Страница:
От второго стакана я отказался, как и от предложения покурить. Рик вышел, Ула прибрала со стола и внезапно взяла меня за руку.
– Ногти не стрижены! – сказала укоризненно.
Я глянул – ногти и впрямь не радовали. Спуск и подъем по корням не пошли им на пользу, к тому же стриг я их давненько.
Ула извлекла из кармана маленькие ножницы. Я попытался их отобрать, но не тут-то было! Я не стал настаивать – лень. Ула принялась за мои ногти. За этим занятием и застал нас воротившийся Рик. Он нахмурился и вышел.
– Я постелила на кровати! – сказала Ула, сметая в ладошку обрезки ногтей. – Отдыхайте!
Я последовал совету – глаза слипались.
– Отдай! – сказал сердито.
– Нет! – сказала Ула.
– Отдай! – повторил Рик, подступая.
Ула спрятала кулачок за спину.
– Отберу! – предупредил он.
– Только попробуй! – крикнула она. – Ты не смеешь! Я… Я повешусь!
– Ула! – сказал Рик, отступая. – Опомнись! Это запрещено! К тому же мы его не знаем.
– Сам говорил, что хороший!
– Как солдат! А каков человек? Не забывай: он ари! Есаул велел за ним присматривать.
– Я и присмотрю!
– Это как?
– После венчания.
– Ари не женятся на вейках!
– Женятся! Сам знаешь!
– Лучше б этого не было!
– Как ты можешь! – Ула всхлипнула. – Папа любил маму!
– Если б любил, не уезжал бы!
– У него были дела!
– Знаем мы эти дела. Другую завел!
– Не смей так говорить! Отец нас любил! Он дал нам все!
– Кроме фамилии.
– Это не его вина!
– Ула, – сказал Рик как мог мягче. – Пожалуйста. Я тебя прошу. Не делай этого.
– Отойди, – сказала сестра.
Рик плюнул и отступил в сторону. Ула проскочила мимо и выбежала в калитку.
– И ведь сам привел… – вздохнул Рик, провожая ее взглядом.
Ула же, миновав станицу, направилась к лесу. Здесь, на опушке, стояла изба: маленькая, замшелая, огороженная трухлявым плетнем. Ула скользнула в калитку и поскреблась в обитую заскорузлой кожей дверь.
– Кто там? – раздался из-за двери скрипучий голос.
– Я, бабушка Наина!
Дверь открылась, на пороге появилась старуха: сгорбленная, в потертом полушубке. Лицо ее было сердитым.
– Ула? Чего тебе?
– Вот! – Ула раскрыла кулачок.
– На порчу?
– Что вы, бабушка! – испугалась Ула.
– Шучу! – засмеялась старуха, показав два зуба. Один зуб у нее рос сверху, второй – снизу, прочие отсутствовали. – Заходи.
Наина посторонилась, пропуская гостью в дом. Ула вошла и встала у порога. Маленькое окошко, единственное в избе, давало мало света, и Ула постояла, привыкая к полумраку.
– Значит, приворот? – спросила старуха, снимая с полки плошку и кусок воска.
Ула кивнула.
– Лет тебе сколько?
– Семнадцать.
– Не рано замуж?
– Нет!
– Влюбилась?
Ула кивнула.
– Хорош собой?
– Он! – Ула набрала в грудь воздуха. – Он…
– Увидела, и сердце замерло?
– Да! – выпалила Ула. – Как вы узнали?
– Будто ты здесь первая… – вздохнула старуха. – Чем хоть глянулся?
– Он такой… Как богатырь из сказки!
– Наш, станичный?
– Ари.
– Что? – Старуха замерла. – Ты просишь приворот на ари?
– Разве нельзя?
– Да меня сожгут вместе с избушкой! Проведает его родня…
– Нет у него родни! Рику сказал, когда к станице шли.
– А невеста?
– Тоже нет!
– Ари, и без невесты? Их в младенчестве обручают!
– Не знаю почему, бабушка, но он не обручен! Кольца на пальце нет, одежду смотрела, пока он в бане мылся, – ни фотографии, ни письма, ни медальона с портретом. Платочки – и те без вышивки. Нет невесты!
– Смотри, девка! – Старуха погрозила скрюченным пальцем.
– Бабушка Наина! – Ула сложила руки на груди. – Я очень прошу! У него глаза несчастные, мне его так жалко… – Ула всхлипнула.
– Ладно, – вздохнула старуха. – Не взялась бы, если б не мать твоя. Редкой души была женщина, много мне помогала. Давай. – Она протянула сухонькую ладонь.
Ула пересыпала в нее обрезки. Старуха отломила кусочек воска и закатала в него ногти. Затем плеснула в плошку жидкость из кувшинчика, бросила туда же шарик. В избушке запахло остро и дурманяще.
– Звать его как? – спросила старуха.
– Илья.
– Крещеный?
– На шее крест.
– Если некрещеный, не подействует.
Ула кивнула. Наина, двигая шарик в плошке, забормотала гнусаво:
– Положи ему под подушку, а наутро достань и закопай. Место запомни! Передумаешь – выкопай и сожги.
– Не передумаю! – сказала Ула.
– Убью! – сказал дед дочери. – Только попробуй! Нагуляла – рожай!
Девять классов мать закончила, а в десятый не пошла – стыдно! Через год, оставив ребенка, она уехала из городка. С тех пор я видел ее несколько раз, да и то мельком – сын мешал ее новой жизни. В ясли меня отнес дед, он же отвел в садик, в школу я пошел сам.
Ездить по шабашкам дед более не мог, а другой работы в городке не имелось. Зимой дед топил в кочегарке, летом занимался огородом и немного плотничал. На переменах я забегал к нему. В кочегарке пахло сгоревшим углем, раскаленным чугуном, было жарко и пыльно. Дед отворял топку и лопатой швырял уголь в огненное пекло. Я любил на это смотреть, просил позволения попробовать. Мне разрешали.
Помощи от матери не было, жили мы скудно. Чтоб внук не голодал, дед забивал скот. Кабанчиков в городке держали многие, а вот бить не умели. Дед справлялся с этим мастерски. Он не вязал свиньям ноги и не тыкал в них ножом под аккомпанемент визга умирающего животного. У деда происходило быстро и тихо. Хозяйка выпускала кабанчика во двор, тот начинал рыть землю – свиней не кормят перед забоем, дед подходил, чесал кабанчика за ухом. Тот замирал. Дед наклонялся, хватал кабанчика за переднюю ногу, бил ножом в сердце, после чего отпускал. Кабанчик удивленно хрюкал, делал пару шагов и оседал. Его укладывали на доски, дед разжигал паяльную лампу. Он осмаливал и скоблил тушу, а затем «разбирал» ее на части.
