Люба Вас обнимает и целует и благодарит, что ее любите. Я и Аня ужасно обрадовались, что Вы похвалили ее карточку. Я Вам вышлю другую ее фотографию, потому что из прежней она уже выросла. Аня беспрерывно говорит об Вас, и, знаете что, друг мой Сонечка, мы с ней ужасно часто мечтаем, как мы приедем и Вас выдадим замуж. Это любимый наш разговор. Аня вас мало видела, но любит вас всех чрезвычайно. Перецелуйте всех ваших за меня. Верочку особенно обнимаю и целую. Поздравляю всех с новым годом. Паша прислал мне длинное письмо; объявляет, что он женится, и описал весь свой роман очень мило. Не знаю, жалеть ли или порадоваться его женитьбе. Вероятнее первое. Но, кажется, из него, судя по занятиям его, может выйти дельный мальчик. Дай ему бог всего хорошего.

До свидания, милый друг Сонечка, и, кажется, наверно до близкого. Аня всех вас целует и всех поздравляет. Пожелайте ей поправиться.

Ваш Достоевский.

Напишите мне что-нибудь. Не сердитесь за молчание. Пишите более частных подробностей.

Ваш весь Ф. Достоевский.

Адресс мой тот же, poste restante.

(1) далее было: так (2) было: еще печатать (3) вместо: В романе было: Тут (4) далее было: 1 слово нрзб. (5) далее было: и имеет (6) далее было: Может быть

405. П. А. ИСАЕВУ

6 (18) января 1871. Дрезден

Дрезден

6-го/18-го января 1871.

Я уже давным-давно, милый друг Паша, слышал, что ты женишься (писал Аполлон Николаевич), беспокоился и интересовался о тебе чрезвычайно. Писал к Майкову и спрашивал подробностей, равно как и Ивану Григорьевичу поручил разузнать, когда он уезжал из Дрездена. Но ничего особенного не узнал. Всё покрыто было мраком неизвестности. Тяжело мне было и то, что ты меня не уведомлял: значит, думал я, бросил совершенно и концы отрезал, и мне это было грустно. Кроме того, я имел некоторое основание подумать, что ты питаешь на меня претензию насчет всего этого прошлого дела со Стелловским и дивился твоей раздражительности и самолюбию. Теперь, по письму твоему, слава богу вижу, что всё это не совсем было так (хотя, может быть, и было несколько). Роман в нескольких частях, присланный тобою под видом письма твоего, - чрезвычайно утешил меня и чрезвычайно мило написан. Значит, не без дарований же ты, Паша, если в состоянии так хорошо написать! Суди же теперь, друг мой, если б ты хоть сколько-нибудь прежде поучился, ведь сколько бы ты мог тогда извлечь из своих природных способностей? Сколько бы разнообразного применения могло открыть им образование? Но я уверен, друг мой, что ты не из тех неучившихся, которые мало того, что не доучились или ничему не учились, но еще и презирают образование. Много таких теперь. Но ты наверно на толпу не захочешь походить, хотя бы и "прогрессивную". Совет мой, или, вернее, великая просьба - не оставлять идею об образовании и об учении. Ну что же такое, что ты женишься, чем это может помешать тебе учиться? Чем образованнее человек, тем более он учится, и так всю жизнь. Одна уже неутолимая жажда к знанию, заставляющая, например, великого ученого, в 70 лет, всё еще учиться,

- свидетельствует о благородстве и высоте его натуры и о глубоком отличии его от толпы. Для того же, чтоб заняться самообразованием, всегда можно найти время даже и при семейных тягостях и при служебных занятиях. Понемногу, но постоянно и до всего дойдешь. Займись, например, историей, но только систематически, не поверхностно и не урывками и непременно сначала (при этом, разумеется, география), и через два-три года занятий сам увидишь, как расширится круг твоего зрения и повысится уровень мыслей. Отец твой был человек образованный, даровитый, добрый и простодушный. Поверь, что если б не был он образован, то был бы и мнителен, и тщеславен, и раздражителен - и доброта и простодушие его направились бы совсем в другую сторону. Но образование придает еще и великодушие и благородство мысли. Это было в твоем отце. Напоминаю тебе про отца потому, что вижу и всегда видел в тебе большое с ним сходство и очень желал бы, чтоб ты походил на него.

