Я постоянно думал о последних словах мистера Бермана и о том, что может они значат что-то большее, чем простой шифр к замку сейфа. Он передал мне живые слова, они до сих пор что-то значат, если можно так выразиться. Поэтому они правдивы. Но правда двояка: незнание полное вряд ли лучше полного знания. Все знать и не мочь, вот была его ситуация. Короткие взгляды из-за очков, учитель. Каждым движением, каждым словом – учитель.
Моя мертвая банда поселилась во мне каким-то огромным, наполненным словами и образами, духом. Что случается с человеком, когда он умирает, куда деваются его способности? Что получилось, когда Ирвинг исчез? Куда подевалась его способность завязывать узлы, закатывать штанины вверх? Где его точность и аккуратность, которыми я так восхищался? Куда они подевались?
Мама вроде и не замечала в каком состоянии я нахожусь, но начала готовить блюда, которые я любил. Даже делала приборку в квартире. Она выбросила все свечи и стаканы для них. Забавно, теперь когда кое-кто действительно умер, она сняла с себя похоронную маску. Но занимало меня не это. А что мне-то делать? Пойти обратно в школу, сидеть в классе, учить что скажут? Может быть, может быть, но пока я в трауре, никаких школ.
Время от времени я доставал из кармана листочки, разворачивал их и читал снова и снова, что говорил в свои последние часы мистер Шульц. Выматывающая сердце дребедень. Там не было послания мне, не было правды, не было истории.
Между тем матушка нашла какой-то магазинчик на Батгейт авеню, где продавались морские ракушки. Купила огромный пакет этих самых даров моря и принесла домой. Все они были не больше ноготка мизинца; блестящие и перламутровые. С этой покупкой был связан еще один из ее сумасшедших проектов, заключавшийся в полном обклеивании телефона этими ракушками. Клей она нашла в одном моем старом конструкторе аэроплана. Она развела его в стакане из-под зубных щеток, наносила клей на ракушку и приклеивала ее. Постепенно весь телефонный аппарат, трубка и даже шнур стали покрыты розовыми округлостями. Получилось не то чтобы некрасиво – белое, бежевое, с красными прожилками, в свете дня сооружение блестело одним цветом, вечерами
– другим. Казалось, даже форма телефона как-то изменяется. Когда ракушки оказались приклеенными к шнуру, вся конструкция приобрела звучание. Я плакал, вспоминая слова мистера Хайнса о молодой, красивой, беспечной и храброй иммигрантке. Я подумал о том, что на какое-то время мама привнесла в жизнь моего отца оттенок благородства, она добавила в их любовь восхитительную сладость. Но он ушел. Сбежал. Теперь у меня были деньги, чтобы послать ее в больницу. Но я поклялся, что она останется со мной, что я всегда буду заботиться о ней. До самой смерти. Но сам я не понимал что делать с ней. Попросить ее бросить работу? Но почему-то мне нравилась даже сама идея об этом. Я был очень одинок, не понимая ее увлечений, не разделяя ее странной любви к свечам, стаканам, игрушкам, старой одежде, ракушкам. Однажды она приволокла домой аквариум. Еле втащила его по лестнице. Но видели ли бы вы как сияло ее лицо! Она поставила аквариум возле своего дивана, наполнила водой и торжественно опустила туда телефон! Как я любил маму, как красива она была тогда, а я чувствовал себя тогда неблагодарным, плоховоспитанным сыном. И не мог изменить ее, потому что еще не добыл для нас обоих справедливости. Денег в портфеле было недостаточно, я чувствовал, что моих усилий по заполнению недостающих звеньев не хватает, но я еще не знал, а сколько там точно. Даже один месяц принес мне столько, что мы могли жить с мамой скромно, но безбедно несколько лет, даже если мы будет тратить вдвое больше чем зарплата у мамы, у нас будет по меньшей мере все, о чем мы только можем мечтать, но я страшно переживал по этому поводу – в банк эти деньги положить было нельзя. Их нельзя было ни в коей мере афишировать, их можно было тратить только очень осторожно и это подавляло. Я думал, наивный, что обладание огромными деньгами может полностью изменить мою жизнь. Но ничего не изменилось. Потом я осознал, что, даже мертвый, мистер Шульц как бы довлеет надо мной – я считал эти деньги не своими, а его. Я взял их по инструкции мистера Бермана и теперь просто ждал дальнейших приказаний. Я не чувствовал спокойствия в душе, которое я знал, должно рано или поздно охватить меня. Ведь я по сути заложник этих денег – ни поговорить, ни обсудить ни с кем на свете я не мог. А фактически только мертвые члены моей банды могли действительно оценить то, что я сделал.
Прошло еще какое-то время. Однажды вечером я покупал в киоске у станции надземки газеты. Подъехала машина, из нее вышли люди, окружили меня, одновременно вышли из сигаретной лавки еще двое, у всех на лице столь знакомое выражение безучастности. Им не пришлось задавать вопросов, один из них кивнул в сторону машины, я свернул газету и быстро залез внутрь. Они отвезли меня в Ист-Сайд. Я знал, как важно в таких ситуациях не паниковать, не воображать в деталях, что меня ждет на месте. Пока мы ехали, я прокрутил в голове все происшедшее со мной за год и так и не смог понять, как он меня вычислил. Ведь даже тогда, у стен церкви, он не смотрел на меня. Я понял, что сделал одну, но большую ошибку, не написав заранее письмо маме, что ей делать, если я внезапно не явлюсь домой, не явлюсь и умру, не вернувшись к маме.
