После завтрака я снова подключил Дэниела к заводным игрушкам, пока его мать одевалась. Затем она надела на него теплую одежду в несколько слоев — я предложил для нагуливания аппетита пройтись до реставрированной часовни на вершине позади дома и предупредил Клер, что будет очень холодно.
   Мы вышли около половины одиннадцатого по старой тропе, протоптанной мулами. Тропы эти испещряли все склоны вокруг. Вскоре стало ясно, что у Дэниэла не хватает силенок взбираться по неровной, засыпанной снегом земле, и после того как Клер в десятый раз протянула ему руку и сказала: «Ну-ка вверх, Дэниел! Ну-ка вверх!» — я предложил понести его. Сначала это пришлось ему не по вкусу, и он все время спрашивал, а где его папа, но как только понял, что иначе ему придется идти самому, то полностью смирился.
   Я завоевал его сердце после стычки с одной из одичалых собак, которые бродят по этим местам, неясно откуда взявшись. Это был мощный черный пес, яростно нас облаявший. Я поставил Дэниела на землю, подобрал камень и метнул его в зверюгу. Благодаря нехитрой бейсбольной сноровке, которую я приобрел, играя на заднем дворе с Фрэнком, мне повезло, и камень сразу же угодил в цель. Пес ускользнул в кустарник, жалобно повизгивая, а Дэниел одарил меня взглядом «мой Герой!» и, разумеется, потребовал, чтобы черный пес вернулся: он тоже ему покажет.
   Дальше вокруг начала смыкаться garrigue — чащоба кустарников, а над ней высились искривленные падубы и карликовые сосны, которые захватили место олив, погибших от сильных заморозков двадцать лет назад. Из-под скудной кожи растительности, как повсюду здесь, проглядывал череп скалистых пород.
   — Ко мне приходила полиция, — сказала Клер.
   Я покрепче ухватил Дэниела и продолжал шагать.
   — Полицейский из того невадского графства, где умер папа.
   — Они наконец собрали средства прислать кого-то?
   Она не ответила. Тропа стала более крутой, и надо было смотреть под ноги на снег, маскирующий предательские ловушки.
   — Они словно бы полагали, что это мог сделать ты, — наконец сказала Клер.
   Я взглянул на нее, но она на меня не смотрела.
   — Я этого не делал. Как сказал тебе по телефону. И это правда.
   — Они сказали, что у них тонны улик. Фотографии, на которых ты целишься из пистолета, который его убил. Ну и конечно, то, что ты тут же уехал из страны, выглядело очень компрометирующе.
   — Егубил, — сказал Дэниел.
   — Я этого не делал, Клер. Они мне ни за что не поверили бы, но я хочу, чтобы ты поверила. Для меня это очень важно.
   Тут она остановилась и посмотрела на меня:
   — Я тебе верю. Абсолютно.
   Я почувствовал слезы на глазах.
   — Спасибо, — сказал я.
   — И они тоже.
   — Полиция? Конечно же, нет. Они не сомневаются, что я виновен.
   — Теперь уже нет.
   — Как так?
   — Когда они расспрашивали меня, я сказала им, что ты никак не мог этого сделать.
   Я сардонически усмехнулся:
   — Ну, это крайне мило с твоей стороны. Чудесно, что кто-то свидетельствует в мою пользу, но если я попаду к ним в лапы, они не остановятся и все равно меня поджарят.
   — Ты не понимаешь.
   — Чего я не понимаю?
   — Я сказала, что ты никак не мог его убить, потому что он звонил мне из какого-то бара в понедельник, на другой день после того, как ты вернулся и ночевал в отеле. Значит, тогда он был жив, из чего следует, что ты никак не мог этого сделать.
   Долгое мгновение мы молча смотрели друг на друга. Воздух был неподвижен. Казалось, все вокруг напряженно вслушивается.
   — Он тебе звонил?
   — Так я сказала полиции.
