– Ладно, – сказал Долби. – Вместо того чтобы удовлетворить все ваши требования, я возьму вас пообедать.
Насчет расходов Долби ничуть не изменился; мы пошли в «Уилтонс» и выбрали все самое лучшее. Охлажденная на льду израильская дыня была сладкой, нежной и холодной, как блондинка официантка. Морщинистые владельцы металлургических комбинатов и слабохарактерные сотрудники рекламных служб делили радости нашего общества, предоставляемые средствами, отпущенными на представительские расходы, с похожими на зомби дебютантками, которых сопровождали дядюшки в итонских галстуках. Приятное разнообразие после сандвич-бара на Шарлотт-стрит, где каждый обеденный перерыв я играл в подобие регби в компании всего двух докторов философии, трех физиков и специалиста в области медицинских исследований, мужественно выдерживая сандвич с поджаренным беконом и чашку бурды, ничем, кроме цены, не напоминавшей кофе.
За омаром Долби спросил у меня, как подвигается работа по Сойке. Я сообщил, что идет она прекрасно и я надеюсь когда-нибудь узнать от кого-нибудь, чем занимаюсь. Я вообще не запомнил бы тот четверг – разве что отличный салат с омаром и тщательно приготовленный майонез – если бы не сказанные под занавес слова Долби. Он налил мне еще немного шампанского, с треском сунул бутылку в ведерко со льдом и произнес:
– Вы работаете с той же информацией, что и я. Если не ошибаюсь, мы движемся с противоположных концов к одному и тому же выводу.
Затем переменил тему.
Однако моя жалоба на работу вслепую возымела, должно быть, некий эффект, поскольку в пятницу ко мне начали поступать сведения.
С утренней почтой пришел счет за электричество более чем на 12 фунтов и неприятное письмо на типографском бланке, извещавшее о том, что, как им известно, вышепоименованный предмет собственности Военного ведомства удерживается вами (т. е. мной) вопреки какой-то там статье Закона об армии. Его следует вернуть сотруднику, в данном случае – в кабинет по особым вопросам: Военное министерство, Лондон. Слово «вернуть» было вычеркнуто и вместо него вписано «доставить лично»; сверху было нацарапано: «личное офицерское оружие пистолет «кольт» 45-го калибра». Послание заканчивалось так: «В установленном порядке вам сообщат, будут ли предприняты дальнейшие действия». Я аккуратно отправил это в мусорное ведро под раковиной и налил себе чашку крепкого чистого кофе «Блу маунтин». Я стоял там в то холодное апрельское утро, держа в ладонях горячую чашку с кофе, и тупо смотрел на трубы, покалеченные и горбатые, на блестящие покатые крыши, на задние дворы, где высились деревья с набухшими почками и висели простыни и рубашки в цветочек. Я взвесил заманчивую мысль, не вернуть ли мое все еще не проснувшееся тело во все еще теплую постель. Неохотно включил душ.
Около одиннадцати часов утра Элис вошла в мой кабинет с треснувшей, в розочки, чашкой «Нескафе», со взглядом василиска и новой папкой с зеленым шнуром. Вручив мне все эти три предмета, забрала авторучку, которую я позаимствовал у нее неделю назад, и вышла из комнаты. Я отложил в сторону цепочку из скрепок, над которой трудился, и начал листать папку. На ней стоял обычный штамп бюро занятости и крупная надпись фломастером «14143/6/С». Отпечатанное на светло-зеленой бумаге, это было еще одно досье на человека, которого мы называли Сойкой. Я никогда раньше не видел зеленых досье, но оно имело более высокую категорию допуска к секретным материалам, чем обычные белые. Я прочел о его успехах в университете и о занятиях психологией по Юнгу (отчислен после двух лет обучения), и о безуспешной попытке пристроиться в деревообрабатывающей промышленности. Папка содержала обычное изложение карьеры Сойки до июня 1942 года, затем, вместо пробела в истории, я прочел о Сойке, в то время Христиане Стаковски, завербованном польской армейской разведкой, базировавшейся в Лондоне. Он совершил два очень рискованных путешествия на юг Польши, во второй раз самолет, который должен был забрать его, на связь не вышел. Следующее появление Сойки из ниоткуда состоялось в Каире, где он отчитался перед Польской армией, наградившей его в декабре сорок второго года орденом «Виртути милитари»[15].