Из письма твоего, если всё правда. (NB. Будь уверен, что я не считаю тебя способным солгать намеренно; можно говорить неправду и без намерения, вполне веруя, что говоришь правду) - вижу, что ты стал дельным человеком и умеешь заставить себя заниматься. Поздравляю тебя от души и рад, как не можешь и представить себе. Дай тебе бог развернуться еще лучше и никогда не ослабевать. Важно то, что ты берешь на себя теперь, кроме вообще человеческого долга, и большой нравственный семейный долг. Ну, брат, справишься ли? Не одни ведь средства к существованию нужны для семейного счастия. Из письма твоего я, по многим фактам, могу заключить, что Надежда Михайловна - девушка с характером твердым и с серьезным взглядом на жизнь. Если (в чем я уверен) она тебя и любит - то как бы хорошо было, если б ее влияние на тебя укреплялось всё более и более, в продолжение всей вашей будущей брачной жизни! Какую пользу это принесло бы тебе. Ты, пожалуйста, пойми меня как следует, Паша. Я не про "мужа под башмаком" говорю. Совсем не то! Нравственное влияние женщины, даже на самого сильного духом мужчину, (1) не только полезно, не только всегда необходимо, но и вполне натурально. Это второе и окончательное воспитание человека. И еще, друг мой: все отношения должны быть всю жизнь основаны на внутреннем взаимном, обоюдном уважении. Боюсь, что ты примешь мои слова за резонерство; а я потому только не утерпел и заговорил об этом, что люблю тебя и со страхом и жалостию думаю иногда: "Как вы оба еще молоды!". Но заметь, я не пророчу дурного. Уж если так случилось, то я надеюсь и радуюсь. Дай тебе бог. Бог-то не оставит, но счастье и от тебя зависит. (2) Видишь, Паша, - нас разделяют 4 года разлуки. Ты сильно ушел вперед в этот срок, и мне даже вообразить трудно себе теперь твою женитьбу, да и всю твою внутреннюю жизнь. Одно только осталось у меня: искреннее, теплое и всегда дружеское соболезнование о тебе, внутренняя забота и любовь к тебе; а стало быть, и желание тебе всего самого лучшего. Кроме того, есть и желание быть тебе полезным и вещественно. Но пока последнее под спудом и неисполнимо, хотя я и не без надежды на поворот моих обстоятельств к лучшему.

Передай от меня Надежде Михайловне мой задушевный искренний привет, поздравление и желание теперь и впредь всего лучшего. Хорошо бы ты сделал, если б прислал нам (с ее позволения) ее фотографическую карточку; да, кстати, и свою бы не забыл, так как четыре года я не видал тебя. А все-таки, Паша, все-таки боюсь за тебя. Хорошо, голубчик, если б ты твердо стал на дорогу, не уставая в труде и развиваясь до всей высоты понимания своих будущих обязанностей.

Пишешь ты о письмах к Ал<ександру> Устиновичу и Порфирию Ивановичу. Друг мой, высылаю их. Так и передай незапечатанные. Но вот в чем дело: не знаю я наверно, насколько основательно то, о чем ты просишь, не знаю ничего и о должности контролера, и потому просить-то я их прошу в твою пользу, но в то же время совершенно не знаю, решатся ли они тебе доставить ее. Уведомь, пожалуйста, как приняли они оба мою просьбу? Прибавлю еще к тому, что ты сильно преувеличил мое на них влияние. Без сомнения, я состоял к ним в отношениях добрых всегда, их любил и уважал. Но опять-таки 4 года разделяют нас, и наконец, я даже виноват перед многоуважаемым Александром Устиновичем еще с издания журнала. (3)

Анна Григорьевна тебя благодарит за письмо и сама хочет тебе ответить и тебя поздравить, несмотря на то, что прихворнула. Да и вообще здоровье ее не совсем хорошо. Люба растет, ходит по комнате, всё понимает и ужасно хочет говорить. Она здорова и милочка, тебя целует и твою невесту.

