Страница:
повернувшись на юг; чтобы стать леопардо-ягуаром, нужно было сделать семь
таких упражнений, повернувшись на запад; для тигро-льва -- восемь, с
поворотом на север; для медведя -- девять, с поворотом на восток. Он решил
начать сразу с леопардо-ягуара, -- чего мелочиться с какими-то там волками.
Тем более волк-оборотень -- это так банально, что просто навязло в зубах.
Итак, он стал дышать: быстрый, глубокий вдох, до самой диафрагмы, потом
медленный выдох в течение пяти секунд, затем опять глубокий вдох и снова
медленный выдох... Он вдруг почувствовал не испытанную ранее ярость, а также
беспричинную, истеричную злость. А также звериный голод. Он чувствовал, как
с каждым вдохом и выдохом с ним начинает что-то происходить -- ранее не
испытываемое.
Когда он закончил дыхательные упражнения, голод его не знал границ. Он
набросился на ветчину и буквально сожрал ее в несколько секунд. Организму
нужны были белки, жиры и углеводы. Он раздирал колбасу ногтями, на глазах
превращавшимися в острые огромные когти. Он рвал ее зубами, с каждой
секундой ощущая, как растут, режут ему десны клыки, острые и огромные,
ранящие губы. Он вдруг почувствовал букет всевозможных запахов, услышал, как
у соседки пищат под полом мыши, как она, дура старая, смотрит
"Санта-Барбару" и громко сопереживает героям...
Он подошел к зеркалу и похолодел: из ледяного зеленого запредела на
него смотрела черная, с кровавыми глазами и сахарными клыками, огромная
пантера. Он восторженно выпрыгнул в открытое окно и бесшумно побежал по
улице, стелясь черной тенью вдоль заборов. Из подворотни гавкнул какой-то
пес, и уже через мгновение Мишка закусывал сочной, нежной, прямо-таки
сладкой собачатиной. Ах, как это было вкусно!
Он подкрался к санаторию, залег в кустах, что росли вокруг фонтана, у
которого любил гулять перед сном судья. На скамейке какой-то донжуан
уговаривал девицу; та ломалась тульским пряником, набивая цену. Мишку очень
раздражала эта сцена, и он уже хотел было рыкнуть, чтобы спугнуть парочку,
но тут увидел идущего судью под ручку с какой-то дамой.
Когда они стали обходить фонтан с дальней, темной стороны, тут Мишка
его и сцапал. Все произошло в мгновение ока: из-за темных кустов магнолий
метнулась вдруг черная длинная тень, судья не успел даже вскрикнуть, как шея
его была перекушена, дряблый живот вспорот, а в рот засунута старая мочалка.
Мишка отбежал на полкилометра, поднялся в гору, послушал завывания
санитарной машины, увидел, как промчались к санаторию три милицейские
машины, но ничто не дрогнуло, не отозвалось в его душе. Это была душа зверя.
Времени оставалось еще достаточно много, и Мишка решил побродить по
горам, тем более что это не составляло теперь никакого труда -- тело было
гибким и послушным. Через час он взял кабаний след, а еще через полчаса два
подсвинка уже лежали с прокушенными шеями и распоротыми животами. Одну
свинью он съел, а другую решил забрать с собой. Взвалив на загорбок, принес
домой, незаметно перебросил ее через ветхий забор, прикрыл каким-то
брезентом, вошел к себе, выпил вторую половину отвара и стал ждать
метаморфозы.
И не заметил, как заснул. Проснулся через час -- уже рассветало, --
проснулся разбитый, с тяжелой головой, с противным вкусом во рту. Будто с
глубокого-глубокого бодуна. Сил не было даже шевельнуть рукой. Будто всю
ночь черти горох на нем молотили...
Кое-как дополз до зеркала, чтобы убедиться, что опять в человеческом
обличье. Да, в зеркале отразился Мишка, помятый, с клочковатой черной
бородой, похожей на шерсть пантеры, да на двух пальцах еще остались когти,
пришлось срочно отпиливать их напильником, потому что ножницы не брали.
Вспомнил про свинью. Разделывать не было никакой возможности, постучал
хозяйке, предложил продать кабана на базаре, а деньги забрать в счет
квартплаты. Жадная старуха с удовольствием согласилась. Все приставала: где
добыл? Где-где? На охоте! -- отмахивался Мишка от надоедливой старухи.
Отдыхал он три дня. Между тем газеты пестрели всевозможными фантастическими
заголовками, профессор едва успевал давать направо и налево интервью, одно
вздорней другого.
Через неделю Мишка решил "сделать" банкира. Навел справки. Самым крутым
и самым мерзким был некто Лантовский. Этот тип, как все они, бывший когда-то
комсомольским работником, потом директором кооператива, сбивший первые бабки
на продаже цветочков и окончательно разбогатевший на обмане, на фальшивых
авизо и "пирамидах", -- он был знаменит в городе еще тем, что в горах у него
находился настоящий замок, который он называл "Орлиное гнездо", а народ
окрестил "Гнездом грифа" и куда, по слухам, привозили
тринадцати-четырнадцатилетних девочек, с которыми этот ублюдок развлекался.
Мишка опять вскипятил отвар. На этот раз повернулся на север и сделал
восемь дыхательных упражнений. И вскоре созерцал в зеркале нечто странное:
это было именно -- "тигро-лев": сероватая, в мелкую полоску шкура, как у
туранского тигра, истребленного недавно, рыжеватая грива, правда, негустая,
как у тоже истребленного месопотамского льва, -- рисунки этих исчезнувших
зверей Мишка рассматривал как-то в "Жизни животных".
Всю ночь Мишка в тигрино-львином обличье бесшумно бродил вокруг
одинокого дома в горах, пугая собак. Он изучал подходы и подъезды, между
делом задрал оленя, полакомился парным нежным волокнистым мясом и уже под
утро взял кабаний след и стал преследовать стадо. Уже настигая, почуял
неладное, остановился, и тут загремели выстрелы, зажужжали пули. Оказалось,
он, сам того не желая, нагнал кабанов на охотничью засаду. Когда стрельба
прекратилась, сквозь кусты, подкравшись, Мишка увидел засидки стрелков,
машины, самих людей. Подкрался ближе. Возле одной из машин на раскладном
стульчике перед костром сидел человек в каракулевой генеральской бекеше, с
очень знакомым лицом. Другой, гораздо старше, но, видно, ниже по званию,
услужливо нанизывал на шампуры мясо только что застреленных кабанов.
Подходили возбужденные люди, подобострастно докладывали. Оказалось, это
известный своим вероломством и подлостью генерал, недавно сдавший очередную
армию каким-то сепаратистам-ополченцам. А тут он, видно, оттягивался после
трудов предательских. Хоть Мишка и не служил в армии, но русскую армию он
уважал. И, как половина населения, ненавидел этого генерала-предателя,
перевертыша и вообще-то ублюдка.