Его отправили назад в Англию, где он прошел восьмимесячный курс обучения в заведении, находившемся в Хорсеме. К этому времени сеть ячеек, с которой он работал в Польше, была уничтожена, и из фотостата в досье явствовало, что контрразведка Польской армии не исключала возможности сделки Сойки с немцами. Новое письмо, датируемое маем сорок третьего года, еще больше убеждает в такой возможности, указывая, что аресты в его цепи осуществил один и тот же отдел немецкой разведки.
Польское подполье было политически неоднородно – Сойка, оказавшись членом Национальных вооруженных сил (экстремистская группа правого крыла), вероятно, заключил сделку с немецким абвером. Это сделало его героем в глазах Армии людовой (то есть Народной армии), где преобладали коммунисты, так как он ослаблял власть фашистов. Громадный тройной обман!
Затем снова пробел, и в следующий раз, в сентябре сорок пятого года, Стаковски теперь с документами польского сержанта проникает обратно в Польшу в числе солдат, освобожденных из немецких лагерей для военнопленных. В Варшаве он получает скромное место секретаря в новом коммунистическом правительстве и отчитывается перед разведкой, финансируемой – только подумать – Торговой палатой! Его отчеты касаются промышленного шпионажа, особенно отправки в Россию немецкой продукции по репарациям. В 1947 году донесения Стаковски иссякают, и в записке говорится, что он, вероятно, работает на Центральное разведывательное управление США. В то время оно завербовало в Европе много агентов в рамках «восьмилетней системы», заключавшейся в том, что агентам после восьми лет оперативной деятельности обеспечивалась небольшая пенсия и переправка в США. Там им предстояло обосноваться, чтобы спокойно наслаждаться жизнью. Европа сорок седьмого года, ориентированная на США, с энтузиазмом отнеслась к этой системе, хотя с 1955 года и до сих пор нет свидетельств о каких-либо выплатах. В 1950 году бывший сержант, получивший маленькое повышение на своей правительственной работе либо не получивший никакого, десятый секретарь в отделе лесной промышленности бежит в Англию под предлогом того, что находится под подозрением, бежит по паспорту, полученному по линии своей работы. В Англии он столь же радостно сливается с общиной поляков правого крыла, как до этого – с коммунистическим правительством.
Досье заканчивается примерно двадцатью перехваченными телефонными звонками к нему из посольства США, касавшимися в основном его деятельности в лондонских торговых банках. Посольство особенно интересовалось финансами «Общего рынка». Я отхлебнул кофе и подошел к самой интересной части из всего этого. Последний документ – на почтовой бумаге с неброским гербом. Шапка на ней Объединенной службы информации клиринговой палаты, через которую вся имеющаяся в Великобритании информация поступает в соответствующие отрасли. Многие крупные коммерческие концерны, располагающие группами промышленного шпионажа и следящие за конкурентами, должны подавать в эту службу ежемесячные отчеты. И здесь цитируется один из отчетов. В нем говорится, что сержант, или Сойка, совершенно точно не получает от русского правительства денежных сумм на регулярной основе. Его доход «очень велик, но поступает из разных источников и в разных суммах». Элис чудесным образом почувствовала, что я дочитал досье, вошла, взяла у меня из рук закрытую папку и быстро проглядела уголки страниц, наметанным глазом проверяя номера: нет ли отсутствующих? Удовлетворенная, она ровно поставила мое пресс-папье, пригладила свою бровь увлажненным пальчиком и взяла пустую кофейную чашку в розочках. Торопливыми, короткими шажочками двинулась по узкой комнате.
Я кашлянул.
– Элис.
Она обернулась и посмотрела на меня пустым взглядом. Мгновение помедлила, потом подняла бровь. Сегодня она надела плотно облегающий твидовый костюм-двойку, а ее волосы были слегка взлохмачены в парикмахерской высшего класса.
– У вас сбились набок швы.
Если я думал, что разозлю или повеселю ее, то жестоко ошибся. Почтительно кивнув, как китайский мандарин, Элис продолжила свой путь.
9
Насчет расходов Долби ничуть не изменился; мы пошли в «Уилтонс» и выбрали все самое лучшее. Охлажденная на льду израильская дыня была сладкой, нежной и холодной, как блондинка официантка. Морщинистые владельцы металлургических комбинатов и слабохарактерные сотрудники рекламных служб делили радости нашего общества, предоставляемые средствами, отпущенными на представительские расходы, с похожими на зомби дебютантками, которых сопровождали дядюшки в итонских галстуках. Приятное разнообразие после сандвич-бара на Шарлотт-стрит, где каждый обеденный перерыв я играл в подобие регби в компании всего двух докторов философии, трех физиков и специалиста в области медицинских исследований, мужественно выдерживая сандвич с поджаренным беконом и чашку бурды, ничем, кроме цены, не напоминавшей кофе.
