Денежкина Ирина. Шнур

Ирина Денежкина.
Герои моего времени.
Шнур.

   Я хотела взять интервью у кого-нибудь из уральских музыкантов. Варианта было три: Буба из «Смысловых галлюцинаций», Шахрин из «Чайф» и певец Новиков.
   Буба нравится моей подруге Насське. Давно. Она ещё школьницей брала у него интервью, смотрела влажными голубыми глазами. Потом он написал песню со словами «…и даже если я когда-нибудь зазнаюсь, мне будут нравиться твои глаза. Небо без дна… Бездна». Можно было бы спросить Бубу; про кого песня И вдруг бы он ответил, что песня — про молодую журналистку, которая давным-давно интервью брала. Или взять с собой Насську. «Чайф» тоже ничего. Всю мою сознательную жизнь у нас на теплопункте было крупно выведено «ЧАИ Ф». Я была маленькая и не знала, что это. Потом кто-то такой же маленький объяснил это обозначает «Чай французский». Почему французский — непонятно. Но логично. Шахрин — кудрявый с седым завитком. Вечно молодой, хоть и дядька. Редкий опен эйр в Екатеринбурге обходится без «Чайфа». И мы с друзьями всегда ходили, мялись в толпе и прыгали под «Бутылка кефира, полбатона! А я сегодня дома — один!».
   С Шахриным можно было бы поговорить про студенческую жизнь. Вот почему-то мне кажется, он много бы рассказал.
   Новиков поет блатные песни. «Уличная красотка» и «Красивогла-а-азая». Ростом под два метра. Я его видела однажды в аэропорту, такого большого, длинного, в пальто и ботинках с длинными носами. Лицо потёртое, но с налётом денег. Потом мы снимались в одной передаче, про мат. Меня почему-то всегда приглашают в передачи, связанные со словами «блядь» и «на хуй» и их местом в русском языке. Почему бы не поговорить со мной, доггустим, о любви
   Новикова в передаче все подкалывали и старались принизить Трахтенберг, Гаспарян. Новиков нервничал, но отвечал без истерики. Когда выходили из студии, наметился конфликт. Гаспарян кричал, что Новиков ударил его по почкам каким-то особенным зэковским приёмом, от которого, кто знает, вдруг он, Гаспарян, скончается. Очень может быть. Гаспарян обзывался на Новикова «козлом», а девочки-администраторы бегали за юристом первого канала. Потом они разговаривали в гримерной.
   — Всё, Новикову на ОРТ путь заказан.
   — Но они же оба виноваты. Поровну.
   — Но Новиков-то судимый!
   Это была еще одна интересная для меня деталь. Я как раз влюбилась в мальчика, который при третьей встрече показал мне звёзды на коленях. Поэтому тема тюрьмы для меня, молодой и трепетной положительной девушки, была остра и безумно волнующа.
   — Хочу Новикова, — сказала я редактору. И села придумывать вопросы.
   Редактор позвонил через неделю.
   — Новиков не согласен. Говорит, ты безнравственная.
   — Н-да… — озадачилась я.
   — Зато хочет Шнуров! Прилетай в Питер. Он как раз тут будет несколько дней, а потом надолго уезжает в Америку.
   Шнуров — популярный музыкант и певец. На концерте может запросто раздеться догола и хлестать водку прямо из бутылки, говорили мне. Я на концертах Шнурова ни разу не была. Зато прослушала все его альбомы по нескольку раз, и множество песен знаю наизусть, как и большинство моих друзей. Подруга Каспер, хрупкая маленькая женщина в очках, научилась даже кричать хриплым шнуровским голосом «Хуй! Хуй! Хуй!» — как в песне «Меня зовут Шнyp». Братик Сёма, здоровенная детина, при первых аккордах «И-и-и вроде бы всё есть… и даже на жо-опе шерсть!» —орёт «Ударь по струнам! Продай талант!» — и включает магнитолу в машине на полную громкость. И подпевает. Ещё он трепетно отслеживает всё шнуровское творчество.