За работу дед брал деньги и кусок свежины. Считалось, что это дорого, тем не менее деда звали. Хозяйкам нравилось, что кабанчик не мучится, а мясо от разделанной туши хранится долго – дед умел спускать кровь. Свежину, полученную в уплату, дед засаливал. В сезон убоя ее набирался ящик, сала нам хватало до лета. В мае подрастал щавель, картошка не переводилась, а куры неслись. Курами занимался я. По весне дед покупал цыплят, и я заменял им наседку: кормил, поил и защищал от котов. Цыплята признавали меня за мать, даже оперившись, ходили следом. Стоило мне сесть, как они лезли мне на колени, норовили взобраться на плечи. К осени цыплята вырастали, и дед резал петушков – мы не голодали.
Дети жестоки. Я рос без отца и фактически без матери, потому носил кличку Байстрюк. С обидчиками я дрался, но они преобладали числом; домой я возвращался битым и в слезах. Дед меня не жалел. Когда я в очередной раз пришел в синяках, он вытащил из сарая два столбика и обрезок водопроводной трубы. Через полчаса во дворе стоял турник.
– Подтянись! – велел мне дед.
Я повис на перекладине, как сопля.
– Двадцать раз утром, двадцать – вечером! – сказал дед. – Когда сможешь, побьешь любого!
Смог я через год. На перемене ко мне подскочил Вовка Лысиков – он почему-то любил меня задирать. Вовка не отличался силой, зато был наглым и дерзким – его боялись даже учителя.
– Ну что, Байстрюк! – Вовка толкнул меня в грудь. – Говорят, ты теперь сильный?
– Хочешь попробовать? – спросил я.
– Хочу! – сказал он.
– После школы на пустыре! – предложил я.
– Заметано! – засмеялся он.
На пустырь нас провожали два класса: мой и Вовкин, параллельный. Бросив портфели на траву, мы стали напротив. Вовка замахнулся, но я оказался быстрее. Упав на спину, Вовка вскочил, и я снова ударил. Так продолжалось долго, по крайней мере, мне показалось, что долго. Он вскакивал – я бил, он поднимался – и снова падал. Кровавые сопли висели на его губах, он плевался кровью, но упрямо вставал. Темная пелена сгустилась вокруг меня, я видел только Вовку и его окровавленное лицо; и бил, бил и бил… Окружившие нас сверстники молчали; никто не попытался разнять. Это сделала проходившая мимо женщина. Она закричала, подбежала и растащила нас…
Вовку отвели в больницу, меня попытались исключить из школы. Дед надел ордена – это было впервые на моей памяти – и пошел к директору. Что он там говорил, осталось неизвестным, но в школе меня оставили.
– Учись! – сказал дед по возвращении. – Кулаками махать – ума много не надо. Еще намашешься!
Дед как в воду глядел: кулаки мне пригодились. Но не в школе: задирать меня перестали.
…Мать приезжала к нам редко и ненадолго. Маленьким я теребил деда, спрашивая, когда она появится; дед отмалчивался или говорил: «Не знаю». В предпоследний раз мать явилась, когда мне было четырнадцать. Я не сразу сообразил, что чужая, вульгарно накрашенная женщина, переступившая порог нашего дома, и есть мама, которую я так ждал.
– Гляди, какой вырос! – изумилась мать, взъерошив мне волосы. – Вот тебе! – Она положила на стол кулек. – Угощайся! Я побежала! Спешу!
– Не заночуешь? – удивился дед.
– Некогда! Меня ждут! – Мать выскользнула за дверь.
Я выглянул в окно. Мать подбежала к ожидавшему на улице мужчине, тот взял ее под руку, и они пошли прочь. Дед встал рядом со мной, проводил ее взглядом, затем развернул принесенный кулек. Там оказались дешевые карамельки.
– Шалава! – Дед швырнул кулек на пол.
Я нагнулся подобрать.
– Не смей!
Дед стал топтать конфеты ногами, затем выбежал за дверь. Я подождал немного и вышел следом. Дед курил на чурбаке у сарая, по щекам его текли слезы…
Дети любопытны и любят исследовать мир. Награды деда я обнаружил маленьким. Их было много, и числом они прибывали: к юбилеям Победы фронтовиков награждали. Я любил перебирать ордена и медали; прикладывал их к груди и любовался своим отражением в зеркале. Наигравшись, клал награды обратно – дед не любил, чтоб их трогали. У деда были два ордена Славы – третьей и второй степеней, орден Красной Звезды, медаль «За отвагу» и много других медалей на пятиугольных колодках с разноцветными лентами.
О войне дед ничего не рассказывал, сколько я ни просил.
– Не надо тебе это знать, – отвечал строго.
Знать мне хотелось. Как все мальчишки, я любил фильмы о войне; мне было обидно, что дед молчит о подвигах. Я пожаловался дяде Коле.
– Степан прав, – сказал дядя Коля, перекусывая дратву (он ремонтировал сапог жены). – Ничего хорошего там не было. У меня на войне нога осталась, – дядя Коля похлопал по протезу, – и крепко повезло, что не голова.
– А как же подвиги? – спросил я.
– Какой у разведчика подвиг? – вздохнул дядя Коля. – Ты вот в книжках читаешь: подполз, снял часового. Это значит, зарезал, потому как по-другому никак. Велик подвиг человека зарезать? Страшное это дело, Илья. Человек ведь не свинья. Даже та кричит, когда ее бьют, а тут человек… Понятно, что он фашист и убить его надо, да только одно дело из винтовки, а другое – ножом. Ты ему рот закроешь и режешь, а он кричать пытается – от ужаса. Возвращаешься к своим, а ватник в крови. Постирать негде, так и ходишь…
– Дед немцев резал? – спросил я.
– Как курей! У него семью убили, лют был Степан. Не миндальничал, как я. Ведем языка, а он его ножом в задницу – чтоб ногами быстрее двигал. Пока пригоним, у немца штаны в крови. Ругали нас за это, да толку? Начальства мы не боялись. Мы же смертники! Из разведчиков, может, один процент до Победы дожил, да и тот, как считать… Вот так, сынок!
На похоронах деда дядя Коля плакал навзрыд. Его держали под руки – сам он уже еле ходил. Неловко склонившись над гробом, дядя Коля гладил лицо умершего друга и все повторял:
– Степа… Степа…
На похоронах я в последний раз увидел мать. Она была с очередным сожителем – стриженым мужичком, с руками в синих наколках. У мужичка была вихлястая походка и щербатый рот; к тому времени я таких насмотрелся. Мать отвела меня в сторонку.
– Не говори Толику, что ты мой сын, – попросила тревожно. – Я сказала ему, что мне тридцать, а ты вон какой! Солдат! Я скажу, что ты мне племянник.