Мы приехали на узенькую улочку, но они не дали мне осмотреться. Я помню лишь какие-то пожарные лестницы на стене. Мы поднялись по ступеням на крыльцо. Прошли после входа в здание пять ступеней.
Оказались в кухне. За столом, под светом тусклой лампы, положив руки на белую скатерть, как пришедший в гости богатый родственник, сидел человек, который выиграл войну бандитских группировок. Прямо перед моими глазами возникли два других глаза, мягких, неподвижных, не очень умных, один был слегка прикрыт пленкой и косил. У него действительно была плохая кожа, сейчас я это увидел с близкого расстояния, а шрам на подбородке ощутимо и заметно белел. У него был взгляд ящерицы. Единственной красивой частью его лица были волосы: черные, густые. Одет он был серо и неприметно. В обычный плащ и обычный костюм. Шляпа лежала на столе. Ногти наманикюрены. Я пах одеколоном. Его запах чем-то смахивал на запах отчужденности и враждебности, который в свое время исходил от мистера Шульца. Я чувствовал себя на совершенно другой территории, как в детстве, вроде недалеко от твоего квартала, но уже все чужое. Он мягко махнул рукой, приглашая меня сесть перед ним.
– Во-первых, Билли, – начал он проникновенно, будто он сожалеет о необходимости вести такой разговор вообще, – ты знаешь, как мы скорбим по поводу кончины Голландца.
– Да, сэр, – ответил я. Я был шокирован тем, что он знает как меня зовут, я бы не хотел значиться в его списке знакомых.
– Снимаем шляпу в знак уважения. Помним их всех. Я ведь их знал… сколько там лет? Такой человек, как Ирвинг… ему замены не отыскать!
– Да, сэр.
– Мы ищем причину того, что произошло. Пытаемся собрать оставшихся ребят вместе, ну, ты понимаешь, остались ведь вдовы и дети.
– Да, сэр.
– Но у нас появились трудности.
Маленькая комната заполнилась людьми. Одни стояли у меня за спиной, другие – у него. И только сейчас я заметил сбоку Дикси Дэвиса, стукачка, вдавленного страхом в сиденье деревянного стула, зажимающего дрожащие руки между ног. Подмышки мистера Дэвиса вспотели до неприличия, лицо покрывала водяная маска. Я знаю, что это значит – высшую степень благоговения. Я едва оглядел его, ничем не показав своих эмоций, но логично рассудив, что сдал меня им именно он. Из этого выходило, что что бы я дальше ни сказал, им это уже известно и что надо быть круглым идиотом, если попробовать им что-нибудь соврать.
Я повернулся лицом к лицу к моему следователю. Мне показалось важным смотреть ему прямо в лицо и прямо в глаза. О человеке говорят не только его слова, но и его выражение лица и способность глядеть, не опуская взгляда.
– Ты неплохо проявил себя у них в организации. Так я слышал?
– Да, сэр.
– У нас тоже найдется работа для смышленых ребят. Ты, наверно, не с пустыми руками оказался? – сказал он это таким тоном, будто моя жизнь не висела в данный момент на волоске.
– Не совсем, – сказал я, – на самом деле меня только поставили на зарплату. Всего за неделю перед их гибелью. Он дал мне аванс за месяц вперед, потому что моя мама больна. Две сотни долларов. Сейчас их с собой нет, но я возьму их из банка завтра утром, как только он откроется.
Он улыбнулся, уголки губ на мгновение поднялись вверх. Затем поднял руку.
– Нам не нужна твоя зарплата, малыш. Я говорю о бизнесе. Ты понимаешь, что в нашем деле, не всегда получается вести все дела как положено. Я хочу попросить тебя помочь нам разобраться с его делами.
– Ну, сэр, это не по адресу! – сказал я, присвистнув, – Это, наверно, к мистеру Дэвису. Я бегал за кофе, за сигаретами. А на важных встречах не присутствовал, меня просто выгоняли. А иногда даже не говорили, где они будут идти, эти встречи.
Он покачивал головой. Я чувствовал глаза Дикси Дэвиса на своей шее.
– И ты никогда не видел денег?
Я сделал вид, что задумался.
– Видел. Один раз на 149-ой улице. – ответил я, – Я тогда мыл полы и они считали прибыль за день. Что говорить, там было никак не меньше нескольких тысяч долларов!
– Вот как?
– Да. О такой сумме я не смею и мечтать.
– А ты мечтаешь?
– Каждую ночь, – сказал я честно глядя ему в глаза, – Мистер Берман говорил мне, что бизнес меняется. Что в скором времени в бизнесе потребуются тихие, спокойные люди с приличными манерами. Которые окончили школу. Я решил, что я вернусь в школу, а потом пойду в колледж. Ну, а потом посмотрим!
Он кивнул и замолк на время, смотря мне в глаза и что-то решая про себя. Затем видно, решил.
– Школа – это хорошая идея, – сказал он, – Мы не забудем тебя. Посмотрим, как ты растешь. Как успехи.
Он махнул мне рукой, я поднялся со стула. Дикси Дэвис спрятал лицо в ладонях.
– Спасибо, сэр, – сказал я человеку, который отдал приказ убить мистера Шульца, мистера Бермана, Ирвинга, Микки и Лулу, – Было большой честью познакомиться с вами.
