Страница:
– Намучаетесь вы с Тухачевским, Семен Иванович. С его желанием быть первым.
– А мне такой и нужен – чтобы честолюбивый был и в пекло лез. Меня-то вы знаете: я семь раз отмерю, а один раз отрежу.
– О, как вы все рассчитали! Хотите его первым в атаку отправить?
– Не я хочу – он сам хочет. Это у него внутри. Война всегда требует таких людей. Но это другая война; на ней будет трудно поднять людей в атаку, это не как раньше – саблями махать. А Тухачевский, мне так кажется, сам первый в атаку поднимется и людей поведет, и не просто поведет – заставит. Только почувствует любовь к войне, к бою, к власти над людьми – и заставит. Нос у него гордый, как у Цезаря и Наполеона. И сколько он человеческих душ загубит, когда это чувство власти над людьми в нем проснется, я не знаю… Но будет – я в людях редко ошибаюсь – хороший будет офицер, поверьте мне. Ну а как вам наш поляк? Станиславич? Как вы умудрились правильно отчество-то произнести? Именно Станиславич. Я бы, наверное, не смог. Взяли его, потому что я первым взял Тухачевского?
– Ни в коем случае! Если вам нужен такой, как Тухачевский, этакий сорви-голова, то мне-то, при моем взрывном характере, как раз нужен такой, как Смирнитский. Он не медлительный, не сонный, он, мне кажется, умный, он рассудительный и голову вот так запросто ради славы или ордена подставлять не будет. Как он сказал о Польше! И как правильно провел жизненную грань – присяга офицера! Не любовь, не восхищение императором – присяга государю. И все! Коротко, умно необычайно. Из этого молодого человека вырастет отличный офицер, и не исполнитель, а, возможно, штабист, аналитик. Этот проявит себя на войне не меньше, чем Тухачевский, но, поверьте, с выдумкой, незаметно, но с огромной пользой для солдата… А вообще-то эти новые офицеры хороши. Думаю, успели их подготовить к войне.
– Вот в этом я с вами, Алексей Петрович, полностью согласен. Ну что, давайте ложиться спать – завтра Брест-Литовск, а там и Варшава.
– Да, наша молодость, когда можно было не спать неделями, к сожалению, прошла. Спокойной ночи, Семен Иванович.
– Какая такая «ваша молодость» прошла, Алексей Петрович? Всего-то за тридцать. Вам еще до генерала дослужиться надо.
– Спасибо, Семен Иванович. Хотелось бы генералом стать. Впрочем, чем черт не шутит…
– Одно жалко – нет в живых Льва Николаевича Толстого, кто же напишет правду об этой войне? – как-то грустно сказал Веселаго.
– Появится другой Толстой и напишет.
– Боюсь, не появится.
– Не пойму я сегодня вас, Семен Иванович, весь день какой-то пессимизм.
– Сам не знаю, что со мной. Напало что-то и не проходит. Предчувствие какое-то нехорошее гложет душу. Все время думаю о войне и что нашему отечеству предстоит.
– Давайте брать пример с наших молодых офицеров. А ведь они на нас смотрят: как мы себя поведем? Им-то пока все игра. Сами же мы такими были.
– Давайте спать.
А колеса стучали: тук-тук, тук-тук. На войну, на войну.
V
VI
VII
VIII
– А мне такой и нужен – чтобы честолюбивый был и в пекло лез. Меня-то вы знаете: я семь раз отмерю, а один раз отрежу.
– О, как вы все рассчитали! Хотите его первым в атаку отправить?
– Не я хочу – он сам хочет. Это у него внутри. Война всегда требует таких людей. Но это другая война; на ней будет трудно поднять людей в атаку, это не как раньше – саблями махать. А Тухачевский, мне так кажется, сам первый в атаку поднимется и людей поведет, и не просто поведет – заставит. Только почувствует любовь к войне, к бою, к власти над людьми – и заставит. Нос у него гордый, как у Цезаря и Наполеона. И сколько он человеческих душ загубит, когда это чувство власти над людьми в нем проснется, я не знаю… Но будет – я в людях редко ошибаюсь – хороший будет офицер, поверьте мне. Ну а как вам наш поляк? Станиславич? Как вы умудрились правильно отчество-то произнести? Именно Станиславич. Я бы, наверное, не смог. Взяли его, потому что я первым взял Тухачевского?
– Ни в коем случае! Если вам нужен такой, как Тухачевский, этакий сорви-голова, то мне-то, при моем взрывном характере, как раз нужен такой, как Смирнитский. Он не медлительный, не сонный, он, мне кажется, умный, он рассудительный и голову вот так запросто ради славы или ордена подставлять не будет. Как он сказал о Польше! И как правильно провел жизненную грань – присяга офицера! Не любовь, не восхищение императором – присяга государю. И все! Коротко, умно необычайно. Из этого молодого человека вырастет отличный офицер, и не исполнитель, а, возможно, штабист, аналитик. Этот проявит себя на войне не меньше, чем Тухачевский, но, поверьте, с выдумкой, незаметно, но с огромной пользой для солдата… А вообще-то эти новые офицеры хороши. Думаю, успели их подготовить к войне.
– Вот в этом я с вами, Алексей Петрович, полностью согласен. Ну что, давайте ложиться спать – завтра Брест-Литовск, а там и Варшава.
– Да, наша молодость, когда можно было не спать неделями, к сожалению, прошла. Спокойной ночи, Семен Иванович.
– Какая такая «ваша молодость» прошла, Алексей Петрович? Всего-то за тридцать. Вам еще до генерала дослужиться надо.
– Спасибо, Семен Иванович. Хотелось бы генералом стать. Впрочем, чем черт не шутит…
– Одно жалко – нет в живых Льва Николаевича Толстого, кто же напишет правду об этой войне? – как-то грустно сказал Веселаго.
– Появится другой Толстой и напишет.
– Боюсь, не появится.
– Не пойму я сегодня вас, Семен Иванович, весь день какой-то пессимизм.
– Сам не знаю, что со мной. Напало что-то и не проходит. Предчувствие какое-то нехорошее гложет душу. Все время думаю о войне и что нашему отечеству предстоит.
– Давайте брать пример с наших молодых офицеров. А ведь они на нас смотрят: как мы себя поведем? Им-то пока все игра. Сами же мы такими были.
– Давайте спать.
