Дойл Артур Конан. Тайна Кломбер Холла

   - А это, - я показал на кровавокрасную отметку рядом с перевалом, место битвы в которой вы участвовали?
   - Да, там было жарко, - ответил он, наклоняясь над красной отметкой. - Нас атаковали...
   Тут он упал на подушку, будто его подстрелили, и лицо его
   приняло то же выражение ужаса, с каким я его в первый раз
   увидел. В то же мгновение откуда-то, словно бы из воздуха прямо
   над кроватью, послышался тонкий дрожащий звон, который я могу
   сравнить только со звонком велосипеда - но этот звук отличался
   от него отчетливой пульсацией. Никогда, ни до того, ни после, я
   не слышал ничего подобного. Я огляделся в удивлении, не
   понимая, откуда взялся этот звук, но не увидел ничего, чему бы
   можно было его приписать.
   - Все в порядке, доктор, - проговорил генерал с принужденной улыбкой. - Это ко мне проведен такой звонок. Может быть, вы спуститесь писать рецепты в гостинную?
   Ему явно не терпелось от меня избавиться, так что мне пришлось удалиться, хотя я с удовольствием задержался бы немного, чтобы узнать, откуда взялся таинственный звук.
   Уезжал я с твердым намерением навестить интересного пациента снова и попытаться извлечь из него новые подробности о его прошлом и настоящем. Однако мне пришлось разочароваться, потому что в тот же вечер мне принесли письмо от самого генерала со вложенной щедрой платой за единственный визит и сообщением, что мое лечение так ему помогло, что он считает себя совершенно здоровым, и мне нет нужды беспокоиться навещать его опять.
   То был единственный раз, когда я общался с арендатором Кломбера.
   Соседи и другие любопытные часто спрашивали меня, не произвел ли он на меня впечатления душевнобольного. На этот вопрос я должен без колебания ответить отрицательно. Напротив, его замечания создали у меня представление о нем, как о человеке начитанном и глубоко думающем.
   Но во время нашей единственной встречи я заметил, что рефлексы у него слабые, arcus senilis хорошо заметен и артерии аэроматичны - одним словом имелись все признаки, что здоровье в неудовлетворительном состоянии и можно опасаться внезапного кризиса.
   Глава 10. Как из поместья пришло письмо.
   росив на свое повествование этот боковой свет, я возвращаюсь к тому, что пережил сам. Свой рассказ я прервал, как читатель без сомнения помнит, в момент появления диковинного бродяги, который назвал себя капралом Руфусом Смитом. Это событие произошло в самом начале октября, и я убедился, сопоставляя даты, что доктор Истерлинг посетил Кломбер недели на три раньше.
   Все это время я был в жестоком волнении, потому что ничего не слышал ни о Габриэль, ни о ее брате, с тех самых пор, как генерал застал нас вместе. Я нисколько не сомневался, что их подвергли какому-то принуждению, и мысль о том, что мы навлекли на них несчастье, не давала покоя ни мне, ни сестре.
   Однако наше волнение несколько утихло, когда через несколько дней после моей последней беседы с генералом мы получили записку от Мордонта Хизерстоуна. Ее принес маленький оборванец, сын одного из наших рыбаков, пояснивший, что записку дала ему у подъездных ворот некая старуха, видимо, кломберская кухарка.
   "Дорогие друзья, - говорилось в записке, - Габриэль и меня
   очень огорчает мысль о том, как вы беспокоитесь, не имея от нас известий. Дело в том, что мы принуждены безвылазно сидеть дома. И это принуждение не физическое, а моральное.
   Наш бедный отец, который становится все более нервным день ото дня, упросил нас пообещать, что мы не выйдем из дому до пятого октября, и, чтобы умерить его страхи, мы пообещали. Он со своей стороны пообещал нам, что после пятого, то есть, меньше, чем через неделю, мы будем свободны, как воздух, и сможем ходить, куда вздумается - так что нам есть, чего дожидаться.
   По словам Габриэль, она вам рассказала, как меняется отец после этой пресловутой кризисной даты. Кажется, в этом году у него больше, чем обычно, оснований ожидать несчастья, потому что никогда прежде я не видел, чтобы он предпринимал так много предосторожностей или казался таким выведенным из равновесия. Кто бы мог подумать при виде его склоненной фигуры и трясущихся рук, что это - тот самый человек, который несколько недолгих лет назад имел обыкновение устраивать пешие охотничьи экспедиции за тиграми в терайских джунглях и смеялся над более робкими охотниками, ищущими безопасности в балдахине на слоновьей спине?