Я был доставлен обратно на Третью авеню на машине и высажен перед сигаретной лавкой. И только тогда я действительно ужаснулся. Я сел на обочину. Мои руки стали черными, я не выпускал из рук газету. Пережитое увлажнило мои руки и на ладонях я мог прочитать заголовки и начало статьи. Наступала новая череда дней, в течение которых я снова должен был ждать и думать, что может случиться. Свободен или дни мои сочтены? Я не знал. Затем я встал и пошел по улицам. Я дрожал, но не от страха, а от гнева на себя, что смею бояться. Лучше уж убьют меня! Но звук машины исчез, машины моих новых бандитов. Я попробовал подумать, с какой стати они могут убить меня. Наверно, только если я буду вести себя определенным образом. А до этого они будут просто следить за мной. Поэтому, если я не знаю, где деньги, то я должен себя вести, будто не знаю.
Газеты-побрехушки сболтнули, что условно состояние мистера Шульца оценивается в размере между шестью и девятью миллионами долларов. В банках, на счетах осталась ничтожно малая сумма. «Союзники», прибравшие к рукам все дела Шульца, их не нашли. Кроме самого дела они хотели еще и наличности.
Странно, но меня снова начали одолевать мысли. Но уже про другого великого человека, не менее опасного… Я прикинул, что коль дни мои могут быть сочтены, то… во мне снова проснулся азарт сопротивления и выживания. Я понял, что поражение своей родной банды поставило меня в щекотливую ситуацию: я распухал на их смертях. Я унаследовал все, не только деньги. Но жизнь продолжалась, бизнес не останавливался, деньги – понятие вечное, к смерти не приложимое. Страсть к овладению ими бесконечна. Я выждал несколько дней, спустился в подвал к Арнольду – он был на охоте за барахлом – отгородился от выхода каким-то вещами, на случай внезапного возникновения в подвале чужих, и в плохом свете, в пыли, под перестук ног детишек с приюта, пересчитал деньги в крокодиловом портфеле. Считал я очень долго, гораздо дольше, чем предполагал. Считал, чтобы знать точную сумму. Вот она: триста шестьдесят две тысячи двенадцать долларов!
Я засунул деньги обратно в портфель, и сверху сложил старые газеты и журналы, разбитые детские игрушки, части кроваток, колясок, горшков, кастрюль, механизмов, неведомых мне, ламп, части инструментов, коробок из-под сигар, части саксофона, печатной машинки, барабана, бейсбольных бит, бутылки, шляпки, флаги, штаны и коллекцию подмоченных марок в футляре.
А потом я, разумеется, вернулся домой и сел читать откровения мистера Шульца снова. Теперь я читал их по другому; я плавал в облаке своего нового видения, ругая себя за нетерпение, и передо мной открывались новые и новые горизонты. Я слышал голос мистера Шульца, толковый парнишка, я искал в его словах намеки, ниточки, путеводные и разъясняющие слова. Деньги были спрятаны, зашифрованы в бреду – я чувствовал это. Я изучал свой почерк и понял, что он сказал про деньги. Он оставил деньги для мисс Шульц и своих детей, оставил там, где они знают, в каком-то знакомом для них месте, в том месте, где и было приложение сил мистера Шульца. Чтобы проверить предположение я отправился однажды ночью с Арнольдом – но перед этим я несколько недель! просидел в классе, чтобы доказать тем, кто за мной следит, что я чист – в старый пивной склад на Парк авеню, в тот самый, где он увидел меня – жонглера. Шел дождь, мы сломали замок, зашли в темное нутро склада, зажгли фонарь. Крысы носились у нас под ногами, валялись жестяные пивные чаны, бочки. Одна из них была под завязку набита долларами. Мы погрузили эту бочку на тележку Арнольда и отвезли ее домой. С той самой полуночи мы стали с ним партнерами в нашем деле и являемся ими и поныне.
Но я не хочу даже предполагать, что все, что я нашел было именно всем его богатством. Чем больше он имел, тем больше хотел иметь. Уж я-то знал его! Я еще раз изучил записи и, наконец, понял, что он хотел сказать мне. Если уж мир, сказал он, заключен в самом себе, то он будет тянуть его богатства к себе, и чем хуже будут становиться обстоятельства его выживания в этом мире, то тем хуже для мира – он все равно будет тянуть деньги к себе, он все равно не остановится, он будет прибирать к рукам все, что имеет ценность: деньги, акции, долговые обязательства, фишки из казино, он будет хранить это увеличивающееся богатство где-нибудь недалеко от него. А в конце концов он спрячет все это в таком месте, про которое даже никто не подумает, что он может спрятать, и если он не придет за богатством, то секрет его клада умрет вместе с ним. Если, конечно, не найдется ушлый, который разгадает тайну.
Теперь я знал все, и зная все, со спокойной душой вернулся в школу. А что? Школа – отличная идея. Испытание не из легких, после моей немного другой учебы, но я был силен духом и сидел в классе, продолжая обучение, а после классов работал в рыбной лавке за пять долларов в неделю, носил белый фартук, весь в рыбьей крови и исхитрялся вести себя обычно, утешаясь мыслью, что за мной все время следят.