   — Да, но он действительно звонил?
   Она посмотрела на меня, как смотрела на Дэниела — ласково, но чуть раздраженно.
   — Так я им сказала, и они мне поверили. В голосе этого типа даже проскользнуло облегчение. Думаю, один билет до Сиэтла исчерпал их бюджет. Когда я сказала ему, что папа был депрессивным алкоголиком, он сказал: «Сожалею, мэм. Больше мы беспокоить вас не будем». Так что ты снят с крючка. И больше не подозреваемый. Подозреваемых вообще нет. Они называли это самонанесенным пулевым ранением.
   Я должен был бы почувствовать неизмеримое облегчение, но не почувствовал. Наоборот, мне стало ясно, что я надеялся, что полиция придет меня арестовать, как надеялся, что Люси будет являться мне. И они одинаково меня обманули. Мне придется и дальше с трудом перебиваться, как все последние дни в засасывающей спирали алкоголя, безделья и отчаяния без малейшего просвета впереди.
   Когда тропа вывела нас из кустарника, ветер в первый раз дал о себе знать. И пока мы поднимались по ступенькам на террасу маленькой часовни, название которой мне не удавалось вспомнить (какая-то Нотр-Дам), начали закручиваться легкие вихри поземки. Я поставил Дэниела на ноги и принялся лепить с ним снеговика, а Клер оперлась о парапет и любовалась видом.
   — Кто это? — спросила она.
   Я прижал к нашей фигурке еще горсть сухого снежного порошка и втирал его, чтобы он не отвалился.
   — Кто?
   — Вот та женщина.
   Я выпрямился и посмотрел:
   — Я никого не вижу.
   — Вон там, на тропе. Стоит и смотрит на нас.
   Я посмотрел туда, куда указывала рука Клер. Там никого не было.
   — Просто кто-то из местных, — сказал я небрежно. — Это самый короткий путь в деревню. Шоссе, наверное, обледенело. Здесь ведь снега почти никогда не бывает, и уж если он выпадет, все сразу затормаживается.
   Я понял, что лепечу бессмысленные объяснения, и обернулся к Дэниелу помочь ему завершить наше творение, воткнув две веточки взамен рук и два камешка в качестве глаз.
   Наш обед в честь Дня Благодарения оказался на редкость удачным. Начали с морских ежей, которых я купил накануне. Клер вначале отнеслась с подозрением к ярко-оранжевой мякоти, смахивающей на какой-то экзотический фрукт, но вскоре была покорена. Дэниел выплюнул первую же пробную ложку, зато колючие панцири ему понравились как игрушки, и уж тем более когда он укололся до крови и получил разрешение мстить им, растаптывая на кухонном полу каждую половинку панциря, как только Клер или я выскребали ее содержимое.
   Затем индейка с картофельным пюре и подливкой обрадовала своей привычностью, а к тому времени, когда мы проработали сыры и вишни мадам Алье с ложкой crème fraîche[22], не говоря уж о паре бутылок из погреба моего отца, всех троих сморила приятная дремота. Клер уложила Дэниела на раскладушку, которую я поставил для него в ее спальне, а потом вернулась в кухню, где я подбросил в плиту еще одно полено.
 
   — Послушай, — сказала она, — я вот думала…
   — Да?
   — Ну, я бы хотела попросить тебя об одолжении. Только не думай, что я приехала из-за этого, и вообще. Собственно говоря, мне только сейчас это пришло в голову. Увидела, как ты ладишь с Дэниелом, вот я и подумала…
   — Так что?
   — Ну, ты помнишь, я вчера вечером рассказывала, как мы были в Париже? Только я тебе не сказала, что познакомилась там кое с кем.
   Я поглядел на нее с искренним удивлением:
   — Да? Молодец.
