Таким образом, администратор Воронцов имел немало возможностей узнать о планах Пушкина. Похоже, именно бегство он имел в виду, говоря, что этот молодой человек "еще более собьется с пути". Воронцов начал искать оптимальный выход. Все прочие соображения вдруг собрались вместе и подкрепили необходимость срочного решения. Он решает как можно быстрей избавиться от Пушкина, пока тот еще только собирается совершить свой отчаянный поступок.
Анненков первым обратил внимание на то, что Воронцов, обладая огромной властью, мог уничтожить Пушкина, а он проявил "умеренность, сдержанность и достоинство, стоящие вне всякого сомнения". Деликатный подход Воронцова объясняется, однако, не только его порядочностью и стремлением выполнить обязательства, которые он на себя принял, пообещав в Петербурге опекать Пушкина, но и самими обстоятельствами. Объясни Воронцов в своих ходатайствах, что он боится, как бы поднадзорный Пушкин не сбежал, это могло бы вызвать нежелательную высочайшую реакцию: недовольство тем, что губернатор края не может обеспечить порядок в столь простом вопросе.
Решив избавиться от смутьяна, но не имея возможности сделать это самостоятельно, Воронцов крайне вежливо запросил Петербург, стараясь при этом не выносить сор из избы. Он хвалил Пушкина и лишь в разговорах с очень близкими людьми называл его мерзавцем.
Высказывались предположения, что Михаил Воронцов уничтожил в своем архиве то, что касалось Пушкина, и даже, что часть этих документов находится в архивах "других стран". Последнее представляется маловероятным.
В середине марта Пушкин поехал в Кишинев встретиться со своим верным приятелем Алексеевым. Накануне или в день его возвращения в Одессу Воронцов отправляет письмо графу Нессельроде. В письме, называя Пушкина превосходным молодым человеком и считая, что он в Одессе стал лучше, Воронцов просит, однако, переместить Пушкина в какую-нибудь другую губернию, в менее опасную среду, где больше досуга для занятий.
Пушкин отправляется в Кишинев, пытаясь (как и полагал Воронцов) договориться с Инзовым, чтобы тот взял поэта обратно. Нежелательность этого шага Воронцов предусматривает: "он нашел бы еще между молодыми греками и болгарами много дурных примеров". Поэтому Пушкина надо отправить во внутренние губернии, предупредить его побег.
Воронцов торопится; через десять дней (то есть когда первое письмо едва достигло Петербурга) он пишет второе отношение с просьбой убрать Пушкина. Сам Воронцов с женой находится в это время в отъезде, в Белой Церкви, и на расстоянии этот вопрос тревожит его. Едва вернувшись через десять дней в Одессу, Воронцов испрашивает разрешения в начале июня прибыть в Петербург, "имея необходимую нужду по некоторым делам службы и своим собственным". Вопрос о Пушкине не главный, но он наверняка затронул бы его и постарался решить на высшем уровне.
Через неделю Воронцов отправляет третье письмо с тою же просьбой, а в начале мая, сообщая Нессельроде "об установлении через полицию и секретных агентов наблюдения за всем, что делается среди греков и молодых людей других национальностей", опять просит избавить себя от Пушкина. Он торопит события и буквально через два дня отправляет пятое письмо.
Когда Пушкин узнает о том, что делается за его спиной? Письма Воронцова готовили чиновники секретного стола. Всех их Пушкин коротко знал, любой из них мог намекнуть Пушкину о замыслах Воронцова. В мае о грозящих неприятностях прослышал в Москве Вяземский. "(Секретное.) Сделай милость, будь осторожен на язык и на перо,- уведомляет он Пушкина с оказией.- Не играй своим будущим. Теперешняя ссылка твоя лучше всякого места. Что тебе в Петербурге?". Далее Вяземский говорит, что если бы мог отделаться от своих дел на несколько лет, то бросил бы все и уехал за границу, а если не отделается, то охотно поселился бы в Одессе.
Вскоре Пушкин ощутил неудовольствие начальства на себе. Графиня Воронцова пригласила Пушкина на морскую прогулку на яхте "Утеха". Пушкин явился в порт, но чиновник, стоящий у трапа, заявил, что, согласно приказу графа, Пушкина не велено пускать. Яхта ушла, Пушкин остался на берегу.
Кого было винить в том, что начались неприятности? Скрытность и молчание оказали бы Пушкину в жизни лучшую услугу, но это был бы другой человек. Поэту, с его общительным характером, хотелось бежать из России тайно, но так, чтобы все его знакомые собрались на берегу для прощальных поцелуев. Впрочем, Пушкину было не до шуток. Он решает ускорить события, тем более, что судьба идет ему навстречу.
С Амалией Ризнич, в девичестве Рипп, полуитальянкой-полунемкой, Пушкин познакомился еще год назад: они приблизительно в одно время появились в Одессе. Амалии едва исполнилось двадцать. Хорошенькая иностранка с греческим носом, по-русски не говорящая вообще, замужняя, но часто остающаяся одна (муж - коммерсант, бывает в длительных отъездах), Амалия привела Пушкина, по его собственному выражению, в безумное волнение и стала принадлежать ему, а скорее всего, не одному ему, что приводило Пушкина в раздражение. Стихи, посвященные ей, полны роковых страстей; жаль, что Амалия не могла их прочесть. Пушкин весьма продвинулся в это время в итальянском языке, мог сказать несколько фраз или понять, что ему говорят, понимал оперу, но для перевода стихов этого было явно недостаточно.
Муж Амалии, Джованни Ризнич, которого в Одессе называли Иваном, экспортировал на запад пшеницу и был одно время также директором оперного театра в Одессе. Весной 1824 года Джованни решает отправить жену обратно в Европу. То ли это была ревность к Пушкину, с которым он был знаком, то ли необходимость поправить здоровье жены, которая незадолго до этого родила дочь, сказать трудно. Не исключено, что никакой ревности у Ризнича не было, а напротив, когда тот собрался уезжать из Одессы за границу сухим путем через Бессарабию, они договорились, что позже в Одессу придет его корабль, капитан которого получит инструкции взять на борт Пушкина вместе с Амалией. Такая версия нам в пушкинской литературе попадалась.
В мае мысль бежать от российских туч под вечно голубое небо святой Италии Пушкин обсуждает с Амалией. Со свойственным ему даром опережения событий, он уже мечтает об Италии, едва познакомившись с Амалией осенью предыдущего года. По крайней мере, это нашло отражение в его поэзии:
Ночей Италии златой
Я негой наслажусь на воле,
С венецианкою младой,
То говорливой, то немой,
Плывя в таинственной гондоле;
С ней обретут уста мои
Язык Петрарки и любви.
