Страница:
Разочарование от того, что Константинополь не захвачен, можно увидеть в пушкинском стихотворении «Олегов щит». Русские войска пробирались к городу под предлогом защиты Святых мест, но Англия преградила путь под тем же предлогом. Русская военная машина забуксовала. Расчет Пушкина на то, что войска достаточно приблизятся к морю, не оправдался. От Арзрума до берега оставалось верст 200 – минимум три дня пути по плохим горным дорогам. Одинокому путнику без охраны и без проводников не пробраться.
Пушкин спервоначалу не думал о злобе персов и турок по отношению к русским, а тут на каждом шагу своими глазами видел зверства русской армии и ответную резню отступавших. Попади он в руки к туркам, пробираясь к морю, с ним расправились бы мгновенно, как с Грибоедовым и Бурцовым. Его, выучившего для поездки два слова по-турецки («вербана ат» – дай лошадь), несмотря на африканскую внешность, примут за русского шпиона и убьют. Узнал здесь Пушкин и другое: по приказам русской военной администрации специальные подразделения ночью устраивали обыски в аулах, чтобы обнаружить среди осетин и турок русских перебежчиков (так называли дезертиров); их ждала каторга.
Как мы помним, 9 марта Пушкин отбыл из Петербурга, а 21 марта донос о бегстве Пушкина на Кавказ лежал на столе у Бенкендорфа. Ему были ясны истинные намерения поэта («на Кавказ и далее, если удастся…»), и он распорядился о слежке. Более чем за два месяца до выезда Пушкина из Москвы на Кавказ графу Паскевичу сообщили об учреждении за поэтом секретного надзора. Десять лет спустя Николай I вспомнит эту историю и скажет лицейскому приятелю Пушкина барону Корфу: «К счастью, там было кому за ним присмотреть. Паскевич не любит шутить». Нам кажется понятным, какие шутки имелись в виду.
Третье отделение знало возможности Пушкина лучше самого поэта, который не поверил бы, что некоторые из его знакомых опальных декабристов исправно служили осведомителями. На Кавказе Пушкина с нетерпением ждали, и по инстанциям спускались распоряжения о наблюдении за прибывающим путешественником. Слежка была организована в лучших традициях сыскного дела. Две недели ждал он в Тифлисе пропуска от Паскевича. Штаб Нижегородского драгунского полка, в котором у Пушкина был брат и приятели, находился в Карагаче. Тут была налажена эффективная система слежки за опальными декабристами, да и вообще за всеми, подозревавшимися в вольнодумстве. Именно поэтому сюда потом сослали Лермонтова, Одоевского, Оболенского и ряд других офицеров.
Строевым офицером в полку был майор Иван Казасси, сын надзирательницы женской половины Петербургского театрального училища М.Ф.Казасси. Пушкин знал их обоих в юности и писал о сексуальных шалостях с воспитанницами училища в послании Мансурову в 1819 году. Майор Иван Казасси был осведомителем Третьего отделения и рапортовал о каждой подробности поведения прибывшего Пушкина. На пирушках и обедах Казасси непременно оказывался в одной с ним компании, а после «с оказией» доставлял Пушкину письма от знакомых из Тифлиса. Бенкендорф с удовлетворением отмечал отличные деловые качества Казасси: через три года его произвели в подполковники корпуса жандармов.
Догадываясь о «хвосте», Пушкин вел себя осторожно. В несохранившемся письме Нащокину он писал, что «путешествует с особым денщиком» (еще один довод для Бенкендорфа не пресекать своевольное путешествие). В опеке шефа Третьего отделения видятся два этапа: распоряжение Бенкендорфа следить за Пушкиным сперва помогло поэту, дало возможность добраться до передовой. А в результате Пушкин никак не мог избежать круглосуточной заботы Паскевича. От Тифлисского начальства путешественник попал к главнокомандующему русской армией, так сказать, с рук на руки.
Паскевич был хорошим командиром и организатором. Умный администратор, смелый и решительный, он заботился о солдатах, отменил муштру. Конечно, ему представлялось, что знаменитый поэт воспоет его воинские доблести. Не случайно Паскевич распорядился, чтобы Пушкин неотлучно находился при нем, и командующий получал сведения о каждом шаге гостя. Пушкина он принял таким образом, чтобы доверенным людям было удобно наблюдать за поэтом. Ординарцу Паскевича Игнатию Абрамовичу поручили постоянно быть с гостем. Особым доверием начальства пользовался доктор Мартиненко, соглядатай и также исполнитель этого щекотливого поручения.
Наконец, последний штрих, опущенный поэтом в отчете о путешествии: свидетель событий Н.Б.Потокский вспоминает открытую ссору фельдмаршала с поэтом, которому было предложено уехать. Хотя причина конфликта не ясна, это была последняя капля. Ни о каких дальнейших планах и думать было нечего: Паскевич просто отправил Пушкина в тыл. Впоследствии Паскевич был обижен на Пушкина и в письме к царю после смерти поэта высказался: «Жаль Пушкина как литератора… но человек он был дурной».
Пушкин ехал на Кавказ без разрешения Третьего отделения, заведомо зная, что у него будут неприятности, если… он вернется. А Бенкендорф не волновался и доложил о самовольной отлучке поэта царю лишь 20 июля, когда Пушкин находился в Арзруме. Пушкин еще не вернулся и, возможно, думал, возвращаться ли, а Николай I, уверенный, что поэт никуда не денется, наложил на донесение Бенкендорфа резолюцию: «Потребовать от него объяснений, кто ему разрешил отправиться в Эрзерум, во-первых, потому что это вне наших границ, а во-вторых, он забыл, что обязан сообщать мне обо всем, что он делает, по крайней мере, касательно своих путешествий. Дойдет до того, что после первого же случая ему будет определено место жительства».
Уведомляя Пушкина, Бенкендорф прибавлял: «Я же с своей стороны покорнейше прошу Вас уведомить меня, по каким причинам не изволили Вы сдержать данного мне слова и отправились в Закавказские страны, не предуведомив меня о намерении вашем сделать сие путешествие». Приятелю Пушкин, между прочим, сам рассказывал, что Николай I спросил его, как он смел поехать в армию. На ответ, что главнокомандующий ему это позволил, возразил: «Надобно было проситься у меня. Разве не знаете, что армия моя?».