А колеса стучали: тук-тук, тук-тук. На войну, на войну.
V
Не доезжая Бреста, в серости утра, на небольшом деревянном, сыром от росы настиле маленькой станции пела и плясала пьяная толпа. Больше всех веселился явно не строевой доброволец: одет был в гражданское, котомки не имел, орал матом, хлестал водку стаканами и все лез целоваться к провожавшим на войну своих мужей плачущим бабам, за что получил кулаком по пьяной роже; на удивление не обиделся и в драку не полез, а, размазав по лицу текущую из разбитого носа кровь, продолжил плясать, орать и петь похабные песни. Увидев двух офицеров, стоящих около вагона остановившегося на несколько минут поезда, подскочил, провел рукой по разбитым губам и, вытянувшись, весело обратился:
– Ваши благородия, добровольца вольнонаемного возьмите к себе в денщики? А то ведь без нас немца разобьют, не успеем повоевать.
– А почему бы тебе не взять винтовку – и в атаку? – спросил Тухачевский.
– Вот! – и мужик показал правую руку. На ладони не было мизинца и безымянного пальца. – Топором еще мальчишкой оттяпал.
– Ну и сидел бы дома с женой и детьми.
– Нетуть. Холостой я.
– А с самоваром-то управляться умеешь?
– Обижаете, ваше благородие. Не только самовар, но и приготовить, и помыть, и постирать – все могу!
– Как звать?
– Архип Ферапонтов, ваше благородие.
– Вот что, Архип, доедешь до Варшавы, иди в штаб лейб-гвардии Семеновского полка, скажешь – денщиком к подпоручику Михаилу Тухачевскому.
– Век не забуду вашей милости! Не подведу, ваше благородие! Если надо – за вас жизнь отдам!
– А вот это лишнее. Жизнь надо отдавать за государя императора и отечество. Только больше не пей.
Молодые офицеры ушли в свой вагон.
– Братцы! – побежал к провожающим, поскальзываясь на сырых досках, Ферапонтов. – Я с вами, я на фронт! Меня берут к себе господа офицеры! Богачом вернусь! Наливай! – И уже на правах отъезжающего стал целоваться; никто больше по лицу не бил – солдат!
Вагоны дернулись – лязгнуло железо, поезд свистнул и натужно потянулся вперед. Вновь укладываясь на диван спать, Глеб спросил Михаила:
– Зачем он тебе? Там найдем.
– Глеб, ты же знаешь, денщиками не могут быть строевые солдаты, только добровольцы. Где там время будет искать? Да и чем-то понравился мне этот Архип. Что-то в нем необычное: посмотри – его по пьяной морде бьют, а он смеется!
– А ты, Михаил, сможешь солдата по лицу ударить?
– Не знаю… Но если струсит, товарищей бросит, то, мне кажется, я смогу такого человека даже расстрелять. А так: одного пожалеешь, другого – это уже не армия… Не знаю… Глеб, скажи, если, конечно, можешь, давно ты сирота?
– Мои родители погибли в девятьсот седьмом под Лодзью, при крушении пассажирского поезда. Родственники по матери нас, еще когда дед был жив, не признавали, а уж после его гибели и подавно. Мама даже о гибели своего отца узнала из газет, – ей не сообщили. Дед был полковником. Имел «Георгия». У него после смерти первой жены была вторая семья. Так что я с тринадцати лет сирота, воспитывался в семье дяди, и, как сам понимаешь, лучшая карьера для таких, как я, – карьера военного. И я не жалею. Приедем в Варшаву и пойдем к моему дяде Владиславу. У него прекрасная семья – жена и две дочери: Златка и Ядвига – красавицы. Я их не видел четыре года. У дяди свой домик и небольшой сад. Там так тихо и необыкновенно хорошо. Увидишь, тебе понравится… Все. Давай спать.
– Давай. Извини, Глеб, что задал этот вопрос, только тебе и себе душу разбередил… Уснешь тут… – сказал Михаил Тухачевский и через минуту спал. А Глеб еще долго-долго лежал с открытыми глазами и вспоминал свою жизнь: мать и отца, дядю Владислава, его жену и дочерей; почему-то с презрением подумал о семье деда; потом одернул себя: «При чем здесь все? Сын-то деда, Александр, наверное, лет на десять старше меня. Интересно, если офицер, как отец, то в каком звании? Капитан, наверное… Вряд ли больше – войны-то за последние годы не было. Да что я? Какое мне дело? Скорей бы в Варшаву! Как же я хочу всех увидеть…» И уже засыпал, как вдруг всплыло лицо Архипа Ферапонтова – тот показывал свою изуродованную руку и кричал: «Ваше благородие, все умею, все смогу… За вас жизнь отдам».
– Тьфу ты, покажется же такое! Как черт выплыл! – чертыхнулся тихо Глеб и провалился в сон, каким умеют спать только дети, юноши и молодые офицеры.
А колеса продолжали стучать: война, война…
– Ваши благородия, добровольца вольнонаемного возьмите к себе в денщики? А то ведь без нас немца разобьют, не успеем повоевать.
– А почему бы тебе не взять винтовку – и в атаку? – спросил Тухачевский.
– Вот! – и мужик показал правую руку. На ладони не было мизинца и безымянного пальца. – Топором еще мальчишкой оттяпал.
– Ну и сидел бы дома с женой и детьми.
– Нетуть. Холостой я.
– А с самоваром-то управляться умеешь?
– Обижаете, ваше благородие. Не только самовар, но и приготовить, и помыть, и постирать – все могу!
– Как звать?
– Архип Ферапонтов, ваше благородие.
– Вот что, Архип, доедешь до Варшавы, иди в штаб лейб-гвардии Семеновского полка, скажешь – денщиком к подпоручику Михаилу Тухачевскому.
– Век не забуду вашей милости! Не подведу, ваше благородие! Если надо – за вас жизнь отдам!
– А вот это лишнее. Жизнь надо отдавать за государя императора и отечество. Только больше не пей.
Молодые офицеры ушли в свой вагон.
– Братцы! – побежал к провожающим, поскальзываясь на сырых досках, Ферапонтов. – Я с вами, я на фронт! Меня берут к себе господа офицеры! Богачом вернусь! Наливай! – И уже на правах отъезжающего стал целоваться; никто больше по лицу не бил – солдат!