   Однажды по нам пробежалась толпа пьяных подростков, и в результате мы с подругой Каспером и другом Денисом оказались в травмопункте. Час был поздний, где-то около полуночи, и в коридоре на скамеечках сидело ещё человек пять какая-то старушка с клещом в ухе и ей подобные инвалиды. С постными лицами. У нас с Каспером лица были бледные и глаза навыкате. Денис валялся на скамейке, и кровища из головы текла мне на джинсы. Эта кровища и заставляла нас нервничать и унимать дрожь в руках. Всё-таки Денис. Дорогой-любимый. Лежит, как труп.
   — Никаво не жалко, ни-ка-во… — вдруг протянула Каспер шнуровскую песню из «Бу-мера».
   — Ни тебя, ни меня, ни его! — подхватила я, тыкая пальцем в Дениса.
   Мы с Каспером заржали. Ржали долго. И пели эту песню.
   Старуха-клещ покачала головой
   — Девочки, нельзя так!!!
   Мы продолжали ржать. Жизнь налаживалась.
   Первый раз я встретила Шнурова на церемонии вручения премии «Национальный бестселлер» в 2002 году. Когда мою книжку номинировали на эту премию.
   Шнуров сидел в жюри, слегка непричёсанный и в светлой кофте. На шее висел сотик. Шнуров проголосовал за мою книжку, поставил крестик. Мне было безумно приятно. Хотя премию я в итоге не получила. Шнуров состроил сочувственную рожу.
   Второй раз мы встретились на следующем «Национальном бестселлере». В промежутках пересекались в передачах, посвященных мату. Шнуров — мат в песнях, Денежкина — в книжке. Куда мы катимся, и все такое.
   Шнуров был в рубашке навыпуск и с пузом. Сказал мне «Привет!», поцеловал в счёку и потряс ручку, как старой знакомой. После церемонии все пошли жрать. Мы стояли за столиком. Шнуров, я и какие-то дядьки. Шнуров так и сказал
   — Сбегай дяденькам за водкой.
   В смысле пойди в бар и принеси стаканы.
   — А поебаться не завернуть — предложила я.
   — Ты хочешь со мной поебаться — не растерялся находчивый Шнуров.
   За водкой пошёл кто-то из дядек.
   Затем к нам примкнула поэтесса Беломлинская. Это такая кавказская тётенька, не толстая. Она что-то торжественно говорила и в конце концов мы втроём — я, она и Шнуров — пошли в мужской туалет. Шнуров достал письку и не стесняясь стал ссать. Поэтесса убежала.
   После «Бестселлера» меня позвали в рест, на день рождения.
   — Пошли с нами, — говорю я Шнурову.
   — Поцелуй меня — пойду! — весело предложил Шнуров.
   — Значит, не пойдёшь
   — Поцелуешь — пойду! Почувствовав в этом какой-то подвох, я
   отказалась.
   Через неделю мне прислал письмо приятель Вася из Питера. «Тут в газете напечатали фотографию — ты со Шнуровым. Обнимаетесь. Ты с ним встречаешься????»
 
   И вот сейчас я оставила в Екатеринбурге друзей и беременную крысу (которая родила четырнадцать детей, как только я села в самолёт) и полетела в Питер. Из зимы в осень. К Шнуру, к Шнуру.
   Встреча со Шнуровым состоялась в пабе. Не помню название. Но я три месяца жила в Лондоне, и атмосфера вокруг была до боли знакомая, как дома.
   Поднимаюсь на второй этаж. Шнуров с девушкой. Обедают. Девушка красивая, с белой кожей и белыми волосами. Посмотрела на меня, как собака Баскервилей. Я могу прекрасно её понять. Когда приходят журналисты (в данном случае я) и не дают пожрать спокойно твоему мужику, хочется засунуть им их диктофоны прямо в зад. Или воткнуть в каждый глаз по вилке. А тут просто посмотрела.
   Шнуров встаёт, здоровается. Трясёт ручку. Не целует.
   Живота у него нет. Точнее, он есть, но не свисает, как раньше. Борода. Тонкие белые ручки. Не руки, а почему-то ручки. Кулак на футболке. Мы отсаживаемся от девушки за другой стол. Я сижу к ней спиной. Шнуров — лицом. Он смотрит мимо меня.