Генерал услыхал шорох в кустах. "Эй! Кто там? Ну-ка, доложи голосом!"
Сгруппировавшись, Мишка прыгнул и в долю секунды откусил генералу
голову. Больше уж он никого не сдаст! -- думал Мишка, уходя от погони.
Собаки вскоре отстали, выстрелы стихли, и Мишка с чувством исполненного
долга отправился домой.
Проходя мимо войсковой части, которая принимала, как он знал, участие в
боевых действиях, бросил генеральскую голову к воротам. То-то радости завтра
у солдат будет!
Всю неделю в газетах и на телевидении стоял визг. Его, Мишку, окрестили
"Робин Гудом в тигриной шкуре". Он еще раз ходил ночью на дорогу, ведущую к
"Гнезду грифа". Прождал почти всю ночь. Без толку. Еле успел к сроку. Через
неделю, уже в третье посещение этого таинственного горного дома, увидел
целую кавалькаду из машин. То ехал банкир со своей многочисленной охраной.
Мишка перегородил бревном дорогу, залег в кустах и стал ждать. Машины
остановились. Полчаса, если не больше, -- Мишке хорошо было слышно из
засады, -- народ совещался, препирался: ехать или не ехать? Вдруг мина?..
Наконец решили не ехать. Утром вызвать саперов, пусть расчистят путь, а
пока возвращаться назад. Однако развернуться было не так-то просто, горная
дорога узкая, и длинным лимузинам не было никакой возможности перестроиться.
Один лишь милицейский короткий, верткий "уазик" смог развернуться. В него-то
и решили пересадить банкира с его молоденькой подружкой. Когда банкир,
прижимая к груди саквояж, переходил из "мерседеса" в "уазик", тут-то Мишка и
прыгнул на него. Банкир полетел в пропасть, и Мишка едва-едва успел вырвать
у него из рук кожаный саквояж. Все застыли, обезумев от ужаса.
Стрелять начали, только когда Мишка уже скрылся в зарослях самшита,
который в это предутреннее время был весь в росе.
В саквояже оказалась смена белья, пачка дорогих презервативов и
фаллоимитатор, а также двадцать семь рублей денег. Вот тебе и банкир!
Саквояж Мишка бросил у дверей банка, вытряхнув содержимое. Пусть народ
знает своих "орлов"!
После этого Мишка часто стал ходить в горы. Перевоплощение в тигро-льва
проходило для него наиболее естественно. Не оставалось, как в случае с
пантерой, остаточных явлений: ни волос на лице, ни когтей, ни беспричинной
раздражительности и едкой злости против всех и вся. Поэтому он предпочитал
больше не оборачиваться пантерой и разгуливал в полосатой шкуре. Он
поднимался в горы, ложился в распадке, внизу сиял мертвенными огнями город,
пучился, как опара в квашне, выпукло темнело море, -- там, внизу, кипели
страсти, бушевали злоба и ненависть, там обманывали друг друга, убивали,
сживали со свету, там шла невидимая, но оттого не менее кровавая борьба за
место под солнцем, за лучший кусок, за обладание лучшими самками, и побеждал
в этой борьбе не сильнейший и не достойнейший, а -- подлейший и
ничтожнейший. В горах, в лесу тоже шла борьба за существование, но тут были
законы природы, если угодно, Бога, которые соблюдались неукоснительно. У
людей же действовали самопровозглашенные ими самими "понятия", облеченные в
видимость законов. А человеческая "мораль" не вписывалась ни в какие
божеские рамки.
Всякий раз Мишке противно было возвращаться в город, к людям. И не
потому, что его разыскивали лучшие сыщики со всей России и были реальные
перспективы вернуться к пиле "дружба-2", а просто все омерзительней
становилось ему существовать в мире, где все было противно природе и его
душе. Он был тут чужим. Но и среди зверей он тоже был чужим.
Увы, везде он был чужим. Везде он был -- "куцаным"...
Так прожил он три месяца. За это время убил еще двух банкиров и трех
беспредельщиков-мафиози, которые ни за что ни про что терроризировали народ.
Слава о нем -- катилась. Сперва по всему побережью, а теперь уже покатилась
и по России.
Взяли его совершенно неожиданно. И достаточно случайно. Хотя... Все
случайности, если хорошенько присмотреться, в конце концов, закономерны.
Как потом выяснилось, сдала его квартирная хозяйка, которая страдала
бессонницей, и вот как-то ночью, под утро, она услыхала скрип калитки на
территории своего постояльца, прерывистое, тяжелое дыхание и словно бы
какое-то рычание. Выглянув в окно, она увидела уродливый и страшный силуэт
тигро-льва, который как ни в чем не бывало присел под кленом, как всегда
делал, возвращаясь, ее постоялец. Мало того, он еще и закурил. Это лев-то!
Она сразу же смекнула, что это о нем, голубчике, видно, пестрят
газетные полосы и пробили мозги по телеящику. А так как Мишка имел глупость
заплатить ей квартплату за год вперед, то теперь она, раздираемая алчностью,
думала, как бы его куда-нибудь спровадить, а бунгало сдать еще разок и на
этой нехитрой операции обогатиться. Не долго думая (а уж совесть у нее даже
не шевельнулась, даже не пикнула), она подняла трубку и позвонила ментам, и
через полчаса они уже подвалили, голуби сизокрылые, с автоматами, пулеметами
и даже с броневиком.
Взяли Мишку легко. Он дрожал после метаморфозы и от утренней осенней
свежести, а потому никто из ментов не мог поверить, что этот жалкий дохляк
мог вершить такие громкие, кровавые дела, -- не верил ни один, несмотря на
то что тут же лежали пуки трав, нужных для приготовления чудодейственного
отвара.
Его посадили в одиночку и стали колоть. Мишка запирался, играя в
несознанку. Он отрицал все, кроме того, что жил под чужим именем. Они не
могли доказать даже того, что жил он воровством, -- в бунгало было так
убого, что так можно было жить только на инвалидную пенсию. Вот за
незаконное получение пенсии и горел Мишке новый срок. Больше б они не смогли
пришить ничего.
Хотя профессор и подтвердил, что трава и ингредиенты именно те, которые
были указаны в книге, -- но к делу-то это не подошьешь. Да и смешно было бы
на основании этого да на основании показаний полусумасшедшей старухи
обвинять слабого, маленького, скрюченного, запуганного, жалкого человека,
жившего (официально) на инвалидную пенсию, в убийстве нескольких крепких,
хорошо вооруженных, хорошо охраняемых людей, а тут еще поднималось
общественное мнение в защиту Мишки, и еще день-два -- и его выпустили бы на
подписку до суда. Но тут кому-то из ментов -- а может, профессору? -- пришла
в голову мысль подбросить ему в камеру нужные для метаморфозы травы и
ингредиенты. Ему положили все, что нужно для отвара, а также пять
килограммов ливерной колбасы (пожмотились, суки!), установили скрытые
кинокамеры и стали ждать.