Я кивнул. Толик смотрел на меня косо – урки не любят внутренние войска, но задраться не посмел.
Ночевали мы в опустевшем доме. Разбудили меня голоса.
– Это можно продать? – спрашивал женский голос. – В самом деле?
– Только так! – отвечал мужчина. – За одну «Славу» знаешь сколько дадут?
Я оделся и вышел из спальни. Мать с Толиком сидели за столом и перебирали награды деда. Я молча сгреб их.
– Ну, ты! – вызверился Толик.
Я двинул его в лоб. Толик рухнул на пол вместе со стулом.
– Как ты смеешь! – завопила мать.
– Заткнись, – посоветовал я. – Не то…
Я не шутил. Если б она сказала хоть слово…
Она умолкла. Я завернул награды в газету, сложил их в сумку и ушел из родительского дома – навсегда. Дом мать вскоре продала, возвращаться мне было некуда, и я остался на сверхсрочную. Служил и учился заочно. Юридический вуз для внутренних войск считается профильным, учиться мне не мешали. Получив диплом, я уволился в запас. Мне предлагали погоны лейтенанта, но армией я был сыт.
Награды деда я передал в музей. Была опасность, что мать истребует их по суду. Урки законы знают, ее могли надоумить. Дар занесли в фондовые книги, я пообещал хранителю ежегодно проверять наличие. Не знаю, какое у меня при этом было лицо, но он проникся…
– Где Рик? – спросил я, поздоровавшись.
– Повел Орлика купать. Снедать будете?
Я кивнул и сел за стол. Орликом звали строевого коня Рика – вчера мне его продемонстрировали. В хозяйстве Тертышкиных имелась также корова (сейчас она щипала травку на дальнем лугу) и десяток кур. Продукция домашнего животноводства послужила мне завтраком: Ула подала сковороду со скворчащей яичницей и кружку парного молока. Пока я ел, она сидела напротив и смотрела, не отрываясь. Взгляд ее был странен и тревожил меня.
– Спасибо, – поблагодарил я, покончив с завтраком.
Ула кивнула и убрала посуду. Я хотел встать, но она знаком велела остаться. После чего опять устроилась напротив. Так мы и сидели, разглядывая друг друга. Ула заплела косу, теперь волосы не закрывали ей уши. Они были такие же остроконечные, как у Рика, но заметно меньше и изящнее. Ула села напротив окна, солнечный свет пробивался сквозь ушки, отчего те казались розовыми. Неподалеку звякнуло ведро, ушки дрогнули и повернулись на звук. Я невольно улыбнулся.
– Почему ты смеешься? – насторожилась Ула.
– Так… – попытался увильнуть я.
– Говори! – велела она.
– У тебя ушки, как у котика.
– Котов не бывает! – надулась она. – Они только в сказках!
– А собаки?
– И собак. Разве не знаешь?
«Вот зачем вам уши!» – подумал я.
– Тебе не нравятся мои уши? – наседала Ула.
– Отнюдь! – заверил я. – Они очень милые. Они… – я замялся, – как лепестки роз.
Ула покраснела.
– Что еще нравится? – спросила шепотом.
– Все! – сказал я.
Разговор следовало прекращать.
– Хочешь сказать, что я красивая?
– Да! – заверил я.
Ула вспыхнула и убежала.
«Язык мой! – подумал я, вставая. – Ведь собирался помалкивать! Что, интересно, я сморозил? Сама ведь набилась!»
Дверь скрипнула, и на пороге возник Рик – я не слышал, как он приехал. За спиной брата маячила Ула. Лицо вахмистра не сулило мне хорошего.
– Сестра говорит, ты сказал ей «красивая»! – сказал Рик. – Это правда?
– Послушай, Рик! – сказал я как можно мягче. – Я чужак и не знаю ваших обычаев. Если я что-то…
– Говорил или нет?!
– Говорил, – признался я.
– Значит, женишься на ней?
– С какой стати?
Ула сдавленно всхлипнула. Лицо Рика побагровело.
– Послушай, ари! – сказал вахмистр, подступая. – Если ты явился сюда, чтоб насмехаться над моей сестрой, то я…
– Рик!.. – попытался остановить его я, но было поздно – кулак вахмистра едва не вышиб мне глаз.
Я отскочил и затанцевал, уклоняясь от ударов. Это было трудно – Рик дрался умело. Подвижный и ловкий, он наседал, оттесняя меня к печке. Я не хотел его бить, но кулак вахмистра засветил мне в глаз, и я не сдержался. Удар в скулу не остановил его, пришлось бить в живот. Рик хватил воздух ртом и осел на пол. Ула метнулась к брату. Я подобрал валявшийся под лавкой рюкзачок и вышел.
Я брел по улице, и станица не казалась мне более картинкой из фильма. На душе было муторно. Я вломился в этот мир, как фашист на танке. Устроил стрельбу, убил или покалечил несколько человек, обидел девушку, избил ее брата – все от избытка дурости. Почему я решил, что меня ждут с распростертыми объятиями? У этого мира свои проблемы, я ему – пятое колесо. Надо возвращаться, причем немедленно. Дорогу я знаю, как-нибудь доберусь. Мой паспорт у есаула, но заменить его не проблема – скажу, что потерял. Пока сделают новый, буду сидеть и смотреть фильмы – у меня их полный диск. Заодно подумаю, как быть дальше. Решено!
Станица осталась позади, когда за спиной раздался конский топот – меня нагонял разъезд. Я сошел на обочину, полагая, что это не за мной. Зря так думал. Два вооруженных всадника остановились рядом. Они были в защитной форме с зелеными погонами. На лохматых головах странно смотрелись такие же зеленые фуражки. Здешние солдаты, в отличие от офицеров, почему-то были длинноволосыми.
– Господин Князев? – спросил один из всадников, наклоняясь.
– Так точно! – доложил я.
– Господин есаул просит вас пожаловать! – Всадник сделал приглашающий жест. – Прошу!
Я выбрел на дорогу, всадники заняли места справа и слева, и мы тронулись в путь. В период моей службы такой вид передвижения именовался конвоем.
6
– Ногти не стрижены! – сказала укоризненно.
Я глянул – ногти и впрямь не радовали. Спуск и подъем по корням не пошли им на пользу, к тому же стриг я их давненько.
Ула извлекла из кармана маленькие ножницы. Я попытался их отобрать, но не тут-то было! Я не стал настаивать – лень. Ула принялась за мои ногти. За этим занятием и застал нас воротившийся Рик. Он нахмурился и вышел.
– Я постелила на кровати! – сказала Ула, сметая в ладошку обрезки ногтей. – Отдыхайте!