Спустя год после смерти мистера Шульца, человек с плохой кожей попал в тюрьму. Его засудил тот самый Томас Е.Дьюи. Я немного знал о правилах мафиозных структур – когда приходило время или обстоятельства заставляли меняться, то интересы в делах менялись тоже, проблемы вставали новые и возникали новые дела. Про старые, нерешенные, забывали. Поэтому уже через год можно было отправляться в провинцию не опасаясь за свою жизнь. Но я не торопился. Я был единственным обладателем и хранителем тайны. Во время учебы в школе меня посетило некое откровение: мне было дано знать, что я живу в непростом мире, а в насквозь пропитанном гангстеризмом социуме. Полная правда об этом вскрылась спустя несколько лет, с началом Второй Мировой. А пока я закончил школу, затем перешел учиться в Манхэттэн в школу для избранных и талантливых, а потом прыгнул еще выше в колледж Айви Лиг. Факультет я вам, разумеется, не назову. В колледже я сам платил за тьютора, полновесной наличностью, встречаемой с должным пиететом. Окончил я его отлично, пройдя курс военной подготовки, вскоре оказался в армии США в чине лейтенанта.
В 1942 году человека с плохой кожей выпустили на свободу, Томас Е.Дьюи, уже губернатор, простил его и добился его депортации на родину, в Италию. Вообще губернатор тогда добился еще большей популярности за свою деятельность по укреплению тылов, очищая Нью-Йорк от саботажников и пособников Гитлера. Но я в то время был уже за морем, воевал в разных частях света, богатство мое хранилось невостребованным вплоть до окончания войны в 1945 году. Вот, собственно, и все, что я хотел рассказать в этой книге. Ядовитый читатель сам вычленит пропущенные мной факты, сам догадается, где я приукрасил, а где умолчал. До сих пор не стихают споры по факту исчезновения всего капитала мистера Шульца, никто его так и не нашел. По слухам он был запечатан в почтовые мешки и не было в этих мешках денег в номинации меньше чем тысяча долларов. Мое послевоенное я, разумеется, здорово изменилось, я стал с удивлением ощущать, что отношусь к богатству иначе – как к монументу стяжательства и дикой пиратской страсти к кладам. Так мы смотрим на старые портреты или слушаем песни тех, кто давно умер. Впрочем все эти шебуршания чувств ни в коей мере не повлияли на мою решимость пользоваться кладом и дальше.
Каким-то утешением служит эта книга. Я рассказал правду о мистере Шульце и обо мне, хотя в некоторых деталях, если вы внимательно почитаете газеты того времени, она отлична от общепринятой. Я сказал правду слов, я сказал также ту правду, которая живет вне слов.
Мне осталось рассказать совсем немногое. Я специально оставил это для последних страниц романа, потому что это ключ ко всему в моей памяти. Событие, не реабилитирующее того мальчика, кем я тогда был, но, возможно, давшее ему шанс на спасение. Я падаю на колени и благодарю Бога за то, что он дал мне жизнь и за то, что дал мне радость в жизни, я славлю его и еще раз благодарю за то, что он позволил мне с достоинством перенести. Весной следующего года, спустя шесть месяцев после гибели мистера Шульца, мы с мамой переехали в пятикомнатную квартиру, с окнами на Кларемонт-парк. Мама могла наслаждаться видом деревьев, дорожек, тропинок и детских площадок. Одним майским субботним утром раздался стук в дверь и вошедший человек в униформе шофера серого цвета принес нам плетеную корзину, держа ее двумя руками за боковые ручки. Я не понял, что там внутри: выстиранное белье, еще что-то, но мама прошла мимо меня и без слов взяла корзину, будто ждала ее. Она полностью выздоровела, моя мама, была уверена в себе и шофер, судя по его лицу, успокоился. Он почему-то был очень взволнован. Она была как строгая матрона в длинном черном платье, очень шедшем ей, она была причесана и выглядела очень мило. Она взяла ребенка, кто же еще это мог быть, как не наш с Дрю сын, я понял это сразу, лишь только взглянул на него, внесла его в квартиру и положила в ту самую коляску, единственную дорогую ей вещь, которую она взяла с собой из старой квартиры. В тот самый момент я почувствовал, что наконец моя жизнь окончательно встала на правильный путь и мое детство закончилось бесповоротно.
Да, нелегко нам пришлось поначалу, возня с маленькими детьми привносит в жизнь массу суеты, бутылки, соски, пеленки, все это навалилось сразу. Мама уже подзабыла материнские штучки, она иногда не знала, что делать, когда ребенок кричал и размахивал ручонками, но вскоре мы привыкли к нему и все наладилось. Потом мы ездили с ним в Бронкс и возили его в коляске по Батгейт-авеню. Он слушал вместе с нами выкрики торговцев, смотрел на ящики с фруктами, ощущал запахи свежего хлеба, трогал мясо и колбасы в магазинах. С ним познакомились и владельцы всех лавок, и простые работяги с этой улицы, все-все. Жизнь с ним как-то снова вернула нас в мирные дни нашего счастья вдвоем, в ту жизнь, когда еще был мой папа, и когда всей семьей мы отправлялись за продуктами на неделю на Батгейт-авеню, в эпоху процветания Голландца Шульца.
Моя мертвая банда поселилась во мне каким-то огромным, наполненным словами и образами, духом. Что случается с человеком, когда он умирает, куда деваются его способности? Что получилось, когда Ирвинг исчез? Куда подевалась его способность завязывать узлы, закатывать штанины вверх? Где его точность и аккуратность, которыми я так восхищался? Куда они подевались?