Вагоны дернулись – лязгнуло железо, поезд свистнул и натужно потянулся вперед. Вновь укладываясь на диван спать, Глеб спросил Михаила:
– Зачем он тебе? Там найдем.
– Глеб, ты же знаешь, денщиками не могут быть строевые солдаты, только добровольцы. Где там время будет искать? Да и чем-то понравился мне этот Архип. Что-то в нем необычное: посмотри – его по пьяной морде бьют, а он смеется!
– А ты, Михаил, сможешь солдата по лицу ударить?
– Не знаю… Но если струсит, товарищей бросит, то, мне кажется, я смогу такого человека даже расстрелять. А так: одного пожалеешь, другого – это уже не армия… Не знаю… Глеб, скажи, если, конечно, можешь, давно ты сирота?
– Мои родители погибли в девятьсот седьмом под Лодзью, при крушении пассажирского поезда. Родственники по матери нас, еще когда дед был жив, не признавали, а уж после его гибели и подавно. Мама даже о гибели своего отца узнала из газет, – ей не сообщили. Дед был полковником. Имел «Георгия». У него после смерти первой жены была вторая семья. Так что я с тринадцати лет сирота, воспитывался в семье дяди, и, как сам понимаешь, лучшая карьера для таких, как я, – карьера военного. И я не жалею. Приедем в Варшаву и пойдем к моему дяде Владиславу. У него прекрасная семья – жена и две дочери: Златка и Ядвига – красавицы. Я их не видел четыре года. У дяди свой домик и небольшой сад. Там так тихо и необыкновенно хорошо. Увидишь, тебе понравится… Все. Давай спать.
– Давай. Извини, Глеб, что задал этот вопрос, только тебе и себе душу разбередил… Уснешь тут… – сказал Михаил Тухачевский и через минуту спал. А Глеб еще долго-долго лежал с открытыми глазами и вспоминал свою жизнь: мать и отца, дядю Владислава, его жену и дочерей; почему-то с презрением подумал о семье деда; потом одернул себя: «При чем здесь все? Сын-то деда, Александр, наверное, лет на десять старше меня. Интересно, если офицер, как отец, то в каком звании? Капитан, наверное… Вряд ли больше – войны-то за последние годы не было. Да что я? Какое мне дело? Скорей бы в Варшаву! Как же я хочу всех увидеть…» И уже засыпал, как вдруг всплыло лицо Архипа Ферапонтова – тот показывал свою изуродованную руку и кричал: «Ваше благородие, все умею, все смогу… За вас жизнь отдам».
– Тьфу ты, покажется же такое! Как черт выплыл! – чертыхнулся тихо Глеб и провалился в сон, каким умеют спать только дети, юноши и молодые офицеры.
А колеса продолжали стучать: война, война…
VI
Варшава встретила летним теплом, невообразимой сутолокой на вокзале, куда выгружались регулярные войска и мобилизованные. Все пути были забиты эшелонами с людьми, лошадьми, пушками. И над всем этим стоял несмолкаемый, многотысячный гул военных команд, криков, топота солдатских ботинок, ржания лошадей, скрипа телег, урчания, пугающих простых солдат, диковинных автомобилей, свистков маневренных паровозов и криков бесстрашного, не боящегося никого воронья. Вот только их крика и их вида не хватало этим солдатам, идущим туда, на запад, к фронту. Ну что ты каркаешь? По кому из нас?..
Варшава – русский форпост перед грозной Германией!
И вся эта война начиналась на территории Польши. А как же иначе? И Царство Польское, и Галиция, и Великое княжество Познаньское – это же все земли Польши, с легкостью разделенной тогда, в 1815 году, между Россией, Австрией и Пруссией. Никто и не думал воевать на своей территории! Местом драки бывших союзников стало общее поле боя – Польша! И ни о какой мировой войне в тот момент и не помышляли. Россия хотела отобрать у бывших своих друзей польскую же территорию: у Австро-Венгрии – Галицию, у Германии – княжество Познаньское. Император Николай II даже пообещал полякам, что если те поддержат Россию в этой войне, то, отобрав эти земли, он вновь объединит куски Польши в единое целое, правда, под своей унией. Австро-Венгрия пообещала сделать то же самое, а немцы ничего не обещали: они хотели все и себе! Поляки в начинающейся войне разделились на два фронта, и каждый считал, что только он прав. Русских не любили – помнили свои восстания и русские штыки и пушки! А немцев ненавидели все!
Штабс-капитаны Веселаго и Хлопов, узнав, что молодые люди хотят съездить к дяде Смирнитского, в сутолоке вокзала приветливо попрощались с молодыми офицерами, еще раз подтвердили свои предложения о должностях и, попросив сильно не задерживаться – война, уехали в полк. Смирнитский с Тухачевским, наняв пролетку, поехали в пригород Варшавы.
Дядя Глеба, Владислав Смирнитский, такой же высокий и подтянутый, с такими же серо-голубыми глазами и открытым приветливым лицом, расплакался, увидев на пороге своего небольшого загородного дома племянника, которого он не видел четыре года.
– Возмужал, вырос-то как, вырос. А на Станислава-то как стал похож… Мария, беги скорей, Глеб приехал, – кричал он на весь садовый участок.
В доме началась суматоха: Мария, жена Владислава Смирнитского, темноволосая, кареглазая, полноватая, невысокая женщина, увидев племянника, обняла, расцеловала, заплакала, потом побежала, радостно подвывая и поминая Матерь Божию, в гостиную накрывать стол. Прибежали две девушки лет пятнадцати-шестнадцати, дочери хозяев дома, Ядвига и Златка, и тоже стали обнимать и орошать слезами мундир Глеба.
– Прошу познакомится, мой товарищ, подпоручик Михаил Тухачевский. Мы вместе едем служить в лейб-гвардии Семеновский полк.
– Очень приятно, очень приятно, молодой человек, – затряс руку Михаила пан Владислав и заинтересованно спросил: – Из каких Тухачевских будете? У нас раньше соседи были Тухачевские.
– Из смоленских.
– Тоже рядом! – радостно сказал Владислав Смирнитский и махнул куда-то рукой. – Смоленск-то – вот он, недалеко.
Все засмеялись.
Михаила смущали восхищенные взгляды двух очень похожих, очень симпатичных двоюродных сестер Глеба.