Параллельно занималась Пушкиным и обычная полиция, хотя и не столь усердно. Спустя шесть месяцев после отъезда поэта из Тифлиса, полиция эта рапортовала, что имярек в Тифлисе «на жительстве и временном пребывании не оказался».
Осмелимся утверждать с достаточной степенью уверенности, что, отправляясь на Кавказ в 1829 году, Пушкин думал вырваться из России. Обычно он начинал действовать решительно, эмоции опережали рассудок, как случалось уже не раз. В данном случае, однако, были и план, и долгие приготовления, но по дороге, и особенно прибыв на место, беглец постепенно убедился, что побег невозможен, и передумал. То был разумный поступок.
Вряд ли отзыв о Пушкине тех дней его приятеля Михаила Юзефовича объективно отражал реальные чувства и мысли поэта: «Он был уже глубоко верующим человеком и одумавшимся гражданином, понявшим требования русской жизни и отрешившимся от утопических иллюзий». Просто в довершение всего Пушкин, каким бы он ни был энергичным любителем путешествий, устал от трехмесячной отвратительной дороги, грязи, плохого питания, бивачной жизни, отсутствия женщин. Он больше не стремился вперед, где его ждала неопределенность, жаждал отдыха и, как это у него часто бывало, перегорел, разрядился, и остыл.
Меж горных стен несется Терек,
Волнами точит дикий брег,
Клокочет вкруг огромных скал,
То здесь, то там дорогу роет,
Как зверь живой, ревет и воет –
И вдруг утих и смирен стал.
Все ниже, ниже опускаясь,
Уж он бежит едва живой.
Так после бури истощаясь,
Поток струится дождевой. ( III .151)
В комментариях к черновому отрывку обычно говорится, что здесь описан обвал, который преградил Пушкину дорогу во время его путешествия в Арзрум. Нам же пушкинские строки видятся описанием его собственного состояния. Легче и проще всего бежать за границу ему было из Кишинева, труднее из Одессы, еще сложнее из Михайловского, а побег через Кавказ на деле оказался сопряженным со смертельным риском. Поэт опять оказался у разбитого корыта, в том подвешенном состоянии, которое он однажды описал в письме к брату: «…кажется и хорошо – да новая печаль мне сжала грудь – мне стало жаль моих покинутых цепей» (Х.53).
Оставалось соблюсти хорошую мину и возвращаться назад. Он спустился с гор, отдохнул, полечился минеральными водами и двинулся на север. Денег на обратную дорогу у него не осталось, его ссудили приятели. Часть этих денег Пушкин вскоре проиграл в карты. «Граф (Паскевич. – Ю.Д.) предлагал мне быть свидетелем дальнейших предприятий, – выдумал Пушкин позже. – Но я спешил в Россию» (VI.475). Бенкендорфу же он объяснял все еще нелепее: «Я понимаю теперь, насколько мое положение было фальшиво, а поведение легкомысленно; но, по крайней мере, тут было только одно легкомыслие. Мысль, что это можно приписать другой причине, была бы для меня невыносимой. Я скорее хотел бы подвергнуться самой строгой немилости, чем прослыть неблагодарным в глазах Того, кому я всем обязан, кому готов пожертвовать жизнью – и это не фраза» (Х.205, фр.). Это была, конечно же, пустая фраза и хитрость, чтобы скрыть попытку бегства за границу.
Хотя Пушкин и делал записи по дороге, отчет о поездке появился спустя шесть лет. Во многих исследованиях «Путешествие в Арзрум во время похода 1829 года» оценивается как выдающееся литературное произведение. «Путешествие в Арзрум», – приводим для примера цитату, – в истории русской путевой прозы занимает совершенно особое место. Пушкин взорвал изнутри традиционный жанр, расшатал его, казалось бы, незыблемые каноны и создал тот «вечный образец», который не был в достойной мере оценен современниками». Или оценка другого исследователя: «Путешествие в Арзрум» – это пиршество идей, здесь пафосом является поэзия мысли». Подобные оценки звучат пародийно. Для сравнения достаточно взять хотя бы «Письма русского путешественника» Карамзина. Лишь иногда авторы осмеливаются отметить мелкие описки по части дат, событий и географии, вроде той, что гору Арагай Пушкин спутал с Араратом. Лишь единожды мы встретили замечание, что «Путешествие» фрагментарно, что впечатления поэта от похода ему не важны.
Название Пушкин поставил первое пришедшее на ум. Тогда в газетах и журналах часто печатались то «Путешествие в Малороссию», то «Путешествие в Кронштадт». У самого Пушкина имеется четыре работы под названием «Путешествие…». Традиционно говорится, что Пушкин ездил на Кавказ, а произведение называется не «Путешествие на Кавказ», и даже не «Путешествие в Закавказье», но – «Путешествие в Арзрум», то есть в Турцию, ведь Арзрум был турецким, когда он туда собирался. А по существу, произведение точнее назвать «Неудачное путешествие в Турцию».
Вразрез с традицией скажем, что «Путешествие в Арзрум» – одна из самых слабых работ Пушкина. Обычно такой недосягаемо искренний, автор здесь то и дело фальшивит. Напечатал он эссе (если не считать публикации маленького отрывка) в первой книжке собственного «Современника». То и дело Пушкин стремится подчеркнуть свою лояльность, патриотизм, даже национализм. Оккупация у него – «приобретение важного края Черного моря», хотя он отмечает и некоторые негативные стороны колонизации Закавказья. Пушкинские эвфемизмы для оккупации: «Грузия прибегла под покровительство России» и «Грузия перешла под скипетр императора». Пушкин находит два гуманных средства «принуждения к сближению» и «укрощения сих диких людей»: самовар и – «более нравственное – Евангелие».
Тынянов видел в двух пушкинских стихотворениях, написанных во время путешествия, некую оппозицию и призывы к миру. Имеются в виду «Из Гафиза» и «Делибаш». Делибаш – еще одно турецкое слово, которое узнал Пушкин, означает – отчаянная голова.
Мчатся, сшиблись в общем крике…
Посмотрите! Каковы?
Делибаш уже на пике,
А казак без головы. ( III .133)
Никакого пацифизма в кровавых шутках нам не видится, и вряд ли можно отнести стихотворения к заслуживающим серьезного внимания. Кстати, они были без возражений цензуры опубликованы.