Мишка понимал, что за ним наблюдают и записывают на пленку, но ему
вдруг сделалось наплевать на все. Он вспомнил то сладостное ощущение
свободы, ощущение настоящей воли, наслаждение силой и бесстрашием, вспомнил
запахи, недоступные людям, которые переполняли его нос, отвесные кручи, где
он бродил по ночам, совершенно ничего и никого не боясь... Весь его организм
требовал, жаждал испытать эти чувства еще хоть разок, а там будь что будет,
но Мишка удерживал себя, понимая, что если он на глазах ментов превратится в
зверя, то у них будут неопровержимые доказательства его вины, а это значит,
что или вышка светит неотвратимо, или в лучшем случае пожизненное
заключение.
Он долго раздумывал, стоя над травами, покачиваясь с пятки на носок.
Весь организм его буквально выл.
Он долго бродил по камере из угла в угол. Разум говорил: надо
сдержаться, надо пересилить себя и не подавать виду, надо дождаться
освобождения. Потом будет суд, где ему присудят, скорее всего, возмещение
ущерба, нанесенного государству от незаконного получения пенсии. Ну, или,
может, дадут условный срок, после чего надо будет выждать время, чтобы все
затихло, и затем тихонько смыться куда-нибудь в другое место. А там... а там
уж... Состав снадобья и заклинания он помнил наизусть.
Так говорил ему разум. Но душа... Весь организм просто изнывал. Криком
кричал от тоски и беспросветности. Душа рвалась из опостылевшей человеческой
оболочки. И все-таки Мишка терпел.
Однажды ночью его вызвали "на беседу". В кабинете был прилизанный
молодой хлыщ, который дал понять, что он не простой опер... Он долго говорил
о посторонних предметах, стараясь расположить Мишку к себе, и вообще
всячески старался понравиться. Стал распространяться о том, что если б он,
например, имел такую фантастическую возможность -- превращаться в зверя, --
то уж он-то разумно распорядился бы такой возможностью. Как? О-о, вариантов
-- море! Например, некто, допустим известный политический деятель, поехал
поохотиться в горы -- и его разрывает дикий зверь. Вот следы, вот клочья
шерсти, вот укусы! Несчастный случай! Был человек -- и нет его! И звание
можно немаленькое получить. Например, капитана. Причем -- сразу...
Мишка не отвечал. Молчал. Лишь ковырял пальцем стол. Ответил, что,
дескать, не понимает, о чем идет речь. Тут зашел другой человек, постарше, и
отругал молодого, сказал: что это такое? Такому человеку, можно сказать,
уникуму, совершившему величайшее открытие, гению, всего-навсего капитана
предлагают. Подполковника! С дальнейшей перспективой.
Мишка опять "косанул" под дурака. Опять прикинулся дохлым бараном.
Тогда на него махнули рукой и отправили обратно в камеру, пообещав вскорости
еще разок встретиться.
Придя в камеру, Мишка понял, что теперь его уж точно не оставят в
покое. Будут фаловать на сотрудничество, пока не уломают. За решетчатым
окном улыбалась полная, круглая, как блюдо, луна. За окном была воля. Душа
Мишкина опять рванулась туда, на свободу. Нет, нельзя!
Он еще метался по камере из угла в угол, он еще уговаривал себя --
нельзя! нельзя! -- но он уже знал, что все решил. Он видел свои глаза,
налившиеся звериным, решительным, красноватым блеском. Ни менты, ни
гэбэшники не дождутся от него покорности -- он честный, правильный вор! Хоть
и "куцаный"... Но они все равно не отстанут от него, не оставят его в покое,
они будут следить за ним, чтобы схватить в самый неподходящий для него
момент. Да и вряд ли отпустят сейчас, как того требует закон, придумают,
обязательно придумают какой-нибудь предлог, чтоб задержать и увеличить срок
предварительного заключения, а он, пока будут держать, ослабнет, сломается и
тогда вообще не будет ни на что годен. А то и забудет все -- и состав, и
заклятье. Нет, или сейчас, или никогда. Плевать! Не поставят они его на
колени. Слово пацана!
И спокойно, не торопясь, он стал готовить отвар. Он знал, что за ним
наблюдают, стерегут каждое его движение, записывают на кинопленку, чтоб
потом изучать и анализировать и чтоб потом представить все эти записи в
суде, предъявить как доказательства -- против него. Но это лишь еще более
подхлестывало его -- он бросил вызов не только ментам, гэбэшникам и
официальной науке, отрицающей колдовство в гордыне своей учености, он бросил
вызов всему человечеству со всем его мерзким устройством, всем
государственным системам, всей цивилизации человеческой, в которой ему,
одиночке, изгою, не было места.
Он приготовил снадобье, сориентировался на восток, сел в позу
"колышущегося тростника", прочитал заклинание и стал делать дыхательные
упражнения. Быстрый, глубокий вдох, медленный выдох... В этот раз он решил
сделать их девять и превратиться в медведя. Уже через несколько мгновений он
почувствовал знакомый, такой милый зуд во всем теле, на языке появились
пощипывания, а перед глазами пошли разноцветные круги, он почувствовал, как
стали отрастать на пальцах страшные медвежьи когти, а руки и ноги --
наливаться неслыханной, чудовищной силой. Появился ужасный голод, и в
один-два приема Мишка проглотил всю ливерную колбасу, не разобрав вкуса и не
подумав, что в колбасе может быть снотворное или отрава.
И вот он снова стал высшим существом, человеко-зверем, сила дала ему
былую уверенность, веселый кураж, он удивился самому себе, как это мог он
бояться этих жалких двуногих людишек, которые посмели его -- его! --
запереть в какой-то вонючей камере. Одним ударом могучей лапы он вышиб
решетку, отделяющую его камеру от сквозного коридора, тут же из-за угла на
него кинулась свора овчарок. Мощными ударами он сломал хребты двум собакам,
остальные, завизжав и поджав хвосты, отпрянули в ужасе. Он вышиб железную
дверь и выскочил на тюремный двор. Ворота оказались открыты, так как въезжал
автозак, шофер опешил, увидев перед собой громадного медведя-гризли, и этих
мгновений хватило Мишке, чтоб выскочить на безлюдную улицу ночного города.
Впереди, в сиянии полной луны, синели горы. Туда он и направил свой легкий
бег.
Сперва его хотели преследовать. Стали вызывать вертолет, суетиться
вокруг машин, потом кто-то, кажется профессор, который все время крутился
поблизости, сказал: куда ему, бедняге, деться, придет небось. Ведь через
шесть часов нужно будет выпить другую половину снадобья, иначе...