Я последовал совету – глаза слипались.
* * *
Во дворе Рик преградил Уле дорогу.– Отдай! – сказал сердито.
– Нет! – сказала Ула.
– Отдай! – повторил Рик, подступая.
Ула спрятала кулачок за спину.
– Отберу! – предупредил он.
– Только попробуй! – крикнула она. – Ты не смеешь! Я… Я повешусь!
– Ула! – сказал Рик, отступая. – Опомнись! Это запрещено! К тому же мы его не знаем.
– Сам говорил, что хороший!
– Как солдат! А каков человек? Не забывай: он ари! Есаул велел за ним присматривать.
– Я и присмотрю!
– Это как?
– После венчания.
– Ари не женятся на вейках!
– Женятся! Сам знаешь!
– Лучше б этого не было!
– Как ты можешь! – Ула всхлипнула. – Папа любил маму!
– Если б любил, не уезжал бы!
– У него были дела!
– Знаем мы эти дела. Другую завел!
– Не смей так говорить! Отец нас любил! Он дал нам все!
– Кроме фамилии.
– Это не его вина!
– Ула, – сказал Рик как мог мягче. – Пожалуйста. Я тебя прошу. Не делай этого.
– Отойди, – сказала сестра.
Рик плюнул и отступил в сторону. Ула проскочила мимо и выбежала в калитку.
– И ведь сам привел… – вздохнул Рик, провожая ее взглядом.
Ула же, миновав станицу, направилась к лесу. Здесь, на опушке, стояла изба: маленькая, замшелая, огороженная трухлявым плетнем. Ула скользнула в калитку и поскреблась в обитую заскорузлой кожей дверь.
– Кто там? – раздался из-за двери скрипучий голос.
– Я, бабушка Наина!
Дверь открылась, на пороге появилась старуха: сгорбленная, в потертом полушубке. Лицо ее было сердитым.
– Ула? Чего тебе?
– Вот! – Ула раскрыла кулачок.
– На порчу?
– Что вы, бабушка! – испугалась Ула.
– Шучу! – засмеялась старуха, показав два зуба. Один зуб у нее рос сверху, второй – снизу, прочие отсутствовали. – Заходи.
Наина посторонилась, пропуская гостью в дом. Ула вошла и встала у порога. Маленькое окошко, единственное в избе, давало мало света, и Ула постояла, привыкая к полумраку.
– Значит, приворот? – спросила старуха, снимая с полки плошку и кусок воска.
Ула кивнула.
– Лет тебе сколько?
– Семнадцать.
– Не рано замуж?
– Нет!
– Влюбилась?
Ула кивнула.
– Хорош собой?
– Он! – Ула набрала в грудь воздуха. – Он…
– Увидела, и сердце замерло?
– Да! – выпалила Ула. – Как вы узнали?
– Будто ты здесь первая… – вздохнула старуха. – Чем хоть глянулся?
– Он такой… Как богатырь из сказки!
– Наш, станичный?
– Ари.
– Что? – Старуха замерла. – Ты просишь приворот на ари?
– Разве нельзя?
– Да меня сожгут вместе с избушкой! Проведает его родня…
– Нет у него родни! Рику сказал, когда к станице шли.
– А невеста?
– Тоже нет!
– Ари, и без невесты? Их в младенчестве обручают!
– Не знаю почему, бабушка, но он не обручен! Кольца на пальце нет, одежду смотрела, пока он в бане мылся, – ни фотографии, ни письма, ни медальона с портретом. Платочки – и те без вышивки. Нет невесты!
– Смотри, девка! – Старуха погрозила скрюченным пальцем.
– Бабушка Наина! – Ула сложила руки на груди. – Я очень прошу! У него глаза несчастные, мне его так жалко… – Ула всхлипнула.
– Ладно, – вздохнула старуха. – Не взялась бы, если б не мать твоя. Редкой души была женщина, много мне помогала. Давай. – Она протянула сухонькую ладонь.
Ула пересыпала в нее обрезки. Старуха отломила кусочек воска и закатала в него ногти. Затем плеснула в плошку жидкость из кувшинчика, бросила туда же шарик. В избушке запахло остро и дурманяще.
– Звать его как? – спросила старуха.
– Илья.
– Крещеный?
– На шее крест.
– Если некрещеный, не подействует.
Ула кивнула. Наина, двигая шарик в плошке, забормотала гнусаво:
Завершив обряд, старуха протянула шарик Уле:
В чистом поле дуб могучий, а вкруг дуба повилик,
Так Илья да без Ульяны истомился бы и сник!
Чтоб ему не елось, пилось без Ульяны дорогой,
Не дышалось, не любилось, если встретится с другой.
Ветка к дереву клонится, без него ей не прожить,
Так Илье свою Ульяну холить, нежить и любить!
Как цыпленок за наседкой, а теленок за буренкой,
Так Илье да за Ульяной поспешать любой сторонкой…
– Положи ему под подушку, а наутро достань и закопай. Место запомни! Передумаешь – выкопай и сожги.
– Не передумаю! – сказала Ула.
* * *
Детям, родившимся вне брака, имя и отчество отца записывают со слов матери. Мне вписали: «Князев Степан Гаврилович». Я стал сыном деда: сначала формально, а после – и фактически. Не дед дал мне жизнь, но он сохранил ее: мать, догадавшись о беременности, побежала в больницу. Аборт школьнице делать не стали, вместо этого сообщили отцу.– Убью! – сказал дед дочери. – Только попробуй! Нагуляла – рожай!
Девять классов мать закончила, а в десятый не пошла – стыдно! Через год, оставив ребенка, она уехала из городка. С тех пор я видел ее несколько раз, да и то мельком – сын мешал ее новой жизни. В ясли меня отнес дед, он же отвел в садик, в школу я пошел сам.
Ездить по шабашкам дед более не мог, а другой работы в городке не имелось. Зимой дед топил в кочегарке, летом занимался огородом и немного плотничал. На переменах я забегал к нему. В кочегарке пахло сгоревшим углем, раскаленным чугуном, было жарко и пыльно. Дед отворял топку и лопатой швырял уголь в огненное пекло. Я любил на это смотреть, просил позволения попробовать. Мне разрешали.
Помощи от матери не было, жили мы скудно. Чтоб внук не голодал, дед забивал скот. Кабанчиков в городке держали многие, а вот бить не умели. Дед справлялся с этим мастерски. Он не вязал свиньям ноги и не тыкал в них ножом под аккомпанемент визга умирающего животного. У деда происходило быстро и тихо. Хозяйка выпускала кабанчика во двор, тот начинал рыть землю – свиней не кормят перед забоем, дед подходил, чесал кабанчика за ухом. Тот замирал. Дед наклонялся, хватал кабанчика за переднюю ногу, бил ножом в сердце, после чего отпускал. Кабанчик удивленно хрюкал, делал пару шагов и оседал. Его укладывали на доски, дед разжигал паяльную лампу. Он осмаливал и скоблил тушу, а затем «разбирал» ее на части.