Оставим в стороне географическую информацию, почерпнутую Пушкиным из прочитанных книг. Он использовал, например, книгу Н.Н. «Записки во время поездки из Астрахани на Кавказ и в Грузию в 1827 году», изданную в Москве в 1829. Н.Н. ездил в Закавказье вместе с Всеволожскими; собирался поехать с ними и Пушкин. У него было два экземпляра книги, из которой он много позаимствовал. Отметим, что в работе немало и собственных интересных наблюдений поэта о нравах, о происходящем, но, по сути, «Путешествие в Арзрум», нам кажется, опубликовано ради сокрытия истины о целях вояжа.
Кажется, Пушкину скучно описывать свое странствие, а читателю скучно читать. Русские и кавказские пейзажи поэт сравнивает с картинами западных художников. Язык небогатый и однообразный. Переделанные для публикации заметки так и остались, по сути, личным дневником, написанным на ходу, хотя между сбором материала и выходом в свет этой небольшой рукописи прошли годы. Белинский, например, сразу отнесся к тексту «Путешествия в Арзрум» холодно, заметив лишь, что «он хорош только подписью автора». Почему ж Пушкин долгое время спустя надумал свои заметки печатать, то есть, как остроумно выразился один пушкинист, поэт «решил выдать свои путевые записки»?
За год до опубликования Пушкина пригласил к себе главнокомандующий граф Паскевич и поручил осветить талантливым пером турецкую кампанию. Пушкин обещал выполнить свой долг и заплатить за кавказское гостеприимство фельдмаршала. Однако был и еще один внешний повод. За полгода до публикации во Франции вышла книга, в которой перечень генералов, командовавших русской армией, заканчивался так: «…и наконец, г-н Пушкин… покинувший столицу, чтобы воспеть подвиги своих соотечественников». Пушкина это, видимо, обидело. Во всяком случае, в предисловии к «Путешествию» он писал: «Признаюсь: строки французского путешественника, несмотря на лестные эпитеты, были мне гораздо досаднее, нежели брань русских журналов» (VI.433).
Поэт говорил, что публикует свои записки так, как они были сделаны в 1829 году, а сам переписал их. Существует точка зрения, что по поводу публикации «Путешествия в Арзрум» Пушкин встречался с Бенкендорфом, а рукопись редактировалась лично Николаем Павловичем. Но и тут, спустя шесть лет после войны, цензура вместо слов «Сводный уланский полк» поставила «*** уланский полк», – такова уж природа российской секретности.
Так или иначе, позиция Пушкина в «Путешествии в Арзрум» выглядит двойственной: на деле он, безусловно, отдавал должное славе покорителей Закавказья. Почитаемый им генерал Ермолов «желал бы, чтобы пламенное перо изобразило переход русского народа из ничтожества к славе и могуществу». При этом поэт пытается гордо отвергнуть упреки в славословии: «Приехать на войну с тем, чтоб воспевать будущие подвиги, было бы для меня, с одной стороны, слишком самолюбиво, а с другой – слишком непристойно» (VI.433). Но именно это он сделал.
За годы, пролетевшие между поездкой и публикацией «Путешествия», и ситуация, и сам поэт изменились. Пушкин женился и стал государственным чиновником. Остались позади польские события: Паскевич потопил в крови Варшаву. На портрете наместник изображен самодовольным – с рукой, положенной на карту Польши. Жуковский и Пушкин откликнулись панегириками на это событие, и от них многие отвернулись. Молчание писателя в своем «Путешествии» об истинных целях, делах и встречах, упоминание небольшого количества имен можно, скорей всего, объяснить не только разумной осторожностью, но и тем, что к моменту сочинения живые подробности выветрились из памяти.
Само собой, если не считать нескольких взволнованных строк о переезде речки Арпачай, то есть границы с Турцией, к которой он так стремился, – ответа на сокровенные мысли поэта в тексте «Путешествия в Арзрум» искать бессмысленно. И именно бессмысленность публикации истинным писателем неискреннего произведения в угоду обстоятельствам кажется нам основной причиной, по которой он откладывал сочинение, пока на него не надавили, что это надо сделать. Настоящее назначение поездки из текста не ясно, а легендарная цель расплывчата, и этот компромисс великого поэта с реальностью можно понять и простить.
Не доведя операцию до конца, поэт капитулировал. Разрядившись, стосковавшись по друзьям и столичной жизни, он возвратился мрачным. «Цинизм его увеличивается», – отметила Анна Керн. Мы видим теперь, что Пушкин не смог оценить ни ситуации, ни своих возможностей. Попытка была обречена на неудачу. «Далекий вожделенный брег», о котором так мечталось, не приблизился, а может, стал даже дальше.
Хроника третья
Пушкин
Черновой набросок, август 1834 (Б.Ак.3.941)
Глава первая
Покамест я еще не женат и не зачислен на службу, я бы хотел совершить путешествие во Францию или Италию.
Пушкин – Бенкендорфу, 7 января 1830, по-фр. (Х.207)
После четырех с половиной месяцев пребывания в вояже с тайной целью перебраться через Турцию в Европу Пушкин в сентябре 1829 года вернулся из Арзрума в Москву. С подачи генерала Бенкендорфа, следившего за путешественником, царь Николай Павлович потребовал объяснений, почему поэт без разрешения осмелился побывать вне наших границ. «Вне» Пушкин не сумел очутиться, ибо Арзрум уже был оккупирован русской армией. Тем не менее, неудачливому беглецу пришлось унизительно оправдываться, витиевато приписывая себе поступки военно-патриотического характера.
В это время, казалось бы, без всякой связи со стремлением поэта выбраться из России, Третье отделение получило донос, который тотчас же препровождили царю. Речь шла об энтузиастах, выразивших желание переселиться за границу. Немедленно была дана команда начать их поиск. Но сначала о причине паники, а точнее, о книге, из-за которой разгорелся сыр-бор.
В 1818 году появилось вторым изданием сочинение известного литератора Павла Свиньина о путешествии по Америке – библиографический раритет, который ждет своего часа быть переизданным. Никакой тревоги издание книги не вызвало, неприятности на путешественника не обрушились.