Все как-то сразу, довольно поспешно, согласились и успокоились. Стали
ждать. Никому не улыбалось идти ночью в горы преследовать медведя-оборотня.
Прождали шесть часов -- не шел. Прождали сутки. Не шел.
Он так и не пришел. Так и не вернулся к людям.
Охотник! Если тебе встретится в горах Кавказа медведь-гризли, не
стреляй в него. Ведь это Мишка Коцаный. Он, ей-богу, не вру. Слово пацана!
Рассказ
За горами, за полями, совсем недалеко, ежели напрямки, а ежели по
долине -- то и вовсе близко, раскинулась, как войдешь, за углом, направо,
чудная страна, о которой все знают и много говорят, да мало кто бывал. Но я
бывал не раз, мед-пиво пивал, усы замочил, а то что в рот попадало, о том
сейчас и расскажу.
Страна эта весьма богата и обильна. По полям там пажити тучные
пивоваренных ячменей и высокопитательных овсов нивы несметные в горизонт
уходящие, а жит и хлебов для пропитания алчущих человеков -- моря
колышущиеся. Для тех же, кто привык готовый хлеб употреблять, есть особые
дерева, на которых булки прямо сами собой на ветках произрастают, всяких
сортов и размеров, есть даже и с изюмом.
По лесам древес полезных -- кедров, лавров, кипарисов, яблонь и груш,
облепих и жердель разных и всякого прочего плодового мелкого масличного и
косточкового кустарника -- великое множество, и произрастают те дерева
полезные весьма изобильно и пышно.
Во многих садах птиц всевозможных преисполнено в изобилии великом,
премножестве разнообразном: фазаны сладкомясые с цветным оперением, тетери
жирные, краснобровые, павлины важные, сладкопевчие и лебеди длинношеие,
благородные, индюки толстые, солидные и голуби-утки-кулики-вальдшнепы
высокопитательные, -- стада их тучные вольно передвигаются, кочуют вольготно
от избытка времени свободного. Некоторые птицы от жира сладкого летать
разучились, по земле бегают; некоторые и бегать даже не могут -- пешком в
развалку ходят, пере-ва-ли-вают-ся. Людей же птицы совсем не боятся, даже из
приличия. Сами слетаются, сбегаются на призыв алчущего гражданина, стоит
свиснуть, гикнуть, в ладоши хлопнуть. А которые излишни и ненадобны, тех
запросто можно хворостиной прогнать прочь: кыш, пернатые, не мешайтесь под
ногами! До следующего раза...
Никакого крупного рогатого и даже мелкого парнокопытного скота там
сроду не бывало, днем с огнем не сыщешь -- нету его и в заводе, и духом
скотским не пахнет. А пахнет, благоухает там даже не "Шипром" каким-нибудь,
а исключительно "Шанелью No 5", на худой конец "Мисс Диор" или "Версаче",
где слышатся ваниль с жасмином, миндаль с бергамотом, нигелла, земляника и
розовое масло, а также -- шоколадное масло и прованское. Да и в самом деле,
на что они нужны, все эти коровы, быки и свиньи? -- разве что всевозможными
своими миазмами растворять, разбавлять благовонное благорастворение воздухов
благородное? Тем более, что ежедневно идут там дожди молочные,
четырехпроцентной жирности, в условленный час, а именно с двух до трех, --
знай только собирай молоко в емкости. Колбас же всевозможных, от ста
семнадцати до ста двадцати двух сортов, столько, что они обычно развешаны
прямо по плетням и заборам.
Зато с рыбкой приходится потрудиться. Тут уж как в пословице... Рыб же
всяких в реках и прочих водоемах превеликое множество. И белуги крутобокие,
и осетры острорылые, и караси жироистекающие, и карпы, мастера шкворчать на
сковородке, и красные рыбы всевозможные, горбатые и икряные, и белые,
царские; а для особых гурманов килечка есть и бычки. Сами, стервозы, плавают
этак себе в томате...
И блаженные жители благословенной той страны ловят рыбку исключительно
удовольствия ради, прямо не выходя из домов -- через окна распахнутые или
через двери раскрытые, иногда даже не вставая с постели. Оченно, знаете ли,
благородно-с это у них получается. И ловят на что хочешь, на все берется,
даже плевать не нужно на наживку, а если наживку лень насаживать, так рыба
клюет прямо на голый крючок, успевай только снимать.
А вдоль шоссе ягод всяческих и фруктов валяется, что грязи; дороги и
тракты приходится метлами и лопатами расчищать от винограда, абрикосов,
алычи и малины, иначе невозможно будет проехать; а из-за обилия бананов,
дынь и арбузов, например, поезда, случается, сходят с рельсов. Приправ же
всяческих, имбирю, корицы, перцу, хмели-сунели -- что твоего сору, как
попадешь в такое место, не прочихаешься.
А кто охотник до горячительных и иных веселящих напитков, так и тот
никаких препон не испытает -- пей, сколь душе угодно! Есть речка, весьма
обширная, с водочкой, так и называется "Сучок", есть источники немалые с
виски и с коньяком: в одном рукаве там коньяк армянский, в другом --
французский, знатоки подскажут, где можно зачерпнуть "Наполеона"; есть ручей
джина с тоником; есть и без; имеются также потоки малые, для любителей, с
ромом, текилой, а также с "червивочкой": там тебе и "Солнцедар", и "Агдам",
и "Плодово-ягодное", и "Рубин" с "Улыбкой"! Есть также канавы с самогоном,
бузой и чачей наикрепчайшей; есть даже водопадик "Ностальгия" -- с тройным
одеколоном. Все напитки самородные, саморазливанные, но есть также и в
бутылочках. И, главное, бутылочки пустые (даже с выщербленными горлышками)
принимают все киоски безропотно круглые сутки, и стоит тех косков
видимо-невидимо, на каждом, почитай, углу.
Итак, выбрал напиток. Зачерпывай, наливай смело, без оглядки, ментов
там сроду не бывало, даже слова такого в заводе нетути -- и опрокидонсом ее,
родимую, хоть рюмку, хоть две, да хоть стакан, или два, можно и три; не
возбраняется и повторить. Повторяй -- никто тебя за рукав не дернет, над
ухом не зашипит, дыхнуть не заставит, даже не посмотрит выразительно, или же
с укором, -- все только и будут, что говорить умильно, прижимая в восхищении
к груди руки: ай, да парень! Как он ловко-то ее, мамочку...
А кто захочет пивка -- препятствия не испытает. Пива там целое болото.
И в разных концах пиво разное: тут тебе баварское, тут "Клинское", тут
"Толстяк" а там -- "Старый мельник", -- возле старой, стало быть, мельницы.