В мае (даты предлагаются пушкинистами разные, вплоть до начала июня) за Амалией приходит зафрахтованный Ризничем корабль и швартуется у Платоновского мола, неподалеку от пунты. Из Италии Амалия собирается на лето в Швейцарию, а оттуда к зиме вернется в Триест, к мужу. Она уверяет Пушкина, что бежать можно и без паспорта, но при существующем произволе можно получить паспорт за взятку, как делали другие.
Так поступали другие, но не Пушкин. Получить паспорт для отъезда легко любому, но не ему, находящемуся под личной опекой Воронцова. Вот и теперь Воронцову уже, по-видимому, донесли о переговорах Пушкина с четой Ризнич. Тем не менее в день отъезда Пушкин с утра у Амалии и готов с ней ехать в порт. Историк Одессы А. де Рибас записал подробности, опросив одесских старожилов, свидетелей проводов Амалии.
Корабль готов к отплытию. Паруса еще связаны. Просмоленные канаты дрожат на ветру. Ветер становится все свежее. В это время на молу собирается свита поклонников Амалии: поэт Федор Туманский, помещик Александр Собаньский, Яблоновский. Приезжает кормилица с дочкой Амалии и скрывается в каюте. Знакомые и друзья Амалии съезжаются, коляска за коляской, загородив причал. Наконец, появляются Амалия и сопровождающий ее Пушкин. Он бледен. Такого общества на причале он никак не ожидал встретить. Амалия ласкова со всеми.
Ветер усиливается, и капитан начинает торопить с отплытием. Пушкин понимает, что побег сейчас невозможен. Даже если бы удалось проскользнуть на корабль в этой толпе,- что дальше, там? Он без денег, повисает на шее женщины, которая принадлежит другому?
Для берегов отчизны дальной
Ты покидала край чужой;
В час незабвенный, час печальный
Я долго плакал пред тобой.
Это стихотворение он напишет через 6 лет, когда Амалии уже не будет в живых. Любопытно проследить по черновикам стихотворения за мыслью поэта. В первом варианте он написал:
Для берегов чужбины дальной
Ты покидала край родной.
На основании этого варианта, отброшенного Пушкиным, Б.Томашевский построил предположение, что "стихотворение обращено к русской, уезжавшей за границу, а не к иностранке, возвращавшейся на родину". Нам кажется, однако, сам факт переделки Пушкиным этих строк, наоборот, свидетельствует в пользу того, что стихи посвящены иностранке и, значит, скорей всего, Амалии Ризнич. Интересно, что впервые свою собственную родину, перевоплотясь в Амалию, Пушкин, подумав, назвал "чужим краем", а заграницу - "краем иным". Оба понятия поменялись местами.
Затем поэт вспоминает в стихотворении о ее и своих планах. И когда стало ясно, что Пушкин остается, они договариваются, что их разлука не будет долгой. Он к ней приедет, и они встретятся там, в Италии:
Но ты от горького лобзанья
Свои уста оторвала;
Из края мрачного изгнанья
Ты в край иной меня звала.
Ты говорила: "В день свиданья
Под небом вечно голубым,
В тени олив, любви лобзанья
Мы вновь, мой друг, соединим".
Текст написан быстро. Дважды близко повторяется одна рифма "лобзанья". "Соединить лобзанья" - не самое удачное выражение (можно соединить губы, но не поцелуи). В конце стихотворения, как справедливо заметил Томашевский, Пушкин в беловике допускает ошибку:
Твоя краса, твои страданья
Исчезли в урне гробовой
А с ним и поцелуй свиданья...
Но жду его; он за тобой...
"С ним и" Томашевский исправляет на "с ними", как было у Пушкина в черновике, что, конечно же, правильно.
Амалия не целует Пушкина при этом скоплении провожающих, а бросает на него последний печальный взгляд. Она поднимается по трапу, капитан поддерживает ее. Шуршат паруса, убраны мостки, поднят якорь. Компания машет руками. Пушкина и Амалию разделяет узкая полоска воды. Эта полоса медленно расширяется. Пушкин остается.
Изложенное здесь - романтическая версия. Но версия, основанная на многих, хотя и противоречивых, показаниях свидетелей или их потомков. Версия эта помогает понять происходившее, домыслить состояние поэта в момент решительного поворота в его биографии, поворота, который не состоялся. В памяти Пушкина Амалия Ризнич остается на многие годы ангелом, который зовет его сначала в Италию, а затем, когда настроение его мрачнеет, в иной мир.
Глава пятнадцатая.
"Я НОШУ С СОБОЮ СМЕРТЬ"
...мне наскучило, что в моем отечестве ко мне относятся с меньшим уважением, чем к любому юнцу-англичанину...
Пушкин - Казначееву, начало июня 1824.
Граф Михаил Воронцов торопил события, но они развивались медленнее, чем хотелось бы. Прося ускорить решение об удалении Пушкина из Одессы, он как бы снимал с себя вину за то, что могло произойти: он сигнализировал своевременно и хотел сделать это без лишнего шума, без сгущения красок и даже без сообщения истинной причины. Тем более, что эта причина была всего лишь подозрением в намерении. Как человек европейский, он понимал, что наказывать за несовершенное нельзя. В России же - можно, но тоже без самоуправства, а по указанию сверху. Произвол, идущий сверху, обретает видимость законности.
Но оказалось, что и наверху понадобились доказательства виновности Пушкина, а не просто одно желание Воронцова (если царю сообщили о ревности Воронцова, то Его Величество, возможно, и улыбнулся). 16 мая 1824 года министр иностранных дел сообщил Воронцову специальной депешей, что он доложил императору о его просьбе, но решение пока отложено. Возможно, Нессельроде, готовый оказать такую услугу Воронцову, не нашел аргументов, когда был о них спрошен. Аргументы надо было подыскать.
Уликой, которую нашли, было перлюстрированное письмо Пушкина, написанное, по видимости, Кюхельбекеру. Рассказывая приятелю, чем он занимается, Пушкин, между прочим, сообщал, что он пишет "Евгения Онегина" и берет уроки "чистого афеизма": "Здесь англичанин, глухой философ, единственный умный афей, которого я еще встретил".
Письмо это известно в отрывке - выписке из него, сделанной при перлюстрации. Дошло ли письмо до адресата - тайна. Безбожие было по тем временам серьезным криминалом.