За работу дед брал деньги и кусок свежины. Считалось, что это дорого, тем не менее деда звали. Хозяйкам нравилось, что кабанчик не мучится, а мясо от разделанной туши хранится долго – дед умел спускать кровь. Свежину, полученную в уплату, дед засаливал. В сезон убоя ее набирался ящик, сала нам хватало до лета. В мае подрастал щавель, картошка не переводилась, а куры неслись. Курами занимался я. По весне дед покупал цыплят, и я заменял им наседку: кормил, поил и защищал от котов. Цыплята признавали меня за мать, даже оперившись, ходили следом. Стоило мне сесть, как они лезли мне на колени, норовили взобраться на плечи. К осени цыплята вырастали, и дед резал петушков – мы не голодали.
Дети жестоки. Я рос без отца и фактически без матери, потому носил кличку Байстрюк. С обидчиками я дрался, но они преобладали числом; домой я возвращался битым и в слезах. Дед меня не жалел. Когда я в очередной раз пришел в синяках, он вытащил из сарая два столбика и обрезок водопроводной трубы. Через полчаса во дворе стоял турник.
– Подтянись! – велел мне дед.
Я повис на перекладине, как сопля.
– Двадцать раз утром, двадцать – вечером! – сказал дед. – Когда сможешь, побьешь любого!
Смог я через год. На перемене ко мне подскочил Вовка Лысиков – он почему-то любил меня задирать. Вовка не отличался силой, зато был наглым и дерзким – его боялись даже учителя.
– Ну что, Байстрюк! – Вовка толкнул меня в грудь. – Говорят, ты теперь сильный?
– Хочешь попробовать? – спросил я.
– Хочу! – сказал он.
– После школы на пустыре! – предложил я.
– Заметано! – засмеялся он.
На пустырь нас провожали два класса: мой и Вовкин, параллельный. Бросив портфели на траву, мы стали напротив. Вовка замахнулся, но я оказался быстрее. Упав на спину, Вовка вскочил, и я снова ударил. Так продолжалось долго, по крайней мере, мне показалось, что долго. Он вскакивал – я бил, он поднимался – и снова падал. Кровавые сопли висели на его губах, он плевался кровью, но упрямо вставал. Темная пелена сгустилась вокруг меня, я видел только Вовку и его окровавленное лицо; и бил, бил и бил… Окружившие нас сверстники молчали; никто не попытался разнять. Это сделала проходившая мимо женщина. Она закричала, подбежала и растащила нас…
Вовку отвели в больницу, меня попытались исключить из школы. Дед надел ордена – это было впервые на моей памяти – и пошел к директору. Что он там говорил, осталось неизвестным, но в школе меня оставили.
– Учись! – сказал дед по возвращении. – Кулаками махать – ума много не надо. Еще намашешься!
Дед как в воду глядел: кулаки мне пригодились. Но не в школе: задирать меня перестали.
…Мать приезжала к нам редко и ненадолго. Маленьким я теребил деда, спрашивая, когда она появится; дед отмалчивался или говорил: «Не знаю». В предпоследний раз мать явилась, когда мне было четырнадцать. Я не сразу сообразил, что чужая, вульгарно накрашенная женщина, переступившая порог нашего дома, и есть мама, которую я так ждал.
– Гляди, какой вырос! – изумилась мать, взъерошив мне волосы. – Вот тебе! – Она положила на стол кулек. – Угощайся! Я побежала! Спешу!
– Не заночуешь? – удивился дед.
– Некогда! Меня ждут! – Мать выскользнула за дверь.
Я выглянул в окно. Мать подбежала к ожидавшему на улице мужчине, тот взял ее под руку, и они пошли прочь. Дед встал рядом со мной, проводил ее взглядом, затем развернул принесенный кулек. Там оказались дешевые карамельки.
– Шалава! – Дед швырнул кулек на пол.
Я нагнулся подобрать.
– Не смей!
Дед стал топтать конфеты ногами, затем выбежал за дверь. Я подождал немного и вышел следом. Дед курил на чурбаке у сарая, по щекам его текли слезы…
Дети любопытны и любят исследовать мир. Награды деда я обнаружил маленьким. Их было много, и числом они прибывали: к юбилеям Победы фронтовиков награждали. Я любил перебирать ордена и медали; прикладывал их к груди и любовался своим отражением в зеркале. Наигравшись, клал награды обратно – дед не любил, чтоб их трогали. У деда были два ордена Славы – третьей и второй степеней, орден Красной Звезды, медаль «За отвагу» и много других медалей на пятиугольных колодках с разноцветными лентами.
О войне дед ничего не рассказывал, сколько я ни просил.
– Не надо тебе это знать, – отвечал строго.
Знать мне хотелось. Как все мальчишки, я любил фильмы о войне; мне было обидно, что дед молчит о подвигах. Я пожаловался дяде Коле.
– Степан прав, – сказал дядя Коля, перекусывая дратву (он ремонтировал сапог жены). – Ничего хорошего там не было. У меня на войне нога осталась, – дядя Коля похлопал по протезу, – и крепко повезло, что не голова.
– А как же подвиги? – спросил я.
– Какой у разведчика подвиг? – вздохнул дядя Коля. – Ты вот в книжках читаешь: подполз, снял часового. Это значит, зарезал, потому как по-другому никак. Велик подвиг человека зарезать? Страшное это дело, Илья. Человек ведь не свинья. Даже та кричит, когда ее бьют, а тут человек… Понятно, что он фашист и убить его надо, да только одно дело из винтовки, а другое – ножом. Ты ему рот закроешь и режешь, а он кричать пытается – от ужаса. Возвращаешься к своим, а ватник в крови. Постирать негде, так и ходишь…
– Дед немцев резал? – спросил я.
– Как курей! У него семью убили, лют был Степан. Не миндальничал, как я. Ведем языка, а он его ножом в задницу – чтоб ногами быстрее двигал. Пока пригоним, у немца штаны в крови. Ругали нас за это, да толку? Начальства мы не боялись. Мы же смертники! Из разведчиков, может, один процент до Победы дожил, да и тот, как считать… Вот так, сынок!
На похоронах деда дядя Коля плакал навзрыд. Его держали под руки – сам он уже еле ходил. Неловко склонившись над гробом, дядя Коля гладил лицо умершего друга и все повторял:
– Степа… Степа…
На похоронах я в последний раз увидел мать. Она была с очередным сожителем – стриженым мужичком, с руками в синих наколках. У мужичка была вихлястая походка и щербатый рот; к тому времени я таких насмотрелся. Мать отвела меня в сторонку.