Пушкин сошелся со Свиньиным еще по возвращении из Михайловской ссылки. Свиньин печатно и устно расхваливал «Евгения Онегина» и стихи Пушкина. Отношение же поэта к этому рецензенту было весьма насмешливым. В эпиграмме «Собрание насекомых» Пушкин, по-видимому, именно его называет «российским жуком» (Б.Ак.3.1199). В пародийной детской сказке, при жизни Пушкина не публиковавшейся, герой Павлуша – «маленький лжец», который «не мог сказать трех слов, чтобы не солгать», – как принято считать, он же (VII.105). По-видимому, человек этот действительно любил прихвастнуть и, фантазируя, терял чувство меры. Кроме того, он часто во время застолий открывал литературные таланты и начинал их проталкивать в печать. Авторы на поверку оказывались графоманами.
Все упомянутое не мешало обоим писателям пребывать в приятельских отношениях. Пушкин охотно приходил на литературные вечера, которые Свиньин устраивал у себя дома. Этот журналист и редактор, дипломат и путешественник провел полтора года в США секретарем первого русского генерального консула. Жил он в Филадельфии и с целью сбора информации, а также удовлетворения собственной любознательности совершал поездки по многим штатам. Одаренный художник, Свиньин напечатал в Америке два альбома акварелей и книгу очерков о России. В этой книжке он раньше других авторов отметил сходство двух стран во многих сферах истории и жизни.
Дипломатические отношения с Россией США хотели установить еще при Екатерине Великой, но та отказалась, видимо, из-за страха перед американской революцией. В течение двадцати восьми лет после образования Штатов связей таких практически не было. Наладить дипломатические отношения с Америкой Александру I предложил Фредерик Лагарп, его учитель и консультант. Этот француз из Швейцарии познакомил молодого русского царя с идеями Томаса Джефферсона. Лагарп говорил, что после отъезда из России отправится в Париж, а оттуда – в Америку. Он не сделал этого и стал позже политическим писателем во Франции, но семя, брошенное учителем, не пропало. Отсюда, вероятно, и мысли Александра оставить престол и двинуться в США, тоже, впрочем, нереализованные. Позже сам президент Джефферсон написал царю письмо. В то время у русских инакомыслящих вроде декабристов да и у Пушкина проявился осторожный интерес к республиканскому строю.
В отличие от них Свиньин, большой патриот и так называемый истинный христианин, модным веяниям был чужд. В Новом Свете он встретил двух русских людей, которые покинули родину и обосновались в Штатах, и резко осудил их. «Сердца их никогда не принадлежали России, – считал Свиньин. – Первый эмигрант родился и воспитан в чужой земле, в чужой религии, в чужеземных правилах; другой хотя родился в России, но получил правила и веру от чужеземца, так что сделался ревностным их поборником и воспользовался приездом своим в Америку, чтобы проповедовать католическую религию диким индейцам». Одним из сих эмигрантов был Дмитрий Голицын – сын писателя, горячего последователя Вольтера и Дидро, русского дипломата в Париже и Гааге князя Дмитрия Голицына и графини Амалии фон Шметтау. Дмитрий-младший взял себе имя Августин и впоследствии скрывался от своих соотечественников-патриотов под именем пастора Смита.
Путешествуя полтора столетия спустя по Америке в поисках русских ее корней, между Питсбургом и Филадельфией, в часе езды на юг от восьмидесятой дороги, соединяющей Сан-Франциско с Нью-Йорком, нашли мы основанный Дмитрием Голицыным очаровательной городок Лоретто. Он немного разросся с тех пор, когда Голицын начал строить тут первые дома, но все еще остается маленьким, зеленым и тихим. Железнодорожную станцию благодарные жители назвали в честь первопроходца, и бородатый старик-кондуктор со свистком, проходя вдоль поезда, элегантно, хотя и с трудом, произносит: «Gollitzin! The next station's Gollitzin. Three minutes only!» (Голицын! Следующая станция – Голицын. Только три минуты!).
Вторым эмигрантом, который возмутил Свиньина в Америке, был потомок одного из князей Долгоруковых. Очутившись в опале, он отказался возвращаться в Россию. Имени и следов его мы не нашли.
Что касается самого Павла Свиньина, то он стал едва ли не первым русским автором, опубликовавшим книгу об Америке – сочинение разностороннее и весьма глубокое. Именно Свиньин ввел в русскую печать слово Нью-Йорк, которое до него писалось в России Новый Йорк и которое до сих пор осталось в польском языке (Nowy Jork). Книга «Опыт живописного путешествия по Северной Америке» быстро приобрела известность. Пушкин, несомненно, читал и ее, и многочисленные очерки Свиньина на ту же тему, которые публиковались в свиньинских «Отечественных записках»: номера журнала значатся в библиотеке Пушкина и страницы разрезаны. «Опыт живописного путешествия» печатался частями в журналах, переиздавался, хотя так и не был завершен автором, ибо тема оказалась необъятной. Да и другие дела отвлекли одного из первых российских американистов. В 1829 году у Свиньина родилась дочь Екатерина. Литературный мир тесен: девочкой Екатерину знал Пушкин, а девятнадцати лет она вышла замуж за писателя Алексея Писемского.
Между тем Свиньина подстерегали неприятности.
Разумеется, не книга об Америке вызвала переполох в Третьем отделении – то было вполне патриотическое сочинение, прошедшее цензуру. Бенкендорфа озаботили некоторые читатели «Опыта живописного путешествия». Редакция «Северной пчелы» получила письмо, и редактор Фаддей Булгарин препроводил его шефу жандармов, который, в свою очередь, как уже сказано, доложил государю. Можем лишь попытаться представить сцену, когда, отложив государственные дела, ждущие неотложного решения, Николай Павлович слушает, а Бенкендорф читает вслух, акцентируя внимание царя на отдельных местах этого письма подписчиков «Северной пчелы» из города Вязьмы.
«Несколько молодых людей, испытавших превратности щастия, желали бы поселиться в Америке… Мысль, конечно, очень дерзкая, но при всем том она хорошо продумана; и мы, имея довольно способов к отправлению в те страны, с помощию духа предприимчивости и трудолюбия почти не сомневаемся, что время увенчает наш проект».
Было от чего властям обеспокоиться. Авторы письма обнаруживали недюжинное знание литературы, вспоминали те же самые книги об Америке, которые, как было известно Бенкендорфу из материалов, конфискованных на обысках всего каких-нибудь четыре года назад, изучали декабристы. «Тщетно расспрашивали мы просвещенных, по-видимому, людей, – продолжали два юных искателя приключений, – тщетно разыскивали в книгах, тщетно просили совета… нигде не могли найти полного удовлетворения своим вопросам: каким образом выходцы из разных государств находят в сих колониях себе работу?.. Всякому ли дозволено там селиться? Нет ли различия в нациях? Достаточно ли к сему предприятию знания одного только английского языка?»