Не рассердись, не обидься и не посетуй на меня за то, что не сейчас тебе ответил. (4) Очень это меня мучило, но никак не могу. Буквально день и всю ночь сижу и работаю. Запоздал с романом. Туго идет у меня. Бьюсь, рву написанное и переделываю вновь - а потому не мог и письма написать. Я все письма оставил, даже самые деловые и необходимые. Никуда не хожу и никого не принимаю к себе. Много работы.

До свидания, Паша милый, напиши мне, верь моей всегдашней любви к тебе, чем и докажешь, что сам меня любишь. Если пригожусь тебе когда-нибудь в чем-нибудь, то тем буду счастлив.

Твой весь Ф. Достоевский.

А все-таки страшно за тебя; но не сочти за карканье ворона.

Насчет журналов в настоящую минуту никак не могу: должен в оба журнала и совестно просить еще по номеру в кредит. Впоследствии другое дело, то есть в течение года.

Я думаю, я к весне ворочусь в Петербург. Увидимся ли в Петербурге-то? Я очень, очень бы хотел тебя увидеть и обнять.

(1) было: мужа (2) далее было: на девять десятых (3) далее было начато: Вот причина и 2 слова нрзб. (4) вместо: то ... ... ответил - было: одно важное обст<оятельство>

406. А. Н. МАЙКОВУ

7 (19) января 1871. Дрезден

Дрезден

7/19 январ<я> 1871.

Любезнейший и дорогой Аполлон Николаевич.

Получил Ваше письмецо и очень рад, что Вы получили повестку: это от меня. Повторяю, прочтите копию и увидите весь смысл дела ясно. Но вот что: если Вы семь раз не заставали Стелловского, значит, он раскусил, зачем Вы приходили, и этот факт дает мне уверенность, что он не хочет заплатить, то есть он заплатит в конце концов, ибо не заплатить не может, но - когда? Вероятно, ему выгодно оттянуть уплату на бесконечность, и он будет вилять всеми силами. Поэтому действовать с ним прямо нельзя. Он просто не даст ответа ни на мое письмо (высланное Вам к нему), ни на Ваш запрос и не будет давать до последней невозможности. Вам, стало быть, хлопоты, а я останусь без денег. И потому вот мой совет: сохранив все права поверенного (то есть на прием денег и проч.), о чем особенно прошу Вас, ибо он будет понимать, что за дело взялся честный и влиятельный в литературе человек (а это мерзавцам внушает) - возьмите сами поверенного, опытного ходока (не на процессы, не присяжного поверенного, ибо тут не может быть процесса серьезного), - а ходока, знающего, как взыскать, какую меру понуждения употребить, как действовать, н<а>пример, через полицию - то есть знающего все эти мелкие практические проделки; должно быть, таких в Петербурге много. Паша, разумеется, не способен на это. Тут нужно опытного крючка. И тогда прекрасно. Разумеется, если б только не очень большая плата. Но ведь дело бесспорное, так что можно бы и дешево. Если бы этот поверенный поставил бы его в такое положение, чтоб или платить сейчас, или подвергнуться процессу и уж непременно неустойке, - то, мне кажется, он тотчас заплатил бы. Следств<енно> - всё в умении повернуть дело, так сказать, по-полицейски, то есть чтоб он увидел сразу, что взыскивает опытный крючок. Без сомнения, Вам невозможно взять на себя, (1) а стало быть, и хорошо бы послать поверенного. Но об чем прошу особенно - не оставляйте сами начальничества в деле. Пусть крючок действует Вашим именем, (2) и, кроме того, пусть Вы же и получите деньги собственноручно, не доверяя никому. Вот об чем прошу убедительно.

А поверите ли, любезный друг, что мне ужасно совестно, что втянул Вас в это дело! Смешно извиняться, уж когда втянул, а все-таки совестно.