Англичанин Уильям Хатчинсон, которого Пушкин в только что приведенном письме называет "единственным умным", а в другом "юнцом", явившемся "щеголять среди нас своей туповатостью и своей тарабарщиной", почему-то не привлек достаточного внимания исследователей. Этот человек был личным врачом семьи Воронцовых и приехал вместе с ними из-за границы. Можно полагать, что Хатчинсон был не менее откровенен с Воронцовым, иначе бы его не допустили в семью и не привезли в Россию. Но в таком случае уроки чистого атеизма брал у него и Воронцов. Имел ли тогда место атеизм Пушкина на самом деле?
Сам Пушкин после скажет: "Покойный император в 1824 году сослал меня в деревню за две строчки нерелигиозные - других художеств за собой не знаю". Но он играл. Были у него и другие художества, а некоторый цинизм - не самое страшное.
Б.Томашевский осторожно писал, что издевка Пушкина над догмами христианства была приметой вольтерьянства, вышедшего из моды. Пушкинские атеистические высказывания были частью его нестандартного мышления, перехваченное письмо со словом "афеизм" могло стать уликой. Однако обвинение Пушкина в атеизме, будь оно серьезным, могло повредить карьере младшего брата, Льва, который в это время служил в Департаменте иностранных вероисповеданий. Задачей департамента было укрепление православия и противодействие проникновению в Россию других религий. Но меры, принятые властями по отношению к Пушкину, брата не задели.
Взгляды Пушкина на религию до Октябрьской революции и после нее толковались по-разному. "Безверие" - так называлось стихотворение, прочитанное Пушкиным еще на выпускном экзамене в лицее. И это название давало карты в руки марксистской пушкинистике. Татьяна Цявловская называет "Безверие" "наиболее ранним из всех атеистических произведений Пушкина".
За полвека до Цявловской пушкинист Б.А.Майков писал о том же стихотворении "Безверие" прямо противоположное: "...Пушкин старается изобразить нравственное состояние человека, утратившего веру в Творца Мира. Поэт старается убедить, что такой человек достоин сожаления, а не упреков и презрения. Вся жизнь для него является мраком и исступлением, он нигде не может найти покоя на земле... Стихотворение это имеет ту глубокую идею, что утрата веры у человека влечет за собой нарушение гармонии его духовных сил; все в глазах такого человека теряет смысл и целесообразность, и он сам становится тогда "нищим духом" и обрекается на страшные нравственные мучения".
Серьезно ли писал Пушкин об уроках чистого атеизма в письме, которое читали сыщики и которого рука литературоведа не держала? Скорей всего, у любознательного Пушкина в Кишиневе и Одессе был не атеизм, а остатки мальчишеского нигилизма. Ведь на ту же тему писал он в "Евгении Онегине" и противоположное: "Сто раз блажен, кто предан вере".
Больше того, в рукописи странствий Онегина, относящейся к 1827-1829 годам, поэт сделал следующую запись: "Не допускать существования Бога значит быть еще более глупым, чем те народы, которые думают, что мир покоится на носороге".
В письме Кюхельбекеру Пушкин упоминает, что Хатчинсон написал листов тысячу, чтобы доказать, что "не может быть существа разумного, творца и правителя, мимоходом уничтожая слабые доказательства бессмертия души". Слова неудачные, неточные, не пушкинские, ибо существом таким можно считать и Бога, и обыкновенного человека, про которого нельзя сказать, что его не может быть. Атеистом в отрывке, дошедшем до нас, выглядит Хатчинсон, а не Пушкин. К тому же на практике Пушкин вряд ли мог прочитать работу такого объема по-английски, да еще рукописную. Он брал у Хатчинсона не уроки чистого атеизма, а уроки чистого английского: его собственный английский был слаб. Знающим этот язык, по воспоминаниям, доставляло немало забавы, когда Пушкин коверкал слова.
Вскоре, однако, стало известно об отъезде англичанина из Одессы. Согласно мифу, его высылали за афеизм, как и Пушкина. Фактически доктор решил уехать сам. Он писал, что болен, что ему вреден этот сухой и холодный климат. Но представим себе их диалоги: возможно, не только Хатчинсон влиял на Пушкина, но и Пушкин на врача. Смог ли поэт раскрыть собеседнику глаза на страну, в которой тот оказался?
Хатчинсон выразил твердую решимость уехать как можно скорее. В Англии он стал пастором англиканской церкви, и это, может быть, пуще прочего проясняет, какие в действительности взгляды он проповедовал Пушкину, и как, учитывая языковой барьер, Пушкин понимал, что Хатчинсон писал и говорил.
Тем не менее основание для принятия мер было обнаружено и подшито к делу, в котором оно сохранилось до наших дней. Воронцов же, пока решение его просьбы наверху затягивалось, искал возможность занять Пушкина чем-то путевым или удалить его из Одессы временно. Тут-то и происходит известная всем со школьной скамьи история командировки Пушкина на борьбу с сельскохозяйственным вредителем, после которой он якобы написал замечательные строки о том, что саранча сидела, сидела, все съела и опять улетела. Байка об этих стихах не заслуживает внимания из-за отсутствия каких бы то ни было доказательств, что Пушкин это написал, а проблема выглядела серьезной для всех, кроме самого поэта.
Несметные тучи саранчи появились на юге России еще в апреле, что угрожало полным уничтожением посевов и голодом миллионам крестьян. Естественно, что губернские власти, встревоженные опасностью, начали принимать меры. Командировки чиновников для выяснения ситуации и принятия неотложных мер шли уже в течение полутора месяцев. Людей не хватало. Никакого издевательства со стороны Воронцова, распорядившегося послать еще трех чиновников в командировки, не было. Примерно 22 мая титулярный советник Сафонов был направлен в Екатеринославскую губернию, столоначальник 1-го стола 4-го отделения титулярный советник Северин в Таганрог, а коллежский секретарь Пушкин в Елисаветградский, Херсонский и Александровский уезды сроком на месяц. Больше того, Анненков считал, что Воронцов хотел предоставить Пушкину возможность отличиться перед петербургской администрацией.
Пушкин, у которого это было первое служебное поручение, возмущен. Его, который "совершенно чужд ходу деловых бумаг", обязывают служить. В письме правителю канцелярии Казначееву, черновик которого сохранился, Пушкин гордо сообщает, что за семь лет службы службой не занимался, не написал ни одной бумаги и не был в сношении ни с одним начальником, а 700 рублей жалованья воспринимает в качестве "пайка ссылочного невольника" и от этих денег готов отказаться. Принципиальное безделье на службе было составной частью пушкинского самоуважения и его личного кодекса чести. Еще служа в Кишиневе, он заявил по-французски своему сослуживцу Павлу Долгорукову: "Я предпочел бы остаться запертым на всю жизнь, чем работать два часа над делом, в котором нужно отчитываться". Теперь, не дожидаясь, пока его выкинут, Пушкин пытается подать в отставку, что вполне логично.