Мама вроде и не замечала в каком состоянии я нахожусь, но начала готовить блюда, которые я любил. Даже делала приборку в квартире. Она выбросила все свечи и стаканы для них. Забавно, теперь когда кое-кто действительно умер, она сняла с себя похоронную маску. Но занимало меня не это. А что мне-то делать? Пойти обратно в школу, сидеть в классе, учить что скажут? Может быть, может быть, но пока я в трауре, никаких школ.
Время от времени я доставал из кармана листочки, разворачивал их и читал снова и снова, что говорил в свои последние часы мистер Шульц. Выматывающая сердце дребедень. Там не было послания мне, не было правды, не было истории.
Между тем матушка нашла какой-то магазинчик на Батгейт авеню, где продавались морские ракушки. Купила огромный пакет этих самых даров моря и принесла домой. Все они были не больше ноготка мизинца; блестящие и перламутровые. С этой покупкой был связан еще один из ее сумасшедших проектов, заключавшийся в полном обклеивании телефона этими ракушками. Клей она нашла в одном моем старом конструкторе аэроплана. Она развела его в стакане из-под зубных щеток, наносила клей на ракушку и приклеивала ее. Постепенно весь телефонный аппарат, трубка и даже шнур стали покрыты розовыми округлостями. Получилось не то чтобы некрасиво – белое, бежевое, с красными прожилками, в свете дня сооружение блестело одним цветом, вечерами
– другим. Казалось, даже форма телефона как-то изменяется. Когда ракушки оказались приклеенными к шнуру, вся конструкция приобрела звучание. Я плакал, вспоминая слова мистера Хайнса о молодой, красивой, беспечной и храброй иммигрантке. Я подумал о том, что на какое-то время мама привнесла в жизнь моего отца оттенок благородства, она добавила в их любовь восхитительную сладость. Но он ушел. Сбежал. Теперь у меня были деньги, чтобы послать ее в больницу. Но я поклялся, что она останется со мной, что я всегда буду заботиться о ней. До самой смерти. Но сам я не понимал что делать с ней. Попросить ее бросить работу? Но почему-то мне нравилась даже сама идея об этом. Я был очень одинок, не понимая ее увлечений, не разделяя ее странной любви к свечам, стаканам, игрушкам, старой одежде, ракушкам. Однажды она приволокла домой аквариум. Еле втащила его по лестнице. Но видели ли бы вы как сияло ее лицо! Она поставила аквариум возле своего дивана, наполнила водой и торжественно опустила туда телефон! Как я любил маму, как красива она была тогда, а я чувствовал себя тогда неблагодарным, плоховоспитанным сыном. И не мог изменить ее, потому что еще не добыл для нас обоих справедливости. Денег в портфеле было недостаточно, я чувствовал, что моих усилий по заполнению недостающих звеньев не хватает, но я еще не знал, а сколько там точно. Даже один месяц принес мне столько, что мы могли жить с мамой скромно, но безбедно несколько лет, даже если мы будет тратить вдвое больше чем зарплата у мамы, у нас будет по меньшей мере все, о чем мы только можем мечтать, но я страшно переживал по этому поводу – в банк эти деньги положить было нельзя. Их нельзя было ни в коей мере афишировать, их можно было тратить только очень осторожно и это подавляло. Я думал, наивный, что обладание огромными деньгами может полностью изменить мою жизнь. Но ничего не изменилось. Потом я осознал, что, даже мертвый, мистер Шульц как бы довлеет надо мной – я считал эти деньги не своими, а его. Я взял их по инструкции мистера Бермана и теперь просто ждал дальнейших приказаний. Я не чувствовал спокойствия в душе, которое я знал, должно рано или поздно охватить меня. Ведь я по сути заложник этих денег – ни поговорить, ни обсудить ни с кем на свете я не мог. А фактически только мертвые члены моей банды могли действительно оценить то, что я сделал.
Прошло еще какое-то время. Однажды вечером я покупал в киоске у станции надземки газеты. Подъехала машина, из нее вышли люди, окружили меня, одновременно вышли из сигаретной лавки еще двое, у всех на лице столь знакомое выражение безучастности. Им не пришлось задавать вопросов, один из них кивнул в сторону машины, я свернул газету и быстро залез внутрь. Они отвезли меня в Ист-Сайд. Я знал, как важно в таких ситуациях не паниковать, не воображать в деталях, что меня ждет на месте. Пока мы ехали, я прокрутил в голове все происшедшее со мной за год и так и не смог понять, как он меня вычислил. Ведь даже тогда, у стен церкви, он не смотрел на меня. Я понял, что сделал одну, но большую ошибку, не написав заранее письмо маме, что ей делать, если я внезапно не явлюсь домой, не явлюсь и умру, не вернувшись к маме.
Мы приехали на узенькую улочку, но они не дали мне осмотреться. Я помню лишь какие-то пожарные лестницы на стене. Мы поднялись по ступеням на крыльцо. Прошли после входа в здание пять ступеней.
