя в Париж на выходные. Впрочем, я даже думаю, что ты им и вовсе обо мне ничего не говоришь. Меня нет в твоих рассказах, ведь так?!
   — Нет!.. — она выкрикнула это с такой болью, словно ее проткнули толстенной иголкой.
   — Да! Да! Да! — заорал я в ответ и с силой схватил ее за запястья. — Олеся, ответь себе на один вопрос — зачем я тебе нужен?! Зачем ты выдумываешь эти свои высокие чувства свою заботу?! Зачем ты врешь себе, что ты меня любишь?! Зачем?!
   Она съежилась, словно я поливал ее кипятком из чайника. Я приблизился к ее лицу вплотную, сжал челюсти и заговорил тихо, отчетливо проговаривая каждое слово:
   — Я ведь тебе только для секса нужен — да, Олеся? Только для секса. Ну так признайся себе в этом и прекрати врать. Ведь между нами больше ничего нет. Ни-че-го. Хватит меня «улучшать», хватит впихивать меня в «общий стандарт». Не надо искать мне работу. Не надо пытаться превращать нас в семью. Этого не будет. Никогда. Слышишь меня — ни-ко-гда.
   Я буквально навис над ней. Она забилась в угол, сидя на корточках. Она уже не плакала, а тихонько выла. Казалось, разум оставил ее. Она отказывалась слышать. Отказывалась принимать правду о себе, потому что принять эту правду для нее было еще хуже, чем смерть.
   Неожиданно она перестала плакать и поднялась на ноги. Ее лицо оказалось вровень с моим. Она посмотрела мне в глаза и нежно, с какой-то вымученной надрывной тоской, прижалась губами к моей щеке.
   Потом медленно, шатаясь как пьяная, побрела к двери. Взяла сумку. Шелковый разноцветный шарф с ее плеч соскользнул на пол. Я как зачарованный глядел, как он падает.
   Тихий хлопок двери заставил меня вздрогнуть и очнуться.
   Она ушла. Не выдержала правды и ушла.
   Олеся позвонила ночью. Голос был глухим, с какой-то странной самоубийственной решимостью.
   — Нам нужно поговорить, — сказала она. — Послушай… Я все думала… Если ты меня больше не любишь…
   — Я тебя люблю, — ответил я, наблюдая, как черные тени медленно плывут по белому потолку.
   — Тогда… — она запнулась.
   — Ты можешь сейчас приехать? — спросил я.
   — Я тоже тебя люблю, — ответила она и положила трубку.
   Мы не виделись пару дней. Вечером в пятницу, словно ничего не произошло, Олеся приехала ко мне. Мы старательно делали вид, что все остается по-прежнему. Но это было не так. Я все ждал, когда же она скажет или сделает то, за чем вернулась. Когда начнет свою «работу над ошибками». Мне было интересно, до какой степени она может меня не понимать и как далеко зайдет в своем самообмане.
   Наконец она сказала:
   —У моей близкой подруги день рождения. В субботу. Завтра. Нас пригласили. Ты пойдешь?
   Олеся спросила как бы между делом, не отвлекаясь от кулинарной книги, которую увлеченно листала, выискивая какое-нибудь новое блюдо. Мы с ней всегда вместе готовили ужин. Это был ритуал.
   Я на секунду замер, потом продолжил чистить картошку. Так вот оно что. Теперь она хочет во что бы то ни стало познакомить меня со своими друзьями. И тем самым показать, что на самом деле меня ни капельки не стесняется. Что ж… Посмотрим, так ли это на самом деле.
   — Почему нет, — пожал я плечами. — Давай сходим.
   Она кивнула, а через пару секунд раздался ее протяжный выдох.
 
   На следующий день она заехала за мной. Да, я забыл сказать — у нее появилась машина. Какой-то ужасный голубенький зверек по имени «Ситроен». Внутри него постоянно воняло чем-то приторно-сладким.
   Я натянул джинсы и майку, одел грязные кроссовки и спустился вниз.