Пушкин спервоначалу не думал о злобе персов и турок по отношению к русским, а тут на каждом шагу своими глазами видел зверства русской армии и ответную резню отступавших. Попади он в руки к туркам, пробираясь к морю, с ним расправились бы мгновенно, как с Грибоедовым и Бурцовым. Его, выучившего для поездки два слова по-турецки («вербана ат» – дай лошадь), несмотря на африканскую внешность, примут за русского шпиона и убьют. Узнал здесь Пушкин и другое: по приказам русской военной администрации специальные подразделения ночью устраивали обыски в аулах, чтобы обнаружить среди осетин и турок русских перебежчиков (так называли дезертиров); их ждала каторга.
Как мы помним, 9 марта Пушкин отбыл из Петербурга, а 21 марта донос о бегстве Пушкина на Кавказ лежал на столе у Бенкендорфа. Ему были ясны истинные намерения поэта («на Кавказ и далее, если удастся…»), и он распорядился о слежке. Более чем за два месяца до выезда Пушкина из Москвы на Кавказ графу Паскевичу сообщили об учреждении за поэтом секретного надзора. Десять лет спустя Николай I вспомнит эту историю и скажет лицейскому приятелю Пушкина барону Корфу: «К счастью, там было кому за ним присмотреть. Паскевич не любит шутить». Нам кажется понятным, какие шутки имелись в виду.
Третье отделение знало возможности Пушкина лучше самого поэта, который не поверил бы, что некоторые из его знакомых опальных декабристов исправно служили осведомителями. На Кавказе Пушкина с нетерпением ждали, и по инстанциям спускались распоряжения о наблюдении за прибывающим путешественником. Слежка была организована в лучших традициях сыскного дела. Две недели ждал он в Тифлисе пропуска от Паскевича. Штаб Нижегородского драгунского полка, в котором у Пушкина был брат и приятели, находился в Карагаче. Тут была налажена эффективная система слежки за опальными декабристами, да и вообще за всеми, подозревавшимися в вольнодумстве. Именно поэтому сюда потом сослали Лермонтова, Одоевского, Оболенского и ряд других офицеров.
Строевым офицером в полку был майор Иван Казасси, сын надзирательницы женской половины Петербургского театрального училища М.Ф.Казасси. Пушкин знал их обоих в юности и писал о сексуальных шалостях с воспитанницами училища в послании Мансурову в 1819 году. Майор Иван Казасси был осведомителем Третьего отделения и рапортовал о каждой подробности поведения прибывшего Пушкина. На пирушках и обедах Казасси непременно оказывался в одной с ним компании, а после «с оказией» доставлял Пушкину письма от знакомых из Тифлиса. Бенкендорф с удовлетворением отмечал отличные деловые качества Казасси: через три года его произвели в подполковники корпуса жандармов.
Догадываясь о «хвосте», Пушкин вел себя осторожно. В несохранившемся письме Нащокину он писал, что «путешествует с особым денщиком» (еще один довод для Бенкендорфа не пресекать своевольное путешествие). В опеке шефа Третьего отделения видятся два этапа: распоряжение Бенкендорфа следить за Пушкиным сперва помогло поэту, дало возможность добраться до передовой. А в результате Пушкин никак не мог избежать круглосуточной заботы Паскевича. От Тифлисского начальства путешественник попал к главнокомандующему русской армией, так сказать, с рук на руки.
Паскевич был хорошим командиром и организатором. Умный администратор, смелый и решительный, он заботился о солдатах, отменил муштру. Конечно, ему представлялось, что знаменитый поэт воспоет его воинские доблести. Не случайно Паскевич распорядился, чтобы Пушкин неотлучно находился при нем, и командующий получал сведения о каждом шаге гостя. Пушкина он принял таким образом, чтобы доверенным людям было удобно наблюдать за поэтом. Ординарцу Паскевича Игнатию Абрамовичу поручили постоянно быть с гостем. Особым доверием начальства пользовался доктор Мартиненко, соглядатай и также исполнитель этого щекотливого поручения.
Наконец, последний штрих, опущенный поэтом в отчете о путешествии: свидетель событий Н.Б.Потокский вспоминает открытую ссору фельдмаршала с поэтом, которому было предложено уехать. Хотя причина конфликта не ясна, это была последняя капля. Ни о каких дальнейших планах и думать было нечего: Паскевич просто отправил Пушкина в тыл. Впоследствии Паскевич был обижен на Пушкина и в письме к царю после смерти поэта высказался: «Жаль Пушкина как литератора… но человек он был дурной».
Пушкин ехал на Кавказ без разрешения Третьего отделения, заведомо зная, что у него будут неприятности, если… он вернется. А Бенкендорф не волновался и доложил о самовольной отлучке поэта царю лишь 20 июля, когда Пушкин находился в Арзруме. Пушкин еще не вернулся и, возможно, думал, возвращаться ли, а Николай I, уверенный, что поэт никуда не денется, наложил на донесение Бенкендорфа резолюцию: «Потребовать от него объяснений, кто ему разрешил отправиться в Эрзерум, во-первых, потому что это вне наших границ, а во-вторых, он забыл, что обязан сообщать мне обо всем, что он делает, по крайней мере, касательно своих путешествий. Дойдет до того, что после первого же случая ему будет определено место жительства».
Уведомляя Пушкина, Бенкендорф прибавлял: «Я же с своей стороны покорнейше прошу Вас уведомить меня, по каким причинам не изволили Вы сдержать данного мне слова и отправились в Закавказские страны, не предуведомив меня о намерении вашем сделать сие путешествие». Приятелю Пушкин, между прочим, сам рассказывал, что Николай I спросил его, как он смел поехать в армию. На ответ, что главнокомандующий ему это позволил, возразил: «Надобно было проситься у меня. Разве не знаете, что армия моя?».
Параллельно занималась Пушкиным и обычная полиция, хотя и не столь усердно. Спустя шесть месяцев после отъезда поэта из Тифлиса, полиция эта рапортовала, что имярек в Тифлисе «на жительстве и временном пребывании не оказался».