– Не говори Толику, что ты мой сын, – попросила тревожно. – Я сказала ему, что мне тридцать, а ты вон какой! Солдат! Я скажу, что ты мне племянник.
Я кивнул. Толик смотрел на меня косо – урки не любят внутренние войска, но задраться не посмел.
Ночевали мы в опустевшем доме. Разбудили меня голоса.
– Это можно продать? – спрашивал женский голос. – В самом деле?
– Только так! – отвечал мужчина. – За одну «Славу» знаешь сколько дадут?
Я оделся и вышел из спальни. Мать с Толиком сидели за столом и перебирали награды деда. Я молча сгреб их.
– Ну, ты! – вызверился Толик.
Я двинул его в лоб. Толик рухнул на пол вместе со стулом.
– Как ты смеешь! – завопила мать.
– Заткнись, – посоветовал я. – Не то…
Я не шутил. Если б она сказала хоть слово…
Она умолкла. Я завернул награды в газету, сложил их в сумку и ушел из родительского дома – навсегда. Дом мать вскоре продала, возвращаться мне было некуда, и я остался на сверхсрочную. Служил и учился заочно. Юридический вуз для внутренних войск считается профильным, учиться мне не мешали. Получив диплом, я уволился в запас. Мне предлагали погоны лейтенанта, но армией я был сыт.
Награды деда я передал в музей. Была опасность, что мать истребует их по суду. Урки законы знают, ее могли надоумить. Дар занесли в фондовые книги, я пообещал хранителю ежегодно проверять наличие. Не знаю, какое у меня при этом было лицо, но он проникся…
* * *
Разбудило меня солнце. Его лучи проникли сквозь веки, окрасив мир в розовое. Я открыл глаза: за окном разгорался рассвет. По всему выходило, что проспал я половину суток, даже больше. В голове роились смутные остатки сна: кто-то подходил ко мне ночью, трогал подушку, но в этих воспоминаниях не было ничего тревожного, и я отбросил их. Встал, оделся и побежал туда, куда звал организм. Когда, умывшись, я вошел в дом, у печи хлопотала Ула.– Где Рик? – спросил я, поздоровавшись.
– Повел Орлика купать. Снедать будете?
Я кивнул и сел за стол. Орликом звали строевого коня Рика – вчера мне его продемонстрировали. В хозяйстве Тертышкиных имелась также корова (сейчас она щипала травку на дальнем лугу) и десяток кур. Продукция домашнего животноводства послужила мне завтраком: Ула подала сковороду со скворчащей яичницей и кружку парного молока. Пока я ел, она сидела напротив и смотрела, не отрываясь. Взгляд ее был странен и тревожил меня.
– Спасибо, – поблагодарил я, покончив с завтраком.
Ула кивнула и убрала посуду. Я хотел встать, но она знаком велела остаться. После чего опять устроилась напротив. Так мы и сидели, разглядывая друг друга. Ула заплела косу, теперь волосы не закрывали ей уши. Они были такие же остроконечные, как у Рика, но заметно меньше и изящнее. Ула села напротив окна, солнечный свет пробивался сквозь ушки, отчего те казались розовыми. Неподалеку звякнуло ведро, ушки дрогнули и повернулись на звук. Я невольно улыбнулся.
– Почему ты смеешься? – насторожилась Ула.
– Так… – попытался увильнуть я.
– Говори! – велела она.
– У тебя ушки, как у котика.
– Котов не бывает! – надулась она. – Они только в сказках!
– А собаки?
– И собак. Разве не знаешь?
«Вот зачем вам уши!» – подумал я.
– Тебе не нравятся мои уши? – наседала Ула.
– Отнюдь! – заверил я. – Они очень милые. Они… – я замялся, – как лепестки роз.
Ула покраснела.
– Что еще нравится? – спросила шепотом.
– Все! – сказал я.
Разговор следовало прекращать.
– Хочешь сказать, что я красивая?
– Да! – заверил я.
Ула вспыхнула и убежала.
«Язык мой! – подумал я, вставая. – Ведь собирался помалкивать! Что, интересно, я сморозил? Сама ведь набилась!»
Дверь скрипнула, и на пороге возник Рик – я не слышал, как он приехал. За спиной брата маячила Ула. Лицо вахмистра не сулило мне хорошего.
– Сестра говорит, ты сказал ей «красивая»! – сказал Рик. – Это правда?
– Послушай, Рик! – сказал я как можно мягче. – Я чужак и не знаю ваших обычаев. Если я что-то…
– Говорил или нет?!
– Говорил, – признался я.
– Значит, женишься на ней?
– С какой стати?
Ула сдавленно всхлипнула. Лицо Рика побагровело.
– Послушай, ари! – сказал вахмистр, подступая. – Если ты явился сюда, чтоб насмехаться над моей сестрой, то я…
– Рик!.. – попытался остановить его я, но было поздно – кулак вахмистра едва не вышиб мне глаз.
Я отскочил и затанцевал, уклоняясь от ударов. Это было трудно – Рик дрался умело. Подвижный и ловкий, он наседал, оттесняя меня к печке. Я не хотел его бить, но кулак вахмистра засветил мне в глаз, и я не сдержался. Удар в скулу не остановил его, пришлось бить в живот. Рик хватил воздух ртом и осел на пол. Ула метнулась к брату. Я подобрал валявшийся под лавкой рюкзачок и вышел.
Я брел по улице, и станица не казалась мне более картинкой из фильма. На душе было муторно. Я вломился в этот мир, как фашист на танке. Устроил стрельбу, убил или покалечил несколько человек, обидел девушку, избил ее брата – все от избытка дурости. Почему я решил, что меня ждут с распростертыми объятиями? У этого мира свои проблемы, я ему – пятое колесо. Надо возвращаться, причем немедленно. Дорогу я знаю, как-нибудь доберусь. Мой паспорт у есаула, но заменить его не проблема – скажу, что потерял. Пока сделают новый, буду сидеть и смотреть фильмы – у меня их полный диск. Заодно подумаю, как быть дальше. Решено!
Станица осталась позади, когда за спиной раздался конский топот – меня нагонял разъезд. Я сошел на обочину, полагая, что это не за мной. Зря так думал. Два вооруженных всадника остановились рядом. Они были в защитной форме с зелеными погонами. На лохматых головах странно смотрелись такие же зеленые фуражки. Здешние солдаты, в отличие от офицеров, почему-то были длинноволосыми.
– Господин Князев? – спросил один из всадников, наклоняясь.
– Так точно! – доложил я.