   Вы знаете, что на улицах Дели он заработал Крест Виктории - и вот, он вздрагивает от страха при каждом звуке в самом мирном уголке Англии! Как это печально, Вэст! Вспомните (я вам уже говорил это), опасность не мнимая, не воображаемая, у нас есть все причины считать ее как нельзя более реальной. И однако, природа ее такова, что ее невозможно ни предотвратить, ни толком выразить словами. Если все будет хорошо, ждите нас в Бренксоме шестого.
   С горячей любовью к вам обоим, остаюсь, дорогие друзья, преданым вам
   Мордонтом."
   Это письмо принесло нам огромное облегчение, дав знать, что брат и сестра не испытывают никакого физического принуждения, но наше бессилие и невозможность даже понять сущность опасности, угрожающей тем, кого мы любили больше, чем себя, едва не доводили нас до сумасшествия.
   Пятьдесят раз на дню мы спрашивали себя и друг друга, откуда ждать беды, но, чем больше мы об этом думали, тем более безнадежной казалась загадка.
   Наконец, устав от бесплодных рассуждений, мы были принуждены их бросить, успокаивая друг друга тем, что всего через несколько дней все запреты снимутся и мы обо всем услышим из собственных уст наших друзей. Мы только опасались, что эти несколько дней покажутся нам томительными и долгими. И так бы оно и было, если бы не новое, совершенно неожиданное событие, отвлекшее нас от наших забот и снабдившее новыми занятиями.
   Глава 11. Крушение барка "Белинда".
   Лицемерное утро третьего октября предъявило нам яркое солнце и безоблачное небо. На рассвете, правда, веял легкий бриз, и два-три крохотных белых облачка дрейфовали в небесах, словно потерянные перья гигантской птицы, но к середине дня даже и тот слабенький ветерок совершенно улегся, и воздух стал густым и неподвижным. Солнце, истекая светом, жгло необыкновенно сильно для осенней поры, и над холмами висела мерцающая дымка, совсем скрывшая от глаз ирландские горы на той стороне пролива.
   Море поднималось и опадало длинными тяжелыми маслянистыми валами, они медлительно накатывались на берег и угрюмо разбивались с глухим монотонным гулом о скалистый пояс земли. Неопытному взгляду все представало мирным и спокойным, но те, кто привык читать предостережения природы, видели мрачную угрозу и в воздухе, и в небе, и в море.
   Мы с сестрой медленно прогуливались по кромке большого песчаного мыса, вонзившегося в Ирландское море между величественным заливом Льюс и более узкой бухтой Киркмэйден, на берегу которой стоит Бренксом. Было слишком душно, чтобы много ходить, так что мы скоро присели на песчаном пригорке, поросшем пучками травы, как и все побережье, защищенное этой природной дамбой от вторжения океана.
   Наш отдых скоро был прерван скрипом тяжелых башмаков по гальке, и появился старый матрос Джемисон (о котором я, кажется, уже имел случай упомянуть) с переброшенной через плечо мелкой сетью для ловли креветок. Увидав нас, он подошел и в свойственной ему грубовато-добродушной манере спросил, не будет ли слишком смело с его стороны прислать нам креветок к ужину.
   - Перед штормом всегда улов хороший, - добавил он.
   - Так вы думаете, будет шторм? - спросил я.
   - Ну, это даже морской пехотинец увидит, - ответил он, отправляя за щеку огромную порцию табака. - Вон, пустоши за Кломбером совсем белые от чаек и буревестников. Чего же это ради они туда набились, если не для того, чтоб с них не сдуло все перья? Видел я похожий денек, когда мы уматывали с Чарли Нэпьером от Кронштадта. Нас тогда чуть не уволокло под самые пушки крепости, при всех наших винтах и машинах.
   - Здесь случались кораблекрушения? - поинтересовался я.
   - Бог с вами, сэр, да это местечко ими прославилось! Да вот, хоть те два первоклассных судна короля Филипа, что пошли ко дну со всей командой в этом самом заливе в испанскую войну! Если б та лужа и этот залив могли говорить, им нашлось бы, о чем. В Судный День эти воды прямо закипят столько народу со дна поднимется.
   - Надеюсь, нам не придется здесь видеть крушения, - искренне пожелала Эстер.
   Старый моряк покачал седеющей головой и взглянул недоверчиво на мутный горизонт.