Что такое "Стук-стук" Тургенева? Я запоздал в "Русский вестник" на февральский номер и работаю день и ночь. Анна Григорьевна захворала, я тоже не совсем здоров. У нас морозы. Печки подлые, немецкие. Мне поминутно мешают работать, (3) завелись некоторые знакомства и лезут, когда мне надо быть одному. Одна дама уже другой раз приходит с тем, чтоб поговорить о русской литературе (русская путешественница). Я не принимаю, она обижается. Есть и другие такие же. До литературы ли мне теперь! Я на нужнейшие письма другой месяц не отвечаю.

Ваш весь Ф. Достоевский.

Впрочем, что бы ни взял поверенный, я заплачу и жалеть не буду - но только чтоб поскорее получить. Крайняя нужда, особенно теперь!

Неужели в "Заре" до того еще легкомысленны, что не хотят понять факта, режущего глаза и состоящего в том, что выходить в 1-е число месяца аккуратно (и непременно в 1-е) - значит, иметь 1000 подписчиков лишних? Это факт неоспоримый - доказательство "Вестник Европы", старая "Библиотека для чтения" и дом Краевского. Краевский выиграл не Белинским - Белинского после узнали, - а 1-м числом! Неужели этого еще не понимают! После этого не могут они быть издателями и пусть раньше отказываются от дела, чтоб не обанкрутиться совершенно.

На конверте:

Russie, St.-Pйtersbourg. Его превосходительству Аполлону Николаевичу Майкову

В С.-Петербург.

По Большой Садовой, напротив Юсупова сада,

дом Шеффера.

(1) далее было: ибо Вы (2) вместо: Вашим именем - было начато: от Вашего имени (3) далее было: ибо

407. А. У. ПОРЕЦКОМУ

8 (20) января 1871. Дрезден

Дрезден

8/20 января 1871 г.

Милостивый государь многоуважаемый Александр Устинович,

Я сейчас написал добрейшему Порфирию Ивановичу Ламанскому о том, что, вероятно, все добрые люди и все те, которые имели ко мне когда-то расположение, - меня позабыли. Так давно я за границей, да и так мало заслужил, чтобы меня помнили! Перед Вами же особенно мало - еще со времени журнала. Но за журнал я до сих пор наказан, и остатки долгов, лежавших на нем, до сих пор меня давят.

Между тем Вы столько помогли моему пасынку П<авлу> Алек<сандровичу> Исаеву, что, думаю, Вы так же добры и ко мне, как были прежде. Но Вы и всегда ко всем так добры и благодушны! Я к Вам с величайшей просьбой, многоуважаемый Александр Устинович! Не откажите еще раз, и бог вознаградит Вас за это дело.

Я прошу у Вас покровительства Вашего моему пасынку, того самого покровительства, через которое, может быть, он был спасен, укрепившись на твердой дороге прилежания и труда и не уклонившись в худую сторону, в эти четыре года. Моим отсутствием и худым поворотом моих обстоятельств он вдруг остался в Петербурге почти на одних своих силах; но не потерялся и, кажется, научился трудиться. Я знаю, что Вы во многом ему помогли, и бог вознаградит Вас за это.

Он просит меня теперь попросить Вас в свою очередь за него: "нельзя ли оставить его при Департаменте на тех же основаниях, как и теперь, впредь до востребования Государственным банком запроса о нем и его бумаг для перевода его; всё это может состояться в 1871 году в первое полугодие". Я выписал слово в слово из его письма его просьбу; сам же я мало понимаю в ней за незнакомством с делом. Но, подавая Вам это письмо, он объяснит Вам всё лично. Выслушайте его, благороднейший Александр Устинович, и - если возможно только - сделайте для него что-нибудь. Он так одинок на свете и так нуждается в поддержке, особенно теперь, что помощь Ваша ему сама собою обращается в большое доброе дело. Я же Вам буду благодарен бесконечно!