Мысль об отставке, как нам кажется, обдумывалась им давно, а проявилась внезапно, в связи с возникшим поводом - предложением ехать в командировку. Пушкин надеялся, что в случае отставки степень его независимости увеличится, его оставят в покое. В худшем случае он будет обитать в Одессе, избавившись от начальника, а в лучшем - сможет даже вернуться в столицу. В размышлениях своих он шел еще дальше. Ведь именно уйдя в отставку, многие его знакомые уезжали в "чужие краи".
Вышедший в отставку Кюхельбекер уехал за границу, точно так же, как Чаадаев. В апреле поспешно отправился на лечение в чужие края Николай Тургенев, а следом за ним оказался в отставке его брат Александр, который отбыл за границу годом позже. Попытку выйти в отставку Пушкин стал теперь рассматривать в качестве некоего хода конем: освободиться от службы и попытаться, сославшись на болезнь, выехать легально для лечения за границу. Рассуждение логичное, оно кажется вполне осуществимым.
Заглядывая вперед, Пушкин в уже упомянутом нами письме Казначееву об отставке ссылается на неизлечимую болезнь: "Вы, может быть, не знаете, что у меня аневризм. Вот уже 8 лет, как я ношу с собою смерть. Могу представить свидетельство какого угодно доктора. Ужели нельзя оставить меня в покое на остаток жизни, которая верно не продлится". Первый раз жалоба на болезнь прозвучала еще в Кишиневе. Сейчас, для отставки, ссылка на заболевание не была необходима, но Пушкин готовил заранее второй шаг, а поэтому вспомнил и о таком серьезном аргументе, как неизлечимое заболевание.
Непосредственный начальник Пушкина Александр Иванович Казначеев был честным и порядочным человеком. Когда ему приносили взятки, он брал их и объявлял, что это пожертвование для бедных. Таким образом он скопил целый фонд, который канцелярия использовала для раздачи нуждающимся. Казначеев оказывал Пушкину покровительство и хотел неоднократно примирить поэта с Воронцовым. Но отменить приказ о командировке ему не удалось.
После объяснений Пушкин в состоянии обиды получает из казны деньги на месячные командировочные расходы (400 рублей; расписка в получении денег сохранилась) и выезжает, но вскоре выясняется, что до места назначения он не доехал. В канцелярском документе написано, что все три чиновника были посланы "для произведения опытов к истреблению саранчи".Трудно сказать, о каких опытах могла идти речь.
В бумагах поэта тоже сохранилась запись: "Mai 26. Voyage, Vin de Hongrie" (Май, 26. Вояж, венгерское вино). Доехав до Сасовки, Пушкин остановился погостить в семье местного помещика. В этот день уполномоченному по борьбе с саранчой, как назвали бы такого чиновника теперь, исполнилось 25 лет. Гульба продолжалась и на следующий день, после чего пьяного Пушкина усадили в коляску, и он отправился обратно в Одессу.
Отоспавшись и протрезвев, Пушкин явился в канцелярию с твердым намерением добиться отставки по состоянию здоровья. Вид поэта подтверждает, что состояние его не из лучших. Между ним и Воронцовым происходит разговор, по-видимому, в резких тонах. Принимая прошение об отставке, Воронцов отправляет его в Петербург. Состояние у Пушкина задиристое. В ответ на опасения, что отставка может иметь для Пушкина дурные последствия (Казначеев знал больше, чем Пушкин), поэт в письме Казначееву заявил: "Я устал быть в зависимости от хорошего или дурного пищеварения того или другого начальника...". Но в России критика пищеварения начальства - это бунт, своеволие, инакомыслие, критикующий должен быть готов сполна вкусить горечь расправы.
Странным диссонансом в это время оказывается полученное Пушкиным письмо Жуковского. Пушкин отправил ему из Одессы несколько писем, Жуковский получил лишь одно (тоже до нас не дошедшее). Но ответ мэтра, приближенного ко двору, звучит крайне оптимистически: "Ты создан попасть в боги - вперед. Крылья у души есть!.. дай свободу этим крыльям, и небо твое. Вот моя вера. Когда подумаю, какое можешь состряпать для себя будущее, то сердце разогреется надеждою за тебя... Быть сверчку орлом и долететь ему до солнца".
Куда же предлагает лететь Жуковский, если он прекрасно знает, что долететь до Петербурга царь не разрешит? Понятно, что Жуковский думал о поэтическом Олимпе. А Пушкин в это же самое время мечтал о месте, где можно жить независимо, и поощрение Жуковского дать свободу крыльям мог понять несколько в ином смысле.
Первая реакция на ссору с Воронцовым, подробности которой не известны, была, как всегда у Пушкина, неадекватной. Поэт был мстителен. Он гневно осуждал сплетни и пасквили, сочиненные другими, но сам их охотно сочинял, делал это быстро и широко распространял среди знакомых своей жертвы.
Вот и теперь на Воронцова посыпались эпиграммы, которые только доказывали, что зря он был терпелив:
Полугерой, полуневежда,
К тому ж еще полуподлец!..
Но тут, однако ж, есть надежда,
Что полный будет наконец.
Если называть вещи своими именами, то "полуневежда" и "полуподлец" были бесстыдной ложью, а эпиграмма в целом клеветой: - едкой, несправедливой, злобной и - от злобы - неостроумной. Были и другие тексты Пушкина такого же уровня. Одна из эпиграмм остается не расшифрованной до сих пор. Бартенев считал, что Пушкин в дальнейшем раскаивался в эпиграмме "Полумилорд...", что поступками его руководил злой гений Александр Раевский, который хотел любым путем избавиться от соперника. Это он предложил Воронцову отправить Пушкина в командировку, а затем уговорил самого Пушкина туда поехать. Раевский же участвовал в сочинении письма об отставке. Но это предположения.
Пушкин явно переоценивал свои возможности, терпение местных властей и недооценивал жестокость власти центральной. Будь он чуть сдержанней, дружба с Воронцовым, который поначалу не так уж много требовал от подчиненного, постепенно открыла бы для Пушкина все двери, в том числе, может, и ту, которая была для него заветной,- дверь в Европу. Но Пушкин лез на рожон, наглел и, не будучи одернут, решил, что ему все дозволено. История с командировкой по борьбе с саранчой - прямое этому подтверждение. В результате защитить его не мог никто. "Теперь я ничего не пишу,- уведомляет он брата,- хлопоты другого рода. Неприятности всякого рода; скучно и пыльно".