   - Задувает с запада, - сказал он. - Кое-кому из тех, что сейчас под парусами, придется туго, если их захватит в узости Северного пролива, где нет места маневрировать. Хоть вон тот барк - держу пари, его хозяин дорого бы дал, чтоб он стоял сейчас на якоре в Клайде.
   - Он кажется совершенно неподвижным, - заметил я, присматриваясь к этому барку, чей черный силует со сверкающими парусами медленно поднимался и опускался в такт чудовищному пульсу, бьющемуся под ним. - Может быть, Джемисон, мы ошибаемся, и шторма вообще не будет?
   Старый матрос усмехнулся с видом превосходства и зашаркал прочь, подобрав свою сеть, а мы с сестрой медленно направились к дому сквозь горячий неподвижный воздух.
   Я пошел прямиком в кабинет отца, узнать, нет ли у старого джентльмена инструкций насчет поместья, потому что он углубился в новый труд по восточной литературе, а труды управляющего полностью оставил на меня. Я застал его за квадратным библиотечным столом, так заваленным книгами и бумагами, что от двери виднелся только хохолок седых волос.
   - Дорогой сын, - услышал я, как только вошел, - для меня, право, большое несчастье, что ты не говоришь на санскрите. В твои годы я мог разговаривать не только на этом благородном языке, но и на тамильском, лоитском, гэнгельском и малайском диалектах, которые можно назвать побегами туранианской ветви.
   - Я очень сожалею, сэр, - отвечал я, - что не унаследовал ваших замечательных талантов полиглота.
   - Я поставил себе такую задачу, - пояснил он, - что, если бы только наша семья могла продолжать выполнять ее из поколения в поколение вплоть до завершения, это обессмертило бы имя Вэстов. Я говорю не больше, не меньше, как о публикации английского перевода буддистских Дхарм с предисловием, дающим представление о положении браминизма до появления Сакъямуни. При должном усердии, возможно, я сумею до конца своей жизни закончить часть предисловия.
   - А не скажете ли вы мне, сэр, - поинтересовался я, - сколько времения займет вся работа?
   - Сокращенное издание имперской библиотеки в Пекине, - начал отец, потирая руки, - состоит из трехсот двадцати пяти томов в среднем по пяти фунтов весом. Затем, предисловие, которое должно включать частичное изложение Риг-веды, Сама-веды, Вагур-веды и Атарва-веды с Врахманами, едва ли можно вместить меньше, чем в десять томов. Теперь, если положить по году на каждый том, у нас будут все основания надеяться, что семья выполнит свою задачу приблизительно к 2250-му году, двенадцатое поколение закончит работу, а тринадцатое сможет заняться оглавлением.
   - А на что наши потомки будут жить, сэр, - спросил я, улыбаясь, - во время выполнения этого великого предприятия?
   - Вот это в тебе хуже всего, Джек, - воскликнул отец с досадой. - Ты человек, совершенно не практичный. Вместо того, чтобы сосредоточить внимание на моем благородном проекте, ты принимаешься выискивать всякие абсурдные возражения. Раз наши потомки будут заниматься Дхармами, это уже второстепенные детали, как они будут жить. Теперь я хочу, тобы ты сходил к хижине Фергюса Макдональда и распорядился насчет крыши, а Вилли Фулертон прислал записку, что его корова заболела. Можешь заглянуть туда по дороге.
   Я отправился выполнять эти поручения, но прежде взглянул на барометр. Ртуть упала до небывалой отметки в двадцать восемь дюймов. Мне стало ясно, что старый моряк не ошибся.
   Когда я вечером возвращался через пустошь, ветер уже задувал короткими злыми шквалами, а западный горизонт загромождали мрачные тучи, протянувшие длинные взлохмаченные щупальца прямо в зенит. Два или три ярких серно-желтых пятна света выделялись на их темном фоне зловеще и угрожающе, а поверхность моря превратилась из блестящей ртути в матовое стекло. Низкий стонущий звук поднимался над океаном, словно тот предчувствовал несчастье.
   Далеко в проливе я заметил одинокий запыхавшийся пароход, торопящийся к Белфасту, и все тот же утренний барк, до сих пор бьющийся в пределах видимости, пытаясь идти на север.
   В девять дул сильный ветер, в десять он превратился в шторм, и еще до полуночи в море свирепствовала самая страшная буря, какую мне приходилось видеть у этих суровых берегов. Я сидел в нашей маленькой обшитой дубом гостиной, прислушиваясь к визгу и вою ветра, к стуку гравия и камешков, летящих в стекло. Мрачный оркестр природы играл старую, как мир, пьесу в широком диапазоне от громового прибоя до визга чиркающей по стенам гальки и резких криков испуганых морских птиц.