   — Его зовут Жан-Клод. Работает по маркетингу французских сыров в Америке, примерно как мама с вашингтонскими яблоками. Неплохо говорит по-английски, ну просто с обаятельным акцентом, совсем как у Жака Кусто. Миллион раз бывал в Штатах и любит Америку.
   — И американцев.
   Она залилась краской.
   — И сколько ему лет?
   — Года на два старше меня.
   — Женат?
   — Ну, перестань изображать суррогатного папочку! А вообще — нет.
   — И где вы познакомились?
   — В клубе.
   — С Дэниелом?
   — Ну конечно, нет. В отеле, где мы остановились, была служба дежурства при ребенке, ну, я и воспользовалась. Такая милая негритянка. Она разговаривала с Дэниелом по-французски, а он отвечал на своей версии английского. Они отлично поладили, так что я распушила перышки и отправилась погулять.
   Я налил нам обоим еще вина. Клер закурила сигарету и предложила мне. Я тоже закурил.
   — С тех пор как Джефф меня бросил, я чувствовала себя очень скверно, какой-то отверженной. Сказать правду, я уже почти смирилась с тем, что больше мне уже никогда ни с кем не спать. Пока не появился Жан-Клод.
   — Завязать роман с трехлетним ребенком на буксире очень не просто.
   — Мне можешь этого не говорить.
   — Жан-Клод знает про Дэниела?
   Она просияла:
   — Да. И он ему страшно нравится. Мы даже один раз сходили в парк втроем. Но провести вместе ночь мы не могли, и это было очень тяжело. Нам просто хотелось побыть одним, ты понимаешь?
   Я кивнул.
   — Как ты и мама, когда вы только познакомились, — добавила Клер не без многозначительности.
   — Так что теперь тебе хотелось бы вернуться в Париж, а Дэниела оставить у меня, так?
   — Только на субботу с воскресеньем. К горшку он приучен и особых хлопот не потребует. Просто надо, чтобы кто-то за ним присматривал, и все. Но если, по-твоему, тебе будет слишком трудно, я пойму.
   — А он не истоскуется без тебя?
   — Ну, минут десять будет капризничать, а потом полностью про меня забудет. А я, если не сделаю этого или чего-то такого, то, наверное, свихнусь. И каково ему придется со свихнутой матерью?
   — Веский довод. Ну хорошо, когда ты хочешь уехать?
   — Ты согласен?
   — Поезда в Марсель идут каждый час. Там сядешь в самолет и будешь в Париже во мгновение ока. Хочешь уехать сегодня?
   — Нет-нет. Завтра будет в самый раз. У-у-у! Спасибо тебе преогромное.
   Когда Дэниел проснулся, конец дня я провел с ним в гараже, обучая его началам футбола при помощи пляжного мяча и двух старых банок с краской в роли штанг. Как только я растолковал ему, что цель игры заключается не в том, чтобы топтать мяч, будто панцирь морского ежа, он быстро понял что к чему. В результате он снова устал, и после раннего ужина из холодной индейки и малой толики запеченной фасоли из быстро убывающих запасов моего отца он без возражений отправился в постель. Когда он крепко уснул, Клер взяла книгу, но вскоре начала позевывать. Утром она хотела выехать пораньше, а потому извинилась и ушла в комнату, которую делила с сыном, оставив меня в одиночестве.
   Казалось, я был единственным, не способным заснуть. И вдруг поймал себя на том, что мне не хватает мистраля. По контрасту с буйством стихии снаружи дом внутри обретал иллюзорную безмятежность, которая теперь обернулась всего лишь застойной затхлостью. И мысль о том, чтобы добавить к ней еще и одурь сна, была невыносимой — сдача на милость бессознательной инерции всего лишь в одном вздохе от смерти. А потому я не стал ложиться и, чтобы одолеть сон, ходил взад и вперед, пил, курил сигареты Клер, вспоминал, как в пятнадцать лет ей прописали очки от близорукости, но из тщеславия или легкомыслия она не стала их носить. Как и следовало ожидать, сон победил.