Анненков первым обратил внимание на то, что Воронцов, обладая огромной властью, мог уничтожить Пушкина, а он проявил "умеренность, сдержанность и достоинство, стоящие вне всякого сомнения". Деликатный подход Воронцова объясняется, однако, не только его порядочностью и стремлением выполнить обязательства, которые он на себя принял, пообещав в Петербурге опекать Пушкина, но и самими обстоятельствами. Объясни Воронцов в своих ходатайствах, что он боится, как бы поднадзорный Пушкин не сбежал, это могло бы вызвать нежелательную высочайшую реакцию: недовольство тем, что губернатор края не может обеспечить порядок в столь простом вопросе.
Решив избавиться от смутьяна, но не имея возможности сделать это самостоятельно, Воронцов крайне вежливо запросил Петербург, стараясь при этом не выносить сор из избы. Он хвалил Пушкина и лишь в разговорах с очень близкими людьми называл его мерзавцем.
Высказывались предположения, что Михаил Воронцов уничтожил в своем архиве то, что касалось Пушкина, и даже, что часть этих документов находится в архивах "других стран". Последнее представляется маловероятным.
В середине марта Пушкин поехал в Кишинев встретиться со своим верным приятелем Алексеевым. Накануне или в день его возвращения в Одессу Воронцов отправляет письмо графу Нессельроде. В письме, называя Пушкина превосходным молодым человеком и считая, что он в Одессе стал лучше, Воронцов просит, однако, переместить Пушкина в какую-нибудь другую губернию, в менее опасную среду, где больше досуга для занятий.
Пушкин отправляется в Кишинев, пытаясь (как и полагал Воронцов) договориться с Инзовым, чтобы тот взял поэта обратно. Нежелательность этого шага Воронцов предусматривает: "он нашел бы еще между молодыми греками и болгарами много дурных примеров". Поэтому Пушкина надо отправить во внутренние губернии, предупредить его побег.
Воронцов торопится; через десять дней (то есть когда первое письмо едва достигло Петербурга) он пишет второе отношение с просьбой убрать Пушкина. Сам Воронцов с женой находится в это время в отъезде, в Белой Церкви, и на расстоянии этот вопрос тревожит его. Едва вернувшись через десять дней в Одессу, Воронцов испрашивает разрешения в начале июня прибыть в Петербург, "имея необходимую нужду по некоторым делам службы и своим собственным". Вопрос о Пушкине не главный, но он наверняка затронул бы его и постарался решить на высшем уровне.
Через неделю Воронцов отправляет третье письмо с тою же просьбой, а в начале мая, сообщая Нессельроде "об установлении через полицию и секретных агентов наблюдения за всем, что делается среди греков и молодых людей других национальностей", опять просит избавить себя от Пушкина. Он торопит события и буквально через два дня отправляет пятое письмо.
Когда Пушкин узнает о том, что делается за его спиной? Письма Воронцова готовили чиновники секретного стола. Всех их Пушкин коротко знал, любой из них мог намекнуть Пушкину о замыслах Воронцова. В мае о грозящих неприятностях прослышал в Москве Вяземский. "(Секретное.) Сделай милость, будь осторожен на язык и на перо,- уведомляет он Пушкина с оказией.- Не играй своим будущим. Теперешняя ссылка твоя лучше всякого места. Что тебе в Петербурге?". Далее Вяземский говорит, что если бы мог отделаться от своих дел на несколько лет, то бросил бы все и уехал за границу, а если не отделается, то охотно поселился бы в Одессе.
Вскоре Пушкин ощутил неудовольствие начальства на себе. Графиня Воронцова пригласила Пушкина на морскую прогулку на яхте "Утеха". Пушкин явился в порт, но чиновник, стоящий у трапа, заявил, что, согласно приказу графа, Пушкина не велено пускать. Яхта ушла, Пушкин остался на берегу.
Кого было винить в том, что начались неприятности? Скрытность и молчание оказали бы Пушкину в жизни лучшую услугу, но это был бы другой человек. Поэту, с его общительным характером, хотелось бежать из России тайно, но так, чтобы все его знакомые собрались на берегу для прощальных поцелуев. Впрочем, Пушкину было не до шуток. Он решает ускорить события, тем более, что судьба идет ему навстречу.
С Амалией Ризнич, в девичестве Рипп, полуитальянкой-полунемкой, Пушкин познакомился еще год назад: они приблизительно в одно время появились в Одессе. Амалии едва исполнилось двадцать. Хорошенькая иностранка с греческим носом, по-русски не говорящая вообще, замужняя, но часто остающаяся одна (муж - коммерсант, бывает в длительных отъездах), Амалия привела Пушкина, по его собственному выражению, в безумное волнение и стала принадлежать ему, а скорее всего, не одному ему, что приводило Пушкина в раздражение. Стихи, посвященные ей, полны роковых страстей; жаль, что Амалия не могла их прочесть. Пушкин весьма продвинулся в это время в итальянском языке, мог сказать несколько фраз или понять, что ему говорят, понимал оперу, но для перевода стихов этого было явно недостаточно.
Муж Амалии, Джованни Ризнич, которого в Одессе называли Иваном, экспортировал на запад пшеницу и был одно время также директором оперного театра в Одессе. Весной 1824 года Джованни решает отправить жену обратно в Европу. То ли это была ревность к Пушкину, с которым он был знаком, то ли необходимость поправить здоровье жены, которая незадолго до этого родила дочь, сказать трудно. Не исключено, что никакой ревности у Ризнича не было, а напротив, когда тот собрался уезжать из Одессы за границу сухим путем через Бессарабию, они договорились, что позже в Одессу придет его корабль, капитан которого получит инструкции взять на борт Пушкина вместе с Амалией. Такая версия нам в пушкинской литературе попадалась.
В мае мысль бежать от российских туч под вечно голубое небо святой Италии Пушкин обсуждает с Амалией. Со свойственным ему даром опережения событий, он уже мечтает об Италии, едва познакомившись с Амалией осенью предыдущего года. По крайней мере, это нашло отражение в его поэзии:
Ночей Италии златой
Я негой наслажусь на воле,
С венецианкою младой,
То говорливой, то немой,
Плывя в таинственной гондоле;
С ней обретут уста мои
Язык Петрарки и любви.