Писал он мне тоже, что хлопочет о месте контролера, в отъезд, в Витебскую губернию. Не понимаю хорошо, что это за место и имеет ли он основание надеяться получить его. Он пишет, что просил об этом Порфирия Ивановича и что Порфирий Иванович не сказал ему ничего о невозможности, и даже напротив. Впрочем, повторяю, пасынок мой Вам сам объяснит, в чем дело. Выслушайте его, многоуважаемый Александр Устинович, и опять прошу

- если возможно, помогите.

Примите уверение глубоких и самых искренних чувств моей благодарности и всегдашнего уважения. Слуга Ваш от всего сердца

Федор Достоевский.

408. А. Н. МАЙКОВУ

18 (30) января 1871. Дрезден

Дрезден

18/30 января/71.

Любезнейший Аполлон Николаевич, посылаю и я Вам несколько строк, в ответ на Ваши от 12-го января. Не понимаю, почему Паша не нашел известия в Министерство Иностр<анных> дел в Департаменте внутренних сношений. Сейчас сделал справку в канцелярии посольства: еще от 3-го числа было послано. Посылаю Вам номер, по которому легко найти в один миг, на случай если и до сих пор Паша не отыскивает.

Благодарю Вас чрезвычайно за Ваше уведомление и за господина с густыми бровями на о, взявшегося хлопотать по делу.

Чтой-то не выходят журналы? Это ужас как опоздали. Даже "Русский вестник" еще в Дрездене не получен; прежде всегда январский № выпускал рано. Если случится, что прочтете мой роман, - то пришлите мне, ради бога, Вашу критику хотя бы в 2-х строках. В "Русском вестнике", я слышал, довольны, но я моей первой частью ух как недоволен!

Читаете ли Вы роман Лескова в "Русском вестнике"? Много вранья, много черт знает чего, точно на луне происходит. Нигилисты искажены до бездельничества, - но зато отдельные типы! Какова Ванскок! Ничего и никогда у Гоголя не было типичнее и вернее. Ведь я эту Ванскок видел, слышал сам, ведь я точно осязал ее! Удивительнейшее лицо! Если вымрет нигилизм начала шестидесятых годов - то эта фигура останется на вековечную память. Это гениально! А какой мастер он рисовать наших попиков! Каков отец Евангел! Это другого попика я уже у него читаю. Удивительная судьба этого Стебницкого в нашей литературе. Ведь такое явление, как Стебницкий, стоило бы разобрать критически да и посерьезнее.

До свидания, благодарю Вас душевно, а деньги - деньги ужасно нужны, до невероятности. Жена всё прихварывает, а ребенок здоровеет. Что за прелесть Ваша крестница и какой у ней аппетит и какое некапризное, вечно веселое расположение духа. Я еще не видал такого ребенка!

Ваш Федор Достоевский.

409. А. Н. МАЙКОВУ

26 января (7 февраля) 1871. Дрезден

Дрезден

26/5 (1) январ<я>/фев<раля> 71.

Вчера получил Ваше письмо, дорогой друг, и спешу заявить Вам мое воззрение. Во-первых, я ничего не понял в Вашем возражении против 8-го пункта. Вы спрашиваете про срок уплаты, "не обозначенный" будто бы в 8-м пункте, и предвидите крючки у последствия? Но какой же тут срок, когда всё обозначено в чрезвычайной точности и ясности? Вот текст 8-го пункта, вникните:

"Если в течение срока сего условия Стелл<овский> пожелает включить в полное издание моих сочинений, предпринимае<мое> им, Стелл<овским>, по сему условию могущие быть мною, Достоевск<им>, написанными и напечатанными в 66 и в 67 годах новые мои сочинения, то Стелл<овский> имеет право издавать их не иначе как с платою по расчету с листа, сколько я, Достоевский, получил с Стелловского за каждый лист при продаже в настоящее время по сему условию полного собрания моих сочинений Стелл<овским>, но с тем, однако... и т. д." (NB. Далее не касается теперешнего дела.)