Осмелимся утверждать с достаточной степенью уверенности, что, отправляясь на Кавказ в 1829 году, Пушкин думал вырваться из России. Обычно он начинал действовать решительно, эмоции опережали рассудок, как случалось уже не раз. В данном случае, однако, были и план, и долгие приготовления, но по дороге, и особенно прибыв на место, беглец постепенно убедился, что побег невозможен, и передумал. То был разумный поступок.
Вряд ли отзыв о Пушкине тех дней его приятеля Михаила Юзефовича объективно отражал реальные чувства и мысли поэта: «Он был уже глубоко верующим человеком и одумавшимся гражданином, понявшим требования русской жизни и отрешившимся от утопических иллюзий». Просто в довершение всего Пушкин, каким бы он ни был энергичным любителем путешествий, устал от трехмесячной отвратительной дороги, грязи, плохого питания, бивачной жизни, отсутствия женщин. Он больше не стремился вперед, где его ждала неопределенность, жаждал отдыха и, как это у него часто бывало, перегорел, разрядился, и остыл.
Меж горных стен несется Терек,
Волнами точит дикий брег,
Клокочет вкруг огромных скал,
То здесь, то там дорогу роет,
Как зверь живой, ревет и воет –
И вдруг утих и смирен стал.
Все ниже, ниже опускаясь,
Уж он бежит едва живой.
Так после бури истощаясь,
Поток струится дождевой. ( III .151)
В комментариях к черновому отрывку обычно говорится, что здесь описан обвал, который преградил Пушкину дорогу во время его путешествия в Арзрум. Нам же пушкинские строки видятся описанием его собственного состояния. Легче и проще всего бежать за границу ему было из Кишинева, труднее из Одессы, еще сложнее из Михайловского, а побег через Кавказ на деле оказался сопряженным со смертельным риском. Поэт опять оказался у разбитого корыта, в том подвешенном состоянии, которое он однажды описал в письме к брату: «…кажется и хорошо – да новая печаль мне сжала грудь – мне стало жаль моих покинутых цепей» (Х.53).
Оставалось соблюсти хорошую мину и возвращаться назад. Он спустился с гор, отдохнул, полечился минеральными водами и двинулся на север. Денег на обратную дорогу у него не осталось, его ссудили приятели. Часть этих денег Пушкин вскоре проиграл в карты. «Граф (Паскевич. – Ю.Д.) предлагал мне быть свидетелем дальнейших предприятий, – выдумал Пушкин позже. – Но я спешил в Россию» (VI.475). Бенкендорфу же он объяснял все еще нелепее: «Я понимаю теперь, насколько мое положение было фальшиво, а поведение легкомысленно; но, по крайней мере, тут было только одно легкомыслие. Мысль, что это можно приписать другой причине, была бы для меня невыносимой. Я скорее хотел бы подвергнуться самой строгой немилости, чем прослыть неблагодарным в глазах Того, кому я всем обязан, кому готов пожертвовать жизнью – и это не фраза» (Х.205, фр.). Это была, конечно же, пустая фраза и хитрость, чтобы скрыть попытку бегства за границу.
Хотя Пушкин и делал записи по дороге, отчет о поездке появился спустя шесть лет. Во многих исследованиях «Путешествие в Арзрум во время похода 1829 года» оценивается как выдающееся литературное произведение. «Путешествие в Арзрум», – приводим для примера цитату, – в истории русской путевой прозы занимает совершенно особое место. Пушкин взорвал изнутри традиционный жанр, расшатал его, казалось бы, незыблемые каноны и создал тот «вечный образец», который не был в достойной мере оценен современниками». Или оценка другого исследователя: «Путешествие в Арзрум» – это пиршество идей, здесь пафосом является поэзия мысли». Подобные оценки звучат пародийно. Для сравнения достаточно взять хотя бы «Письма русского путешественника» Карамзина. Лишь иногда авторы осмеливаются отметить мелкие описки по части дат, событий и географии, вроде той, что гору Арагай Пушкин спутал с Араратом. Лишь единожды мы встретили замечание, что «Путешествие» фрагментарно, что впечатления поэта от похода ему не важны.
Название Пушкин поставил первое пришедшее на ум. Тогда в газетах и журналах часто печатались то «Путешествие в Малороссию», то «Путешествие в Кронштадт». У самого Пушкина имеется четыре работы под названием «Путешествие…». Традиционно говорится, что Пушкин ездил на Кавказ, а произведение называется не «Путешествие на Кавказ», и даже не «Путешествие в Закавказье», но – «Путешествие в Арзрум», то есть в Турцию, ведь Арзрум был турецким, когда он туда собирался. А по существу, произведение точнее назвать «Неудачное путешествие в Турцию».
Вразрез с традицией скажем, что «Путешествие в Арзрум» – одна из самых слабых работ Пушкина. Обычно такой недосягаемо искренний, автор здесь то и дело фальшивит. Напечатал он эссе (если не считать публикации маленького отрывка) в первой книжке собственного «Современника». То и дело Пушкин стремится подчеркнуть свою лояльность, патриотизм, даже национализм. Оккупация у него – «приобретение важного края Черного моря», хотя он отмечает и некоторые негативные стороны колонизации Закавказья. Пушкинские эвфемизмы для оккупации: «Грузия прибегла под покровительство России» и «Грузия перешла под скипетр императора». Пушкин находит два гуманных средства «принуждения к сближению» и «укрощения сих диких людей»: самовар и – «более нравственное – Евангелие».
Тынянов видел в двух пушкинских стихотворениях, написанных во время путешествия, некую оппозицию и призывы к миру. Имеются в виду «Из Гафиза» и «Делибаш». Делибаш – еще одно турецкое слово, которое узнал Пушкин, означает – отчаянная голова.
Мчатся, сшиблись в общем крике…
Посмотрите! Каковы?
Делибаш уже на пике,
А казак без головы. ( III .133)
Никакого пацифизма в кровавых шутках нам не видится, и вряд ли можно отнести стихотворения к заслуживающим серьезного внимания. Кстати, они были без возражений цензуры опубликованы.
Оставим в стороне географическую информацию, почерпнутую Пушкиным из прочитанных книг. Он использовал, например, книгу Н.Н. «Записки во время поездки из Астрахани на Кавказ и в Грузию в 1827 году», изданную в Москве в 1829. Н.Н. ездил в Закавказье вместе с Всеволожскими; собирался поехать с ними и Пушкин. У него было два экземпляра книги, из которой он много позаимствовал. Отметим, что в работе немало и собственных интересных наблюдений поэта о нравах, о происходящем, но, по сути, «Путешествие в Арзрум», нам кажется, опубликовано ради сокрытия истины о целях вояжа.