А как напьешься да наешься деликатесов разных, дойдешь, как говорится,
таких упражнений, повернувшись на запад; для тигро-льва -- восемь, с
поворотом на север; для медведя -- девять, с поворотом на восток. Он решил
начать сразу с леопардо-ягуара, -- чего мелочиться с какими-то там волками.
Тем более волк-оборотень -- это так банально, что просто навязло в зубах.
Итак, он стал дышать: быстрый, глубокий вдох, до самой диафрагмы, потом
медленный выдох в течение пяти секунд, затем опять глубокий вдох и снова
медленный выдох... Он вдруг почувствовал не испытанную ранее ярость, а также
беспричинную, истеричную злость. А также звериный голод. Он чувствовал, как
с каждым вдохом и выдохом с ним начинает что-то происходить -- ранее не
испытываемое.
Когда он закончил дыхательные упражнения, голод его не знал границ. Он
набросился на ветчину и буквально сожрал ее в несколько секунд. Организму
нужны были белки, жиры и углеводы. Он раздирал колбасу ногтями, на глазах
превращавшимися в острые огромные когти. Он рвал ее зубами, с каждой
секундой ощущая, как растут, режут ему десны клыки, острые и огромные,
ранящие губы. Он вдруг почувствовал букет всевозможных запахов, услышал, как
у соседки пищат под полом мыши, как она, дура старая, смотрит
"Санта-Барбару" и громко сопереживает героям...
Он подошел к зеркалу и похолодел: из ледяного зеленого запредела на
него смотрела черная, с кровавыми глазами и сахарными клыками, огромная
пантера. Он восторженно выпрыгнул в открытое окно и бесшумно побежал по
улице, стелясь черной тенью вдоль заборов. Из подворотни гавкнул какой-то
пес, и уже через мгновение Мишка закусывал сочной, нежной, прямо-таки
сладкой собачатиной. Ах, как это было вкусно!
Он подкрался к санаторию, залег в кустах, что росли вокруг фонтана, у
которого любил гулять перед сном судья. На скамейке какой-то донжуан
уговаривал девицу; та ломалась тульским пряником, набивая цену. Мишку очень
раздражала эта сцена, и он уже хотел было рыкнуть, чтобы спугнуть парочку,
но тут увидел идущего судью под ручку с какой-то дамой.
Когда они стали обходить фонтан с дальней, темной стороны, тут Мишка
его и сцапал. Все произошло в мгновение ока: из-за темных кустов магнолий
метнулась вдруг черная длинная тень, судья не успел даже вскрикнуть, как шея
его была перекушена, дряблый живот вспорот, а в рот засунута старая мочалка.
Мишка отбежал на полкилометра, поднялся в гору, послушал завывания
санитарной машины, увидел, как промчались к санаторию три милицейские
машины, но ничто не дрогнуло, не отозвалось в его душе. Это была душа зверя.
Времени оставалось еще достаточно много, и Мишка решил побродить по
горам, тем более что это не составляло теперь никакого труда -- тело было
гибким и послушным. Через час он взял кабаний след, а еще через полчаса два
подсвинка уже лежали с прокушенными шеями и распоротыми животами. Одну
свинью он съел, а другую решил забрать с собой. Взвалив на загорбок, принес
домой, незаметно перебросил ее через ветхий забор, прикрыл каким-то
брезентом, вошел к себе, выпил вторую половину отвара и стал ждать
метаморфозы.
И не заметил, как заснул. Проснулся через час -- уже рассветало, --
проснулся разбитый, с тяжелой головой, с противным вкусом во рту. Будто с
глубокого-глубокого бодуна. Сил не было даже шевельнуть рукой. Будто всю
ночь черти горох на нем молотили...
Кое-как дополз до зеркала, чтобы убедиться, что опять в человеческом
обличье. Да, в зеркале отразился Мишка, помятый, с клочковатой черной
бородой, похожей на шерсть пантеры, да на двух пальцах еще остались когти,
пришлось срочно отпиливать их напильником, потому что ножницы не брали.
Вспомнил про свинью. Разделывать не было никакой возможности, постучал
хозяйке, предложил продать кабана на базаре, а деньги забрать в счет
квартплаты. Жадная старуха с удовольствием согласилась. Все приставала: где
добыл? Где-где? На охоте! -- отмахивался Мишка от надоедливой старухи.
Отдыхал он три дня. Между тем газеты пестрели всевозможными фантастическими
заголовками, профессор едва успевал давать направо и налево интервью, одно
вздорней другого.
Через неделю Мишка решил "сделать" банкира. Навел справки. Самым крутым
и самым мерзким был некто Лантовский. Этот тип, как все они, бывший когда-то
комсомольским работником, потом директором кооператива, сбивший первые бабки
на продаже цветочков и окончательно разбогатевший на обмане, на фальшивых
авизо и "пирамидах", -- он был знаменит в городе еще тем, что в горах у него
находился настоящий замок, который он называл "Орлиное гнездо", а народ
окрестил "Гнездом грифа" и куда, по слухам, привозили
тринадцати-четырнадцатилетних девочек, с которыми этот ублюдок развлекался.
Мишка опять вскипятил отвар. На этот раз повернулся на север и сделал
восемь дыхательных упражнений. И вскоре созерцал в зеркале нечто странное:
это было именно -- "тигро-лев": сероватая, в мелкую полоску шкура, как у
туранского тигра, истребленного недавно, рыжеватая грива, правда, негустая,
как у тоже истребленного месопотамского льва, -- рисунки этих исчезнувших
зверей Мишка рассматривал как-то в "Жизни животных".
Всю ночь Мишка в тигрино-львином обличье бесшумно бродил вокруг
одинокого дома в горах, пугая собак. Он изучал подходы и подъезды, между
делом задрал оленя, полакомился парным нежным волокнистым мясом и уже под
утро взял кабаний след и стал преследовать стадо. Уже настигая, почуял
неладное, остановился, и тут загремели выстрелы, зажужжали пули. Оказалось,
он, сам того не желая, нагнал кабанов на охотничью засаду. Когда стрельба
прекратилась, сквозь кусты, подкравшись, Мишка увидел засидки стрелков,
машины, самих людей. Подкрался ближе. Возле одной из машин на раскладном
стульчике перед костром сидел человек в каракулевой генеральской бекеше, с
очень знакомым лицом. Другой, гораздо старше, но, видно, ниже по званию,
услужливо нанизывал на шампуры мясо только что застреленных кабанов.
Подходили возбужденные люди, подобострастно докладывали. Оказалось, это
известный своим вероломством и подлостью генерал, недавно сдавший очередную
армию каким-то сепаратистам-ополченцам. А тут он, видно, оттягивался после
трудов предательских. Хоть Мишка и не служил в армии, но русскую армию он
уважал. И, как половина населения, ненавидел этого генерала-предателя,
перевертыша и вообще-то ублюдка.