   Она сидела за рулем. В платье. Я впервые увидел ее в платье. И в каком! Короткое, воздушное, бледно-розовое.
   — Почему ты раньше никогда так не одевалась? — спросил я Олесю, поцеловав ее в щеку.
   — Повода не было, — она пожала плечами и улыбнулась.
   Я понял, что ей стоит больших усилий не смотреть на те жалкие обноски, которыми прикрыто мое тело.
   — Мне очень нравится, — сказал я. — Думаю, и раньше бы тоже понравилось.
   — Ты о чем? — Олеся улыбнулась, немного нервно стрельнув глазами в мою сторону.
   — Ну, если бы ты хоть раз одела такое платье раньше, то мне бы это очень понравилось.
   — Просто обычно мне удобнее в джинсах, — быстро сказала она и тут же сменила тему, чтобы не дать мне ответить: — Я сегодня утром прочитала интересную статью. Там говорилось…
   Она знала, о чем я подумал. Она понимала меня без слов, но никогда, никогда, не пользовалась этим «в мирных целях». Она очень умная. А подумал я вот о чем: ходить в платье Олесе неудобно, как она сама признается. И ради меня она ни за что не вылезет из джинсов. Я и так ее люблю. Иначе и быть не можжет. Такой неудачник, как я, должен прыгать от радости, что его хоть какая-то женщина любит. А уж если его любит Олеся… Но ради друзей, а точнее, подруг она стерпит любой дискомфорт. Оденет и неудобное платье, и ужасные колготки, от которых у нее зудит кожа, и натянет даже жесткое кружевное белье вместо своих обычных милых беленьких хлопковых комплектов.
   — Знаешь, — задумчиво сказал я, — твоя жизнь похожа на витрину. Ты все время украшаешь ее, выставляешь «новинки»… Все напоказ, для других людей. А за этой блестящей витриной — темный и одинокий угол, где ты настоящая прячешься ото всех. Когда речь идет о других людях, ты направляешь к ним своего двойника. Правильного, красивого, умного, того, который «на уровне». Сама же остаешься в стороне. Но ты настоящая во сто крат прекраснее, чем твой витринный двойник. Не бойся быть собой.
   Олеся бросила на меня быстрый взгляд, улыбнулась, но ничего не ответила. Я физически ощущал, как ей страшно. Она боится сказать или сделать что-нибудь «неправильное», отчего я снова «разозлюсь». Мне оставалось лишь по достоинству оценить ее храбрость. Ведь в редставлении Олеси я как «прыгающая мина» — никогда не поймешь, где и почему рванет. Но она все равно повезет меня к своим друзьям. Лишь бы доказать мне, что ей совсем за меня не стыдно. Она не стесняется. Она меня любит.
 
   По лбу Данилы пролегли три большие продольные складки.
   — Тебе доставляло удовольствие видеть, как она страдает? — спросил он с болью в голосе.
   — Никто не может заставить человека страдать, — безразлично ответил Павел. — Это его собственный выбор. Он может страдать, а может не страдать — это его дело. В ваших книгах так написано. Разве не помнишь? В «Учителе танцев»…
   — Ты правда думаешь, что именно это там написано?
   — А что, разве нет? — Павел недовольно повел плечами и фыркнул.
   — Написано, — тихо прошептал Данила и отвернулся. — Но ведь дело не в том, что написано, а в том, что прочитано. И ты ведь, Павел, прочитал все правильно. Ты знаешь, что стоит за этими словами. Дух человека, поднимаясь над собственным страданием, над великой иллюзией безысходности, видит перед собой огромное пространство подлинного Бытия, в котором нет ничего, кроме Света, кроме Бога. И ты понял это, еще когда читал «Учителя танцев». Но в тебе живет ненависть, и то, о чем ты говоришь сейчас , то, как ты сейчас интерпретируешь эту фразу о страдании и личном выборе человека, — это ложь. И ты лжешь самому себе. Зачем?..