 
   — Вообще-то, — говорю я, — сначала я хотела Новикова. Но он отказался.
   — А почему он отказался
   — А фиг знает. Он сказал, что я безнравственная девушка, а он колокола льёт.
   — Что-что он любит — не расслышал Шнур. Говорят, у уральцев плохая дикция. Ничего не понятно. Это наглая ложь. Мы прекрасно живём и все друг друга понимаем. Но бестолковые столичные жители часто нас не понимают. Приходится париться — говорить внятно. Я откашливаюсь.
   — Да не любит, говорю, он, а колокола льет, потому что такой нравственный. Короче, первый вопрос, который я ему хотела задать, тебе задаю про тюрьму. Ты про тюрьму знаешь что-нибудь
   — Ну, я там был — в тюрьме — снимался в кино два дня, на зоне строгого режима. Четыре, пардон.
   — С полным проникновением
   — Ну да, с погружением в атмосферу, ничего так.
   — Страшно
   — Страшно, дико.
   — Двери железные
   — Нет. То есть и двери железные, но вообще небо низкое — давит.
   — В тюрьме тех, кто с девками занимается оральным сексом, сразу отправляют к голубым, это так — делюсь я своими познаниями.
   — Ну, на самом деле… Это называется «дельфин», по-моему. Те, кто лижут, называются «дельфинами», — в свою очередь делится познаниями Шнур.
   Я такого ни разу не слышала. Почему дельфины? Дельфины гладкие, блестящие, стрекочут и ныряют. Может, как раз оттого, что ныряют в неизведанные глубины женского организма
   — Ну и?
   — Я не знаю, как же выпытать-то, лизал или не лизал?
   — Ну вот пришлёт тебе девушка письмо «Дорогой, возвращайся скорей, я не могу забыть, как ты меня лизал ТАМ». Письмо прочтут и отправят тебя к дырявым. Может быть такое?
   — Слушай, я таких подробностей не знаю. Дело в том, что тюрьма тюрьме рознь. В каждой тюрьме свои законы. Мне кажется, что это будет какой-то частный случай, не общее правило, — напрягается Шнуров.
   — И что бы ты стал делать с этим частным случаем?
   — Я не знаю. В несознанку, конечно. Что остается делать? В глухую несознанку.
   — А вот у Довлатова написано, я не помню точно, ну, примерно «Посреди камеры стояла параша, и я туда не мог поссать при всех. Так выяснилось, что я интеллигент». Так вот, интеллигент ли ты?
   Шнура не интересует, интеллигент он или так. Шнур задается более практическим вопросом
   — В таком случае, куда же он ссал?
   — Видимо, как-то выдавливал, — это я, конечно, хуйню спорола. Непонятно, что значит выдавливал. Шнур тоже не понял.
   — В смысле, выдавливал?
   — Ему, наверное, стрёмно было.
   — Ну, это ж невозможно. А когда тогда он ссал?
   — Ну, видимо, обливался там слезами, а когда все заснули, он так тихонько, тихой сапой…
   — Я бы, наверное, не стремался.
   — Значит, не интеллигент, — мне почему-то важно выяснить этот вопрос. Хотя, признаться, я сама не твердо знаю, что такое интеллигент. Но понимаю, как на этот вопрос ответил бы певец Новиков. Он бы сказал, что в интеллигенте важна чистая душа и колокола, а не куда ссать.
   — А что ты понимаешь под словом «интеллигент»?
   — Интеллигент — это человек, зарабатывающий умственным трудом на жизнь. Всё. Если ты головой зарабатываешь — ты интеллигент, а все эти нравственные категории, по-моему, чушь собачья.
   — А с верой в Бога как у тебя?
   — Сложно, как у всех.
   — Крещеный?
   — Ну, конечно.
   — Насильно бабушкой или сам?
   — Ну, не знаю, раньше всех крестили.
   — Когда это?
   — В Советском Союзе. Раньше нравственность была выше как только маленький рождается — сразу в церковь, вперед.
   — И что? Веришь?