Итак, что же Вас теперь смущает? Какой еще срок? Сказано: "Стелл<овский> имеет право издавать их не иначе как с платою по расчету с листа..." и т. д. А так как Стелловский теперь уже издал совершенно, то есть напечатал и продает, то, стало быть, и должен заплатить по расчету, обозначенному в 8-м пункте! Вы спрашиваете: с которого же времени считать его обязанным уплатою? Да, разумеется, со дня ОПУБЛИКОВАНИЯ В ПРОДАЖУ! Публикация была сделана в "Голосе" (вероятно, и в других газетах) в конце ноября или в самом начале декабря. Итак, день публикации и есть срок по самому точному, ясному и естественному смыслу 8-го пункта. Или Вас смущает слово издавать? Вы делаете какое-то различие между словами печатать и пускать в продажу. Но если б он только напечатал, а не пускал в продажу, то я бы мог и не знать этого вовсе. И кто же печатает и не пускает в продажу? Издавать значит печатать и продавать. А так как он исполнил оба факта, то есть напечатал и продает, то тотчас же, со дня опубликования, и стал повинен по 8-му пункту, ибо там прямо сказано: "имеет право издавать их! НЕ ИНАЧЕ! как с платою по расчету с листа и т. д.". Вот Вам и срок. Если же я не пришел к нему на другой день публикования требовать следуемой мне уплаты - то в этом (если б я был и в Петербурге) была моя полная воля. Я и по векселю могу согласиться ждать уплаты несколько лет, и все-таки он сохраняет полную силу. Чем же Вы смущаетесь?

Пишете Вы тоже, что надо получить вексель, ибо в векселе обозначится какой-нибудь срок, чем и восполнится пробел (будто бы) 8-го пункта. Напротив, по-моему: настоящий срок есть день публикации в продажу; если же допустите какой-нибудь другой срок, то, значит, сами Вы откажетесь от (2) права на прежний срок (то есть день печати), слишком ясно обозначенный в контракте, значит, добровольно (хотя и обоюдно) согласитесь нарушить 8-й пункт контракта.

И наконец: если Вы уже раз согласитесь взять вексель (в котором обозначится срок), - то зачем Вам понадобится тогда срок и 13-й пункт контракта? Если он дал часть денег, а на остальную часть выдал вексель и Вы согласились принять и приняли, - то тогда, по-моему, он заплатил совершенно, расквитался со мной, разделался совершенно, контракт исполнен и

8-й и 13-й пункты сданы в архив. По векселю ведь он не может не заплатить, ибо он купец и будет в тот же день объявлен банкрутом. Если же не заплатит по векселю, то тогда мой иск на нем будет только по векселю, а дело с контрактом будет все-таки кончено, одним словом, будет уже совершенно другое дело.

И поверьте, что если б был какой-нибудь недосмотр в 8-м пункте, то Стелловский наверно бы им воспользовался и не назначил (3) сам сроком уплаты свое возвращение из Москвы.

Вы советуете согласиться на его условия, то есть на часть денег и на краткосрочный вексель. Да вижу, что нельзя не согласиться. Но, друг мой, не рассердитесь на мое замечание, мне кажется, г-н Цветугин слишком мягко и робко принялся за дело! Ну как же можно три раза ходить и допустить его не сказываться дома? И потом чтоб он осмелился сам предлагать условия, то есть по возвращении из Москвы выдать 1/2 денег, а там вексель и т. д. - то есть точно он имеет право предлагать условия. По-моему, пугнуть бы тотчас же его требованием по закону, чтоб он сейчас догадался, что мы сознаем вполне свое (4) право. Да и не пугнуть только, а прямо по закону потребовать. Это уже вовсе не будет дело или процесс; тут контракт, смысл которого ясен и точен. Ход дела, разумеется, возьмет некоторое время, но уплата будет полная. И сверх того он ни за что не согласится сам спорить и затевать процесс, во-1-х, потому, что не имеет никаких оснований и крючков, чтобы отпереться, всё слишком ясно; а во-2-х, когда его закон принудит заплатить, то, значит, он нарушил 8-й пункт контракта, ибо принужден законом уплатить, а сам не соглашался. Тогда, будьте уверены, он побоится 13-го пункта, и если только увидит, что г-н Цветугин серьезно решается обратиться к закону, то, поверьте, тотчас же окажется дома и тотчас же согласится уплатить всё.