Оказались в кухне. За столом, под светом тусклой лампы, положив руки на белую скатерть, как пришедший в гости богатый родственник, сидел человек, который выиграл войну бандитских группировок. Прямо перед моими глазами возникли два других глаза, мягких, неподвижных, не очень умных, один был слегка прикрыт пленкой и косил. У него действительно была плохая кожа, сейчас я это увидел с близкого расстояния, а шрам на подбородке ощутимо и заметно белел. У него был взгляд ящерицы. Единственной красивой частью его лица были волосы: черные, густые. Одет он был серо и неприметно. В обычный плащ и обычный костюм. Шляпа лежала на столе. Ногти наманикюрены. Я пах одеколоном. Его запах чем-то смахивал на запах отчужденности и враждебности, который в свое время исходил от мистера Шульца. Я чувствовал себя на совершенно другой территории, как в детстве, вроде недалеко от твоего квартала, но уже все чужое. Он мягко махнул рукой, приглашая меня сесть перед ним.
– Во-первых, Билли, – начал он проникновенно, будто он сожалеет о необходимости вести такой разговор вообще, – ты знаешь, как мы скорбим по поводу кончины Голландца.
– Да, сэр, – ответил я. Я был шокирован тем, что он знает как меня зовут, я бы не хотел значиться в его списке знакомых.
– Снимаем шляпу в знак уважения. Помним их всех. Я ведь их знал… сколько там лет? Такой человек, как Ирвинг… ему замены не отыскать!
– Да, сэр.
– Мы ищем причину того, что произошло. Пытаемся собрать оставшихся ребят вместе, ну, ты понимаешь, остались ведь вдовы и дети.
– Да, сэр.
– Но у нас появились трудности.
Маленькая комната заполнилась людьми. Одни стояли у меня за спиной, другие – у него. И только сейчас я заметил сбоку Дикси Дэвиса, стукачка, вдавленного страхом в сиденье деревянного стула, зажимающего дрожащие руки между ног. Подмышки мистера Дэвиса вспотели до неприличия, лицо покрывала водяная маска. Я знаю, что это значит – высшую степень благоговения. Я едва оглядел его, ничем не показав своих эмоций, но логично рассудив, что сдал меня им именно он. Из этого выходило, что что бы я дальше ни сказал, им это уже известно и что надо быть круглым идиотом, если попробовать им что-нибудь соврать.
Я повернулся лицом к лицу к моему следователю. Мне показалось важным смотреть ему прямо в лицо и прямо в глаза. О человеке говорят не только его слова, но и его выражение лица и способность глядеть, не опуская взгляда.
– Ты неплохо проявил себя у них в организации. Так я слышал?
– Да, сэр.
– У нас тоже найдется работа для смышленых ребят. Ты, наверно, не с пустыми руками оказался? – сказал он это таким тоном, будто моя жизнь не висела в данный момент на волоске.
– Не совсем, – сказал я, – на самом деле меня только поставили на зарплату. Всего за неделю перед их гибелью. Он дал мне аванс за месяц вперед, потому что моя мама больна. Две сотни долларов. Сейчас их с собой нет, но я возьму их из банка завтра утром, как только он откроется.
Он улыбнулся, уголки губ на мгновение поднялись вверх. Затем поднял руку.
– Нам не нужна твоя зарплата, малыш. Я говорю о бизнесе. Ты понимаешь, что в нашем деле, не всегда получается вести все дела как положено. Я хочу попросить тебя помочь нам разобраться с его делами.
– Ну, сэр, это не по адресу! – сказал я, присвистнув, – Это, наверно, к мистеру Дэвису. Я бегал за кофе, за сигаретами. А на важных встречах не присутствовал, меня просто выгоняли. А иногда даже не говорили, где они будут идти, эти встречи.
Он покачивал головой. Я чувствовал глаза Дикси Дэвиса на своей шее.
– И ты никогда не видел денег?
Я сделал вид, что задумался.
– Видел. Один раз на 149-ой улице. – ответил я, – Я тогда мыл полы и они считали прибыль за день. Что говорить, там было никак не меньше нескольких тысяч долларов!
– Вот как?
– Да. О такой сумме я не смею и мечтать.
– А ты мечтаешь?
– Каждую ночь, – сказал я честно глядя ему в глаза, – Мистер Берман говорил мне, что бизнес меняется. Что в скором времени в бизнесе потребуются тихие, спокойные люди с приличными манерами. Которые окончили школу. Я решил, что я вернусь в школу, а потом пойду в колледж. Ну, а потом посмотрим!
Он кивнул и замолк на время, смотря мне в глаза и что-то решая про себя. Затем видно, решил.
– Школа – это хорошая идея, – сказал он, – Мы не забудем тебя. Посмотрим, как ты растешь. Как успехи.
Он махнул мне рукой, я поднялся со стула. Дикси Дэвис спрятал лицо в ладонях.
– Спасибо, сэр, – сказал я человеку, который отдал приказ убить мистера Шульца, мистера Бермана, Ирвинга, Микки и Лулу, – Было большой честью познакомиться с вами.
Я был доставлен обратно на Третью авеню на машине и высажен перед сигаретной лавкой. И только тогда я действительно ужаснулся. Я сел на обочину. Мои руки стали черными, я не выпускал из рук газету. Пережитое увлажнило мои руки и на ладонях я мог прочитать заголовки и начало статьи. Наступала новая череда дней, в течение которых я снова должен был ждать и думать, что может случиться. Свободен или дни мои сочтены? Я не знал. Затем я встал и пошел по улицам. Я дрожал, но не от страха, а от гнева на себя, что смею бояться. Лучше уж убьют меня! Но звук машины исчез, машины моих новых бандитов. Я попробовал подумать, с какой стати они могут убить меня. Наверно, только если я буду вести себя определенным образом. А до этого они будут просто следить за мной. Поэтому, если я не знаю, где деньги, то я должен себя вести, будто не знаю.