   Я разделся и прошел в ванную, не зажигая света в коридоре. Клер сказала мне, что у Дэниела, после того как его отец ушел, начались припадки ночных страхов. Мы согласились на том, что дверь в комнату для гостей останется открытой, а в коридоре на всю ночь оставили гореть небольшую настольную лампу. В их комнате было достаточно светло, чтобы он не впал в панику, если бы внезапно проснулся, но не настолько, чтобы свет мешал его матери спать.
   Я прошлепал по плиткам пола в ванную, бесшумно закрыл за собой дверь, зажег свет и помочился. В мусорном ведре из черного пластика рядом с раковиной поверх смятой туалетной бумаги и прочего лежал длинный пустой бумажный цилиндр с зеленой надписью «тампакс». Я иронически улыбнулся при мысли, что романтический уик-энд Жан-Клода отяготится проблемами, которых он не ожидает.
   Я спустил воду, выждал, чтобы бачок унитаза наполнился, и шум воды оборвался. Тогда я погасил свет, вышел в коридор и направился к своей комнате.
   — Милый?
   Голос донесся из открытой двери комнаты, где спали Клер и Дэниел. Я сразу его узнал. И подошел к открытой двери, и заглянул внутрь, но мои глаза еще не свыклись с полумраком после яркого света в ванной и ничего не различали. Я уже хотел уйти, но тут голос раздался снова, тихий и сонный.
   — Что ты делаешь? Иди в постель. У меня месячные, и подурачиться мы не сможем, но мне нужно, чтобы ты меня обнял. Мне опять приснилось, что ты меня оставил и я совсем одна. Так обними меня, чтобы я опять уснула.
   Я осторожно вошел в дверь, останавливаясь на каждом шагу. Теперь я уже рассмотрел Дэниела, раскинувшегося на раскладушке, сбросив одеяла. Я подобрал их и укрыл его. Потом обернулся к кровати, к фигуре, свернувшейся на дальней половине, половине Люси. Я подошел и как мог осторожнее лег рядом поверх одеяла. Секунду спустя к моему левому плечу прижалась теплая голова, щекоча меня пышной массой кудрявых волос, и раздался удовлетворенный вздох.
   Некоторое время спустя мои ноги начали мерзнуть. Мой отец наладил котел так, что он ночью самоотключался, а я не позаботился его переключить. Я повернулся на другой бок и приподнялся. Фигура справа от меня зашевелилась и что-то пробормотала.
   — Что? — спросил я.
   — Воды не найдется?
   Я нашел стакан на тумбочке и снова повернулся к женщине рядом со мной. Она приподнялась на локте, взяла стакан другой рукой и начала пить, откинув голову, обнажив горло до кружевного воротника розовой ночной фланелевой рубашки.
   Секунду спустя она натянула на себя одеяла, перекатилась на бок спиной ко мне и уже мягко похрапывала, как бывало всегда.
   Утром из кухонного окна не видно ничего, кроме белой пелены на земле, переходящей в выбеленное небо. Терраса, ограда, поленница, стол и стулья снаружи покрыты зернистым снегом в рельефных узорах, творениях ветра. А дальше — ничего, кроме на миг дразняще открывающегося взгляду виноградника нашего соседа и тотчас же исчезающего за новой завесой снега, закручиваемой ветром, который порывами проносится по предгорьям под высоким нагромождением туч.
   Положение на шоссе еще хуже, чем я предполагал, и даже в «пежо» с приводом на четыре колеса мы еле-еле успеваем на станцию. По дороге Клер веселым, успокоительно-небрежным тоном объясняет положение вещей Дэниелу, который закутан в свой халатик и одну из теплых курток моего отца. Мальчик испуган и готов расплакаться, чувствуя, что происходит что-то важное, чего он не понимает. В первый раз до меня доходит, что это может обернуться полной катастрофой.