Тем не менее я с Вашим мнением согласен, хотя мне и тяжело это. Пусть он выдаст часть денег и вексель. Но вот мои просьбы покорнейшие и нижайшие, дорогой мой Аполлон Николаевич:

1) Нельзя ли всё устроить как можно скорее! Клянусь Вам, это не пустое нетерпение. Совершенно всё прожил и не имею копейки, а шутка ли сколько ждать! Положим, по первому моему спросу выслали бы из "Р<усского> вестника", но ведь тогда мне не так ловко будет (да и невозможно) спросить у "Р<усского> вестника" тысячи две разом для возвращения, и вот - я опять не возвращусь! На Стелловского же деньги я думал пробиться до весны.

Он сказал Вам: возвращусь в конце января. Но по его манере он устроит так, что хоть и воротится, а все-таки будет не сказываться дома г-ну Цветугину и ему будут отвечать, что еще не воротился, и бог знает, сколько это продолжится. Вот чего я боюсь. Итак, нельзя ли будет избегнуть этого хоть как-нибудь! - вот в чем первая просьба.

2-я) Нельзя ли, чтоб он выдал деньгами (5) по крайней мере половину? Всякий вексель, хотя бы и краткосрочный, для меня всё равно, что нет ничего. Если же невозможно половину, то по крайней мере более трети. Ради Христа!

NB. Всё это, впрочем, оставляю на совершенное усмотрение и решение Ваше, и, ради бога, дорогой друг, не спрашивайте меня особыми письмами о каких-нибудь подробностях, даже и не мелких, ибо всё это берет время. Претендовать и роптать на Вас не буду ни в чем, да и невозможно это. Ведь я знаю, что Вы желаете мне всего лучшего и, кроме того, были так добры, что взяли на себя столько хлопот.

3) Наконец, 3-я просьба (самая важная). Как только получите деньги, то тут же получите и обещанный вексель, в одной даже пачке, вместе, и расписку ему дайте такую: получил в уплату столько-то деньгами, а на остальную сумму векселем. Но только непременно вместе. Тогда дело будет всё кончено; ибо, повторяю, он всё уже заплатит.

4) Паша писал мне прошлого года, что векселя Стелловского можно учесть с потерей от 8 до 10% в Международном коммерческом банке (но не в Государственном банке). Просьба моя:

позовите Пашу и узнайте от него об этом точнее, и если только можно учесть, то тотчас же и учтите вексель, а мне пришлите деньгами, ибо я бог знает сколько решусь потерять, только чтоб деньги получить

- до такого зарезу они нужны!

Наконец, насчет расчета по листам совершенно на Вас полагаюсь. Разумеется, чем больше содрать, тем лучше. (NB. Но только сколько же вышло листов: 27 с дробью или 28 с дробью?)

Вот, кажется, всё об этом проклятом деле. Не пишу Вам ничего. Если б Вы знали, как я расстроен в эту минуту усиленной работой! Про общество наше прочел с грустию в Вашем письме, а об германских делах - сами знаете теперь, что думать. Более лжи и коварства нельзя себе и представить. Мечом хотят восстановить Наполеона, ожидая в нем себе раба вековечного и в потомстве, а ему гарантируя за это династию, - то есть всё, чего ему надо, дело ясное. Увидите, что если и будет Национ<альное> собрание, то безмерностию своих требований (умышленною) они нарочно заставят Собрание не согласиться и тогда - объявят Наполеона.

Но помните текст Евангелия: "Взявший меч и погибнет от меча". Нет, непрочно мечом составленное! (6) И после этого кричат: "Юная Германия!" Напротив

- изживший свои силы народ, ибо после такого духа, после такой науки ввериться идее меча, крови, насилья и даже не подозревать, что есть дух и торжество духа, а смеяться над этим с капральскою грубостию! Нет, это мертвый народ и без будущности. А если он жив, то, после первого опьянения, сам, поверьте, найдет в себе протест к лучшему и меч упадет сам собою.