Газеты-побрехушки сболтнули, что условно состояние мистера Шульца оценивается в размере между шестью и девятью миллионами долларов. В банках, на счетах осталась ничтожно малая сумма. «Союзники», прибравшие к рукам все дела Шульца, их не нашли. Кроме самого дела они хотели еще и наличности.
Странно, но меня снова начали одолевать мысли. Но уже про другого великого человека, не менее опасного… Я прикинул, что коль дни мои могут быть сочтены, то… во мне снова проснулся азарт сопротивления и выживания. Я понял, что поражение своей родной банды поставило меня в щекотливую ситуацию: я распухал на их смертях. Я унаследовал все, не только деньги. Но жизнь продолжалась, бизнес не останавливался, деньги – понятие вечное, к смерти не приложимое. Страсть к овладению ими бесконечна. Я выждал несколько дней, спустился в подвал к Арнольду – он был на охоте за барахлом – отгородился от выхода каким-то вещами, на случай внезапного возникновения в подвале чужих, и в плохом свете, в пыли, под перестук ног детишек с приюта, пересчитал деньги в крокодиловом портфеле. Считал я очень долго, гораздо дольше, чем предполагал. Считал, чтобы знать точную сумму. Вот она: триста шестьдесят две тысячи двенадцать долларов!
Я засунул деньги обратно в портфель, и сверху сложил старые газеты и журналы, разбитые детские игрушки, части кроваток, колясок, горшков, кастрюль, механизмов, неведомых мне, ламп, части инструментов, коробок из-под сигар, части саксофона, печатной машинки, барабана, бейсбольных бит, бутылки, шляпки, флаги, штаны и коллекцию подмоченных марок в футляре.
А потом я, разумеется, вернулся домой и сел читать откровения мистера Шульца снова. Теперь я читал их по другому; я плавал в облаке своего нового видения, ругая себя за нетерпение, и передо мной открывались новые и новые горизонты. Я слышал голос мистера Шульца, толковый парнишка, я искал в его словах намеки, ниточки, путеводные и разъясняющие слова. Деньги были спрятаны, зашифрованы в бреду – я чувствовал это. Я изучал свой почерк и понял, что он сказал про деньги. Он оставил деньги для мисс Шульц и своих детей, оставил там, где они знают, в каком-то знакомом для них месте, в том месте, где и было приложение сил мистера Шульца. Чтобы проверить предположение я отправился однажды ночью с Арнольдом – но перед этим я несколько недель! просидел в классе, чтобы доказать тем, кто за мной следит, что я чист – в старый пивной склад на Парк авеню, в тот самый, где он увидел меня – жонглера. Шел дождь, мы сломали замок, зашли в темное нутро склада, зажгли фонарь. Крысы носились у нас под ногами, валялись жестяные пивные чаны, бочки. Одна из них была под завязку набита долларами. Мы погрузили эту бочку на тележку Арнольда и отвезли ее домой. С той самой полуночи мы стали с ним партнерами в нашем деле и являемся ими и поныне.
Но я не хочу даже предполагать, что все, что я нашел было именно всем его богатством. Чем больше он имел, тем больше хотел иметь. Уж я-то знал его! Я еще раз изучил записи и, наконец, понял, что он хотел сказать мне. Если уж мир, сказал он, заключен в самом себе, то он будет тянуть его богатства к себе, и чем хуже будут становиться обстоятельства его выживания в этом мире, то тем хуже для мира – он все равно будет тянуть деньги к себе, он все равно не остановится, он будет прибирать к рукам все, что имеет ценность: деньги, акции, долговые обязательства, фишки из казино, он будет хранить это увеличивающееся богатство где-нибудь недалеко от него. А в конце концов он спрячет все это в таком месте, про которое даже никто не подумает, что он может спрятать, и если он не придет за богатством, то секрет его клада умрет вместе с ним. Если, конечно, не найдется ушлый, который разгадает тайну.
Теперь я знал все, и зная все, со спокойной душой вернулся в школу. А что? Школа – отличная идея. Испытание не из легких, после моей немного другой учебы, но я был силен духом и сидел в классе, продолжая обучение, а после классов работал в рыбной лавке за пять долларов в неделю, носил белый фартук, весь в рыбьей крови и исхитрялся вести себя обычно, утешаясь мыслью, что за мной все время следят.
Спустя год после смерти мистера Шульца, человек с плохой кожей попал в тюрьму. Его засудил тот самый Томас Е.Дьюи. Я немного знал о правилах мафиозных структур – когда приходило время или обстоятельства заставляли меняться, то интересы в делах менялись тоже, проблемы вставали новые и возникали новые дела. Про старые, нерешенные, забывали. Поэтому уже через год можно было отправляться в провинцию не опасаясь за свою жизнь. Но я не торопился. Я был единственным обладателем и хранителем тайны. Во время учебы в школе меня посетило некое откровение: мне было дано знать, что я живу в непростом мире, а в насквозь пропитанном гангстеризмом социуме. Полная правда об этом вскрылась спустя несколько лет, с началом Второй Мировой. А пока я закончил школу, затем перешел учиться в Манхэттэн в школу для избранных и талантливых, а потом прыгнул еще выше в колледж Айви Лиг. Факультет я вам, разумеется, не назову. В колледже я сам платил за тьютора, полновесной наличностью, встречаемой с должным пиететом. Окончил я его отлично, пройдя курс военной подготовки, вскоре оказался в армии США в чине лейтенанта.