– Господин есаул просит вас пожаловать! – Всадник сделал приглашающий жест. – Прошу!
Я выбрел на дорогу, всадники заняли места справа и слева, и мы тронулись в путь. В период моей службы такой вид передвижения именовался конвоем.
6
Женщина, шагавшая по платформе, была в костюме для верховой езды: бежевые бриджи, высокие коричневые сапоги с белыми отворотами и приталенный жакет в крупную клетку. На голове красовалась каскетка, в правой руке она держала хлыст. Хлыстом она сердито постукивала по голенищу. За спиной женщины, на почтительном расстоянии, семенил жандарм в голубом мундире.
«Господи! – подумал Зубов. – Почему она? Почему не нашлось кого другого? За что это мне?» – он нервно облизнул губы.
Женщина тем временем приблизилась и встала, уперев руки в бока. Лицо ее дышало негодованием. Зубов отвесил учтивый поклон.
– Яков Сильвестрович! – сказала женщина. – Что происходит? Меня вытащили из седла, спешно привезли на вокзал, но никто не дал себе труда объяснить зачем. Какие-то невнятные бормотания о секретной миссии. Может, вы скажете?
– Непременно, – заверил Зубов и отступил от вагонной двери. – Прошу!
Женщина, поколебавшись, шагнула в вагон, Зубов поспешил следом. Подскочивший жандарм затворил за ними дверь. Свистнул паровозный свисток, и вагон тронулся.
– Что это значит? – возмутилась женщина. – Куда мы едем?
– Пожалуйста, Александра Андреевна, присаживайтесь! – Зубов указал гостье место на диване и, обождав, пока та сядет, устроился напротив. – Прошу извинить за доставленное беспокойство, но я не планировал приглашать в поездку именно вас. Я полагал, что доктор Сретенский…
– Профессор в экспедиции!
– А его заместитель?
– Он болен – и давно.
– В таком случае выбор правильный. В Институте сравнительной антропологии вы лучший специалист после профессора.
Женщина хмыкнула, только в этот раз – беззлобно.
– К чему такая спешка? – спросила, забрасывая ногу на ногу. – Мне домой не дали заехать! Носового платка – и того не захватила!
– Вот! – Зубов протянул ей шелковый платочек. – Не извольте сомневаться – чистый! В этом поезде для вас найдется все необходимое.
– Даже платье?
– Платье не обещаю, но халат отыщем. Вы сможете принять душ, а пока будете спать, ваш костюм почистят и, если есть необходимость, постирают, и отгладят.
– Вы умеете уговаривать! – Александра Андреевна стащила каскетку и бросила ее на диван. Волосы цвета спелой пшеницы хлынули волной и раскатились по ее плечам.
«Господи! – мелькнуло в голове у Зубова. – За что караешь?»
– Итак, – сказала Александра Андреевна, – куда едем?
– К Ливенцову.
– К Гордею Ивановичу? – Гостья улыбнулась. – Как он?
– Хвалился третьим сыном.
– Надо же! – Гостья покачала головой. – Так мы на крестины?
– Не совсем. – Зубов вздохнул. – Вы умеете хранить тайну?
– Сотрудники института дают подписку.
– Речь о государственных секретах.
– У нас они не менее строгие.
– Что вы слышали о проходчике?
– То, что и все. Человек, открывший нам Старый Свет. Он принес знания, лекарства, технологии; помог Новой России обрести силу и могущество. Красивый миф, любимый массами.
– Это не миф.
– Вот как? – Гостья с интересом смотрела на Зубова.
– Я знал проходчика.
– Почему – «знал»?
– Он умер.
– Жаль. Я бы с удовольствием познакомилась.
– Вам представится такая возможность.
– Мы едем на встречу?
– Возможно.
– Что значит «возможно»?
– Проходчик, которого мы знали, умер. Явился человек, который утверждает, что он – сменщик.
– Ага! – сказала гостья. – Поскольку мы едем к Ливенцову, то это случилось на границе. У вашего ведомства возникли подозрения: тот ли это человек? Не шпион ли он Союза? Потому пригласили меня?
– Александра Андреевна, – сказал Зубов. – Я потрясен! У вас проницательный ум!
– Не льстите!
– Это не лесть! До сих пор я знал вас как очаровательную женщину, но вы убедили меня…
– Что в этой головке таится разум? Яков Сильвестрович, вы меня разочаровали: я не полагала вас шовинистом. На дворе двадцать первый век, а вы поражаетесь, встретив умную женщину.
– Извините! – Зубов склонил голову. – Дело в том, что вы слишком красивы.
– Это беда? Следовало быть уродиной, типичным синим чулком?
– Упаси бог! Я смертельно завидую князю.
– Жаль, что он не слышит. – Гостья вздохнула. – Вернемся к делам.
– Вы сможете распознать самозванца?
– Наверняка.
– Ливенцов утверждает: он ари.
– Ливенцов не служит в ИСА. Внешность обманчива. Есть признаки, позволяющие без ошибки выявить происхождение. Вы знакомы с работами профессора Сретенского?
– Не имел чести.
– Они засекречены, но ваше ведомство числится в списке допущенных. Не думаю, однако, что вы их читали. Зачем? Вытащить слабую женщину из седла куда легче.
– Александра Андреевна! – Зубов прижал руку к груди. – Еще раз, покорно…
– Мне обещали душ и халат!
– Прошу! – Зубов встал. – Горничная проводит.
– Я голодна.
– Стол будет накрыт!
…Через полчаса они сидели за столом и ужинали. В пышном халате до пят Александра Андреевна выглядела уютно, по-домашнему. Лицо ее порозовело и оттого казалось совсем юным.
«Сколько ей? – думал Зубов, наблюдая, как гостья расправляется с курицей. Отсутствием аппетита Александра Андреевна не страдала. – Двадцать пять? Двадцать шесть? Она окончила гимназию, затем – университет. В ИСА стала любимицей Сретенского. На все нужно время. Возможно, двадцать семь. Ну и что? – одернул он себя. – Ты все равно много старше! К тому же… – Зубов глянул на кольцо на безымянном пальце гостьи. – Она обручена, но не выглядит счастливой. Ее помолвка с князем неприлично затянулась. Говорят, у Горчакова роман на стороне. Надо будет проверить. Какой идиот этот князь! Манкировать такой женщиной!»
– Шампанского? – Зубов наполнил бокал.
Александра Андреевна отпила, помедлила и глотнула еще. Промокнула губы салфеткой и посмотрела на хозяина. Верхняя губа ее капризно оттопырилась, показав краешек белоснежных резцов.
«Взять эту губку своими губами… – подумал Зубов. – Потом пройтись языком по зубкам, отыскать ее язычок… У нее под халатом наверняка ничего…» – Ему стало жарко от этой мысли.