За омаром Долби спросил у меня, как подвигается работа по Сойке. Я сообщил, что идет она прекрасно и я надеюсь когда-нибудь узнать от кого-нибудь, чем занимаюсь. Я вообще не запомнил бы тот четверг – разве что отличный салат с омаром и тщательно приготовленный майонез – если бы не сказанные под занавес слова Долби. Он налил мне еще немного шампанского, с треском сунул бутылку в ведерко со льдом и произнес:
– Вы работаете с той же информацией, что и я. Если не ошибаюсь, мы движемся с противоположных концов к одному и тому же выводу.
Затем переменил тему.
Однако моя жалоба на работу вслепую возымела, должно быть, некий эффект, поскольку в пятницу ко мне начали поступать сведения.
С утренней почтой пришел счет за электричество более чем на 12 фунтов и неприятное письмо на типографском бланке, извещавшее о том, что, как им известно, вышепоименованный предмет собственности Военного ведомства удерживается вами (т. е. мной) вопреки какой-то там статье Закона об армии. Его следует вернуть сотруднику, в данном случае – в кабинет по особым вопросам: Военное министерство, Лондон. Слово «вернуть» было вычеркнуто и вместо него вписано «доставить лично»; сверху было нацарапано: «личное офицерское оружие пистолет «кольт» 45-го калибра». Послание заканчивалось так: «В установленном порядке вам сообщат, будут ли предприняты дальнейшие действия». Я аккуратно отправил это в мусорное ведро под раковиной и налил себе чашку крепкого чистого кофе «Блу маунтин». Я стоял там в то холодное апрельское утро, держа в ладонях горячую чашку с кофе, и тупо смотрел на трубы, покалеченные и горбатые, на блестящие покатые крыши, на задние дворы, где высились деревья с набухшими почками и висели простыни и рубашки в цветочек. Я взвесил заманчивую мысль, не вернуть ли мое все еще не проснувшееся тело во все еще теплую постель. Неохотно включил душ.
Около одиннадцати часов утра Элис вошла в мой кабинет с треснувшей, в розочки, чашкой «Нескафе», со взглядом василиска и новой папкой с зеленым шнуром. Вручив мне все эти три предмета, забрала авторучку, которую я позаимствовал у нее неделю назад, и вышла из комнаты. Я отложил в сторону цепочку из скрепок, над которой трудился, и начал листать папку. На ней стоял обычный штамп бюро занятости и крупная надпись фломастером «14143/6/С». Отпечатанное на светло-зеленой бумаге, это было еще одно досье на человека, которого мы называли Сойкой. Я никогда раньше не видел зеленых досье, но оно имело более высокую категорию допуска к секретным материалам, чем обычные белые. Я прочел о его успехах в университете и о занятиях психологией по Юнгу (отчислен после двух лет обучения), и о безуспешной попытке пристроиться в деревообрабатывающей промышленности. Папка содержала обычное изложение карьеры Сойки до июня 1942 года, затем, вместо пробела в истории, я прочел о Сойке, в то время Христиане Стаковски, завербованном польской армейской разведкой, базировавшейся в Лондоне. Он совершил два очень рискованных путешествия на юг Польши, во второй раз самолет, который должен был забрать его, на связь не вышел. Следующее появление Сойки из ниоткуда состоялось в Каире, где он отчитался перед Польской армией, наградившей его в декабре сорок второго года орденом «Виртути милитари»[15].
Его отправили назад в Англию, где он прошел восьмимесячный курс обучения в заведении, находившемся в Хорсеме. К этому времени сеть ячеек, с которой он работал в Польше, была уничтожена, и из фотостата в досье явствовало, что контрразведка Польской армии не исключала возможности сделки Сойки с немцами. Новое письмо, датируемое маем сорок третьего года, еще больше убеждает в такой возможности, указывая, что аресты в его цепи осуществил один и тот же отдел немецкой разведки.
Польское подполье было политически неоднородно – Сойка, оказавшись членом Национальных вооруженных сил (экстремистская группа правого крыла), вероятно, заключил сделку с немецким абвером. Это сделало его героем в глазах Армии людовой (то есть Народной армии), где преобладали коммунисты, так как он ослаблял власть фашистов. Громадный тройной обман!