Кажется, Пушкину скучно описывать свое странствие, а читателю скучно читать. Русские и кавказские пейзажи поэт сравнивает с картинами западных художников. Язык небогатый и однообразный. Переделанные для публикации заметки так и остались, по сути, личным дневником, написанным на ходу, хотя между сбором материала и выходом в свет этой небольшой рукописи прошли годы. Белинский, например, сразу отнесся к тексту «Путешествия в Арзрум» холодно, заметив лишь, что «он хорош только подписью автора». Почему ж Пушкин долгое время спустя надумал свои заметки печатать, то есть, как остроумно выразился один пушкинист, поэт «решил выдать свои путевые записки»?
За год до опубликования Пушкина пригласил к себе главнокомандующий граф Паскевич и поручил осветить талантливым пером турецкую кампанию. Пушкин обещал выполнить свой долг и заплатить за кавказское гостеприимство фельдмаршала. Однако был и еще один внешний повод. За полгода до публикации во Франции вышла книга, в которой перечень генералов, командовавших русской армией, заканчивался так: «…и наконец, г-н Пушкин… покинувший столицу, чтобы воспеть подвиги своих соотечественников». Пушкина это, видимо, обидело. Во всяком случае, в предисловии к «Путешествию» он писал: «Признаюсь: строки французского путешественника, несмотря на лестные эпитеты, были мне гораздо досаднее, нежели брань русских журналов» (VI.433).
Поэт говорил, что публикует свои записки так, как они были сделаны в 1829 году, а сам переписал их. Существует точка зрения, что по поводу публикации «Путешествия в Арзрум» Пушкин встречался с Бенкендорфом, а рукопись редактировалась лично Николаем Павловичем. Но и тут, спустя шесть лет после войны, цензура вместо слов «Сводный уланский полк» поставила «*** уланский полк», – такова уж природа российской секретности.
Так или иначе, позиция Пушкина в «Путешествии в Арзрум» выглядит двойственной: на деле он, безусловно, отдавал должное славе покорителей Закавказья. Почитаемый им генерал Ермолов «желал бы, чтобы пламенное перо изобразило переход русского народа из ничтожества к славе и могуществу». При этом поэт пытается гордо отвергнуть упреки в славословии: «Приехать на войну с тем, чтоб воспевать будущие подвиги, было бы для меня, с одной стороны, слишком самолюбиво, а с другой – слишком непристойно» (VI.433). Но именно это он сделал.
За годы, пролетевшие между поездкой и публикацией «Путешествия», и ситуация, и сам поэт изменились. Пушкин женился и стал государственным чиновником. Остались позади польские события: Паскевич потопил в крови Варшаву. На портрете наместник изображен самодовольным – с рукой, положенной на карту Польши. Жуковский и Пушкин откликнулись панегириками на это событие, и от них многие отвернулись. Молчание писателя в своем «Путешествии» об истинных целях, делах и встречах, упоминание небольшого количества имен можно, скорей всего, объяснить не только разумной осторожностью, но и тем, что к моменту сочинения живые подробности выветрились из памяти.
Само собой, если не считать нескольких взволнованных строк о переезде речки Арпачай, то есть границы с Турцией, к которой он так стремился, – ответа на сокровенные мысли поэта в тексте «Путешествия в Арзрум» искать бессмысленно. И именно бессмысленность публикации истинным писателем неискреннего произведения в угоду обстоятельствам кажется нам основной причиной, по которой он откладывал сочинение, пока на него не надавили, что это надо сделать. Настоящее назначение поездки из текста не ясно, а легендарная цель расплывчата, и этот компромисс великого поэта с реальностью можно понять и простить.
Не доведя операцию до конца, поэт капитулировал. Разрядившись, стосковавшись по друзьям и столичной жизни, он возвратился мрачным. «Цинизм его увеличивается», – отметила Анна Керн. Мы видим теперь, что Пушкин не смог оценить ни ситуации, ни своих возможностей. Попытка была обречена на неудачу. «Далекий вожделенный брег», о котором так мечталось, не приблизился, а может, стал даже дальше.
Хроника третья
СМЕРТЬ ИЗГОЯ
Не гость, не любопытный странник,
он был изгой.
Пушкин
Черновой набросок, август 1834 (Б.Ак.3.941)
Глава первая
«ПОЕДЕМ, Я ГОТОВ…»
Покамест я еще не женат и не зачислен на службу, я бы хотел совершить путешествие во Францию или Италию.
Пушкин – Бенкендорфу, 7 января 1830, по-фр. (Х.207)
После четырех с половиной месяцев пребывания в вояже с тайной целью перебраться через Турцию в Европу Пушкин в сентябре 1829 года вернулся из Арзрума в Москву. С подачи генерала Бенкендорфа, следившего за путешественником, царь Николай Павлович потребовал объяснений, почему поэт без разрешения осмелился побывать вне наших границ. «Вне» Пушкин не сумел очутиться, ибо Арзрум уже был оккупирован русской армией. Тем не менее, неудачливому беглецу пришлось унизительно оправдываться, витиевато приписывая себе поступки военно-патриотического характера.
В это время, казалось бы, без всякой связи со стремлением поэта выбраться из России, Третье отделение получило донос, который тотчас же препровождили царю. Речь шла об энтузиастах, выразивших желание переселиться за границу. Немедленно была дана команда начать их поиск. Но сначала о причине паники, а точнее, о книге, из-за которой разгорелся сыр-бор.
В 1818 году появилось вторым изданием сочинение известного литератора Павла Свиньина о путешествии по Америке – библиографический раритет, который ждет своего часа быть переизданным. Никакой тревоги издание книги не вызвало, неприятности на путешественника не обрушились.
Пушкин сошелся со Свиньиным еще по возвращении из Михайловской ссылки. Свиньин печатно и устно расхваливал «Евгения Онегина» и стихи Пушкина. Отношение же поэта к этому рецензенту было весьма насмешливым. В эпиграмме «Собрание насекомых» Пушкин, по-видимому, именно его называет «российским жуком» (Б.Ак.3.1199). В пародийной детской сказке, при жизни Пушкина не публиковавшейся, герой Павлуша – «маленький лжец», который «не мог сказать трех слов, чтобы не солгать», – как принято считать, он же (VII.105). По-видимому, человек этот действительно любил прихвастнуть и, фантазируя, терял чувство меры. Кроме того, он часто во время застолий открывал литературные таланты и начинал их проталкивать в печать. Авторы на поверку оказывались графоманами.