   За обреченным судном из беспредельной темноты катились длинные ряды огромных валов, без конца, без устали, испещренные клочками пены на гребнях. И каждый вал, войдя в широкий круг неестественного света, казалось, рос, набирал силу и стремительность, покуда не обрушивался с ревом и грохотом на свою жертву.
   Мы отчетливо различали десять или двенадцать цепляющихся за леера перепуганных моряков; когда свет открыл им наше присутствие, они повернули к нам белые лица и умоляюще замахали руками. Несчастные видно почерпнули в нашем присутствии новую надежду, потому что их собственные лодки явно либо смыло, либо разбило вдребезги. На разбитой корме стояли еще три человека, определенно отличающиеся и расой, и по натуре от остальных.
   Облокотившись на изломанное ограждение, они, казалось, беседовали друг с другом так спокойно и бесстрастно, как будто не сознавали грозящей им смертельной опасности. Когда их освещали вспышки сигнального огня, мы могли различить с берега, что эти невозмутимые иностранцы носили красные фески, а лица их несомненно свидетельствовали о восточном происхождении. Но нам недолго пришлось рассматривать все эти подробности. Корабль быстро разрушался, и надо было попытаться спасти бедняг, моливших нас о помощи.
   Ближайшее спасательное судно стояло в заливе Льюс, в десяти долгих милях отсюда, но рядом на гальке лежало наше собственное маленькое и прочное суденышко, а вокруг толпилось множество храбрых моряков для экипажа. Шестеро из нас бросились к веслам, остальные оттолкнули лодку от берега, и мы двинулись в путь сквозь бешеные воды, колеблясь и отступая перед гигантскими валами, но упорно сокращая расстояние между собой и барком.
   Казалось, однако, что нашим усилиям суждено пропасть даром.
   Когда мы поднялись на очередной гребень волны, я увидел, как колоссальный вал, вздымающийся над прочими и подгоняющий их, как пастух гонит стадо, накатил на судно, заворачивая огромный зеленый навес над проломленной палубой. С душераздирающим треском корабль разломился под ударом надвое там, где зубчатый хребет Ганзельского рифа вгрызся в его киль. Корма со сломанной бизанью и тремя восточными пассажирами соскользнула назад в глубокие воды и исчезла, а нос, беспомощно качаясь, повис на скалах в ненадежном равновесии.
   Крик ужаса долетел от терпящих бедствие и эхом отозвался на берегу, но милостью Провидения останки судна продержались до тех пор, покуда мы не подплыли под бушприт и не сняли весь экипаж до единого человека. И мы не осилили еще и половины обратного пути, когда второй огромный вал смел нос корабля с рифа и, уничтожив сигнальный огонь, скрыл от наших глаз чудовищную развязку.
   Наши друзья на берегу не поскупились на похвалы и поздравления, так же усердно они приветствовали и утешали потерпевших. Тех оказалось тринадцать - кучка самых окоченевших и ошеломленных смертных, какие когда-нибудь проскальзывали у смерти между пальцами. Кроме, правда, капитана - этот бывалый крепкий человек не придавал делу особого значения.
   Кого приютили в одном доме, кого - в другом, но большая часть отправилась с нами в Бренксом, где мы их снабдили кое-какой сухой одеждой и угостили говядиной и пивом на кухне у огня. Капитан по имени Мидоуз втиснул свою крупную фигуру в мой собственный костюм и спустился в гостиную, чтобы приготовить себе немного грога и сообщить нам с отцом подробности крушения.
   - Кабы не вы, сэр, и ваши бравые молодцы, - говорил он мне с улыбкой, - мы бы давно уже нырнули на десять саженей. Что до Белинды, так это было дырявое старое корыто, да еще хорошо застрахованное, так что ни хозяевам, ни мне сердца это не разобьет.
   - Боюсь, - заметил мой отец печально, - что мы больше никогда не увидим ваших трех пассажиров. Я оставил на берегу людей на случай, если их вынесут волны, но боюсь, что это безнадежно. Я видел, как они упали в воду, когда корабль разломился, а среди таких ужасных волн никто не мог уцелеть.
   - Кто это был? - спросил я. - Я бы не поверил, что люди могут держаться так невозмутимо в такой опасности.