В мае (даты предлагаются пушкинистами разные, вплоть до начала июня) за Амалией приходит зафрахтованный Ризничем корабль и швартуется у Платоновского мола, неподалеку от пунты. Из Италии Амалия собирается на лето в Швейцарию, а оттуда к зиме вернется в Триест, к мужу. Она уверяет Пушкина, что бежать можно и без паспорта, но при существующем произволе можно получить паспорт за взятку, как делали другие.
Так поступали другие, но не Пушкин. Получить паспорт для отъезда легко любому, но не ему, находящемуся под личной опекой Воронцова. Вот и теперь Воронцову уже, по-видимому, донесли о переговорах Пушкина с четой Ризнич. Тем не менее в день отъезда Пушкин с утра у Амалии и готов с ней ехать в порт. Историк Одессы А. де Рибас записал подробности, опросив одесских старожилов, свидетелей проводов Амалии.
Корабль готов к отплытию. Паруса еще связаны. Просмоленные канаты дрожат на ветру. Ветер становится все свежее. В это время на молу собирается свита поклонников Амалии: поэт Федор Туманский, помещик Александр Собаньский, Яблоновский. Приезжает кормилица с дочкой Амалии и скрывается в каюте. Знакомые и друзья Амалии съезжаются, коляска за коляской, загородив причал. Наконец, появляются Амалия и сопровождающий ее Пушкин. Он бледен. Такого общества на причале он никак не ожидал встретить. Амалия ласкова со всеми.
Ветер усиливается, и капитан начинает торопить с отплытием. Пушкин понимает, что побег сейчас невозможен. Даже если бы удалось проскользнуть на корабль в этой толпе,- что дальше, там? Он без денег, повисает на шее женщины, которая принадлежит другому?
Для берегов отчизны дальной
Ты покидала край чужой;
В час незабвенный, час печальный
Я долго плакал пред тобой.
Это стихотворение он напишет через 6 лет, когда Амалии уже не будет в живых. Любопытно проследить по черновикам стихотворения за мыслью поэта. В первом варианте он написал:
Для берегов чужбины дальной
Ты покидала край родной.
На основании этого варианта, отброшенного Пушкиным, Б.Томашевский построил предположение, что "стихотворение обращено к русской, уезжавшей за границу, а не к иностранке, возвращавшейся на родину". Нам кажется, однако, сам факт переделки Пушкиным этих строк, наоборот, свидетельствует в пользу того, что стихи посвящены иностранке и, значит, скорей всего, Амалии Ризнич. Интересно, что впервые свою собственную родину, перевоплотясь в Амалию, Пушкин, подумав, назвал "чужим краем", а заграницу - "краем иным". Оба понятия поменялись местами.
Затем поэт вспоминает в стихотворении о ее и своих планах. И когда стало ясно, что Пушкин остается, они договариваются, что их разлука не будет долгой. Он к ней приедет, и они встретятся там, в Италии:
Но ты от горького лобзанья
Свои уста оторвала;
Из края мрачного изгнанья
Ты в край иной меня звала.
Ты говорила: "В день свиданья
Под небом вечно голубым,
В тени олив, любви лобзанья
Мы вновь, мой друг, соединим".
Текст написан быстро. Дважды близко повторяется одна рифма "лобзанья". "Соединить лобзанья" - не самое удачное выражение (можно соединить губы, но не поцелуи). В конце стихотворения, как справедливо заметил Томашевский, Пушкин в беловике допускает ошибку:
Твоя краса, твои страданья
Исчезли в урне гробовой
А с ним и поцелуй свиданья...
Но жду его; он за тобой...
"С ним и" Томашевский исправляет на "с ними", как было у Пушкина в черновике, что, конечно же, правильно.
Амалия не целует Пушкина при этом скоплении провожающих, а бросает на него последний печальный взгляд. Она поднимается по трапу, капитан поддерживает ее. Шуршат паруса, убраны мостки, поднят якорь. Компания машет руками. Пушкина и Амалию разделяет узкая полоска воды. Эта полоса медленно расширяется. Пушкин остается.
Изложенное здесь - романтическая версия. Но версия, основанная на многих, хотя и противоречивых, показаниях свидетелей или их потомков. Версия эта помогает понять происходившее, домыслить состояние поэта в момент решительного поворота в его биографии, поворота, который не состоялся. В памяти Пушкина Амалия Ризнич остается на многие годы ангелом, который зовет его сначала в Италию, а затем, когда настроение его мрачнеет, в иной мир.
Глава пятнадцатая.
"Я НОШУ С СОБОЮ СМЕРТЬ"
...мне наскучило, что в моем отечестве ко мне относятся с меньшим уважением, чем к любому юнцу-англичанину...
Пушкин - Казначееву, начало июня 1824.
Граф Михаил Воронцов торопил события, но они развивались медленнее, чем хотелось бы. Прося ускорить решение об удалении Пушкина из Одессы, он как бы снимал с себя вину за то, что могло произойти: он сигнализировал своевременно и хотел сделать это без лишнего шума, без сгущения красок и даже без сообщения истинной причины. Тем более, что эта причина была всего лишь подозрением в намерении. Как человек европейский, он понимал, что наказывать за несовершенное нельзя. В России же - можно, но тоже без самоуправства, а по указанию сверху. Произвол, идущий сверху, обретает видимость законности.
Но оказалось, что и наверху понадобились доказательства виновности Пушкина, а не просто одно желание Воронцова (если царю сообщили о ревности Воронцова, то Его Величество, возможно, и улыбнулся). 16 мая 1824 года министр иностранных дел сообщил Воронцову специальной депешей, что он доложил императору о его просьбе, но решение пока отложено. Возможно, Нессельроде, готовый оказать такую услугу Воронцову, не нашел аргументов, когда был о них спрошен. Аргументы надо было подыскать.
Уликой, которую нашли, было перлюстрированное письмо Пушкина, написанное, по видимости, Кюхельбекеру. Рассказывая приятелю, чем он занимается, Пушкин, между прочим, сообщал, что он пишет "Евгения Онегина" и берет уроки "чистого афеизма": "Здесь англичанин, глухой философ, единственный умный афей, которого я еще встретил".
Письмо это известно в отрывке - выписке из него, сделанной при перлюстрации. Дошло ли письмо до адресата - тайна. Безбожие было по тем временам серьезным криминалом.