   — Ну, видишь, с трудом. Когда-то верю, когда-то не верю, в разные моменты по-разному. Когда-то склоняюсь к буддизму, когда-то мне кажется, что все это призрачно, иногда кажется, что все настоящее — это нижний мир, корни мира. Когда-то мне кажется, что вообще ничего нет, что все мы просто маленькие зомби, которые снимают свой фильм.
   — С какой периодичностью тебе это все кажется?
   — Да если б я знал. Я же не компьютер, который работает по схемам.
   — Ну, например, раз в несколько месяцев склоняешься к буддизму…
   — Нет. Я месяцами не живу, я гораздо быстрее меняюсь. Месяцами, годами — это не про меня.
   — Как-то идем с подругой по улице (мы некрещеные обе) несколько лет назад, и она говорит «Бога нет, потому что его никто не видит, а Ковш (Медведицу) все видят, значит, он есть». С тех пор у нее, как только что-то случается «Это Ковш». Или «Ковш так не хочет». У тебя нет такого чего-нибудь, языческого?
   — Дело в том, что, когда говорят «Бога нет», сразу хочется спросить «Koгo-кого? Кого вы имели в виду? Кого же нет?» Определяя Бога, ты определяешь его существование. У меня папа некрещеный, а может, и крещеный уже, не знаю.
   — Многие там ничего не соблюдают…
   — Я постился раньше, были времена.
   — Яйца, молоко, мясо не есть, да
   — Да-да, рыбный день, четверг ждешь. Нормально, во время поста, в четверг, можешь совершенно спокойно рыбу хрумсать. Если не страстная неделя.
   Ковш нам с Волковой позволяет есть всё. И иногда зря. Потому что Волкова иногда не прочь поститься — в смысле сидеть на диете. Пирожков с мясом не есть, майонез на бутерброды не намазывать — и быть стройной, как жердинка. С разлетающимися белыми волосами и проколотым пупком. Мечта, а не женщина.
   Но я бы так не смогла. Есть только кашки и морковку. И трахаться нельзя к тому же.
   — А женатый ты был, нет?
   — Конечно.
   — А венчался?
   — Конечно.
   — И сколько раз?
   — Ну, пока один. Я попробовал, сначала же надо на себе все попробовать.
   — А это когда было?
   — Мне было двадцать лет.
   — В двадцать лет женился! Чего так рано
   — Ну, чтобы в старости не повторять подобные глупости.
   — А венчаться ты сам придумал?
   — Это теща настояла.
   — Чтобы не убежал?
   — Я не знаю. Как видишь, убежал.
   — То есть, венчание не помогло?
   — Не помогло.
   — Ну, это же считается на всю жизнь…
   — Есть же обряд развенчания.
   — Ты прошел обряд развенчания?
   — Без меня его прошли, так что там все в порядке. Есть венчание, есть развенчание…
   — А смысл тогда в венчании? То же самое, что законный брак.
   — Ну, ритуал, некий ритуал. Все браки заключаются на небесах, правильно?
   — И разводы тоже, да?
   — И разводы тоже на небесах. Вообще все на небесах.
   — Свадьбу-то помнишь?
   — Ну, конечно.
   — И какая свадьба была? Столы такие здоровые?
   — Да, столы здоровые… У нас недавно у саксофониста была свадьба. Так вот, она была веселее, чем моя. Но ему тоже было невесело.
   — Почему же?
   — Ну, какой же человек в сознательном рассудке будет вступать в брак таким образом?
   — Каким, с женитьбой?
   — Ну, да. Женитьба, свадьба, родственники, подарочки…
   — Одна моя подруга утверждает, что каждая девушка мечтает надеть свадебное платье…
   — Можно купить ей свадебное платье на дискотеку, — говорит Шнур.
 
   Я со Шнуром согласна, что свадьба — большое нельзя. Гостей зови, никого не забудь, а то потом хая не оберешься. Все пьянствуют, жрут, орут «горько», только ложку сельди под шубой в рот засунула — сразу целоваться надо, майонезными губами. И всё это — в какой-нибудь столовой, украшенной плакатами типа «Кто не будет веселиться, не дадим опохмелиться» или «Счастья семье Бу-дянниковых». Объезд наиболее идиотских достопримечательностей твоего города, платье в грязи, идиотские ленточки на машинах натянуты… Лучше в платье на дискотеке, правильно, или еще — на лошадках. На Блэки.