– Хватит, хватит, идите, помогите матери. А вас, молодые люди, я прошу помыться с дороги, и проходите на веранду. Я надеюсь, Глеб, и вы, Михаил, у нас побудете денька три?
– К сожалению, дядя, мы ненадолго, поздороваться – и нам нужно в полк.
– Мария, ты слышишь, они хотят уехать, – закричал куда-то в дом Владислав Смирнитский.
– Как? – прибежала и опять заплакала пани Мария. – Почему? Я так давно не видела Глеба. Он же мне сын!
– К сожалению, нам нужно в полк. Михаил, подтверди, – сказал Глеб.
– Да, пани Мария и пан Владислав, нас ждут в полку.
– Ну хотя бы пообедайте, – жалобно попросил пан Смирнитский.
– От обеда отказываться не будем, – сказал Глеб.
– Ну почему так? – плакала хозяйка, накрывая на стол. – Зачем так несправедливо? Такие молодые – и уже на войну.
Пока мужчины курили на веранде, стол, в шесть женских рук, был накрыт и, как и положено польскому столу, был необычайно хлебосолен. Хозяин налил в рюмки польской водки и, встав, сказал:
– Я хочу одного – чтобы вы вернулись с войны живыми!
Все встали и выпили. Пани Мария опять заплакала. Слезы полились и из красивых глаз молодых девушек.
Сидели недолго, но как-то тепло и уютно, как бывает в хорошем доме, где все любят друг друга. И если Михаил Тухачевский был москвичом и знал, что такое родной дом, то Глеб почти четыре года не был в этом единственном для него родном доме и тепло домашнего очага почти забыл – так, иногда бывал в гостях у своих товарищей по военному училищу. И от этого, забытого в военной муштре, в жизни в казарме душевного тепла, от этой всеобщей к нему любви и доброты ему было так приятно, но в то же время так грустно, что очень хотелось плакать, и он время от времени покашливал, чтобы скрыть заполонившие его душу чувства.
На прощание пани Мария расцеловала и перекрестила, как католиков, молодых людей, опять обратилась за помощью к Божией Матери, чтобы спасла и защитила ее сыновей, которых с этой минуты, как она выразилась, у нее стало двое, и вновь заплакала. Сестры поцеловали юношей в щеки и залились стыдливой краской. А провожавший офицеров к калитке Владислав Смирнитский вдруг грустно и тихо спросил:
– Варшаву немцам не отдадите?
– Как можно, пан Владислав? – воскликнул удивленно Михаил Тухачевский.
– Это я так… Извините… Мы вас ждем! – сказал, прощаясь, пан Владислав и, расцеловав на прощание молодых людей, все-таки не выдержал, заплакал и сквозь слезы добавил: – Берегите себя и своих солдат! Мы за вас молиться будем!
Варшава – русский форпост перед грозной Германией!
И вся эта война начиналась на территории Польши. А как же иначе? И Царство Польское, и Галиция, и Великое княжество Познаньское – это же все земли Польши, с легкостью разделенной тогда, в 1815 году, между Россией, Австрией и Пруссией. Никто и не думал воевать на своей территории! Местом драки бывших союзников стало общее поле боя – Польша! И ни о какой мировой войне в тот момент и не помышляли. Россия хотела отобрать у бывших своих друзей польскую же территорию: у Австро-Венгрии – Галицию, у Германии – княжество Познаньское. Император Николай II даже пообещал полякам, что если те поддержат Россию в этой войне, то, отобрав эти земли, он вновь объединит куски Польши в единое целое, правда, под своей унией. Австро-Венгрия пообещала сделать то же самое, а немцы ничего не обещали: они хотели все и себе! Поляки в начинающейся войне разделились на два фронта, и каждый считал, что только он прав. Русских не любили – помнили свои восстания и русские штыки и пушки! А немцев ненавидели все!
Штабс-капитаны Веселаго и Хлопов, узнав, что молодые люди хотят съездить к дяде Смирнитского, в сутолоке вокзала приветливо попрощались с молодыми офицерами, еще раз подтвердили свои предложения о должностях и, попросив сильно не задерживаться – война, уехали в полк. Смирнитский с Тухачевским, наняв пролетку, поехали в пригород Варшавы.
Дядя Глеба, Владислав Смирнитский, такой же высокий и подтянутый, с такими же серо-голубыми глазами и открытым приветливым лицом, расплакался, увидев на пороге своего небольшого загородного дома племянника, которого он не видел четыре года.
– Возмужал, вырос-то как, вырос. А на Станислава-то как стал похож… Мария, беги скорей, Глеб приехал, – кричал он на весь садовый участок.
В доме началась суматоха: Мария, жена Владислава Смирнитского, темноволосая, кареглазая, полноватая, невысокая женщина, увидев племянника, обняла, расцеловала, заплакала, потом побежала, радостно подвывая и поминая Матерь Божию, в гостиную накрывать стол. Прибежали две девушки лет пятнадцати-шестнадцати, дочери хозяев дома, Ядвига и Златка, и тоже стали обнимать и орошать слезами мундир Глеба.
– Прошу познакомится, мой товарищ, подпоручик Михаил Тухачевский. Мы вместе едем служить в лейб-гвардии Семеновский полк.
– Очень приятно, очень приятно, молодой человек, – затряс руку Михаила пан Владислав и заинтересованно спросил: – Из каких Тухачевских будете? У нас раньше соседи были Тухачевские.
– Из смоленских.
– Тоже рядом! – радостно сказал Владислав Смирнитский и махнул куда-то рукой. – Смоленск-то – вот он, недалеко.
Все засмеялись.
Михаила смущали восхищенные взгляды двух очень похожих, очень симпатичных двоюродных сестер Глеба.
– Хватит, хватит, идите, помогите матери. А вас, молодые люди, я прошу помыться с дороги, и проходите на веранду. Я надеюсь, Глеб, и вы, Михаил, у нас побудете денька три?
– К сожалению, дядя, мы ненадолго, поздороваться – и нам нужно в полк.
– Мария, ты слышишь, они хотят уехать, – закричал куда-то в дом Владислав Смирнитский.
– Как? – прибежала и опять заплакала пани Мария. – Почему? Я так давно не видела Глеба. Он же мне сын!
– К сожалению, нам нужно в полк. Михаил, подтверди, – сказал Глеб.
– Да, пани Мария и пан Владислав, нас ждут в полку.
– Ну хотя бы пообедайте, – жалобно попросил пан Смирнитский.
– От обеда отказываться не будем, – сказал Глеб.
– Ну почему так? – плакала хозяйка, накрывая на стол. – Зачем так несправедливо? Такие молодые – и уже на войну.
Пока мужчины курили на веранде, стол, в шесть женских рук, был накрыт и, как и положено польскому столу, был необычайно хлебосолен. Хозяин налил в рюмки польской водки и, встав, сказал:
– Я хочу одного – чтобы вы вернулись с войны живыми!
Все встали и выпили. Пани Мария опять заплакала. Слезы полились и из красивых глаз молодых девушек.
Сидели недолго, но как-то тепло и уютно, как бывает в хорошем доме, где все любят друг друга. И если Михаил Тухачевский был москвичом и знал, что такое родной дом, то Глеб почти четыре года не был в этом единственном для него родном доме и тепло домашнего очага почти забыл – так, иногда бывал в гостях у своих товарищей по военному училищу. И от этого, забытого в военной муштре, в жизни в казарме душевного тепла, от этой всеобщей к нему любви и доброты ему было так приятно, но в то же время так грустно, что очень хотелось плакать, и он время от времени покашливал, чтобы скрыть заполонившие его душу чувства.
На прощание пани Мария расцеловала и перекрестила, как католиков, молодых людей, опять обратилась за помощью к Божией Матери, чтобы спасла и защитила ее сыновей, которых с этой минуты, как она выразилась, у нее стало двое, и вновь заплакала. Сестры поцеловали юношей в щеки и залились стыдливой краской. А провожавший офицеров к калитке Владислав Смирнитский вдруг грустно и тихо спросил:
– Варшаву немцам не отдадите?
– Как можно, пан Владислав? – воскликнул удивленно Михаил Тухачевский.
– Это я так… Извините… Мы вас ждем! – сказал, прощаясь, пан Владислав и, расцеловав на прощание молодых людей, все-таки не выдержал, заплакал и сквозь слезы добавил: – Берегите себя и своих солдат! Мы за вас молиться будем!
VII
Лейб-гвардии Семеновский – любимейший полк их императорских величеств. А как же иначе: первый регулярный полк молодого царя Петра. Потешные игры долговязого юноши, над которыми посмеивались преющие в шубах и шапках до потолка бояре и привели к его созданию. Это не стрельцы с пиками, которым бы поорать да водки выпить, а потом бегом домой, на печку, калачи с пирогами есть. Это русская гвардия!
Лучший полк русской армии и самый ненавистный у эсеров, большевиков и «бомбистов» с 1905 года, с русской революции: пока другие колебались, стрелять – не стрелять, полк на поезде приехал из новой столицы империи в старую и быстренько разогнал восставших, не раздумывая, стреляя на Пресне по «пролетариям с камушками». А стрелять в полку всегда умели.
Попасть служить в лейб-гвардию – счастье для любого военного, а в лейб-гвардии Семеновский полк – это как получить погоны лично от самого Петра Великого. Солдатами в полк отбирали служить только русских, грамотных, рослых и голубоглазых.
Для командира Семеновского полка Ивана Севастьяновича фон Эттера полк был не просто родным, он был своим. Его отец, Севастьян Павлович фон Эттер, рожденный в Великом княжестве Финском, после окончания кадетского корпуса был зачислен прапорщиком в лейб-гвардии Семеновский полк и прослужил в полку двадцать лет! Прошел все офицерские ступени и в звании генерал-майора свиты его величества стал командовать полком. И сын его, Иван Севастьянович, после окончания Пажеского корпуса тоже был зачислен прапорщиком в Семеновский полк и, как отец, дослужился до генерал-майора свиты его величества и командира этого знаменитого полка! А такой чин – это уже «превосходительство». Так что Эттеры без малого пятьдесят лет отдали службе в лейб-гвардии Семеновском полку! Их это был полк, Эттеров. Все об этом знали, и никто не возражал – только уважали.
В свой финский род – высокий и красивый, с бородкой «под царя», выходец из высшего света и до мозга костей светский человек Иван Севастьянович не был боевым генералом. Отец – да: командовал бригадой во второй турецкой компании, был награжден золотым оружием «За храбрость» и дослужился до генерал-лейтенанта. А сын был «паркетным» генералом, и прозвище в высшем свете имел соответствующее: «Ванечка». «Ванечке» нравилось красоваться на балах, танцевать мазурку, щеголять знанием языков, говорить на русском с акцентом, влюблять в себя дам и, конечно, быть на виду у их величеств – он же генерал свиты. А тут война! Тяготился войной фон Эттер. Нет, не того, что могут убить, а что балов не будет.
– Ваше превосходительство, в приемной выпускники военных училищ подпоручики Михаил Тухачевский и Глеб Смирнитский. Разрешите пригласить? Кого первым? – спросил Эттера такой же щеголеватый, как его командир, адъютант.
– Пригласите, пожалуйста, обоих.
В кабинет командира полка вошли два высоких, стройных молодых офицера. Вытянулись и представились:
– Ваше превосходительство, подпоручик Тухачевский.
– Ваше превосходительство, подпоручик Смирнитский.
Эттер посмотрел на офицеров. Первое впечатление бывает самым точным – они ему сразу понравились: не просто, как указано в документах, лучшие выпускники, но и красавцы – как смотрятся! Приятно! Что значит гвардия! Хороши! Вздохнул – вспомнил, что вот так же выглядел лет двадцать назад. Впрочем, и сейчас неплох. Только что, утром, расстался с одной из своих воздыхательниц. Здесь, в Варшаве, тайно – война все-таки – командующий Северо-Западным фронтом и генерал-губернатор Варшавского военного округа Яков Григорьевич Жилинский собрал нескольких генералов, знавших друг друга не по полям сражений, а по красивым петербургским и московским вечерам; были дамы, сидели тихо, как-то по-семейному. Иван Севастьянович никогда не имел отказов от влюблявшихся в него с первого взгляда женщин, поэтому сразу выбирал самую красивую и уже от себя не отпускал. Впрочем, они не возражали. В этот раз выбрал голубоглазую полячку, жену местного чиновника – представил себя Наполеоном с пани Валевской. На дуэль никто не вызывал. Все было пристойно. Номер в гостинице был заказан и оплачен. Генерал остался доволен. Надеялся, что и она.
Холеной рукой Эттер поправил безукоризненно подстриженные усы.
– Господа офицеры, вам несказанно повезло попасть служить в гвардию!
– Так точно, ваше превосходительство! – ответили хором вытянувшиеся перед генералом молодые люди.
– Тогда рад принять вас в моем полку.
Генерал встал из-за стола, подошел к офицерам и, пожав им руки, вернулся к столу, взял два листа и сказал:
– У меня есть два рапорта от штабс-капитанов Веселаго и Хлопова. Они просят зачислить вас в их роты младшими офицерами. Вы согласны?
– Так точно, ваше превосходительство!
– Чуть потише, господа – не на плацу, и не в летних лагерях под Красным Селом, и не на параде в Царском Селе. Своими просьбами штабс-капитаны мне же и облегчили задачу. Тогда я подписываю ваши назначения во второй батальон капитана Данина. Вы, подпоручик Тухачевский, в седьмую роту, к штабс-капитану Веселаго, вы, подпоручик Смирнитский, в восьмую роту, к штабс-капитану Хлопову, – Эттер расписался на приказах. – Служите с честью. И всегда помните, в каком полку вы служите! – Генерал взял со стола два белых разлапистых нагрудных креста с мечом и вензелями императоров Петра I и Николая II и торжественно произнес: – Вручаю вам, господа офицеры, отличительные знаки нашего полка. Идите и честно и достойно служите нашему отечеству и своему императору!
Молодые люди, щелкнув каблуками, вышли из кабинета командира полка.
– Когда-нибудь и я буду генералом! – тихо, но совершенно серьезно сказал Тухачевский.
– Не сомневаюсь, Миша, что так и будет, и его превосходительством будешь, – поддержал своего друга Глеб Смирнитский…
Молодые офицеры поступили на службу в батальон капитана Данина. Сергей Петрович был известен в полку своими независимыми взглядами в вопросах войны и удивительным бесстрашием. Это бесстрашие он проявил еще в русско-японскую войну, где молоденьким подпоручиком, заменив убитого командира роты, с тремя десятками оставшихся от роты солдат дрался в течение нескольких часов, отбивая бесчисленные атаки японцев. В той роте прапорщиком служил доброволец Семен Веселаго. Оба за храбрость были представлены к «Георгиям» и по окончании войны как герои были зачислены в лейб-гвардию, в Семеновский полк.
Данин встретил молодых офицеров приветливо:
– Смотритесь, господа подпоручики, хорошо. Посмотрим, что будет в бою. О вашем назначении уже знаю, так что не задерживаю, идите в свои роты. Вас там ждут. Форму получите там же. Балов не будет. На войну, господа офицеры, приехали.
На прощание Глеб и Михаил, по русскому обычаю, расцеловались.
– Я тебе, Глеб, хочу сделать подарок, – и Тухачевский протянул пистолет Браунинга с запасной обоймой. – У меня такое чувство, что он тебе пригодится и для меня службу сослужит. Рядом будем – встретимся.
– Спасибо, Михаил!
Лучший полк русской армии и самый ненавистный у эсеров, большевиков и «бомбистов» с 1905 года, с русской революции: пока другие колебались, стрелять – не стрелять, полк на поезде приехал из новой столицы империи в старую и быстренько разогнал восставших, не раздумывая, стреляя на Пресне по «пролетариям с камушками». А стрелять в полку всегда умели.
Попасть служить в лейб-гвардию – счастье для любого военного, а в лейб-гвардии Семеновский полк – это как получить погоны лично от самого Петра Великого. Солдатами в полк отбирали служить только русских, грамотных, рослых и голубоглазых.
Для командира Семеновского полка Ивана Севастьяновича фон Эттера полк был не просто родным, он был своим. Его отец, Севастьян Павлович фон Эттер, рожденный в Великом княжестве Финском, после окончания кадетского корпуса был зачислен прапорщиком в лейб-гвардии Семеновский полк и прослужил в полку двадцать лет! Прошел все офицерские ступени и в звании генерал-майора свиты его величества стал командовать полком. И сын его, Иван Севастьянович, после окончания Пажеского корпуса тоже был зачислен прапорщиком в Семеновский полк и, как отец, дослужился до генерал-майора свиты его величества и командира этого знаменитого полка! А такой чин – это уже «превосходительство». Так что Эттеры без малого пятьдесят лет отдали службе в лейб-гвардии Семеновском полку! Их это был полк, Эттеров. Все об этом знали, и никто не возражал – только уважали.
В свой финский род – высокий и красивый, с бородкой «под царя», выходец из высшего света и до мозга костей светский человек Иван Севастьянович не был боевым генералом. Отец – да: командовал бригадой во второй турецкой компании, был награжден золотым оружием «За храбрость» и дослужился до генерал-лейтенанта. А сын был «паркетным» генералом, и прозвище в высшем свете имел соответствующее: «Ванечка». «Ванечке» нравилось красоваться на балах, танцевать мазурку, щеголять знанием языков, говорить на русском с акцентом, влюблять в себя дам и, конечно, быть на виду у их величеств – он же генерал свиты. А тут война! Тяготился войной фон Эттер. Нет, не того, что могут убить, а что балов не будет.
– Ваше превосходительство, в приемной выпускники военных училищ подпоручики Михаил Тухачевский и Глеб Смирнитский. Разрешите пригласить? Кого первым? – спросил Эттера такой же щеголеватый, как его командир, адъютант.
– Пригласите, пожалуйста, обоих.
В кабинет командира полка вошли два высоких, стройных молодых офицера. Вытянулись и представились:
– Ваше превосходительство, подпоручик Тухачевский.
– Ваше превосходительство, подпоручик Смирнитский.
Эттер посмотрел на офицеров. Первое впечатление бывает самым точным – они ему сразу понравились: не просто, как указано в документах, лучшие выпускники, но и красавцы – как смотрятся! Приятно! Что значит гвардия! Хороши! Вздохнул – вспомнил, что вот так же выглядел лет двадцать назад. Впрочем, и сейчас неплох. Только что, утром, расстался с одной из своих воздыхательниц. Здесь, в Варшаве, тайно – война все-таки – командующий Северо-Западным фронтом и генерал-губернатор Варшавского военного округа Яков Григорьевич Жилинский собрал нескольких генералов, знавших друг друга не по полям сражений, а по красивым петербургским и московским вечерам; были дамы, сидели тихо, как-то по-семейному. Иван Севастьянович никогда не имел отказов от влюблявшихся в него с первого взгляда женщин, поэтому сразу выбирал самую красивую и уже от себя не отпускал. Впрочем, они не возражали. В этот раз выбрал голубоглазую полячку, жену местного чиновника – представил себя Наполеоном с пани Валевской. На дуэль никто не вызывал. Все было пристойно. Номер в гостинице был заказан и оплачен. Генерал остался доволен. Надеялся, что и она.
Холеной рукой Эттер поправил безукоризненно подстриженные усы.
– Господа офицеры, вам несказанно повезло попасть служить в гвардию!
– Так точно, ваше превосходительство! – ответили хором вытянувшиеся перед генералом молодые люди.
– Тогда рад принять вас в моем полку.
Генерал встал из-за стола, подошел к офицерам и, пожав им руки, вернулся к столу, взял два листа и сказал:
– У меня есть два рапорта от штабс-капитанов Веселаго и Хлопова. Они просят зачислить вас в их роты младшими офицерами. Вы согласны?
– Так точно, ваше превосходительство!
– Чуть потише, господа – не на плацу, и не в летних лагерях под Красным Селом, и не на параде в Царском Селе. Своими просьбами штабс-капитаны мне же и облегчили задачу. Тогда я подписываю ваши назначения во второй батальон капитана Данина. Вы, подпоручик Тухачевский, в седьмую роту, к штабс-капитану Веселаго, вы, подпоручик Смирнитский, в восьмую роту, к штабс-капитану Хлопову, – Эттер расписался на приказах. – Служите с честью. И всегда помните, в каком полку вы служите! – Генерал взял со стола два белых разлапистых нагрудных креста с мечом и вензелями императоров Петра I и Николая II и торжественно произнес: – Вручаю вам, господа офицеры, отличительные знаки нашего полка. Идите и честно и достойно служите нашему отечеству и своему императору!
Молодые люди, щелкнув каблуками, вышли из кабинета командира полка.
– Когда-нибудь и я буду генералом! – тихо, но совершенно серьезно сказал Тухачевский.
– Не сомневаюсь, Миша, что так и будет, и его превосходительством будешь, – поддержал своего друга Глеб Смирнитский…
Молодые офицеры поступили на службу в батальон капитана Данина. Сергей Петрович был известен в полку своими независимыми взглядами в вопросах войны и удивительным бесстрашием. Это бесстрашие он проявил еще в русско-японскую войну, где молоденьким подпоручиком, заменив убитого командира роты, с тремя десятками оставшихся от роты солдат дрался в течение нескольких часов, отбивая бесчисленные атаки японцев. В той роте прапорщиком служил доброволец Семен Веселаго. Оба за храбрость были представлены к «Георгиям» и по окончании войны как герои были зачислены в лейб-гвардию, в Семеновский полк.
Данин встретил молодых офицеров приветливо:
– Смотритесь, господа подпоручики, хорошо. Посмотрим, что будет в бою. О вашем назначении уже знаю, так что не задерживаю, идите в свои роты. Вас там ждут. Форму получите там же. Балов не будет. На войну, господа офицеры, приехали.
На прощание Глеб и Михаил, по русскому обычаю, расцеловались.
– Я тебе, Глеб, хочу сделать подарок, – и Тухачевский протянул пистолет Браунинга с запасной обоймой. – У меня такое чувство, что он тебе пригодится и для меня службу сослужит. Рядом будем – встретимся.
– Спасибо, Михаил!
VIII
Пауль фон Гинденбург, всеми забытый, третий год сидел на генеральской пенсии в своем поместье в Позене, что в главной военной земле Германии – Восточной Пруссии; гулял с собаками, кабанов да косуль стрелял, а по вечерам, при жарком камине, раскладывал карты, да не игральные – тактические, и цветными карандашиками рисовал стрелки по территории Восточной Пруссии и Царства Польского и план Шлиффена проверял и перепроверял. И каждый сантиметр карты он проходил и каждого нужного для войны германского солдата считал и пересчитывал. И все знал, – а чего не знал, то, как умный человек, из газет узнавал, в которых всегда все обо всем написано. Ну еще кое-что сообщал в письмах его единственный друг Эрих фон Людендорф.
Гинденбурга почему-то не любили за очень важные для военного качества: он любил точность и не переносил опозданий.
А опозданий к нему за последние три года и не было – его все забыли, кроме земляка, офицера германского Генерального, штаба, генерала Эриха Людендорфа. Да и тот, когда навещал, заранее согласовывал свой приезд, и не только дату, но и время. Привычка. И был внешне полной противоположностью огромному, с торчащими большими прусскими усами Гинденбургу: стройный, невысокий, с короткой прической и аккуратно подстриженными усами. Людендорф был моложе Гинденбурга на восемнадцать лет, а они дружили! Когда-то совсем молоденьким выпускником юнкерского училища Эрих воевал под командованием Гинденбурга на франко-прусской войне. Тот заметил необыкновенные аналитические способности и четкую исполнительность своего земляка, взял его к себе в штаб и стал помогать развиваться военному таланту Людендорфа.
Альфред фон Шлиффен свой план «Закрывающейся двери» с битвы при Каннах, произошедшей аж в 216 году до прихода Христа в этот мир, переписал применительно не к Римской, а к Германской империи. И великолепный план у него получился: 39 дней – и Франции нет! По поводу этого плана кайзер Вильгельм II сказал: «Обед у нас в Париже, а ужин в Санкт-Петербурге!» Кайзер вообще, обращаясь к нации, заявил: «Немецкий солдат вернется домой с победой раньше, чем опадут листья с деревьев». Надо же, как точен был кайзер – листья опали, но только в ноябре 1918 года, с поражением Германии!
Интересно, а если бы Шлиффен не ушел в отставку в 1906 году и не умер за год до войны и немцы воевали бы точно по его плану, то от Франции хоть что-нибудь осталось бы за первые сорок дней начавшейся Великой войны?
Но Гинденбург не Шлиффена план рассматривал, а то, что от него оставил новый начальник германского Генерального штаба Хельмут фон Мольтке (младший).
– Ганс, – приказал он своему, еще со службы в армии, денщику, – принеси-ка нам пива и мяса; мне, как всегда, сырого.
В гостях у отставного генерала был Эрих фон Людендорф, которого только что выгнали из Генерального штаба за его резкие выступления против решения социал-демократов в Рейхстаге о сокращении расходов на военных. Он направлялся командовать пехотной дивизией на Западный фронт и впервые приехал к Гинденбургу без согласования времени своего приезда. Но Гинденбург не только не возмутился, он необычайно был рад его приезду.
– Эрих, что ты думаешь об этих новшествах Мольтке? Ты тоже считаешь, что русские три месяца будут проводить свою мобилизацию и подтягиваться к границам нашей Пруссии? – спросил Людендорфа Гинденбург, прекрасно зная, что тот, как никто, хорошо знает план Шлиффена, так как сам участвовал в его разработке.
– Русские кое-чему за десять лет после поражения от японцев научились: и вооружение более современное, и подготовка солдат другая, и новые военные заводы появились, но нам, немцам, с нашей железной дисциплиной и жестокостью к противнику они и в подметки не годятся. Но все-таки это русские. У них есть один очень большой плюс – громадный опыт умирать! Как говаривал Великий Фриц: «Нам бы столько солдат и таких солдат!» Россия по сей день аграрная страна, и у нее нет такой военной промышленности, как у нас, она не выдержит атак наших славных гренадеров. Насчет трех месяцев я не уверен. У нас есть все их планы по развертыванию войск, но русские эти планы так часто меняют, что можно запутаться, где в них правда, а где блеф. Как они сами в них разбираются, никто не понимает. Вот сейчас уже девятнадцатый план; во всяком случае, против нас они организуют Северо-Западный фронт, против австрийцев – Юго-Западный.
– Так и нам, с нашими депутатами-социалистами, нечем похвастаться. Посмотри, какая безработица. Денег на армию и на вооружение нет. Как воевать? А воевать надо. Что думает кайзер Вильгельм?
– Он тоже считает, что план Хельмута Мольтке не так уж плох и что мы разобьем русских к осени. Но если за германского солдата я спокоен, то на австрияков я и ломаного гроша не поставлю. Боюсь, что после первых же столкновений они побегут, как всегда бежали, и нам придется не на два фронта драться, а на три.
Гинденбурга почему-то не любили за очень важные для военного качества: он любил точность и не переносил опозданий.
А опозданий к нему за последние три года и не было – его все забыли, кроме земляка, офицера германского Генерального, штаба, генерала Эриха Людендорфа. Да и тот, когда навещал, заранее согласовывал свой приезд, и не только дату, но и время. Привычка. И был внешне полной противоположностью огромному, с торчащими большими прусскими усами Гинденбургу: стройный, невысокий, с короткой прической и аккуратно подстриженными усами. Людендорф был моложе Гинденбурга на восемнадцать лет, а они дружили! Когда-то совсем молоденьким выпускником юнкерского училища Эрих воевал под командованием Гинденбурга на франко-прусской войне. Тот заметил необыкновенные аналитические способности и четкую исполнительность своего земляка, взял его к себе в штаб и стал помогать развиваться военному таланту Людендорфа.
Альфред фон Шлиффен свой план «Закрывающейся двери» с битвы при Каннах, произошедшей аж в 216 году до прихода Христа в этот мир, переписал применительно не к Римской, а к Германской империи. И великолепный план у него получился: 39 дней – и Франции нет! По поводу этого плана кайзер Вильгельм II сказал: «Обед у нас в Париже, а ужин в Санкт-Петербурге!» Кайзер вообще, обращаясь к нации, заявил: «Немецкий солдат вернется домой с победой раньше, чем опадут листья с деревьев». Надо же, как точен был кайзер – листья опали, но только в ноябре 1918 года, с поражением Германии!
Интересно, а если бы Шлиффен не ушел в отставку в 1906 году и не умер за год до войны и немцы воевали бы точно по его плану, то от Франции хоть что-нибудь осталось бы за первые сорок дней начавшейся Великой войны?
Но Гинденбург не Шлиффена план рассматривал, а то, что от него оставил новый начальник германского Генерального штаба Хельмут фон Мольтке (младший).
– Ганс, – приказал он своему, еще со службы в армии, денщику, – принеси-ка нам пива и мяса; мне, как всегда, сырого.
В гостях у отставного генерала был Эрих фон Людендорф, которого только что выгнали из Генерального штаба за его резкие выступления против решения социал-демократов в Рейхстаге о сокращении расходов на военных. Он направлялся командовать пехотной дивизией на Западный фронт и впервые приехал к Гинденбургу без согласования времени своего приезда. Но Гинденбург не только не возмутился, он необычайно был рад его приезду.
– Эрих, что ты думаешь об этих новшествах Мольтке? Ты тоже считаешь, что русские три месяца будут проводить свою мобилизацию и подтягиваться к границам нашей Пруссии? – спросил Людендорфа Гинденбург, прекрасно зная, что тот, как никто, хорошо знает план Шлиффена, так как сам участвовал в его разработке.
– Русские кое-чему за десять лет после поражения от японцев научились: и вооружение более современное, и подготовка солдат другая, и новые военные заводы появились, но нам, немцам, с нашей железной дисциплиной и жестокостью к противнику они и в подметки не годятся. Но все-таки это русские. У них есть один очень большой плюс – громадный опыт умирать! Как говаривал Великий Фриц: «Нам бы столько солдат и таких солдат!» Россия по сей день аграрная страна, и у нее нет такой военной промышленности, как у нас, она не выдержит атак наших славных гренадеров. Насчет трех месяцев я не уверен. У нас есть все их планы по развертыванию войск, но русские эти планы так часто меняют, что можно запутаться, где в них правда, а где блеф. Как они сами в них разбираются, никто не понимает. Вот сейчас уже девятнадцатый план; во всяком случае, против нас они организуют Северо-Западный фронт, против австрийцев – Юго-Западный.
– Так и нам, с нашими депутатами-социалистами, нечем похвастаться. Посмотри, какая безработица. Денег на армию и на вооружение нет. Как воевать? А воевать надо. Что думает кайзер Вильгельм?
– Он тоже считает, что план Хельмута Мольтке не так уж плох и что мы разобьем русских к осени. Но если за германского солдата я спокоен, то на австрияков я и ломаного гроша не поставлю. Боюсь, что после первых же столкновений они побегут, как всегда бежали, и нам придется не на два фронта драться, а на три.