Англичанин Уильям Хатчинсон, которого Пушкин в только что приведенном письме называет "единственным умным", а в другом "юнцом", явившемся "щеголять среди нас своей туповатостью и своей тарабарщиной", почему-то не привлек достаточного внимания исследователей. Этот человек был личным врачом семьи Воронцовых и приехал вместе с ними из-за границы. Можно полагать, что Хатчинсон был не менее откровенен с Воронцовым, иначе бы его не допустили в семью и не привезли в Россию. Но в таком случае уроки чистого атеизма брал у него и Воронцов. Имел ли тогда место атеизм Пушкина на самом деле?
Сам Пушкин после скажет: "Покойный император в 1824 году сослал меня в деревню за две строчки нерелигиозные - других художеств за собой не знаю". Но он играл. Были у него и другие художества, а некоторый цинизм - не самое страшное.
Б.Томашевский осторожно писал, что издевка Пушкина над догмами христианства была приметой вольтерьянства, вышедшего из моды. Пушкинские атеистические высказывания были частью его нестандартного мышления, перехваченное письмо со словом "афеизм" могло стать уликой. Однако обвинение Пушкина в атеизме, будь оно серьезным, могло повредить карьере младшего брата, Льва, который в это время служил в Департаменте иностранных вероисповеданий. Задачей департамента было укрепление православия и противодействие проникновению в Россию других религий. Но меры, принятые властями по отношению к Пушкину, брата не задели.
Взгляды Пушкина на религию до Октябрьской революции и после нее толковались по-разному. "Безверие" - так называлось стихотворение, прочитанное Пушкиным еще на выпускном экзамене в лицее. И это название давало карты в руки марксистской пушкинистике. Татьяна Цявловская называет "Безверие" "наиболее ранним из всех атеистических произведений Пушкина".
За полвека до Цявловской пушкинист Б.А.Майков писал о том же стихотворении "Безверие" прямо противоположное: "...Пушкин старается изобразить нравственное состояние человека, утратившего веру в Творца Мира. Поэт старается убедить, что такой человек достоин сожаления, а не упреков и презрения. Вся жизнь для него является мраком и исступлением, он нигде не может найти покоя на земле... Стихотворение это имеет ту глубокую идею, что утрата веры у человека влечет за собой нарушение гармонии его духовных сил; все в глазах такого человека теряет смысл и целесообразность, и он сам становится тогда "нищим духом" и обрекается на страшные нравственные мучения".
Серьезно ли писал Пушкин об уроках чистого атеизма в письме, которое читали сыщики и которого рука литературоведа не держала? Скорей всего, у любознательного Пушкина в Кишиневе и Одессе был не атеизм, а остатки мальчишеского нигилизма. Ведь на ту же тему писал он в "Евгении Онегине" и противоположное: "Сто раз блажен, кто предан вере".
Больше того, в рукописи странствий Онегина, относящейся к 1827-1829 годам, поэт сделал следующую запись: "Не допускать существования Бога значит быть еще более глупым, чем те народы, которые думают, что мир покоится на носороге".
В письме Кюхельбекеру Пушкин упоминает, что Хатчинсон написал листов тысячу, чтобы доказать, что "не может быть существа разумного, творца и правителя, мимоходом уничтожая слабые доказательства бессмертия души". Слова неудачные, неточные, не пушкинские, ибо существом таким можно считать и Бога, и обыкновенного человека, про которого нельзя сказать, что его не может быть. Атеистом в отрывке, дошедшем до нас, выглядит Хатчинсон, а не Пушкин. К тому же на практике Пушкин вряд ли мог прочитать работу такого объема по-английски, да еще рукописную. Он брал у Хатчинсона не уроки чистого атеизма, а уроки чистого английского: его собственный английский был слаб. Знающим этот язык, по воспоминаниям, доставляло немало забавы, когда Пушкин коверкал слова.
Вскоре, однако, стало известно об отъезде англичанина из Одессы. Согласно мифу, его высылали за афеизм, как и Пушкина. Фактически доктор решил уехать сам. Он писал, что болен, что ему вреден этот сухой и холодный климат. Но представим себе их диалоги: возможно, не только Хатчинсон влиял на Пушкина, но и Пушкин на врача. Смог ли поэт раскрыть собеседнику глаза на страну, в которой тот оказался?
Хатчинсон выразил твердую решимость уехать как можно скорее. В Англии он стал пастором англиканской церкви, и это, может быть, пуще прочего проясняет, какие в действительности взгляды он проповедовал Пушкину, и как, учитывая языковой барьер, Пушкин понимал, что Хатчинсон писал и говорил.
Тем не менее основание для принятия мер было обнаружено и подшито к делу, в котором оно сохранилось до наших дней. Воронцов же, пока решение его просьбы наверху затягивалось, искал возможность занять Пушкина чем-то путевым или удалить его из Одессы временно. Тут-то и происходит известная всем со школьной скамьи история командировки Пушкина на борьбу с сельскохозяйственным вредителем, после которой он якобы написал замечательные строки о том, что саранча сидела, сидела, все съела и опять улетела. Байка об этих стихах не заслуживает внимания из-за отсутствия каких бы то ни было доказательств, что Пушкин это написал, а проблема выглядела серьезной для всех, кроме самого поэта.
Несметные тучи саранчи появились на юге России еще в апреле, что угрожало полным уничтожением посевов и голодом миллионам крестьян. Естественно, что губернские власти, встревоженные опасностью, начали принимать меры. Командировки чиновников для выяснения ситуации и принятия неотложных мер шли уже в течение полутора месяцев. Людей не хватало. Никакого издевательства со стороны Воронцова, распорядившегося послать еще трех чиновников в командировки, не было. Примерно 22 мая титулярный советник Сафонов был направлен в Екатеринославскую губернию, столоначальник 1-го стола 4-го отделения титулярный советник Северин в Таганрог, а коллежский секретарь Пушкин в Елисаветградский, Херсонский и Александровский уезды сроком на месяц. Больше того, Анненков считал, что Воронцов хотел предоставить Пушкину возможность отличиться перед петербургской администрацией.
Пушкин, у которого это было первое служебное поручение, возмущен. Его, который "совершенно чужд ходу деловых бумаг", обязывают служить. В письме правителю канцелярии Казначееву, черновик которого сохранился, Пушкин гордо сообщает, что за семь лет службы службой не занимался, не написал ни одной бумаги и не был в сношении ни с одним начальником, а 700 рублей жалованья воспринимает в качестве "пайка ссылочного невольника" и от этих денег готов отказаться. Принципиальное безделье на службе было составной частью пушкинского самоуважения и его личного кодекса чести. Еще служа в Кишиневе, он заявил по-французски своему сослуживцу Павлу Долгорукову: "Я предпочел бы остаться запертым на всю жизнь, чем работать два часа над делом, в котором нужно отчитываться". Теперь, не дожидаясь, пока его выкинут, Пушкин пытается подать в отставку, что вполне логично.