   — А объезд достопримечательностей был?
   — Ну, конечно. Всё, все как у людей, фотографии у Петра Первого…
   — А второй-то раз не собираешься жениться?
   — Не-не-не.
   — Почему?
   — Это как наркотики кто не пробовал — стоит попробовать, кто торчит — надо бросать.
   — А в Ёбурге все девки «Замуж, замуж! Ты меня не любишь, если не возьмешь…»
   — Все-таки мы в Петербурге, а не в Екатеринбурге, — важно говорит Шнур. — Тут немного другие законы существования.
 
   Надо же, какие столичные жители все из себя.
   — А дети-то есть?
   — Двое. Один… ммм… как бы не в браке рожден, — смущается Шнуров.
   — А где он рожден?
   — Ну, так просто рожден.
   — А сколько лет?
   — Четыре года, второму одиннадцать лет.
   — Ну, взрослые дети. Ты уже отстрелялся и можешь делать что угодно, замена есть.
   — Я об этом не думал.
   — У тебя хорошие отношения с детьми?
   — Да, хорошие.
   — Часто видишься?
   — Хотелось бы чаще, у меня просто жизнь такая. Как-то вижусь.
   — Раз в неделю?
 
   Это я спросила потому, что раз в неделю — такая классика. Мне один мужик в Ёбурге рассказывал, что его папа в детстве раз в неделю по воскресеньям водил в оперетту. Которую мальчик, разумеется, терпеть не мог. Потом они ехали через полгорода, куда-то чуть не на Химмаш, ночевать к папе в общагу этого долбаного Химмаша. В комнате было всего две кровати, причем второй жилец там практически не жил, очень редко жил, и у папы, стало быть, была почти отдельная комната. Но спал мальчик с папой все равно на одной теснючей кровати вдвоем. Нельзя, что ли, было лишнего белья купить, чтобы соседнюю кровать занимать… Да матрац бы на пол купили — делов-то. И вот надо же, мой знакомый ё'бургский, дьяхан с джипешником, за сорок перевалило, все это помнит и даже вот мне рассказал. Помнит еще, что папа мальчика кормил каким-то якобы, очень вкусным салом со шкварками… бееее. Сомнительно, конечно, все в этой истории оперетта, сало, кровать. Недопедофилия, что ли.
   Но главное я думаю, что все это сало раз в неделю только называется разом в неделю. А на самом деле гораздо реже, через раз, не говоря уж о том, что папа еще в отпуск и в командировки уезжает, а мальчик на каникулы и на олимпиаду по математике. Так что, боюсь, это раз в неделю — раз 15 в год на самом деле…
 
   — Раз в неделю, бывает почаще, — говорит Шнур.
   — Поэтому отношения и хорошие, — киваю я, — приехал и уехал. Временщик.
   — И поэтому тоже. Дело в том, что я жил с родителями, и они постоянно были дома. Это жуткая фигня. Родителей должно быть немножко в твоей жизни.
   — Они работали?
   — Да, работали, но раньше же были все эти КБ, застои, вся фигня, и они дома постоянно сидели. Приходишь из школы — и в пять часов уже дома все.
   Ну да, и ни в какие клубы и казино вечером они не ходили. И в рестораны ходить было грех, только буржуи в ресторанах денежки трудовые просаживают. Лучше по бутылочке кефира выжрать.
   — Контролируют?
   — Не контролируют, дело не в этом. Вообще родителей должно быть не много.
   — Ас женой отдельно вы жили от родителей
   — Вначале вместе, потом отдельно.
   — Ну и как это?
   — Ну, кайфно, они срутся постоянно.
   — Там никто под дверью не стоял? У моей подруги муж Сережа, они живут с родителями, и, когда они трахаются, любимое мамино занятие — это встать под дверью и тонким голосом позвать «Се-ре-жа!»