Генерал услыхал шорох в кустах. "Эй! Кто там? Ну-ка, доложи голосом!"
Сгруппировавшись, Мишка прыгнул и в долю секунды откусил генералу
голову. Больше уж он никого не сдаст! -- думал Мишка, уходя от погони.
Собаки вскоре отстали, выстрелы стихли, и Мишка с чувством исполненного
долга отправился домой.
Проходя мимо войсковой части, которая принимала, как он знал, участие в
боевых действиях, бросил генеральскую голову к воротам. То-то радости завтра
у солдат будет!
Всю неделю в газетах и на телевидении стоял визг. Его, Мишку, окрестили
"Робин Гудом в тигриной шкуре". Он еще раз ходил ночью на дорогу, ведущую к
"Гнезду грифа". Прождал почти всю ночь. Без толку. Еле успел к сроку. Через
неделю, уже в третье посещение этого таинственного горного дома, увидел
целую кавалькаду из машин. То ехал банкир со своей многочисленной охраной.
Мишка перегородил бревном дорогу, залег в кустах и стал ждать. Машины
остановились. Полчаса, если не больше, -- Мишке хорошо было слышно из
засады, -- народ совещался, препирался: ехать или не ехать? Вдруг мина?..
Наконец решили не ехать. Утром вызвать саперов, пусть расчистят путь, а
пока возвращаться назад. Однако развернуться было не так-то просто, горная
дорога узкая, и длинным лимузинам не было никакой возможности перестроиться.
Один лишь милицейский короткий, верткий "уазик" смог развернуться. В него-то
и решили пересадить банкира с его молоденькой подружкой. Когда банкир,
прижимая к груди саквояж, переходил из "мерседеса" в "уазик", тут-то Мишка и
прыгнул на него. Банкир полетел в пропасть, и Мишка едва-едва успел вырвать
у него из рук кожаный саквояж. Все застыли, обезумев от ужаса.
Стрелять начали, только когда Мишка уже скрылся в зарослях самшита,
который в это предутреннее время был весь в росе.
В саквояже оказалась смена белья, пачка дорогих презервативов и
фаллоимитатор, а также двадцать семь рублей денег. Вот тебе и банкир!
Саквояж Мишка бросил у дверей банка, вытряхнув содержимое. Пусть народ
знает своих "орлов"!
После этого Мишка часто стал ходить в горы. Перевоплощение в тигро-льва
проходило для него наиболее естественно. Не оставалось, как в случае с
пантерой, остаточных явлений: ни волос на лице, ни когтей, ни беспричинной
раздражительности и едкой злости против всех и вся. Поэтому он предпочитал
больше не оборачиваться пантерой и разгуливал в полосатой шкуре. Он
поднимался в горы, ложился в распадке, внизу сиял мертвенными огнями город,
пучился, как опара в квашне, выпукло темнело море, -- там, внизу, кипели
страсти, бушевали злоба и ненависть, там обманывали друг друга, убивали,
сживали со свету, там шла невидимая, но оттого не менее кровавая борьба за
место под солнцем, за лучший кусок, за обладание лучшими самками, и побеждал
в этой борьбе не сильнейший и не достойнейший, а -- подлейший и
ничтожнейший. В горах, в лесу тоже шла борьба за существование, но тут были
законы природы, если угодно, Бога, которые соблюдались неукоснительно. У
людей же действовали самопровозглашенные ими самими "понятия", облеченные в
видимость законов. А человеческая "мораль" не вписывалась ни в какие
божеские рамки.
Всякий раз Мишке противно было возвращаться в город, к людям. И не
потому, что его разыскивали лучшие сыщики со всей России и были реальные
перспективы вернуться к пиле "дружба-2", а просто все омерзительней
становилось ему существовать в мире, где все было противно природе и его
душе. Он был тут чужим. Но и среди зверей он тоже был чужим.
Увы, везде он был чужим. Везде он был -- "куцаным"...
Так прожил он три месяца. За это время убил еще двух банкиров и трех
беспредельщиков-мафиози, которые ни за что ни про что терроризировали народ.
Слава о нем -- катилась. Сперва по всему побережью, а теперь уже покатилась
и по России.
Взяли его совершенно неожиданно. И достаточно случайно. Хотя... Все
случайности, если хорошенько присмотреться, в конце концов, закономерны.
Как потом выяснилось, сдала его квартирная хозяйка, которая страдала
бессонницей, и вот как-то ночью, под утро, она услыхала скрип калитки на
территории своего постояльца, прерывистое, тяжелое дыхание и словно бы
какое-то рычание. Выглянув в окно, она увидела уродливый и страшный силуэт
тигро-льва, который как ни в чем не бывало присел под кленом, как всегда
делал, возвращаясь, ее постоялец. Мало того, он еще и закурил. Это лев-то!
Она сразу же смекнула, что это о нем, голубчике, видно, пестрят
газетные полосы и пробили мозги по телеящику. А так как Мишка имел глупость
заплатить ей квартплату за год вперед, то теперь она, раздираемая алчностью,
думала, как бы его куда-нибудь спровадить, а бунгало сдать еще разок и на
этой нехитрой операции обогатиться. Не долго думая (а уж совесть у нее даже
не шевельнулась, даже не пикнула), она подняла трубку и позвонила ментам, и
через полчаса они уже подвалили, голуби сизокрылые, с автоматами, пулеметами
и даже с броневиком.
Взяли Мишку легко. Он дрожал после метаморфозы и от утренней осенней
свежести, а потому никто из ментов не мог поверить, что этот жалкий дохляк
мог вершить такие громкие, кровавые дела, -- не верил ни один, несмотря на
то что тут же лежали пуки трав, нужных для приготовления чудодейственного
отвара.
Его посадили в одиночку и стали колоть. Мишка запирался, играя в
несознанку. Он отрицал все, кроме того, что жил под чужим именем. Они не
могли доказать даже того, что жил он воровством, -- в бунгало было так
убого, что так можно было жить только на инвалидную пенсию. Вот за
незаконное получение пенсии и горел Мишке новый срок. Больше б они не смогли
пришить ничего.
Хотя профессор и подтвердил, что трава и ингредиенты именно те, которые
были указаны в книге, -- но к делу-то это не подошьешь. Да и смешно было бы
на основании этого да на основании показаний полусумасшедшей старухи
обвинять слабого, маленького, скрюченного, запуганного, жалкого человека,
жившего (официально) на инвалидную пенсию, в убийстве нескольких крепких,
хорошо вооруженных, хорошо охраняемых людей, а тут еще поднималось
общественное мнение в защиту Мишки, и еще день-два -- и его выпустили бы на
подписку до суда. Но тут кому-то из ментов -- а может, профессору? -- пришла
в голову мысль подбросить ему в камеру нужные для метаморфозы травы и
ингредиенты. Ему положили все, что нужно для отвара, а также пять
килограммов ливерной колбасы (пожмотились, суки!), установили скрытые
кинокамеры и стали ждать.