Затем снова пробел, и в следующий раз, в сентябре сорок пятого года, Стаковски теперь с документами польского сержанта проникает обратно в Польшу в числе солдат, освобожденных из немецких лагерей для военнопленных. В Варшаве он получает скромное место секретаря в новом коммунистическом правительстве и отчитывается перед разведкой, финансируемой – только подумать – Торговой палатой! Его отчеты касаются промышленного шпионажа, особенно отправки в Россию немецкой продукции по репарациям. В 1947 году донесения Стаковски иссякают, и в записке говорится, что он, вероятно, работает на Центральное разведывательное управление США. В то время оно завербовало в Европе много агентов в рамках «восьмилетней системы», заключавшейся в том, что агентам после восьми лет оперативной деятельности обеспечивалась небольшая пенсия и переправка в США. Там им предстояло обосноваться, чтобы спокойно наслаждаться жизнью. Европа сорок седьмого года, ориентированная на США, с энтузиазмом отнеслась к этой системе, хотя с 1955 года и до сих пор нет свидетельств о каких-либо выплатах. В 1950 году бывший сержант, получивший маленькое повышение на своей правительственной работе либо не получивший никакого, десятый секретарь в отделе лесной промышленности бежит в Англию под предлогом того, что находится под подозрением, бежит по паспорту, полученному по линии своей работы. В Англии он столь же радостно сливается с общиной поляков правого крыла, как до этого – с коммунистическим правительством.
Досье заканчивается примерно двадцатью перехваченными телефонными звонками к нему из посольства США, касавшимися в основном его деятельности в лондонских торговых банках. Посольство особенно интересовалось финансами «Общего рынка». Я отхлебнул кофе и подошел к самой интересной части из всего этого. Последний документ – на почтовой бумаге с неброским гербом. Шапка на ней Объединенной службы информации клиринговой палаты, через которую вся имеющаяся в Великобритании информация поступает в соответствующие отрасли. Многие крупные коммерческие концерны, располагающие группами промышленного шпионажа и следящие за конкурентами, должны подавать в эту службу ежемесячные отчеты. И здесь цитируется один из отчетов. В нем говорится, что сержант, или Сойка, совершенно точно не получает от русского правительства денежных сумм на регулярной основе. Его доход «очень велик, но поступает из разных источников и в разных суммах». Элис чудесным образом почувствовала, что я дочитал досье, вошла, взяла у меня из рук закрытую папку и быстро проглядела уголки страниц, наметанным глазом проверяя номера: нет ли отсутствующих? Удовлетворенная, она ровно поставила мое пресс-папье, пригладила свою бровь увлажненным пальчиком и взяла пустую кофейную чашку в розочках. Торопливыми, короткими шажочками двинулась по узкой комнате.
Я кашлянул.
– Элис.
Она обернулась и посмотрела на меня пустым взглядом. Мгновение помедлила, потом подняла бровь. Сегодня она надела плотно облегающий твидовый костюм-двойку, а ее волосы были слегка взлохмачены в парикмахерской высшего класса.
– У вас сбились набок швы.
Если я думал, что разозлю или повеселю ее, то жестоко ошибся. Почтительно кивнув, как китайский мандарин, Элис продолжила свой путь.
9
В три часа Долби вызвал меня на совещание. Оно состоялось в зале заседаний внизу. В большом красно-коричневом блестящем овальном столе отражались серые окна, за которыми моросил дождь. Электрический свет лился из удлиненного, типа люстры, светильника из тонкого, неважного качества стекла. Долби стоял перед своим креслом, обитым бедфордским кордом, у слабенького, в одну секцию электрокамина, который выглядел и ощущался миниатюрным в большом викторианском камине, где хранились начищенные латунные совок и кочерга. Висевший над головой Долби огромный портрет мужчины во фраке и с бородой почти полностью скрылся под коричневым блеском колясочного лака. Не используемые из-за их неудобства стулья с прямыми спинками стояли, как семейные слуги, по стойке «смирно» вдоль стены, оклеенной обоями с узором из сухих цветов. Высоко на стене над креплением, с которого свисала картина, тикали большие часы, унося скудный отрезок времени дневного света. Примерно без одной минуты три вошел врач Пейнтер. Долби продолжал заслоняться «Гардиан», поэтому мы кивнули друг другу. Чико уже сидел. Особых причин разговаривать с Чико у меня не было. Он пребывал в одном из тех настроений, когда без конца повторял что-нибудь вроде:
– А что же тогда насчет старого Давенпорта… вы знаете старого «Кока-Колу» Давенпорта?