   Только Волкова, значит, возбудится, штаны с Сережи сдерет и свои трусы подальше забросит — тут как тут мамин голос «Сиро-жаааа!» На одной ноте. С промежутком в три секунды. «Сирожа!» — вдох и снова — «Сирожа!».
   — Нет-нет. У меня совершенно вменяемые родители. И они такие интеллигенты, в плохом смысле слова, и очень толерантно относились к нашим отношениям, не вмешивались.
   — Ну, кухня-то одна, кто готовил?
   — Это было так давно, в такой прошлой жизни, что, кто готовил, не помню уж.
   — Обычно же бесит, когда две хозяйки на кухне.
   — Это бесит хозяек. У меня в двадцать лет были такие крепкие нервы, что меня ничем было не пробить.
   — А у жены?
   — У жены нет. Женщина без истерики — это же вообще не женщина, таких не бывает. Если она не выплескивает эту энергию, то тогда она копится, и рано или поздно это кончается каким-то… Ей же хуже в конечном итоге.
   Интересно, я истеричка По логике Шнурова, да. Я ведь женщина, у меня между ног ничего не болтается. Значит, должна истериканить. Но на практике не получается как-то. Получается наоборот если мне что-то не нравится, я либо молчу, либо через каждое слово говорю «блять». «Сураев, блять, прибери, блять, у крыс, блять, они, блять, воняют, суки драные». — Это если мне кажется, что Сураев слишком медленно тащится за пылесосом или вовсе убирать у крыс отказывается. «Ты чё, псих», — нежно говорит Сураев.
   — Не бесят истерики?
   — Приходится мириться, что делать.
   — Мужики все-таки лучше, чем бабы, — язвительно говорю я.
   — Я бы не сказал. Это просто разные животные.
 
   Шнуров отвечает дурашливо. Прикалывается. А сам периодически смотрит мимо меня и делает знаки бровями, глазами, губами — всем лицом. Ему хочется поскорее отвязаться от меня и пойти к своей белой девушке. Вот тебе и животные.
   — Теперь про любовь: изменяешь ли ты женщинам?
   — Изменял.
   — Почему?
   — Ну, не знаю, раньше как-то…
   — Какой-то был момент, после которого ты перестал изменять? Большая любовь?
   — Ну, может, большая любовь, я не знаю, я живу, как живу.
   — По-животному.
   — Да нет, не по-животному. Я рефлексирую и, собственно говоря, у меня есть свобода выбора, в отличие от животного.
   — То есть все-таки получается, что раньше ты никого не любил, а теперь у тебя большая любовь?
   — Наверное, да. Ну и потом я уже старый, опытный.
   — Сколько тебе?
   — Тридцать один.
   — Не такой уж и старпёр.
   — Понимаешь, у меня один год за пять. — Как в Афгане, — блатует Шнуров.
   — Творческие люди черпают что-то в любовных связях. Новая женщина, новый мужик — образ. У тебя нет такого?
   Я все рассказы пишу в состоянии влюблённости в Ляпу, в Валерочку. Не было бы влюблённости, не щекотало бы в животе — и не было бы рассказов. Душа без любви вялая. На ней ничего не растёт.
   — Нет. Мне хватает своего внутреннего мирка, в котором можно покопошиться еще прилично.
   — Ты когда стал музыкантом?
   — Я, музыкантом? Как родился.
   — Ну, когда ты стал песни писать, выступать?
   — Первую песню написал года в двадцать четыре, а так я обычно музыку писал.
   — А до того как стал выступать, что делал?
   — Работал. Я очень много где работал. Сторожем в детском саду.
   — Истопником был, батареи воровал? Это же модно было?
   — Нет, не тянуло совершенно. Работал кузнецом. Был у меня такой период.
   — Почему-то есть такая легенда, что среди всяких там художников, скульпторов кузнецы — самые пьющие.
   Еще, потом вспомнила, Кузнецов — самая распространенная в мире фамилия. Кузнецовы, Ковалевы, Смиты, Шмидты.