Мысль об отставке, как нам кажется, обдумывалась им давно, а проявилась внезапно, в связи с возникшим поводом - предложением ехать в командировку. Пушкин надеялся, что в случае отставки степень его независимости увеличится, его оставят в покое. В худшем случае он будет обитать в Одессе, избавившись от начальника, а в лучшем - сможет даже вернуться в столицу. В размышлениях своих он шел еще дальше. Ведь именно уйдя в отставку, многие его знакомые уезжали в "чужие краи".
Вышедший в отставку Кюхельбекер уехал за границу, точно так же, как Чаадаев. В апреле поспешно отправился на лечение в чужие края Николай Тургенев, а следом за ним оказался в отставке его брат Александр, который отбыл за границу годом позже. Попытку выйти в отставку Пушкин стал теперь рассматривать в качестве некоего хода конем: освободиться от службы и попытаться, сославшись на болезнь, выехать легально для лечения за границу. Рассуждение логичное, оно кажется вполне осуществимым.
Заглядывая вперед, Пушкин в уже упомянутом нами письме Казначееву об отставке ссылается на неизлечимую болезнь: "Вы, может быть, не знаете, что у меня аневризм. Вот уже 8 лет, как я ношу с собою смерть. Могу представить свидетельство какого угодно доктора. Ужели нельзя оставить меня в покое на остаток жизни, которая верно не продлится". Первый раз жалоба на болезнь прозвучала еще в Кишиневе. Сейчас, для отставки, ссылка на заболевание не была необходима, но Пушкин готовил заранее второй шаг, а поэтому вспомнил и о таком серьезном аргументе, как неизлечимое заболевание.
Непосредственный начальник Пушкина Александр Иванович Казначеев был честным и порядочным человеком. Когда ему приносили взятки, он брал их и объявлял, что это пожертвование для бедных. Таким образом он скопил целый фонд, который канцелярия использовала для раздачи нуждающимся. Казначеев оказывал Пушкину покровительство и хотел неоднократно примирить поэта с Воронцовым. Но отменить приказ о командировке ему не удалось.
После объяснений Пушкин в состоянии обиды получает из казны деньги на месячные командировочные расходы (400 рублей; расписка в получении денег сохранилась) и выезжает, но вскоре выясняется, что до места назначения он не доехал. В канцелярском документе написано, что все три чиновника были посланы "для произведения опытов к истреблению саранчи".Трудно сказать, о каких опытах могла идти речь.
В бумагах поэта тоже сохранилась запись: "Mai 26. Voyage, Vin de Hongrie" (Май, 26. Вояж, венгерское вино). Доехав до Сасовки, Пушкин остановился погостить в семье местного помещика. В этот день уполномоченному по борьбе с саранчой, как назвали бы такого чиновника теперь, исполнилось 25 лет. Гульба продолжалась и на следующий день, после чего пьяного Пушкина усадили в коляску, и он отправился обратно в Одессу.
Отоспавшись и протрезвев, Пушкин явился в канцелярию с твердым намерением добиться отставки по состоянию здоровья. Вид поэта подтверждает, что состояние его не из лучших. Между ним и Воронцовым происходит разговор, по-видимому, в резких тонах. Принимая прошение об отставке, Воронцов отправляет его в Петербург. Состояние у Пушкина задиристое. В ответ на опасения, что отставка может иметь для Пушкина дурные последствия (Казначеев знал больше, чем Пушкин), поэт в письме Казначееву заявил: "Я устал быть в зависимости от хорошего или дурного пищеварения того или другого начальника...". Но в России критика пищеварения начальства - это бунт, своеволие, инакомыслие, критикующий должен быть готов сполна вкусить горечь расправы.
Странным диссонансом в это время оказывается полученное Пушкиным письмо Жуковского. Пушкин отправил ему из Одессы несколько писем, Жуковский получил лишь одно (тоже до нас не дошедшее). Но ответ мэтра, приближенного ко двору, звучит крайне оптимистически: "Ты создан попасть в боги - вперед. Крылья у души есть!.. дай свободу этим крыльям, и небо твое. Вот моя вера. Когда подумаю, какое можешь состряпать для себя будущее, то сердце разогреется надеждою за тебя... Быть сверчку орлом и долететь ему до солнца".
Куда же предлагает лететь Жуковский, если он прекрасно знает, что долететь до Петербурга царь не разрешит? Понятно, что Жуковский думал о поэтическом Олимпе. А Пушкин в это же самое время мечтал о месте, где можно жить независимо, и поощрение Жуковского дать свободу крыльям мог понять несколько в ином смысле.
Первая реакция на ссору с Воронцовым, подробности которой не известны, была, как всегда у Пушкина, неадекватной. Поэт был мстителен. Он гневно осуждал сплетни и пасквили, сочиненные другими, но сам их охотно сочинял, делал это быстро и широко распространял среди знакомых своей жертвы.
Вот и теперь на Воронцова посыпались эпиграммы, которые только доказывали, что зря он был терпелив:
Полугерой, полуневежда,
К тому ж еще полуподлец!..
Но тут, однако ж, есть надежда,
Что полный будет наконец.
Если называть вещи своими именами, то "полуневежда" и "полуподлец" были бесстыдной ложью, а эпиграмма в целом клеветой: - едкой, несправедливой, злобной и - от злобы - неостроумной. Были и другие тексты Пушкина такого же уровня. Одна из эпиграмм остается не расшифрованной до сих пор. Бартенев считал, что Пушкин в дальнейшем раскаивался в эпиграмме "Полумилорд...", что поступками его руководил злой гений Александр Раевский, который хотел любым путем избавиться от соперника. Это он предложил Воронцову отправить Пушкина в командировку, а затем уговорил самого Пушкина туда поехать. Раевский же участвовал в сочинении письма об отставке. Но это предположения.
Пушкин явно переоценивал свои возможности, терпение местных властей и недооценивал жестокость власти центральной. Будь он чуть сдержанней, дружба с Воронцовым, который поначалу не так уж много требовал от подчиненного, постепенно открыла бы для Пушкина все двери, в том числе, может, и ту, которая была для него заветной,- дверь в Европу. Но Пушкин лез на рожон, наглел и, не будучи одернут, решил, что ему все дозволено. История с командировкой по борьбе с саранчой - прямое этому подтверждение. В результате защитить его не мог никто. "Теперь я ничего не пишу,- уведомляет он брата,- хлопоты другого рода. Неприятности всякого рода; скучно и пыльно".