   - Насчет того, кто они или откуда, - отвечал, попыхивая трубкой, капитан, - трудно что-нибудь сказать. Последний раз мы пришвартовались в Карачи - это на севере Индии - и там взяли их на борт пассажирами до Глазго. Младшего звали Рам Сингх, и это единственное, что я обо всех о них знаю, но все трое казались тихими безобидными джентльменами. Я в их дела никогда не лез, но по-моему они - торговцы из Хайдарабада, ехали по своим делам в Европу. Я-то никак не мог понять, с чего это матросы их боялись, да и помощник тоже - а уж ему, кажется, надо быть умней.
   - Боялись? - воскликнул я в удивлении.
   - Да, они себе вбили в голову, что с такими пассажирами небезопасно. Готов поклясться: спустись вы сейчас на кухню, вам тотчас же все заявят, что беду накликали индусы.
   Не успел капитан договорить, открылась дверь и вошел помощник
   - высокий рыжебородый моряк. Какой-то добросердечный рыболов снабдил его одеждой, и помощник в потертом свитере и старых башмаках выглядел прекрасным образчиком моряка, потерпевшего крушение.
   Высказав нам в нескольких словах свою благодарность, он поставил стул поближе к огню и принялся греть большие коричневые руки.
   - Ну, что вы теперь скажете, капитан Мидоуз? - начал он вскоре, бросив резкий взгляд на своего начальника. - Разве я вас не предупреждал, что затея везти этих черномазых на борту Белинды добром не кончится?
   Капитан откинулся на стуле и от души рассмеялся.
   - Говорил я вам? - воскликнул он, обращаясь к нам с отцом.
   - Говорил я вам?
   - Могло бы нам получиться и не до смеха, - пробурчал помощник. - Я потерял хороший мундир, и еще слава Богу, что не потерял и жизнь впридачу.
   - Если я правильно вас понял, - переспросил я, - вы вменяете свои злоключения в вину вашим злополучным пассажирам?
   Помощник широко открыл глаза.
   - Почему злополучным, сэр?
   - Потому, что они почти наверняка утонули.
   Он фыркнул недоверчиво и снова принялся греть руки.
   - Такой народ не тонет, - проговорил он после паузы. - Их папаша дьявол за ними присматривает. Вы их видели там, на корме, как они сворачивали сигареты, когда снесло бизань и разможжило шлюпки? Меня это доконало. Не удивительно, что вы, сухопутный народ, не понимаете, но капитан-то плавал с тех пор, как сравнялся в росте с нактоузом, и должен бы, кажется, знать, что кошка да священник - самые худшие грузы из всех. А если уж христианский священник плох, так надо думать, язычник со своими идолами в пятьдесят раз хуже. Нет, я стою за добрую старую религию, черт меня подери!
   Мы с отцом не могли не рассмеяться столь неблагочестивому способу объявлять о своем благочестии. Помощник, однако, выглядел совершенно серьезным и продолжал отстаивать свое мнение, отсчитывая доводы на огрубевших красных пальцах левой руки:
   - Во-первых, в Карачи, как только они поднялись на борт, я вас сразу предупредил. В моей вахте было три буддиста-ласкара, и что же они сделали, когда эти парни поднялись на борт? Да они повалились на брюхо и стали тереть носом палубу, вот что они сделали. Им бы это и в голову не пришло сделать перед адмиралом королевского флота. Они знают, кто есть кто, эти черномазые, и я учуял неладное, как только увидел их физиономии. Я их потом спрашивал при вас, капитан, почему они так сделали, а они ответили, что пассажиры - святые люди. Вы слышали сами.
   - Ну, в этом нет вреда, Хокинс, - заметил капитан Мидоуз.
   - Не знаю, - возразил помощник. - Самый святой христианин это тот, кто ближе всех к Богу, но самый святой из черномазых это, по-моему, тот, кто ближе всех к дьяволу. Потом, вы сами видели, капитан Мидоуз, чем они занимались в плавании - читали книги, написанные на дереве вместо бумаги, да болтали на квотердеке ночи напролет. Чего ради им понадобилось завести собственную карту и отмечать на ней каждый день наш курс?
   - Да не делали они этого, - сказал капитан.
   - Вот именно, что делали, и если я вам раньше не сказал, так это потому, что вы вечно надо мной из-за них насмехались. У них были свои инструменты, когда они ими пользовались, не могу сказать, но каждый полдень они вычисляли широту и долготу и отмечали положение судна на карте, пришпиленной в их каюте к столу. Я их заставал за этим, и юнга тоже.