   — Не знаю. Кузнецов же много. Наша бригада как-то не особенно. Может быть, когда мы что-то сдавали, то как-то собирались, отмечали. Но чтобы каждый день — тяжело же физически дико. У наковальни жара такая, что у тебя сердце вылетит, если ты с бодуна. Как в бане, да. Еще копии красил малых голландцев, довольно долгий период. Потом работал реставратором. Потом был дизайнером в рекламном агентстве, а потом работал промоушн-директором на радиостанции «Модерн».
   — Ага, в то время, когда там Нагиев был?
   — Я был там начальником.
   — А песни про алкоголиков всяких из того периода или ты их сейчас сочиняешь?
   — Сейчас песни стали немножко другие. Из того периода, из этого — не помню уже. На самом деле песни про алкоголиков довольно непростые, если так вдуматься, — нагоняет пафосу Шнур.
   — Нет, ну, главный герой такой простой мужик…
   — Главный герой он, скорее, далеко не простой мужик. Он просто потерянно-ищущий и находящийся в какой-то пограничной ситуации, его мир его не воспринимает.
   — А про завод что тебе навеяло?
   Это Шнуровский альбом «Баба-робот». Построен по принципу кино. Как саундтрек к фильму, которого нет. Особенно мне нравится песня про завод. «Если случайно получите зарплату — станете сразу же вы сказочно богаты! Сможете даже купить по пивку! Сейчас покажу дорогу к ларьку!»
   — Да ничего не навеяло. У меня был сценарный план, который я придумал, как у меня развиваются события, и песни я писал, заказывая их сам себе. То бишь я был заказчиком и одновременно исполнителем. Так вот и получилось.
   — Ну, может, у тебя друзей много, которые на заводе работают?
   — Нет. Дело в том, что, когда я работал кузнецом, мы арендовали эту кузню на заводе как раз, и жизнь заводскую я знаю не понаслышке, то есть конкретно с утра проходная… Потом еще УПК проходил на «Красном треугольнике», тоже насмотрелся всего этого. «Красный треугольник» — это, где резиновые сапоги делают, замечательное место — жить там нельзя, он выбрасывает какие-то жутко ядовитые вещи, дикая вонь. А в кузню к нам постоянно приходили рабочие местные — отсыпаться, потому что начальство туда не ходило. Постоянно приходили — у нас тепло, хорошо — и спали.
   Самый офигенный случай, который был на этом заводе. На какой-то юбилей нужно было сделать медаль какому-то там начальнику. Есть такой ручной пресс, его крутишь — он опускается, и он довольно немощный. Какой-то старый рабочий, подвыпивший, выжимал этот пресс и ничего не получалось, не продавливалось — не хватало веса. Есть такая штука — мехмолот, механический молот — это, когда три тонны сверху так БУМ — она у нас в кузне стояла. И я говорю «Брось ты ерундой заниматься. Пойди под мехмолот поставь, нажми педаль и всё». Он пошел, поставил эту фигню под мехмолот, нажал. И она, как косточка от апельсина, ему прямо по яйцам всей мощью. Он потом ходил, всем хвастался, какие у него синие яйца.
   Почему только косточка от апельсина Я тогда не переспросила, а сейчас звонить уточнять ломает — Шнур в Америке, у него раннее утро. А ко мне сейчас гости придут…
   — Медаль-то получилась
   — Нет, не получилась.
   — Надо было песню про это написать, это же песня.
   — Да ну. У меня все песни про это.
   — То есть, если бы ты работал сразу музыкантом, то ни хрена бы не было. Было бы что-то лирическое такое, про любовь.
   — Наверное. Группа «Корни» была бы. Не жалею нисколько, что так бездарно провел свою жизнь.
 
   Почему Шнурову не нравятся «Корни» Мальчики с губами и с гитарами. Особенно жалостливая у них песня «Вика». «А где-то лондонский дождь до боли до крика поздравляет тебя, И на каждой открытке я с любовью пою С днём рожденья Вика!». Я группу «Корни» люблю как раз за эту песню, точнее за строчку «Просто знай, я буду ждать тебя — поскорее возвращайся назад». Так как я, как Вика, тоже улетала в Лондон, скрепя сердце и оставляя на родине любимого Сураева. Представляла, что это он мне говорит такие красивые слова.