   На станции Клер удается успокоить Дэниела настолько, что она может передать его мне. Вдали, в восточном конце прямого отрезка пути, появляется поезд.
   — Но что из всего этого выйдет? — слышу я свой вопрос, заданный паническим тоном, словно меня заразило состояние Дэниела. — Жан-Клод не может получить работу в Америке, ты не можешь работать здесь. Предположим, между вами начнется что-то серьезное, что вы будете делать? Как устроитесь? По-твоему, что-то может получиться?
   Она бросает на меня еще один взгляд, ясно выражающий пространства и безмолвия этой новой угловатой личности, выкованной из стольких страданий. Впервые сравнив наши соответственные потери, я испытываю смущение и стыд.
   — Абсолютно не представляю, — говорит она.
   Поезд останавливается у перрона. Когда Клер поднимается в вагон, крепко сжимая сумку с зубной щеткой и прочим, Дэниел пытается последовать за ней. Я его удерживаю, а он кричит и брыкается. Проводник подает сигнал, и поезд трогается. Клер стоит у окна и машет рукой на прощание. Дэниел глядит ей вслед, рыдая и бунтуя.
   Возвращение — сущий кошмар. У меня в машине нет детского сиденья, а Дэниел не желает сидеть смирно. В конце концов я разворачиваюсь, возвращаюсь в город и покупаю большой рожок мороженого, чтобы угомонить его, пока мы не доберемся до дома. Ну а там, в предгорьях, встающих над морским берегом, погода начала меняться и в небе появляются голубые разводья.
   Впрочем, хорошие новости этим и исчерпываются. Дэниел все еще не может пережить исчезновения своей матери. Я снова и снова повторяю историю, придуманную Клер и мной, — о том, что она поехала повидать подругу дня на два и вернется очень-очень скоро с грудой подарков. Но с тем же успехом я мог бы объяснять ему все это по-китайски.
   Однако, как и предсказывала Клер, припадок горя вскоре минует. Сменяется усердными поисками по всему дому, просто чтобы убедиться, что это не игра, что мамочка не прячется где-то тут, ожидая, когда ее отыщут под радостный визг. Поиски завершаются, он возвращается на кухню, такая внушительная фигурка в крохотном пальтишке.
   — Здесь нет, — возвещает он.
   — Она скоро вернется.
   Но я знаю, что он прав. Люси покинула меня навсегда.
   Заводные игрушки и вчерашние фокусы с огнем уже не творят прежней магии. Они ассоциируются с мамочкой. Мне необходимо предложить что-то новое. В конце концов я веду его посмотреть кур Робера. Мы топаем через занесенный снегом двор и вверх по крутой лестнице на площадку за домом, где стоит сарай. Я с таким вниманием слежу за Дэниелом, что не смотрю себе под ноги и на самом верху оскользаюсь, падаю и больно ударяюсь о торчащий камень.
   Дэниел начинает громко смеяться, его дискантовое кудахтанье эхом отдается в стылом воздухе. Взрослые ведь не падают, думает он, падают только маленькие дети. Значит, я упал нарочно, чтобы посмешить его, и он хочет показать, как высоко это ценит. Я стою на коленях в каше розового снега, голень у меня рассечена, и Дэниел наконец понимает, что это не понарошку, что я поранился. Его смех внезапно обрывается, и меня охватывает тревога, что он снова расплачется. Но он просто подходит ко мне и протягивает руку.
   — Ну-ка вверх, — говорит он.
   Я понимаю, мне следует успокоить его, заверить, что все в порядке, что ему не надо бояться, но я не могу. И начинаю говорить с кем-то, кого я не знаю, кого даже нет тут. Благодарю тебя, говорю я. Благодарю тебя за Люси, благодарю тебя за Клер и Дэниела, благодарю тебя за этот холод, и за эту кровь, и за эту боль. Благодарю тебя. Благодарю тебя. Благодарю тебя.