Потом, если не остановить его немедленно, он расскажет мне, как получил свое прозвище.
– Значит, вы должны знать «Шмеля» Трейси…
Нет, пока о Чико хватит.
Я уселся в одно из больших кресел и начал с умным видом перебирать приходящие на ум даты и вспоминать, что в ту пору случилось. «Тысяча двухсотый – пятнадцать лет до монгольского нашествия, – написал я, – конец романской архитектуры. Четыре года до четвертого крестового похода. Битва при Хэттине означает, что на Востоке Европа потерпела поражение. – Я увлекся по-настоящему. – Великая хартия вольностей…»
– Вы не против?
Это был Долби. Все сидели, готовые уйти. Долби терпеть не мог, когда я концентрировался. Он называл это «вхождением в транс». Теперь Долби открыл совещание. Я огляделся. Пейнтер, худой мужчина лет сорока, с крысиным личиком, сидел справа от меня. На нем был хорошего качества синий блейзер, рубашка с мягким воротничком и простой темно-пунцовый галстук. Запонки в манжетах тускло отсвечивали настоящим золотом, игриво торчал платочек. Ладони у него были длинные и гибкие, белесые от сухости, какую приобретают руки врачей от чрезмерного мытья.
Напротив меня за столом расположился армейский тип. Мягкие манеры, золотая оправа очков поблескивает среди выбеленных индийским солнцем волос. Он был облачен в дешевый темный костюм фабричного пошива, с полковым галстуком. Я предположил, что это капитан или майор пятидесяти трех лет, потерявший всякий шанс на дальнейшее повышение по службе. Его серые глаза двигались медленно, вбирая окружающую обстановку внимательно и благоговейно. Большие волосатые руки держались за кейс, лежавший перед ним на столе, как будто даже здесь существовала опасность, что кто-то украдет его, прежде чем он раскроет свои странные тайны. Капитан Карсуэлл, ибо так, как я выяснил, его звали, прибыл к нам из отдела H.38 с какими-то интересными статистическими данными, сообщил Долби.
Часы продолжали тикать, прибавляя по секунде к семидесяти годам своей работы.
– Если вы служите в H.38, то должны знать «Рисовую плесень» Биллингсби, – обратился Чико к Карсуэллу. Тот посмотрел на него, с удивлением обнаружив в этой комнате идиота.
– Да, – медленно проговорил он. В его голосе явно звучала твердая нотка некабинетного начальника. – В этом отделе есть генерал-майор Биллингсби.
– Да, дядя чужака, – радостно отозвался Чико, как мог бы провозгласить «шах и мат» на Московском чемпионате мира по шахматам.
Затем Карсуэлл начал свой рассказ с таким множеством канцеляризмов, словно составлял отчет, но скоро освоился. После дела Бергесса и Маклина его отделу поручили проделать статистический анализ в связи со списком исчезнувших людей, который имелся в Скотленд-Ярде. Карсуэлл попросил разрешения сначала обработать цифры, а затем поискать закономерности, вместо того чтобы искать что-то конкретное. Потом принялся за классификацию по любому признаку, какой приходил ему в голову. Он щедро воздал должное сержанту-клерку, который помогал ему, но, думаю, именно Карсуэлл нашел в этой работе своего рода музыкальную свободу, используя чисто абстрактный ключ. В любом случае, кого бы ни приходилось благодарить, из этого выросло несколько интересных закономерностей. Находя какие-нибудь странные характеристики, они предпочитали любые комбинации среди людей, имеющих высший доступ к государственным секретам, «цифрам о пропавших людях». Без какой-либо конкретной цели они пропустили карточки через сортировочные машины, чтобы поискать любые общие черты.
Он объяснил:
– Хотя с профессиональной или географической точки зрения в отдельно взятой группе было мало схожего, существовало сходство между этими группами. Например…
Объяснял Карсуэлл долго и наслаждаясь каждой минутой этой нудятины. Только много времени спустя я понял, насколько важна выполняемая им работа.
Он представил свои изящно сделанные графики и рассказал о Б.1 (Безопасности первой степени) – важных химиках, физиках, инженерах-электронщиках, политических советниках и т. п., людях, жизненно необходимых для управления страной. Карсуэлл заметил, что группы этих Б.1 собирались вместе в определенных районах Англии, хотя те не были предназначены ни для отдыха, ни для проведения конференций.