Мишка понимал, что за ним наблюдают и записывают на пленку, но ему
вдруг сделалось наплевать на все. Он вспомнил то сладостное ощущение
свободы, ощущение настоящей воли, наслаждение силой и бесстрашием, вспомнил
запахи, недоступные людям, которые переполняли его нос, отвесные кручи, где
он бродил по ночам, совершенно ничего и никого не боясь... Весь его организм
требовал, жаждал испытать эти чувства еще хоть разок, а там будь что будет,
но Мишка удерживал себя, понимая, что если он на глазах ментов превратится в
зверя, то у них будут неопровержимые доказательства его вины, а это значит,
что или вышка светит неотвратимо, или в лучшем случае пожизненное
заключение.
Он долго раздумывал, стоя над травами, покачиваясь с пятки на носок.
Весь организм его буквально выл.
Он долго бродил по камере из угла в угол. Разум говорил: надо
сдержаться, надо пересилить себя и не подавать виду, надо дождаться
освобождения. Потом будет суд, где ему присудят, скорее всего, возмещение
ущерба, нанесенного государству от незаконного получения пенсии. Ну, или,
может, дадут условный срок, после чего надо будет выждать время, чтобы все
затихло, и затем тихонько смыться куда-нибудь в другое место. А там... а там
уж... Состав снадобья и заклинания он помнил наизусть.
Так говорил ему разум. Но душа... Весь организм просто изнывал. Криком
кричал от тоски и беспросветности. Душа рвалась из опостылевшей человеческой
оболочки. И все-таки Мишка терпел.
Однажды ночью его вызвали "на беседу". В кабинете был прилизанный
молодой хлыщ, который дал понять, что он не простой опер... Он долго говорил
о посторонних предметах, стараясь расположить Мишку к себе, и вообще
всячески старался понравиться. Стал распространяться о том, что если б он,
например, имел такую фантастическую возможность -- превращаться в зверя, --
то уж он-то разумно распорядился бы такой возможностью. Как? О-о, вариантов
-- море! Например, некто, допустим известный политический деятель, поехал
поохотиться в горы -- и его разрывает дикий зверь. Вот следы, вот клочья
шерсти, вот укусы! Несчастный случай! Был человек -- и нет его! И звание
можно немаленькое получить. Например, капитана. Причем -- сразу...
Мишка не отвечал. Молчал. Лишь ковырял пальцем стол. Ответил, что,
дескать, не понимает, о чем идет речь. Тут зашел другой человек, постарше, и
отругал молодого, сказал: что это такое? Такому человеку, можно сказать,
уникуму, совершившему величайшее открытие, гению, всего-навсего капитана
предлагают. Подполковника! С дальнейшей перспективой.
Мишка опять "косанул" под дурака. Опять прикинулся дохлым бараном.
Тогда на него махнули рукой и отправили обратно в камеру, пообещав вскорости
еще разок встретиться.
Придя в камеру, Мишка понял, что теперь его уж точно не оставят в
покое. Будут фаловать на сотрудничество, пока не уломают. За решетчатым
окном улыбалась полная, круглая, как блюдо, луна. За окном была воля. Душа
Мишкина опять рванулась туда, на свободу. Нет, нельзя!
Он еще метался по камере из угла в угол, он еще уговаривал себя --
нельзя! нельзя! -- но он уже знал, что все решил. Он видел свои глаза,
налившиеся звериным, решительным, красноватым блеском. Ни менты, ни
гэбэшники не дождутся от него покорности -- он честный, правильный вор! Хоть
и "куцаный"... Но они все равно не отстанут от него, не оставят его в покое,
они будут следить за ним, чтобы схватить в самый неподходящий для него
момент. Да и вряд ли отпустят сейчас, как того требует закон, придумают,
обязательно придумают какой-нибудь предлог, чтоб задержать и увеличить срок
предварительного заключения, а он, пока будут держать, ослабнет, сломается и
тогда вообще не будет ни на что годен. А то и забудет все -- и состав, и
заклятье. Нет, или сейчас, или никогда. Плевать! Не поставят они его на
колени. Слово пацана!
И спокойно, не торопясь, он стал готовить отвар. Он знал, что за ним
наблюдают, стерегут каждое его движение, записывают на кинопленку, чтоб
потом изучать и анализировать и чтоб потом представить все эти записи в
суде, предъявить как доказательства -- против него. Но это лишь еще более
подхлестывало его -- он бросил вызов не только ментам, гэбэшникам и
официальной науке, отрицающей колдовство в гордыне своей учености, он бросил
вызов всему человечеству со всем его мерзким устройством, всем
государственным системам, всей цивилизации человеческой, в которой ему,
одиночке, изгою, не было места.
Он приготовил снадобье, сориентировался на восток, сел в позу
"колышущегося тростника", прочитал заклинание и стал делать дыхательные
упражнения. Быстрый, глубокий вдох, медленный выдох... В этот раз он решил
сделать их девять и превратиться в медведя. Уже через несколько мгновений он
почувствовал знакомый, такой милый зуд во всем теле, на языке появились
пощипывания, а перед глазами пошли разноцветные круги, он почувствовал, как
стали отрастать на пальцах страшные медвежьи когти, а руки и ноги --
наливаться неслыханной, чудовищной силой. Появился ужасный голод, и в
один-два приема Мишка проглотил всю ливерную колбасу, не разобрав вкуса и не
подумав, что в колбасе может быть снотворное или отрава.
И вот он снова стал высшим существом, человеко-зверем, сила дала ему
былую уверенность, веселый кураж, он удивился самому себе, как это мог он
бояться этих жалких двуногих людишек, которые посмели его -- его! --
запереть в какой-то вонючей камере. Одним ударом могучей лапы он вышиб
решетку, отделяющую его камеру от сквозного коридора, тут же из-за угла на
него кинулась свора овчарок. Мощными ударами он сломал хребты двум собакам,
остальные, завизжав и поджав хвосты, отпрянули в ужасе. Он вышиб железную
дверь и выскочил на тюремный двор. Ворота оказались открыты, так как въезжал
автозак, шофер опешил, увидев перед собой громадного медведя-гризли, и этих
мгновений хватило Мишке, чтоб выскочить на безлюдную улицу ночного города.
Впереди, в сиянии полной луны, синели горы. Туда он и направил свой легкий
бег.
Сперва его хотели преследовать. Стали вызывать вертолет, суетиться
вокруг машин, потом кто-то, кажется профессор, который все время крутился
поблизости, сказал: куда ему, бедняге, деться, придет небось. Ведь через
шесть часов нужно будет выпить другую половину снадобья, иначе...
Все как-то сразу, довольно поспешно, согласились и успокоились. Стали
ждать. Никому не улыбалось идти ночью в горы преследовать медведя-оборотня.
Прождали шесть часов -- не шел. Прождали сутки. Не шел.
Он так и не пришел. Так и не вернулся к людям.
Охотник! Если тебе встретится в горах Кавказа медведь-гризли, не
стреляй в него. Ведь это Мишка Коцаный. Он, ей-богу, не вру. Слово пацана!
Рассказ
За горами, за полями, совсем недалеко, ежели напрямки, а ежели по
долине -- то и вовсе близко, раскинулась, как войдешь, за углом, направо,
чудная страна, о которой все знают и много говорят, да мало кто бывал. Но я
бывал не раз, мед-пиво пивал, усы замочил, а то что в рот попадало, о том
сейчас и расскажу.
Страна эта весьма богата и обильна. По полям там пажити тучные
пивоваренных ячменей и высокопитательных овсов нивы несметные в горизонт
уходящие, а жит и хлебов для пропитания алчущих человеков -- моря
колышущиеся. Для тех же, кто привык готовый хлеб употреблять, есть особые
дерева, на которых булки прямо сами собой на ветках произрастают, всяких
сортов и размеров, есть даже и с изюмом.
По лесам древес полезных -- кедров, лавров, кипарисов, яблонь и груш,
облепих и жердель разных и всякого прочего плодового мелкого масличного и
косточкового кустарника -- великое множество, и произрастают те дерева
полезные весьма изобильно и пышно.
Во многих садах птиц всевозможных преисполнено в изобилии великом,
премножестве разнообразном: фазаны сладкомясые с цветным оперением, тетери
жирные, краснобровые, павлины важные, сладкопевчие и лебеди длинношеие,
благородные, индюки толстые, солидные и голуби-утки-кулики-вальдшнепы
высокопитательные, -- стада их тучные вольно передвигаются, кочуют вольготно
от избытка времени свободного. Некоторые птицы от жира сладкого летать
разучились, по земле бегают; некоторые и бегать даже не могут -- пешком в
развалку ходят, пере-ва-ли-вают-ся. Людей же птицы совсем не боятся, даже из
приличия. Сами слетаются, сбегаются на призыв алчущего гражданина, стоит
свиснуть, гикнуть, в ладоши хлопнуть. А которые излишни и ненадобны, тех
запросто можно хворостиной прогнать прочь: кыш, пернатые, не мешайтесь под
ногами! До следующего раза...
Никакого крупного рогатого и даже мелкого парнокопытного скота там
сроду не бывало, днем с огнем не сыщешь -- нету его и в заводе, и духом
скотским не пахнет. А пахнет, благоухает там даже не "Шипром" каким-нибудь,
а исключительно "Шанелью No 5", на худой конец "Мисс Диор" или "Версаче",
где слышатся ваниль с жасмином, миндаль с бергамотом, нигелла, земляника и
розовое масло, а также -- шоколадное масло и прованское. Да и в самом деле,
на что они нужны, все эти коровы, быки и свиньи? -- разве что всевозможными
своими миазмами растворять, разбавлять благовонное благорастворение воздухов
благородное? Тем более, что ежедневно идут там дожди молочные,
четырехпроцентной жирности, в условленный час, а именно с двух до трех, --
знай только собирай молоко в емкости. Колбас же всевозможных, от ста
семнадцати до ста двадцати двух сортов, столько, что они обычно развешаны
прямо по плетням и заборам.
Зато с рыбкой приходится потрудиться. Тут уж как в пословице... Рыб же
всяких в реках и прочих водоемах превеликое множество. И белуги крутобокие,
и осетры острорылые, и караси жироистекающие, и карпы, мастера шкворчать на
сковородке, и красные рыбы всевозможные, горбатые и икряные, и белые,
царские; а для особых гурманов килечка есть и бычки. Сами, стервозы, плавают
этак себе в томате...
И блаженные жители благословенной той страны ловят рыбку исключительно
удовольствия ради, прямо не выходя из домов -- через окна распахнутые или
через двери раскрытые, иногда даже не вставая с постели. Оченно, знаете ли,
благородно-с это у них получается. И ловят на что хочешь, на все берется,
даже плевать не нужно на наживку, а если наживку лень насаживать, так рыба
клюет прямо на голый крючок, успевай только снимать.
А вдоль шоссе ягод всяческих и фруктов валяется, что грязи; дороги и
тракты приходится метлами и лопатами расчищать от винограда, абрикосов,
алычи и малины, иначе невозможно будет проехать; а из-за обилия бананов,
дынь и арбузов, например, поезда, случается, сходят с рельсов. Приправ же
всяческих, имбирю, корицы, перцу, хмели-сунели -- что твоего сору, как
попадешь в такое место, не прочихаешься.
А кто охотник до горячительных и иных веселящих напитков, так и тот
никаких препон не испытает -- пей, сколь душе угодно! Есть речка, весьма
обширная, с водочкой, так и называется "Сучок", есть источники немалые с
виски и с коньяком: в одном рукаве там коньяк армянский, в другом --
французский, знатоки подскажут, где можно зачерпнуть "Наполеона"; есть ручей
джина с тоником; есть и без; имеются также потоки малые, для любителей, с
ромом, текилой, а также с "червивочкой": там тебе и "Солнцедар", и "Агдам",
и "Плодово-ягодное", и "Рубин" с "Улыбкой"! Есть также канавы с самогоном,
бузой и чачей наикрепчайшей; есть даже водопадик "Ностальгия" -- с тройным
одеколоном. Все напитки самородные, саморазливанные, но есть также и в
бутылочках. И, главное, бутылочки пустые (даже с выщербленными горлышками)
принимают все киоски безропотно круглые сутки, и стоит тех косков
видимо-невидимо, на каждом, почитай, углу.
Итак, выбрал напиток. Зачерпывай, наливай смело, без оглядки, ментов
там сроду не бывало, даже слова такого в заводе нетути -- и опрокидонсом ее,
родимую, хоть рюмку, хоть две, да хоть стакан, или два, можно и три; не
возбраняется и повторить. Повторяй -- никто тебя за рукав не дернет, над
ухом не зашипит, дыхнуть не заставит, даже не посмотрит выразительно, или же
с укором, -- все только и будут, что говорить умильно, прижимая в восхищении
к груди руки: ай, да парень! Как он ловко-то ее, мамочку...
А кто захочет пивка -- препятствия не испытает. Пива там целое болото.
И в разных концах пиво разное: тут тебе баварское, тут "Клинское", тут
"Толстяк" а там -- "Старый мельник", -- возле старой, стало быть, мельницы.
А как напьешься да наешься деликатесов разных, дойдешь, как говорится,