   - Ну, я не вижу, что это доказывает, - отозвался капитан. - Хотя, должен признать, что это странно.
   - Я вам еще кое-что странное расскажу, - продолжал помощник с ударением. - Знаете, как называется залив, в котором нас выбросило?
   - Я узнал от наших добрых друзей, здесь присутствующих, что мы на Вигтаунширском побережье, - ответил капитан, - но не слыхал названия залива.
   Помощник мрачно наклонился вперед.
   - Это залив Киркмэйден.
   Если он рассчитывал удивить капитана Мидоуза, то не ошибся, потому что этот джентльмен на несколько минут потерял дар речи.
   - Вот это в самом деле поразительно, - повернулся он наконец к нам.
   - Эти наши пассажиры поначалу все нас расспрашивали о заливе с таким названием. Ни Хокинс, ни я ничего им сказать не могли, видимо, на карте он включен в залив Льюс. То, что мы именно здесь разбились - необыкновенное совпадение.
   - Слишком необыкновенное, чтобы быть совпадением, - проворчал помощник. - Я видел сегодня утром, когда все еще было спокойно, как они показывали друг дружке на берег по правому борту. Они хорошо знали, что там их порт назначения.
   - Что все это по-вашему означает, Хокинс? - встревоженно спросил капитан. - Какова ваша теория?
   - Я так считаю, - отвечал помощник, - что этим трем швабрам не труднее было устроить шторм, чем мне - опрокинуть вот этот стакан грога. У них, видно, нашлись свои причины стремиться в это Богом забытое - извините, я не говорю о вас, господа - в это Богом забытое место, и они избавили себя от лишнего труда ехать в Глазго. Вот как, по-моему, обстоит дело, хотя чего трем буддистским проповедникам приспичило искать в заливе Киркмэйден - это выше моего понимания.
   Отец поднял брови, выражая сомнение, которое гостеприимство не позволило ему облечь в слова.
   - Думаю, джентьмены, - проговорил он, - вы оба сильно нуждаетесь в отдыхе. Если хотите, я проведу вас в ваши комнаты.
   Со старосветской церемонностью он проводил их в лучшие гостевые спальни лэрда, а когда вернулся в гостиную, предложил мне пройтись на берег и узнать, не случилось ли что-нибудь новенькое. Первый бледный свет зари уже рождался на востоке, когда мы во второй раз подошли к месту кораблекрушения. Ветер улегся, но море еще сильно волновалось, и полоса рифов предстала перед нами одной шипящей сверкающей линией пены, словно яростный старый океан скалил белые клыки на ускользнувшую от него жертву. По всему берегу усердно трудились рыбаки и арендаторы, подбирая бочки и бревна, как только их выбрасывало волнами. Однако, мертвых тел никто не видел, и нам объяснили, что на берег попасть могут только плавучие предметы, потому что сильное подводное течение неизбежно утащит в море все, что погрузится. Что до возможности, чтобы несчастные пассажиры добрались до берега - здешний практичный народ и слышать об этом не хотел. Нам бесспорно доказали, что если они не утонули, так вдребезги разбились о скалы.
   - Мы сделали все, что было можно, - печально подытожил отец, вернувшись домой. - Боюсь, что бедный помощник слегка повредился в уме от внезапности несчастья. Ты слышал, он считает, что буддисткие священники вызвали шторм?
   - Да, слышал, - ответил я.
   - Больно было его слушать, - продолжал отец. - Как ты думаешь он не станет возражать, чтобы я поставил ему маленький горчичник под каждое ухо? Это должно снизить кровяное давление в мозгу. Или может быть, лучше разбудить его и дать ему две снотворные пилюли? Что ты скажешь, Джек?
   - Я скажу, - зевнул я, - что лучше всего дать ему поспать, да и сами ложитесь. Его можно будет уврачевать и утром, если понадобится.
   С этими словами я поплелся в спальню и скоро уже спал глубоким сном без сновидений.
   Глава 12. О трех ипостранцах на берегу.
   Я проснулся не то в одиннадцать, не то в двенадцать, и в потоке золотого света, льющегося в окно, мне показалось, что страшные бурные события этой ночи мне привиделись в фантастической сне. Трудно было поверить, что мягкий ветерок, шепчущий в листьях плюща у окна, могла породить та же стихия, которая сотрясала дом до основания всего лишь несколько часов назад. Природа словно раскаивалась, что поддалась страстям, и старалась ублаготворить обиженный мир теплом и солнечным светом. Птичий хор в саду звенел изумлением и восторгом.