Все упомянутое не мешало обоим писателям пребывать в приятельских отношениях. Пушкин охотно приходил на литературные вечера, которые Свиньин устраивал у себя дома. Этот журналист и редактор, дипломат и путешественник провел полтора года в США секретарем первого русского генерального консула. Жил он в Филадельфии и с целью сбора информации, а также удовлетворения собственной любознательности совершал поездки по многим штатам. Одаренный художник, Свиньин напечатал в Америке два альбома акварелей и книгу очерков о России. В этой книжке он раньше других авторов отметил сходство двух стран во многих сферах истории и жизни.
Дипломатические отношения с Россией США хотели установить еще при Екатерине Великой, но та отказалась, видимо, из-за страха перед американской революцией. В течение двадцати восьми лет после образования Штатов связей таких практически не было. Наладить дипломатические отношения с Америкой Александру I предложил Фредерик Лагарп, его учитель и консультант. Этот француз из Швейцарии познакомил молодого русского царя с идеями Томаса Джефферсона. Лагарп говорил, что после отъезда из России отправится в Париж, а оттуда – в Америку. Он не сделал этого и стал позже политическим писателем во Франции, но семя, брошенное учителем, не пропало. Отсюда, вероятно, и мысли Александра оставить престол и двинуться в США, тоже, впрочем, нереализованные. Позже сам президент Джефферсон написал царю письмо. В то время у русских инакомыслящих вроде декабристов да и у Пушкина проявился осторожный интерес к республиканскому строю.
В отличие от них Свиньин, большой патриот и так называемый истинный христианин, модным веяниям был чужд. В Новом Свете он встретил двух русских людей, которые покинули родину и обосновались в Штатах, и резко осудил их. «Сердца их никогда не принадлежали России, – считал Свиньин. – Первый эмигрант родился и воспитан в чужой земле, в чужой религии, в чужеземных правилах; другой хотя родился в России, но получил правила и веру от чужеземца, так что сделался ревностным их поборником и воспользовался приездом своим в Америку, чтобы проповедовать католическую религию диким индейцам». Одним из сих эмигрантов был Дмитрий Голицын – сын писателя, горячего последователя Вольтера и Дидро, русского дипломата в Париже и Гааге князя Дмитрия Голицына и графини Амалии фон Шметтау. Дмитрий-младший взял себе имя Августин и впоследствии скрывался от своих соотечественников-патриотов под именем пастора Смита.
Путешествуя полтора столетия спустя по Америке в поисках русских ее корней, между Питсбургом и Филадельфией, в часе езды на юг от восьмидесятой дороги, соединяющей Сан-Франциско с Нью-Йорком, нашли мы основанный Дмитрием Голицыным очаровательной городок Лоретто. Он немного разросся с тех пор, когда Голицын начал строить тут первые дома, но все еще остается маленьким, зеленым и тихим. Железнодорожную станцию благодарные жители назвали в честь первопроходца, и бородатый старик-кондуктор со свистком, проходя вдоль поезда, элегантно, хотя и с трудом, произносит: «Gollitzin! The next station's Gollitzin. Three minutes only!» (Голицын! Следующая станция – Голицын. Только три минуты!).
Вторым эмигрантом, который возмутил Свиньина в Америке, был потомок одного из князей Долгоруковых. Очутившись в опале, он отказался возвращаться в Россию. Имени и следов его мы не нашли.
Что касается самого Павла Свиньина, то он стал едва ли не первым русским автором, опубликовавшим книгу об Америке – сочинение разностороннее и весьма глубокое. Именно Свиньин ввел в русскую печать слово Нью-Йорк, которое до него писалось в России Новый Йорк и которое до сих пор осталось в польском языке (Nowy Jork). Книга «Опыт живописного путешествия по Северной Америке» быстро приобрела известность. Пушкин, несомненно, читал и ее, и многочисленные очерки Свиньина на ту же тему, которые публиковались в свиньинских «Отечественных записках»: номера журнала значатся в библиотеке Пушкина и страницы разрезаны. «Опыт живописного путешествия» печатался частями в журналах, переиздавался, хотя так и не был завершен автором, ибо тема оказалась необъятной. Да и другие дела отвлекли одного из первых российских американистов. В 1829 году у Свиньина родилась дочь Екатерина. Литературный мир тесен: девочкой Екатерину знал Пушкин, а девятнадцати лет она вышла замуж за писателя Алексея Писемского.
Между тем Свиньина подстерегали неприятности.
Разумеется, не книга об Америке вызвала переполох в Третьем отделении – то было вполне патриотическое сочинение, прошедшее цензуру. Бенкендорфа озаботили некоторые читатели «Опыта живописного путешествия». Редакция «Северной пчелы» получила письмо, и редактор Фаддей Булгарин препроводил его шефу жандармов, который, в свою очередь, как уже сказано, доложил государю. Можем лишь попытаться представить сцену, когда, отложив государственные дела, ждущие неотложного решения, Николай Павлович слушает, а Бенкендорф читает вслух, акцентируя внимание царя на отдельных местах этого письма подписчиков «Северной пчелы» из города Вязьмы.
«Несколько молодых людей, испытавших превратности щастия, желали бы поселиться в Америке… Мысль, конечно, очень дерзкая, но при всем том она хорошо продумана; и мы, имея довольно способов к отправлению в те страны, с помощию духа предприимчивости и трудолюбия почти не сомневаемся, что время увенчает наш проект».
Было от чего властям обеспокоиться. Авторы письма обнаруживали недюжинное знание литературы, вспоминали те же самые книги об Америке, которые, как было известно Бенкендорфу из материалов, конфискованных на обысках всего каких-нибудь четыре года назад, изучали декабристы. «Тщетно расспрашивали мы просвещенных, по-видимому, людей, – продолжали два юных искателя приключений, – тщетно разыскивали в книгах, тщетно просили совета… нигде не могли найти полного удовлетворения своим вопросам: каким образом выходцы из разных государств находят в сих колониях себе работу?.. Всякому ли дозволено там селиться? Нет ли различия в нациях? Достаточно ли к сему предприятию знания одного только английского языка?»