– Что с вами, Яков Сильвестрович? – Гостья смотрела удивленно. – У вас изменилось лицо…
– Устал, – соврал Зубов. – Не желаете отдохнуть?
– Пожалуй. – Гостья встала. – Когда мы будем на месте?
«Господи! – подумал Зубов. – Почему она? Почему не нашлось кого другого? За что это мне?» – он нервно облизнул губы.
Женщина тем временем приблизилась и встала, уперев руки в бока. Лицо ее дышало негодованием. Зубов отвесил учтивый поклон.
– Яков Сильвестрович! – сказала женщина. – Что происходит? Меня вытащили из седла, спешно привезли на вокзал, но никто не дал себе труда объяснить зачем. Какие-то невнятные бормотания о секретной миссии. Может, вы скажете?
– Непременно, – заверил Зубов и отступил от вагонной двери. – Прошу!
Женщина, поколебавшись, шагнула в вагон, Зубов поспешил следом. Подскочивший жандарм затворил за ними дверь. Свистнул паровозный свисток, и вагон тронулся.
– Что это значит? – возмутилась женщина. – Куда мы едем?
– Пожалуйста, Александра Андреевна, присаживайтесь! – Зубов указал гостье место на диване и, обождав, пока та сядет, устроился напротив. – Прошу извинить за доставленное беспокойство, но я не планировал приглашать в поездку именно вас. Я полагал, что доктор Сретенский…
– Профессор в экспедиции!
– А его заместитель?
– Он болен – и давно.
– В таком случае выбор правильный. В Институте сравнительной антропологии вы лучший специалист после профессора.
Женщина хмыкнула, только в этот раз – беззлобно.
– К чему такая спешка? – спросила, забрасывая ногу на ногу. – Мне домой не дали заехать! Носового платка – и того не захватила!
– Вот! – Зубов протянул ей шелковый платочек. – Не извольте сомневаться – чистый! В этом поезде для вас найдется все необходимое.
– Даже платье?
– Платье не обещаю, но халат отыщем. Вы сможете принять душ, а пока будете спать, ваш костюм почистят и, если есть необходимость, постирают, и отгладят.
– Вы умеете уговаривать! – Александра Андреевна стащила каскетку и бросила ее на диван. Волосы цвета спелой пшеницы хлынули волной и раскатились по ее плечам.
«Господи! – мелькнуло в голове у Зубова. – За что караешь?»
– Итак, – сказала Александра Андреевна, – куда едем?
– К Ливенцову.
– К Гордею Ивановичу? – Гостья улыбнулась. – Как он?
– Хвалился третьим сыном.
– Надо же! – Гостья покачала головой. – Так мы на крестины?
– Не совсем. – Зубов вздохнул. – Вы умеете хранить тайну?
– Сотрудники института дают подписку.
– Речь о государственных секретах.
– У нас они не менее строгие.
– Что вы слышали о проходчике?
– То, что и все. Человек, открывший нам Старый Свет. Он принес знания, лекарства, технологии; помог Новой России обрести силу и могущество. Красивый миф, любимый массами.
– Это не миф.
– Вот как? – Гостья с интересом смотрела на Зубова.
– Я знал проходчика.
– Почему – «знал»?
– Он умер.
– Жаль. Я бы с удовольствием познакомилась.
– Вам представится такая возможность.
– Мы едем на встречу?
– Возможно.
– Что значит «возможно»?
– Проходчик, которого мы знали, умер. Явился человек, который утверждает, что он – сменщик.
– Ага! – сказала гостья. – Поскольку мы едем к Ливенцову, то это случилось на границе. У вашего ведомства возникли подозрения: тот ли это человек? Не шпион ли он Союза? Потому пригласили меня?
– Александра Андреевна, – сказал Зубов. – Я потрясен! У вас проницательный ум!
– Не льстите!
– Это не лесть! До сих пор я знал вас как очаровательную женщину, но вы убедили меня…
– Что в этой головке таится разум? Яков Сильвестрович, вы меня разочаровали: я не полагала вас шовинистом. На дворе двадцать первый век, а вы поражаетесь, встретив умную женщину.
– Извините! – Зубов склонил голову. – Дело в том, что вы слишком красивы.
– Это беда? Следовало быть уродиной, типичным синим чулком?
– Упаси бог! Я смертельно завидую князю.
– Жаль, что он не слышит. – Гостья вздохнула. – Вернемся к делам.
– Вы сможете распознать самозванца?
– Наверняка.
– Ливенцов утверждает: он ари.
– Ливенцов не служит в ИСА. Внешность обманчива. Есть признаки, позволяющие без ошибки выявить происхождение. Вы знакомы с работами профессора Сретенского?
– Не имел чести.
– Они засекречены, но ваше ведомство числится в списке допущенных. Не думаю, однако, что вы их читали. Зачем? Вытащить слабую женщину из седла куда легче.
– Александра Андреевна! – Зубов прижал руку к груди. – Еще раз, покорно…
– Мне обещали душ и халат!
– Прошу! – Зубов встал. – Горничная проводит.
– Я голодна.
– Стол будет накрыт!
…Через полчаса они сидели за столом и ужинали. В пышном халате до пят Александра Андреевна выглядела уютно, по-домашнему. Лицо ее порозовело и оттого казалось совсем юным.
«Сколько ей? – думал Зубов, наблюдая, как гостья расправляется с курицей. Отсутствием аппетита Александра Андреевна не страдала. – Двадцать пять? Двадцать шесть? Она окончила гимназию, затем – университет. В ИСА стала любимицей Сретенского. На все нужно время. Возможно, двадцать семь. Ну и что? – одернул он себя. – Ты все равно много старше! К тому же… – Зубов глянул на кольцо на безымянном пальце гостьи. – Она обручена, но не выглядит счастливой. Ее помолвка с князем неприлично затянулась. Говорят, у Горчакова роман на стороне. Надо будет проверить. Какой идиот этот князь! Манкировать такой женщиной!»
– Шампанского? – Зубов наполнил бокал.
Александра Андреевна отпила, помедлила и глотнула еще. Промокнула губы салфеткой и посмотрела на хозяина. Верхняя губа ее капризно оттопырилась, показав краешек белоснежных резцов.
«Взять эту губку своими губами… – подумал Зубов. – Потом пройтись языком по зубкам, отыскать ее язычок… У нее под халатом наверняка ничего…» – Ему стало жарко от этой мысли.
– Что с вами, Яков Сильвестрович? – Гостья смотрела удивленно. – У вас изменилось лицо…
– Устал, – соврал Зубов. – Не желаете отдохнуть?
– Пожалуй. – Гостья встала. – Когда мы будем на месте?