– А что же тогда насчет старого Давенпорта… вы знаете старого «Кока-Колу» Давенпорта?
Потом, если не остановить его немедленно, он расскажет мне, как получил свое прозвище.
– Значит, вы должны знать «Шмеля» Трейси…
Нет, пока о Чико хватит.
Я уселся в одно из больших кресел и начал с умным видом перебирать приходящие на ум даты и вспоминать, что в ту пору случилось. «Тысяча двухсотый – пятнадцать лет до монгольского нашествия, – написал я, – конец романской архитектуры. Четыре года до четвертого крестового похода. Битва при Хэттине означает, что на Востоке Европа потерпела поражение. – Я увлекся по-настоящему. – Великая хартия вольностей…»
– Вы не против?
Это был Долби. Все сидели, готовые уйти. Долби терпеть не мог, когда я концентрировался. Он называл это «вхождением в транс». Теперь Долби открыл совещание. Я огляделся. Пейнтер, худой мужчина лет сорока, с крысиным личиком, сидел справа от меня. На нем был хорошего качества синий блейзер, рубашка с мягким воротничком и простой темно-пунцовый галстук. Запонки в манжетах тускло отсвечивали настоящим золотом, игриво торчал платочек. Ладони у него были длинные и гибкие, белесые от сухости, какую приобретают руки врачей от чрезмерного мытья.
Напротив меня за столом расположился армейский тип. Мягкие манеры, золотая оправа очков поблескивает среди выбеленных индийским солнцем волос. Он был облачен в дешевый темный костюм фабричного пошива, с полковым галстуком. Я предположил, что это капитан или майор пятидесяти трех лет, потерявший всякий шанс на дальнейшее повышение по службе. Его серые глаза двигались медленно, вбирая окружающую обстановку внимательно и благоговейно. Большие волосатые руки держались за кейс, лежавший перед ним на столе, как будто даже здесь существовала опасность, что кто-то украдет его, прежде чем он раскроет свои странные тайны. Капитан Карсуэлл, ибо так, как я выяснил, его звали, прибыл к нам из отдела H.38 с какими-то интересными статистическими данными, сообщил Долби.
Часы продолжали тикать, прибавляя по секунде к семидесяти годам своей работы.
– Если вы служите в H.38, то должны знать «Рисовую плесень» Биллингсби, – обратился Чико к Карсуэллу. Тот посмотрел на него, с удивлением обнаружив в этой комнате идиота.
– Да, – медленно проговорил он. В его голосе явно звучала твердая нотка некабинетного начальника. – В этом отделе есть генерал-майор Биллингсби.
– Да, дядя чужака, – радостно отозвался Чико, как мог бы провозгласить «шах и мат» на Московском чемпионате мира по шахматам.
Затем Карсуэлл начал свой рассказ с таким множеством канцеляризмов, словно составлял отчет, но скоро освоился. После дела Бергесса и Маклина его отделу поручили проделать статистический анализ в связи со списком исчезнувших людей, который имелся в Скотленд-Ярде. Карсуэлл попросил разрешения сначала обработать цифры, а затем поискать закономерности, вместо того чтобы искать что-то конкретное. Потом принялся за классификацию по любому признаку, какой приходил ему в голову. Он щедро воздал должное сержанту-клерку, который помогал ему, но, думаю, именно Карсуэлл нашел в этой работе своего рода музыкальную свободу, используя чисто абстрактный ключ. В любом случае, кого бы ни приходилось благодарить, из этого выросло несколько интересных закономерностей. Находя какие-нибудь странные характеристики, они предпочитали любые комбинации среди людей, имеющих высший доступ к государственным секретам, «цифрам о пропавших людях». Без какой-либо конкретной цели они пропустили карточки через сортировочные машины, чтобы поискать любые общие черты.
Он объяснил:
– Хотя с профессиональной или географической точки зрения в отдельно взятой группе было мало схожего, существовало сходство между этими группами. Например…
Объяснял Карсуэлл долго и наслаждаясь каждой минутой этой нудятины. Только много времени спустя я понял, насколько важна выполняемая им работа.
Он представил свои изящно сделанные графики и рассказал о Б.1 (Безопасности первой степени) – важных химиках, физиках, инженерах-электронщиках, политических советниках и т. п., людях, жизненно необходимых для управления страной. Карсуэлл заметил, что группы этих Б.1 собирались вместе в определенных районах Англии, хотя те не были предназначены ни для отдыха, ни для проведения конференций.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента