Доценко Виктор. Биография отца Бешеного

   После мы устроили "военный совет".
   - Пойдем посмотрим, что там и как, - не очень уверенно предложил я.
   - Ты чего, лезть туда хочешь? - не без страха воскликнул Серега.
   - А что еще? Был у меня один малый, у которого отец на рыбозаводе работал, да уехали они... Может, у тебя кто есть?
   - Откуда? - вздохнул Серега.
   - Так что нам остается? Или ты хочешь, чтобы Смарда всех пацанов в "рабов" превратил?
   - Конечно, не хочу! Пошли! - Он решительно направился к выходу.
   - Куда? - не понял я.
   - К заливу...
   - Пошли! - обрадованно согласился я, но озабоченно добавил: - Нужно бы тапочки резиновые надеть, чтобы не скользить, только где их взять?
   - А мы босиком пойдем: тогда не будет скользко! - предложил Серега. - Лишь бы дождика не было...
   Несмотря на то что мы с Серегой довольно часто бывали возле заброшенного транспортера и как будто привыкли к нему, сейчас он показался нам настолько неприступным, что мы с моим дружком опасливо переглянулись. Чтобы как-то отвлечься, я деловито посмотрел на небо и как можно увереннее произнес:
   - А дождика вроде не будет?!
   - Вроде нет, - тихо подтвердил Сергей, упершись взглядом в железную конструкцию транспортера. - А ты отвертку взял?
   - Да, в кармане она... - Я сунул руку в карман, чтобы проверить: отвертка нужна была для того, чтобы отвинчивать винт с валиков для освобождения подшипников.
   - Хорошо, - машинально кивнул тот, похоже продолжая думать, что еще не поздно отказаться от нашей безумной затеи.
   - Ну что, разуваемся? - бодро предложил я, присел на корточки и стал медленно развязывать шнурки ботинок, не очень-то желая приближать начало столь опасного путешествия над пропастью. Потом проверил, хорошо ли прикреплена к поясу авоська.
   - А зачем авоську-то взял? - спросил Серега.
   - Как зачем? Мы решили поломать Смардину его торговлю?
   - Ну!
   - Значит, наберем как можно больше подшипников, чтобы пацанам раздать...
   - Вот здорово! - искренне обрадовался Серега. - Ну и побесится же он! Эта мысль настолько воодушевила его, что он первым вступил на конструкцию транспортера.
   - Только не спеши: смотри, куда ногу ставишь, и держись крепче, напутствовал я, а у самого на лбу пот выступил.
   Мы уже были примерно на середине пути, когда я зачем-то посмотрел вниз. Легкий бриз мягко шевелил поверхность воды, и сверху она казалась живою. Голова моя закружилась, и мне почудилось, что я сейчас полечу вниз. Странно защемило внизу живота.
   Вероятно, то детское впечатление прочно отложилось в моем мозгу на всю жизнь: стоит мне взглянуть вниз с балкона даже пятиэтажного дома или увидеть подобную картинку на экране, как ко мне возвращается то же состояние, что я пережил тогда над заливом. В народе это состояние передают такими словами: "Так страшно, что яйца щемит!" Мне кажется, это очень точная характеристика. С другой стороны, мне было странно, что, когда мы с женой поднялись на смотровую площадку Международного центра торговли в Нью-Йорке, на высоту сто восьмого этажа, этого ощущения не было...
   Но тогда над заливом я мертвой хваткой вцепился изо всех сил в железную перекладину, и казалось, никакая сила не заставит меня ослабить захват. Я замер на месте, не способный двинуться ни вперед, ни назад.
   - Что с тобой? - донесся голос Сереги.
   - Голова закружилась, - чуть слышно пролепетал я.
   - Ты что, вниз посмотрел? - догадался он и медленно вернулся ко мне, - Ты вот что... давай отдохнем немного, а потом двинем вперед... Только вниз больше не смотри! Хорошо, Вить?
   - Как - это не смотри, если смотрится? - возразил я.
   - А ты думай про что-нибудь...
   - Про что думать-то?
   - Откуда я знаю? Придумай что-нибудь...
   - Тогда я буду думать, что мы с тобой партизаны и нам приказали взорвать фашистский склад!
   - Здорово! - согласился Сергей.
   Я настолько увлекся своей идеей, что действительно забыл о высоте и спокойно продолжил путь...
   Сережка оказался прав: нужно было видеть глаза взбешенного Смардина, когда он подошел к двум братьям-погодкам, которые давно упрашивали его снизить цену на подшипники.
   - Ладно, так и быть, отдам вам чуть дешевле, - высокомерно произнес он.
   - Да катись-ка ты колбаской по Малой Спасской! - весело выкрикнул тот, что постарше, потом вытащил из кармана подшипники, сунул Смардину под нос, и братья громко рассмеялись.
   - Откуда? - задыхаясь от злости, спросил тот.
   - От верблюда! - смеялись они. - Думаешь, ты один такой смелый над заливом лазить? Фиг тебе! - И для убедительности они сложили конструкцию из трех пальцев на обеих руках и сунули четыре дули ему под нос...
   А еще мне запомнилось время, когда мама перешла работать буфетчицей в клуб. Вероятно, именно тогда и родилась моя страсть к кинематографу, с годами развившаяся настолько, что я в конце концов стал кинорежиссером. Но мой путь в кино с самого начала был усеян не розами, а терниями, что подтверждает следующая печальная история о неудачной покупке одного "серьезного" аппарата, о котором долго мечтал...
   * * *
   Незадолго до моего поступления в первый класс, в пятьдесят втором или пятьдесят третьем году, после долгих уговоров мне наконец удалось убедить маму, и она оторвала из денег, скопленных на какую-то серьезную покупку, сто рублей. Девяносто семь рублей пятьдесят копеек - именно столько стоил диапроектор. Мне так хотелось купить его, что у меня от одной только мысли о нем захватывало дух. Смотреть на экран и видеть различные города, страны... Чего еще нужно мальчишке, живущему мечтами и фантазиями?
   Чмокнув на радостях маму в щеку, я сунул огромного размера сотенную купюру в карман и устремился в магазин, до которого нужно было ехать несколько остановок на троллейбусе. Я ехал и гордо посматривал на пассажиров. Мне хотелось крикнуть на весь троллейбус:
   - Посмотрите на меня! Я еду покупать диапроектор! Понимаете вы или нет? Диапроектор!
   Я никак не мог примириться с тем, что все люди вокруг меня такие пасмурные и скучные. Почему они не радуются вместе со мной? Мне даже обидно стало...
   Наконец я добрался до магазина, подбежал к отделу, где продавалась моя мечта, и громко провозгласил:
   - Тетенька, я хочу купить диапроектор!
   - Девяносто семь рублей пятьдесят копеек! - безразличным тоном бросила молоденькая продавщица, не отрываясь от чистки своих ногтей...
   - Я знаю! - кивнул я и полез в карман за заветной сторублевой простыней и вдруг...
   О Боже!.. Я не нащупал заветной купюры. Может, она в другом кармане? Я быстро сунул руку в другой, но и там денег не было.
   - Что, мальчик, потерял? - безразлично-участливым тоном спросила продавщица, не прекращая своего занятия.
   - Они были в этом кармане: я не мог их потерять...
   Я все еще никак не мог поверить в то, что денег у меня нет: я продолжал ощупывать карманы, потом вывернул их наизнанку, но денег нигде не было. Наконец до меня дошло, что деньги у меня вытащили в троллейбусе. А может, я выронил их? Молча я бросился к выходу, чтобы как можно быстрее оказаться на троллейбусной остановке. Несколько часов я встречал каждый проезжающий троллейбус, входил в него, внимательно осматривал каждый уголок и дожидался следующей машины. Когда же стало ясно, что деньги пропали окончательно, я горько и безутешно разрыдался и убитый горем вернулся в конце концов домой.
   Мама выслушала мой печальный рассказ и горькое: "Я так мечтал, так мечтал...", не стала меня, по обыкновению, ругать, а внимательно посмотрела на меня и глубокомысленно произнесла:
   - Эх, Витюша, мечту невозможно купить в магазине...
   В мудрости моей мамочки я не один раз убеждался на протяжении жизни...
   После того как мама устроилась работать в клуб, оторвать меня от экрана можно было только за уши. Каждый фильм я смотрел по нескольку раз, благо что бесплатно. В те дни, когда мама только начала работать, я подходил к контролерше и с важным видом докладывал:
   - А у меня здесь мама работает!
   - Твоя мама? И кем же она работает? - подозрительно прищуривалась та.
   - Буфетчицей, вот кем! - с достоинством отвечал я, словно оповещая всех, что именно моя мама самая главная здесь.
   Из всех фильмов, просмотренных в то время, более всего мне запомнился один, да и то, наверное, потому, что это был первый в моей жизни цветной фильм. Это был трофейный американский фильм, и назывался он "Приключения Робин Гуда".
   Родители не возражали против моего увлечения кино и всегда знали, что если меня нет дома, то я в клубе. Это их вполне устраивало: мама всегда могла накормить меня в буфете. Самым любимым моим лакомством были "Ситро" и бутерброд с колбасой, хотя чаще всего это был просто черный хлеб, но все равно было вкусно. До сих пор, приходя в кинотеатр, я покупаю бутерброд с колбасой и бутылку лимонада...
   Иногда, если приходила родная удача, я сидел на стуле, но чаще приходилось устраиваться на полу перед первым рядом: обычно зал был заполнен под завязку.
   Но есть и одно тяжелое воспоминание, связанное с кино...
   Стояла весна. Снег кое-где еще лежал, но по улицам шумно бежали ручьи. В тот день мама то ли приболела, то ли была выходная, и потому мы с ней были дома. Мама занималась починкой моей одежды, а я одним из самых любимых мною дел - рисованием...
   Мне очень хотелось пойти в кино, но было не в чем: ботинки мои сильно прохудились, и мама отдала их в починку. Я канючил, пытаясь упросить маму сходить за моими башмаками, но она отнекивалась, а когда ей надоело, в шутку бросила:
   - Если так приспичило, надевай отцовы сапоги и иди!
   Потом мама говорила, что ей и в голову не могло прийти, что я возьму и надену отцовы резиновые болотники. Они были такие огромные, что доходили до паха взрослому человеку, а если верх отогнуть, то получались настоящие ботфорты. Мама очнулась, только когда заметила, что в доме тихо. Обнаружив, что нет сапог, она забеспокоилась:
   - Вот постреленок, действительно ушел в отцовых сапогах! Что делать? Иван же сегодня на охоту собирался!
   Отец вернулся с работы и сел ужинать. Тут мама и призналась, что я ушел в его сапогах в клуб. Отец разъярился настолько, что бросился туда, за шкирку вытащил меня прямо в середине сеанса, подхватил свои сапоги, из которых я моментально выскочил, и пинками погнал меня домой. Это было первое и последнее насилие с его стороны по отношению ко мне: более ничего подобного он никогда себе не позволял. Сашку, своего родного сына, иногда хлестал ремнем, а меня нет.
   Ясно, что в школе кинофильмов не показывали, а моими самыми любимым предметами были: рисование, оно же черчение, литература, химия и английский язык. О физкультуре и пении не говорю, само собой разумеется, они мне нравились. Любовь к рисованию и химии помогла мне позднее, когда я учился на первом курсе Бауманского училища. Любовь к литературе я развил самостоятельно. Мама научила меня читать за год-полтора до школы. И все: любовь к книгам сопровождает меня всю жизнь. Моя первая книга - не помню, чей подарок ко дню рождения, - "Русские народные сказки. Детям", запечатлена на "исторической" фотографии, подписанной мной: "А когда я стану писателем..." Второй книгой, на долгое время ставшей моей настольной, была книга о честном, благородном и бесстрашном рыцаре Айвенго, который казался мне тогда образцовым героем.
   Я рос и воспитывался на таких авторах, как Марк Твен, Чарлз Диккенс, Теодор Драйзер, Джек Лондон, Майн Рид, Конан Дойл, Эдгар По, позднее - Агата Кристи. Я был равнодушен к русским авторам, и только Пушкин и Достоевский всерьез затронули мое сердце. Я настолько полюбил книги, что мог читать их днями и ночами, скрываясь от мамы под одеялом и читая при свете карманного фонарика. Я мысленно участвовал с героями в их приключениях, сражался рядом с ними, пытался расследовать преступления и найти виновника раньше, чем автор раскроет тайну.
   Это было своеобразным тренингом, который помог развиться моей памяти, научил фантазировать, существенно увеличил мой словарный запас. В школе я не любил русский язык и почти всегда, за исключением последнего года изучения русского языка, когда я получил "четверку", мне с огромной натяжкой выводили в каждой четверти хлипкую "троечку", учитывая отличные успехи в литературе и мои увлекательно написанные сочинения.
   Вероятно, первые прочитанные мною книги и определили мои нравственные позиции. Именно эти авторы и развивали во мне будущего писателя и режиссера. Мир приключений властно тянул меня к себе, как самый сильнодействующий наркотик. Именно эти авторы еще больше закрепили во мне заложенное зодиакальным созвездием Овна обостренное чувство справедливости.
   Кстати, где-то в девятом классе меня потянуло написать приключенческий роман. Мать всегда скрывала правду о моем родном отце, а в детстве вообще говорила, что он погиб на фронте, точно рассчитав, что у меня не хватит ума сравнить даты окончания войны и моего рождения. Я окружал гибель отца героическими выдумками, которые постепенно становились столь реальными, что я решил выплеснуть свои фантазии на бумагу. Слишком будничной казалась профессия мамы. И в моих мечтах мама стала доктором, а отец героически погибшим летчиком. Моя фантазия не воплотилась в жизнь, но долгие годы я мечтал стать военным летчиком, "как папа". Летчики для меня были людьми особой породы, небожителями, так продолжалось до тех пор, пока я не познакомился с одним капитаном, военным летчиком, с которым встречалась моя двоюродная сестра. Я признался ему в своей заветной мечте и с удивлением услышал от него:
   - Если у меня родится сын, я ему куплю кепку с огромным козырьком!
   - Зачем? - удивился я.
   - А чтобы он никогда не видел неба и не хотел пойти по моим стопам...
   Мне стало почему-то грустно, после этого откровения я утратил трепетное отношение к профессии летчика...
   Но встреча с летчиком случилась существенно позже, чем я начал писать роман, и его герой, мой отец, остался военным летчиком и погиб как герой. Так рождался мой первый роман, который я назвал "Жизнь продолжается...".
   Писался он мучительно долго: последний раз я вернулся к нему где-то в семидесятых годах - но он все-таки вышел в свет, правда, в виде повести в моем сборнике "Дороги в ад". Любопытная деталь: обратившись к нему всерьез в девяносто седьмом году, после более чем двадцатилетнего перерыва, я поймал себя на мысли, что и сейчас складывал бы предложения точно так, как и в те далекие годы...
   Тогда фантазия настолько меня захлестывала, что мне нужен был какой-то более конкретный путь, нежели слова, выплеснутые на бумагу. Я принимал активное участие в школьной самодеятельности и коронным моим номером, который всегда принимали "на ура" и в студенческой самодеятельности, был любимый поэт Маяковский и его стихи о советском паспорте.
   Когда я с пафосом, громким, звенящим голосом произносил:
   - Читайте!
   Завидуйте!
   Я - гражданин
   Советского Союза!
   раздавались такие бурные аплодисменты, каким могла бы позавидовать не одна эстрадная звезда.
   Как-то меня услышал со школьной сцены старший брат моего приятеля Гены Царенко, Анатолий, и предложил прийти в Дом пионеров, в драмкружок, в котором он занимался.
   Руководила кружком удивительная женщина, которая в прошлом была актрисой одного известного столичного театра. Но ее мужа сослали в Сибирь, и она поехала вместе с ним. Он, не выдержав невзгод, умер, а она перебралась в Омск, где ей предложили вести драмкружок в Доме пионеров городка нефтяников.
   Несмотря на свой преклонный возраст, Зинаида Осиповна была удивительно красивой женщиной. Она была истинной интеллигенткой в самом высоком смысле этого слова и так была похожа на мою первую учительницу, что я влюбился в нее буквально с первой встречи.
   Зинаиде Осиповне так понравилось моя декламация, что она с ходу предложила мне роль Кая в "Снежной королеве". Это был мой актерский дебют, который, как ни странно, я провалил, но об этом расскажу чуть позднее...
   Кого только мне не пришлось потом играть на сцене Дома пионеров! Медведя и Волка, Емелю и Лешего в русских народных сказках, Чацкого в "Горе от ума", Раскольникова в "Преступлении и наказании", читать за разных персонажей рассказов Антона Павловича Чехова. Я настолько увлекся драмкружком, что иногда даже опаздывал на тренировки, чего никогда не позволял себе прежде. Эти занятия мне столько дали, что я буду вечно благодарен судьбе за то, что она подарила мне встречу с Зинаидой Осиповной.
   Кстати, именно она первая обратила внимание на мои руки. Со мной и правда случались странные вещи. Плачет, к примеру, Санька, и мать чего только не выдумывает, но никак не может его успокоить. Вдруг, не знаю почему, словно меня кто-то подталкивает: я подхожу, кладу руку ему на голову, и в считанные секунды он умолкает. Точно так же происходило, естественно существенно позже, и с моим сыном Сергеем, когда тот был еще грудным. Среди ночи он начинал плакать, капризничать, Аня вставала и то пыталась кормить его, то качать кроватку, то брала на руки и ходила по комнате, напевая и убаюкивая его, но ничего не помогало. Тогда я вставал, просил положить Сережку в кроватку, а ее - выйти. Потом клал руку ему на головку, и через несколько секунд он уже спокойно спал...
   Как-то Зинаида Осиповна сказала:
   - Виктор, твои руки излучают очень доброе тепло... - потом загадочно и тихо добавила: - Кому-то сильно повезет...
   Тогда я ничего не понял, а потому и не обратил на ее слова никакого внимания, но позднее, пообщавшись с великой болгарской предсказательницей Вангой и индийским целителем Сингхом, я наконец осознал силу, заключенную в моих руках...
   Низкий вам поклон, дорогая Зинаида Осиповна!
   Как я уже сказал, с самого раннего детства наиболее страшным проступком является для меня ложь. И не только по отношению ко мне, но и по отношению к другим. Конечно, с возрастом я стал более гибким и стараюсь различать ложь - и ложь, но в детстве чувство правды управляло мной настолько, что я не мог соврать даже тогда, когда правда грозила мне бедой.
   Обостренное чувство правды нелегко было сохранить в семейных коллизиях. Хотя отец с самого первого дня нашей с ним встречи просто замечательно относился ко мне, он всегда ревновал маму к ее прошлому, как раз я и служил прямым доказательством его наличия, живым примером того, что мама еще кого-то любила, а не только его. Увы, отец не всегда справлялся с тупым чувством ревности к этому прошлому, перенося иногда вину мамы на меня как на прямой результат тех неизвестных, но ненавистных ему дней. Бывало, отец уходил в запой, начинались скандалы и ругань; бывало, погуливал на стороне, а иногда он позволял себе распускать руки и в отношении мамы. На мои просьбы уйти от него мама отвечала:
   - Не могу, Витя! Люблю я его, подлеца...
   Но однажды он так сильно избил ее, что я наконец уговорил маму развестись с ним.
   - Как-нибудь проживем, мама! - твердо заверил я.
   Я смотрел на ее посиневшее от побоев лицо, и от бессилия, что не могу защитить ее от побоев отца, у меня навернулись слезы. И я мысленно дал клятву, что, как только вырасту и накоплю сил, я никому не позволю тронуть мою маму пальцем.
   В те дни я поклялся не только защитить маму, но и никогда не поднимать руку на женщину. Хотя один раз я не сдержался и отвесил девушке пощечину и мне до сих пор стыдно за ту несдержанность.
   Самое глупое, что случилось все это с девушкой, которая мне нравилась и которая, по ее словам, была в меня влюблена. Было мне тогда лет шестнадцать, и я еще не обладал большими познаниями в психологии слабого пола. В тот день мы ехали в поезде на какие-то соревнования. Уединившись в тамбуре, мы с ней со всей юношеской страстью предавались безобидным ласкам и жарким поцелуям. В какой-то момент, когда чувства переполняли меня, я со всей отроческой непосредственностью спросил ее:
   - Скажи, за что ты меня полюбила?
   Наверное, мне хотелось услышать нечто возвышенное, романтическое, а получил вовсе приземленное, даже беспощадное:
   - Я полюбила тебя за твою красивую фигуру!
   Тогда мне показалось, что передо мной разверзлась земля. Может, я переживал период юношеского гипертрофированного максимализма, но чувство было такое, будто меня окатили помоями. Я не сдержался, дал ей пощечину, развернулся и ушел прочь. В этот же день, улучив момент, она умоляла меня простить ее глупость, но я остался непреклонен и никогда больше не разговаривал с ней. Вполне возможно, моя жесткая реакция объяснялась тем, что я нарушил свою клятву, а это, поверьте, очень неприятное ощущение, которое остается надолго ноющей болью. В моем случае - на всю жизнь...
   Когда мама, убежденная мною, сказала отцу о разводе, он, никогда всерьез не задумывавшийся о своих поступках, неожиданно понял, ч т о теряет, и едва ли не со слезами стал просить маму простить его и, конечно же, уговорил в конце концов. Однако мать оставила для себя возможность довериться судьбе и сказала отцу:
   - Хорошо, если Виктор простит тебя, ты останешься с нами!
   Несмотря на нежную душу и доброту, мама может быть твердой и последовательной.
   Отец понял, что это ее окончательное решение, которое она не изменит ни в коем случае. И он поступил верно: пришел ко мне в комнату, опустился передо мной на колени и со слезами на глазах сказал, как будто перед ним стоял не десятилетний пацан, а вполне зрелый мужчина:
   - Послушай, сын, я знаю, что причинил много горя нашей маме, но я прошу простить меня... Поверь, это было в последний раз!
   Не подумайте, что мне было лестно видеть отца на коленях. Нет, скорее мне было неловко... Может, именно тогда я усвоил одно очень важное жизненное правило: никогда не стесняйся попросить прощения, если допустил ошибку. Признать свою вину не зазорно ни для кого и никак не может быть унизительным.
   Когда отец преклонил передо мной колени, поверьте, мне было очень трудно принять решение.
   - А мама что? - как за спасательный круг ухватился я.
   - Мама сказала, что простит, если ты меня простишь! - В его голосе было столько печали, а в глазах столько грусти, что мне его стало жалко.
   Жалко не от слова "жалкий", а от "жалеть" - значит, "любить".
   Тем не менее, вовсе не гордясь тем, что мама возложила на хрупкие детские плечи столь серьезное решение, я ответил совсем по-взрослому:
   - Хорошо, папа, но если еще раз ударишь маму, я тебя убью!
   В моем голосе было столько твердости, что отец, который мог спокойно отбиться от трех-четырех совсем не слабых мужиков - что мне приходилось наблюдать, и не раз, - чуть заметно вздрогнул, помолчал немного, потом кивнул головой и протянул мне руку:
   - Согласен, сынок! - серьезно сказал он, и мы вдруг обнялись и оба заплакали, и я до сих пор не могу понять причину слез каждого из нас.
   Однако час, когда я повзрослел и физически окреп достаточно, чтобы защитить маму, в конце концов настал.
   Долгое время отец держался и не распускал руки, но однажды, когда мне уже было лет четырнадцать, он снова сорвался и замахнулся на маму как раз в ту минуту, когда я вошел в комнату, где они сидели за накрытым столом: наверное, что-то праздновали. Я перехватил его руку левой рукой, а правой схватил со стола столовый нож и направил лезвие в его сторону.
   Отец мгновенно протрезвел: в его глазах был явный испуг.
   - Отец, ты помнишь, о чем я предупреждал тебя?
   - Витя, не нужно! - испуганно закричала мама, чем как бы поддержала его.
   - Ты что, сынок, хочешь убить того, кто одевал тебя, кормил, поил? укоризненно произнес отец.
   - Когда-нибудь я верну тебе все твои деньги, потраченные на меня! - с вызовом бросил я.
   - Да в них ли дело! - тяжело вздохнул он. - Никогда не думал, что ты можешь поднять руку на отца...
   - Но ты же поднимаешь руку на маму, которую любишь, - кинул я ему в лицо железный довод. - Или не любишь?
   - Люблю, сынок! - Он снова вздохнул, потом посмотрел мне в глаза и вдруг сказал: - А ты действительно стал мужчиной... - после чего повернулся к маме. - Все, мамуля! Больше тебя пальцем не трону! Гадом буду!
   С тех пор отец действительно никогда больше не позволял себе распускать руки. Это не означает, что они больше никогда не скандалили, но эти скандалы дальше словесной перепалки никогда не заходили.
   С личностью отца в моем детстве связаны два неприятных эпизода: о первом я рассказал выше - когда он доставил меня из Дома культуры домой пинками, а второй произошел гораздо позднее. Как-то под воздействием бациллы щедрости отец уступил настойчивым просьбам матери и выделил деньги на покупку баяна, о котором я много лет мечтал.
   И вот моя мечта воплотилась в жизнь! Изделие тульских мастеров сверкало перламутровыми пуговицами клавиш, а отделка буквально блестела на свету, вызывая у меня чувство гордости. Без особых усилий мама устроила меня в кружок баянистов, и я с увлечением ходил заниматься, разучивая всевозможные гаммы и арпеджио. Примерно через полгода упорных занятий я проявил такие способности, что педагог поручил мне разучивать то, что обычно предлагалось на следующий учебный год: "Во саду ли, в огороде..." , "Во поле березка стояла..."
   Я с усердием наяривал эти мелодии, радуясь моментам, когда мелодия начинала звучать "по-настоящему". Восхищалась моими успехами и мама. В хорошие часы: когда был не очень пьян, а только-только "принял на грудь", бросал добрые слова и отец. К сожалению, мое музыкальное образование так же быстро и неожиданно закончилось, как и началось. Это случилось через несколько недель после того, как безвинно была арестована мама. Отец ушел в запой, и однажды, вернувшись после занятий в кружке домой с желанием поработать над домашним заданием, я не обнаружил футляра с баяном. Перерыв все укромные места в доме и так его и не обнаружив, я спросил отца, где баян.