В 1942 году человека с плохой кожей выпустили на свободу, Томас Е.Дьюи, уже губернатор, простил его и добился его депортации на родину, в Италию. Вообще губернатор тогда добился еще большей популярности за свою деятельность по укреплению тылов, очищая Нью-Йорк от саботажников и пособников Гитлера. Но я в то время был уже за морем, воевал в разных частях света, богатство мое хранилось невостребованным вплоть до окончания войны в 1945 году. Вот, собственно, и все, что я хотел рассказать в этой книге. Ядовитый читатель сам вычленит пропущенные мной факты, сам догадается, где я приукрасил, а где умолчал. До сих пор не стихают споры по факту исчезновения всего капитала мистера Шульца, никто его так и не нашел. По слухам он был запечатан в почтовые мешки и не было в этих мешках денег в номинации меньше чем тысяча долларов. Мое послевоенное я, разумеется, здорово изменилось, я стал с удивлением ощущать, что отношусь к богатству иначе – как к монументу стяжательства и дикой пиратской страсти к кладам. Так мы смотрим на старые портреты или слушаем песни тех, кто давно умер. Впрочем все эти шебуршания чувств ни в коей мере не повлияли на мою решимость пользоваться кладом и дальше.
* * *
Я подхожу к самому концу пересказа о моих мальчишечьих приключениях. Кто я сейчас? Что делаю? Вращаюсь ли в тех же криминальных кругах или нет? Где и как я живу? Пусть все эти вопросы останутся тайной. У меня есть имя и оно в достаточной мере известно. Хочу признаться, что на меня оказало влияние слов мистера Бермана о числах – я не раз пробовал проделать процедуру им предложенную, собрать все числа, перемешать их, подбросить в воздух и посмотреть что выйдет. Новый язык, новая книга. Извращенные мысли человека-числа, увы, не сработали. Разбросав вымысел, клинопись, иероглифы, буквы, цифры, свет, жизнь, любовь, все рациональное и нерациональное, я не мог получить ничего нового – все по-прежнему превращалось в того же Билли Батгейта, в малыша, в толкового парнишку, в мое «я», которое было, есть и останется неизменным. Я уже не верю, что можно сделать новое.Каким-то утешением служит эта книга. Я рассказал правду о мистере Шульце и обо мне, хотя в некоторых деталях, если вы внимательно почитаете газеты того времени, она отлична от общепринятой. Я сказал правду слов, я сказал также ту правду, которая живет вне слов.
Мне осталось рассказать совсем немногое. Я специально оставил это для последних страниц романа, потому что это ключ ко всему в моей памяти. Событие, не реабилитирующее того мальчика, кем я тогда был, но, возможно, давшее ему шанс на спасение. Я падаю на колени и благодарю Бога за то, что он дал мне жизнь и за то, что дал мне радость в жизни, я славлю его и еще раз благодарю за то, что он позволил мне с достоинством перенести. Весной следующего года, спустя шесть месяцев после гибели мистера Шульца, мы с мамой переехали в пятикомнатную квартиру, с окнами на Кларемонт-парк. Мама могла наслаждаться видом деревьев, дорожек, тропинок и детских площадок. Одним майским субботним утром раздался стук в дверь и вошедший человек в униформе шофера серого цвета принес нам плетеную корзину, держа ее двумя руками за боковые ручки. Я не понял, что там внутри: выстиранное белье, еще что-то, но мама прошла мимо меня и без слов взяла корзину, будто ждала ее. Она полностью выздоровела, моя мама, была уверена в себе и шофер, судя по его лицу, успокоился. Он почему-то был очень взволнован. Она была как строгая матрона в длинном черном платье, очень шедшем ей, она была причесана и выглядела очень мило. Она взяла ребенка, кто же еще это мог быть, как не наш с Дрю сын, я понял это сразу, лишь только взглянул на него, внесла его в квартиру и положила в ту самую коляску, единственную дорогую ей вещь, которую она взяла с собой из старой квартиры. В тот самый момент я почувствовал, что наконец моя жизнь окончательно встала на правильный путь и мое детство закончилось бесповоротно.
Да, нелегко нам пришлось поначалу, возня с маленькими детьми привносит в жизнь массу суеты, бутылки, соски, пеленки, все это навалилось сразу. Мама уже подзабыла материнские штучки, она иногда не знала, что делать, когда ребенок кричал и размахивал ручонками, но вскоре мы привыкли к нему и все наладилось. Потом мы ездили с ним в Бронкс и возили его в коляске по Батгейт-авеню. Он слушал вместе с нами выкрики торговцев, смотрел на ящики с фруктами, ощущал запахи свежего хлеба, трогал мясо и колбасы в магазинах. С ним познакомились и владельцы всех лавок, и простые работяги с этой улицы, все-все. Жизнь с ним как-то снова вернула нас в мирные дни нашего счастья вдвоем, в ту жизнь, когда еще был мой папа, и когда всей семьей мы отправлялись за продуктами на неделю на Батгейт-авеню, в эпоху процветания Голландца Шульца.